Онлайн чтение книги Изгнанник An Outcast of the Islands
III

После отъезда Лингарда одиночество и безмолвие сомкнулись вокруг Виллемса: жестокое одиночество покинутого людьми; укоризненное безмолвие, окружающее изгнанника, отверженного себе подобными, безмолвие, не нарушаемое даже шелестом надежды, безмерное и непроницаемое безмолвие, поглощающее без отзвука и шепот сожаления, и крик возмущения. Горький мир покинутых просек вошел в его душу, где отныне жили только память о прошлом и ненависть к нему. Не раскаяние.

Дни шли. Шли незаметные, незримые, в быстром блеске пышных восходов, в коротком пылании нежных закатов, в да вящем гнете безоблачных полудней. Сколько дней? Два, три или больше? Он не знал. Для него, с тех пор, как уехал Лингард, время катилось в глубокой тьме. Все было ночью в нем самом. Все исчезло у него из глаз. Он слепо бродил по пустынным дво рам, среди заброшенных хижин, натыкаясь на почерневшие кучи пепла потухших костров, описывал бесчисленные круги и зигзаги, оставлял глубокие следы в мягкой прибрежной илистой почве, медленно наполнявшейся за ним выступающей водой разливающейся реки.

Издалека тусклые глаза старухи и мрачный взор Аиссы следили за этой высокой шатающейся фигурой в ее беспрестанном движении вдоль заборов, меж домов, среди дикой роскоши прибрежных кустов. Эти три существа, покинутые всеми, были подобны людям, потерпевшим кораблекрушение, которые выброшены на скользкую отмель отливом разбушевавшегося моря, прислушиваются к его отдаленному шуму и живут в тревожной тоске, между угрозой его возврата и безнадежным ужасом своего одиночества, среди бури страсти, сожаления, отвращения и молчания.

Глаза Виллемса не отрывались от реки, как глаза узника от двери тюрьмы. Если была еще на свете надежда, она могла прийти только с реки. Часами простаивал он на берегу, где для него кончался мир. Леса на противоположном берегу казались недосягаемыми, загадочными, как звезды неба, и такими же безучастными. А леса на этом берегу, спускавшиеся к реке непроницаемыми рядами громадных скученных стволов, переплетавшихся вверху листвой сучьев и ветвей, опутанные внизу непроходимой чащей кустарников, давили его, как толпа великанов, безжалостных врагов, молчаливо следящих за его агонией. Он думал о бегстве, о том, что надо что-то сделать. Что? Плот! Он представлял себе, как он будет работать над ним, лихорадочно и отчаянно, как спустится на нем вниз по реке к морю, к проливам. Там корабли, — корабли, помощь, белые люди. Люди, как он сам. Хорошие люди, которые спасут его, увезут далеко, туда, где кипит торговля, где есть деньги, хорошая еда, постели, ножи и вилки, экипажи, оркестры, прохладительные напитки, где есть церкви с молящимися в них нарядными людьми. Он тоже будет молиться. Горний край утонченных наслаждений, где он будет сидеть на стуле за накрытым столом, кивать приятелям; он снова станет популярен, будет добросовестным и порядочным человеком, будет работать, получать жалованье, курить сигары, покупать вещи в магазинах… иметь сапоги. Будет счастлив, свободен, богат. О Боже! Что для этого нужно? Только срубить несколько деревьев. Нет, довольно и одного. Ведь делают челноки, выжигая внутренность ствола. Да, довольно срубить одно дерево. Он бросился бежать и вдруг остановился как вкопанный: у него был только перочинный нож.

Перед его глазами плыли длинные вереницы бревен и вы- I рванных с корнями деревьев, уносимых течением вниз по реке к морю. Он мог бы добраться вплавь до одного из них и спуститься на нем. Только бы убежать, ценой какого угодно риска! Он мог бы привязать себя к мертвым веткам. Его раздирали желания и страх. Он бросался лицом на землю. Перед его глазами вставало ужасающее видение ослепительного горизонта, где голубое небо сливается с лазурным морем, — пылающий пустынный круг, по которому несутся мертвое дерево и мертвый человек, несутся без конца по сверкающим волнам. Нет кораблей. Только смерть. И только к ней вела река.

Он приподнимался с мучительным стоном.

Да, смерть. Зачем же ему умирать? Нет, лучше одиночество и безнадежное ожидание. Нет, он не один! Он видел смерть, смотревшую на него отовсюду: из-за кустов, из-за облаков; он не видел ничего другого, не думал ни о чем ином. Он видел ее так близко, что всегда был готов протянуть руки, чтобы ее оттолкнуть. Она отравляла все, что он видел, все, что он делал: скудную пищу, которую он ел, мутную воду, которую он пил; она придавала ужасный облик восходам и закатам, сиянию жарких полудней, прохладным теням вечеров.

А мир между тем был полон жизни. Вокруг него также беззвучно кипел безумный водоворот тропической жизни. Все это будет продолжаться после его смерти, будет жить при радостном свете солнца, дышать в прохладе ночной тени. Для чего? Ведь он будет мертв, будет лежать на теплой влажной земле, не чувствуя, не видя и не слыша ничего; недвижный, закоченевший, медленно гниющий. А на нем, под ним, внутри его, нескончаемые мириады насекомых, — крошечных, отталкивающих чудовищ, с рогами, усиками, клещами, — будут кишеть в жадной беспощадной борьбе за его труп, пока не останется ничего, кроме белеющего костяка в высокой траве, пробивающейся между обглоданными, лоснящимися ребрами. Только это от него и останется; никто его не хватится; никто о нем не вспомнит.

Вздор! Этого не может быть. Ведь есть же и отсюда выход. Кто-нибудь явится. Какие-нибудь люди. Он будет говорить с ними; наконец, силой заставит оказать ему помощь. Он чувствовал себя сильным; очень сильным. Он… И вдруг сознание безумия этих надежд сжимало острой болью его сердце. Он опять бродил бесцельно, пока усталость не сваливала его с ног, бессильная, однако, унять боль его души. Он находил отдых лишь в тяжелом сне; без памяти и без сновидений он падал, как подкошенный пулей, в пустоту, в глухую ночь забвения, прерывавшую на время эту жизнь, которую он не имел мужества ни переносить, ни прекратить.

Он жил и боролся на глазах у молчавшей Аиссы. Она разделяла его муки в страдальческом недоумении, отчаиваясь понять причину его гнева, его отвращения к ней, сверкавшую в его глазах ненависть, его загадочное молчание, угрозу его скупых слои, слов белых людей, которые он бросал ей с яростью, с презрени ем, с очевидным желанием сделать ей больно; сделать больно ей, отдавшей себя самое, свою жизнь — все, что она могла от дать — этому белому человеку.

И оба они жили в безнадежном одиночестве, не видя и не слыша друг друга, каждый под другим небом и на другой земле Она вспоминала его слова, его глаза, дрожащие губы, простер тые к ней руки; вспоминала, с какой невыразимой сладостью она ему отдалась, как возникла ее власть над ним. Он же вспо минал набережные и товарные склады, жизнь, кипевшую в во довороте серебряных монет, заманчивый азарт погони за деньгами, свои успехи, потерянные случаи к приобретению богатст ва и известности. Она, женщина, была жертвой своего сердца, женской уверенности в том, что в жизни ничего нет вечного — кроме любви. Он — жертвой своих странных принципов, слепой веры в себя, торжественного преклонения перед голосом своего безграничного невежества.

Он встретился с ней, с этой тварью, в минуту безделья, нерешительности, разочарования, и одним прикосновением руки она разрушила его будущность, разбудила в нем гнусное вожделение, приведшее его к тому, что он сделал, чтобы кончить жизнь в пустыне, забытым всеми или вспоминаемым с презрением и ненавистью. Он не смел даже взглянуть на нее, так как теперь ему казалось, что, когда он смотрит на нее, он видит в ней свое преступление. Она могла смотреть только на него одного, никого другого для нее не существовало. Она следила за ним робким взглядом, полным отчаяния и изумления взглядом животного, знающего одно только страдание и незнакомого с надеждой.

Первые три дня после отъезда Лингарда он не хотел даже говорить с ней; она же предпочитала это молчание звукам тех непонятных, злобных слов, с которыми в последнее время он обращался к ней. За эти три дня он почти не отходил от реки, как будто чувствовал себя на берегу ближе к свободе. Он оставался там до самого заката, не спуская глаз с золотистых лучей, угасавших в багряном зареве кровавого пожара, как бы зловеще предвещавшего ему насильственную смерть.

Возвращаясь раз вечером с реки после заката солнца, он через двор направился к дому. Аисса сидела у костра, дымившегося под большим деревом в ограде, и, завидев Виллемса, подошла к нему. Он посмотрел на стоявшую в темноте тень женщины с протянутыми к нему руками, с мольбой в глазах, блестевших в тусклом свете звездного неба, отвернулся и стал подниматься, чувствуя за собой ее шаги по скрипевшим доскам. Виллемс знал, чего она хочет, и содрогнулся при мысли о том, что может произойти, если они окажутся вдвоем в непроницаемом мраке дома…

— Пусти меня к себе, — умоляюще прошептала она. — Зачем ты сердишься, зачем молчишь?.. Позволь мне… постеречь тебя… побыть с тобой. Разве я не хорошо стерегла? Разве с тобой случилось что-нибудь злое, когда ты закрывал глаза при мне?.. Я все ждала… ждала, чтобы ты улыбнулся, что-нибудь сказал. Я не могу больше ждать… Взгляни же на меня… скажи что-нибудь. Не злой ли дух вошел в тебя, злой дух, поглотивший твою храбрость и твою любовь?.. Дай мне прикоснуться к тебе… Забудь все… все. Забудь злые сердца, сердитые глаза… вспомни тот день, когда я пришла к тебе… к тебе! О мое сердце, жизнь моя!

Виллемс неохотно обернулся. Была одна из тех ночей, которые создают впечатление необычайного простора, когда небо кажется выше, и теплое дыхание ветра как бы приносит с собой слабый шепот из-за далеких звезд. Воздух был полон тонкого аромата, чарующего и нежного, как порыв любви. Он посмотрел в темную пустыню необъятного пространства, в котором все дышало тайной плодотворной, неразрушаемой жизни, и испугался своего одиночества. Второй раз в жизни ему захотелось крикнуть о помощи, и второй раз в жизни он постиг безучастность окружавшей его пустыни. Никто ему не ответит. Напрасно он будет молить о поддержке, участии и облегчении, — никто не придет, никто. У него нет никого, кроме этой женщины.

Сердце его смягчилось жалостью к самому себе, к своей заброшенности. Озлобление его на Аиссу, виновницу всех постигших его несчастий, исчезло в неудержимой жажде утешения. Если он должен был покориться своей судьбе, то она должна помочь ему забыть. Забыть! На одно мгновение ему показалось, что он забудет все в ее объятиях. Эта возможность пробудила в нем подобие проснувшегося желания, и ему казалось, что если он снова найдет в ее объятиях безумие прошедших дней, сделавшее из него другого человека и погубившее его, то он готов заплатить за это ценой вечной гибели. Виллемс был опьянен нежным ароматом воздуха, теплым дыханием ветра; возбужден одиночеством, нахлынувшими воспоминаниями и этой женщиной, предлагавшей ему себя с такой покорностью.

И внезапно он заключил ее в свои объятия. С криком радости и изумления она обняла его и зарыдала от счастья и любви. Он слышал, как она шептала о прежнем горе, о наступившей радости, которой не будет конца, о непоколебимой вере в его любовь. Она все время верила в нее, верила даже тогда, когда он отвернулся от нее и его мысли блуждали в стране его соплеменников. Теперь он уже не отвернется от нее… Он все забудет. Не стоит ни о чем вспоминать. Не так ли?

Прислушиваясь к этому шепоту и машинально прижимая ее к груди, он подумал о том, что у него ничего не осталось в мире. У него отняли все: страсть, свободу, забвение, утешение, — а она в безумном восторге продолжала шептать о долгих годах счастья и любви… Устало подняв голову, он посмотрел на потемневший двор. И вдруг ему показалось, что он смотрит в тем ную пропасть, в огромную, пустую могилу, в которую рано или поздно он неизбежно упадет.

Утром он вышел рано и, остановившись у дверей, прислу шалея к ее легкому дыханию. Она спала. Он же всю ночь не со мкнул глаз. Пошатнувшись, он прислонился к косяку. Он со вершенно изнемог. Ему казалось, что он еле жив. Он чувствовал отвращение к себе, перешедшее скоро в тупое равнодушие. Он ничего не видел перед собой, не видел даже солнца, загоревше гося над лесами пламенем пожара. Он думал только о себе, и эти думы вылились в слова:

«Я погибший человек».

Трагическим жестом он поднял руку над головой и спустился в туман, сгустившийся над ним светлыми волнами под первым дуновением утреннего ветерка.