Онлайн чтение книги Андрокл и лев Androcles and the Lion
ПОСЛЕСЛОВИЕ

В этой пьесе я показал один из случаев преследования ранних христиан не как конфликт между истинной теологической доктриной и ложной, а как пример того, чем по своей сути являются такие преследования: попыткой пресечь пропаганду учения, угрожающего установленному «законному» порядку вещей, операцией, подготовленной и проверенной во имя бога и справедливости политиканами, которые являются типичными соглашателями-собственниками. Все те, в ком горит свет, кто своим внутренним взором провидит в будущем лучший мир, чей дух стремится к более возвышенной и полной жизни для всех, а не для себя за счет других, естественно, внушают страх, а потому и ненависть соглашателям-собственникам, у которых всегда есть наготове против них два верных оружия. Первое — это остракизм, травля, гонения, порожденные тем стадным инстинктом, который заставляет людей с отвращением и ненавистью смотреть на любой отход от общепринятых норм и путем самым жестоких наказаний и самой дикой клеветы принуждать всех, кто отклоняется с проторенного пути, не только вести себя так же, как все остальные, но и во всеуслышание заявлять об этом; надо лишь спровоцировать толпу на эти гонения, организовать ее и вооружить. Второе — повести стадо на войну. Захлестнутые волной собственной воинственности, слепые и глухие ко всему, кроме собственного страха, они немедленно и неминуемо забывают обо всем, даже о завоеванных тяжким трудом и столь дорогих для них гражданских свободах, даже о своих личных интересах.

Нет никаких оснований полагать, что в гонениях на христиан в Риме было заложено нечто большее. Римский император и личный состав его приближенных смотрели на вероотступников почти так же, как министр внутренних дел современной нам Великобритании смотрит на выходцев из мелкой буржуазии, которых какой-нибудь благочестивый полисмен обвиняет в приверженности к Дурному Тону, обозначаемому у нас термином «богохульство». Дурной Тон в данном случае является нарушением Хорошего Тона, другими словами, фарисейства. Министр внутренних дел и судьи, ведущие процесс, обычно куда больше скептики и богохулы, чем бедняги, сидящие на скамье подсудимых, и тот напускной ужас, с которым они слушают собственные мысли, откровенно высказанные вслух, мерзок всем, кто знает им истинную цену и кто сохранил хоть искру настоящего религиозного чувства. Однако правящие классы одобряют и санкционируют такие провесы, — разумеется, если закон против богохульства не затрагивает их самих, поскольку это позволяет им выдавать свои привилегии за непреложные заповеди религии.

Поэтому мои мученики — это мученики всех времен, мои гонители — это гонители всех времен. Мой император, который неспособен понять, что жизнь обыкновенных людей имеет свою ценность, и развлекается, столь же бездумно милуя, сколь и убивая, — чудовище, но мы можем превратить в такое чудовище любого не слишком глупого и не слишком умного джентльмена, если сделаем из него кумира. Мы до сих пор так легко поддаемся обману и поклоняемся кумирам, что один из столпов нонконформистской церкви в Лондоне осудил эту пьесу на том основании, что император, подвергающий христиан гонениям, славный малый, а гонимые им христиане смешны. Из чего я делаю вывод, что кафедра популярного проповедника может быть не менее губительна для души человека нежели императорский трон.

Все мои христиане (не статисты), как заметит читатель, черпают свой религиозный экстаз из различных источников и считают его единой религией лишь потому, что их объединяет общий протест против официальной религии и, следовательно, ждет общая судьба. Андрокл — натуралист-гуманист взгляды которого равно удивляют всех остальных. Лавиния, умная и бесстрашная вольнодумна, шокирует последователя святого Павла Ферровия, человека сравнительно недалекого и терзаемого муками совести. Спинто, распутник и пьяница, являет собой типичного христианина того периода, если верить святому Августину, который, по-видимому, на каком-то из этапов своего жизненного пути пришел к заключению, что большинство христиан, как мы теперь говорим, «темные личности». Без сомнения, он в какой-то степени прав: я уже неоднократно указывал, что всякое революционное движение привлекает к себе не только тех, кто слишком хорош для общепринятых установлений, но и тех, кто для них недостаточно хорош.

Однако сейчас самой интересной чертой пьесы является злободневность, привнесенная настоящей войной. У нас был мир, когда, избрав в глашатаи Ферровия, я указал дорогу честным людям, которые, услышав зов трубы, обнаруживают, что они не могут идти по стопам Христа. За много лет до того в «Ученике дьявола» я затронул эту тему еще более определенно и показал священника, который навсегда сбросил с себя черную рясу, когда увидел на поле брани, что он прирожденный воитель. За последнее время многие англиканские священнослужители оказались в положении Ферровия и Энтони Андерсона. Они обнаружили, что ненавидят не только наших врагов, но и всех тех, кто не разделяет их ненависти, что им хочется сражаться самим и заставлять сражаться других. Они превратили церкви в приемные пункты для новобранцев, а ризницы — в мастерские по изготовлению боеприпасов. Но им и в голову не приходит снять черные рясы и честно сказать: «Я постиг в час испытания, что нагорная проповедь — ерунда и что я не христианин. Я прошу прощения за ту непатриотическую ересь, которую я проповедовал все эти годы. Будьте добры, дайте мне револьвер и назначение в полк, где капеллан должен быть служителем бога Марса, моего бога». Ничуть не бывало. Они прилипли к своим приходам и служат Марсу во имя Христа на позор всему религиозному человечеству. Когда архиепископ Йорка поступил как джентльмен и ректор Итона произнес истинно христианскую проповедь, а подонки осыпали их бранью, эти служители Марса подстрекали подонков. Они не привели тому хоть каких-либо объяснений или оправданий. Они просто дали волю своим страстям, точно так же, как они всегда давали волю своим классовым предрассудкам и блюли свои коммерческие интересы, ни на минуту не задумываясь, по-христиански это или нет. Они не протестовали даже тогда, когда общество, называющее себя «Антигерманская Лига» (очевидно, не заметив, что его уже опередили Британская империя. Французская республика и королевства Италии, Японии и Сербии), добилось закрытия церкви на Форест-Хилл, где богу молились на немецком языке. Можно было бы предположить, что это нелепое надругательство над нормами приличия, принятыми среди всех верующих, вызовет протест даже у наименее богобоязненных из членов епископата. Но нет: по-видимому, епископам казалось столь же естественным разгромить церковь, раз бог допустил, чтобы в ней говорили по-немецки, как ограбить булочную, на вывеске которой значится немецкое имя. Фактически их приговор был таков: «Так богу и надо, раз он создал немцев». Это было бы невозможно, если бы рядом с церковью, столь могущественной, как англиканская, в стране существовал хоть проблеск католицизма, противостояние по «племенной» религии. Но, так как этого нет, случай такой произошел, и, насколько мне известно, единственные, кто пришел в ужас, — это атеисты.

Итак, мы видим, что даже среди людей, для которых религия является профессией, большинство столь же ревностно поклоняется Марсу, как и их прихожане. Обыкновенный священнослужитель — это чиновник, который зарабатывает себе на хлеб тем, что крестит младенцев, сочетает узами брака взрослых, совершает богослужение и делает то, что в его силах (если ему велит это его совесть), руководя, как заведено воскресной школой, посещая больных и бедных и организуя благотворительные мероприятия в приходе, для чего вовсе не обязательно быть христианином, разве что на словах. Истинно религиозный священник, являющийся исключением из общего правила, может быть последователем святого Павла, «душеспасителем» — евангелистом: в этом случае образованные из его прихожан относятся к нему с неприязнью и говорят, что ему следовало бы перейти к методистам. Он может быть художником, выражающим религиозное чувство без посредства интеллектуальных дефиниций через музыку, поэзию, церковное облачение и архитектуру и вызывающим религиозный экстаз при помощи таких «физических» средств, как посты и всенощные бденья; в этом случае его отвергают как «ритуалиста». Он может быть унитарно или деистом, как Вольтер или Том Пейн, или более современной разновидностью англиканского теософа, для которого святой дух — это бергсоновский «жизненный порыв», а святой отец и святой сын — выражение того факта, что мы — многосторонни, а наши функции множественны, что все мы — сыновья и реальные или потенциальные отцы в одном и том же лице; в этом случае более правоверные последователи «душеспасительства»-евангелизма полагают, что он ничем не лучше атеиста. Все эти индивидуумы вызывают определенную, не всегда доброжелательную, реакцию. Они могут пользоваться большой популярностью у своей паствы, но обыкновенный средний англичанин смотрит на них как на чудаков, заслуживающих только насмешки. Церковь, как и общество, органом которого она является, держится в равновесии и устойчивости огромной массой филистеров, для которых теология как доктрина — нечто далекое и смутное, хотя и достойное самой высокой похвалы, и, вне сомнения, представляющее собой большую ценность, наравне с греческой трагедией, или классической музыкой, или высшей математикой; все они очень рады, когда церковная служба оканчивается и можно идти домой к ленчу или обеду, ибо у них нет никаких собственных религиозных убеждений — да в практической жизни они и не нужны, — и они равно готовы закидать камнями бедного атеиста за то. что он не считает святого Иакова безгрешным и отправить в тюрьму любого из членов секты «Особенных» за то, что он смотрит на святого Иакова чересчур серьезно.

Короче говоря, христианского мученика бросали на съедение львам не потому, что он был христианин, а потому, что он был чудак, другими словами, не такой, как все. И толпы людей, не менее цивилизованных и симпатичных, чем мы, собирались, чтобы посмотреть, как лев его съест, точно так же, как мы толпимся в зоопарке перед клетками львов во время кормежки. Не потому, что им было дело до Дианы или Христа и они могли бы мало-мальски разумно и правильно объяснить, в чем их разногласия, а просто потому, что хотели быть свидетелями любопытного и волнующего зрелища. Возможно, мой уважаемый читатель, вы сами бегали смотреть на пожар, и, если бы сейчас к вам домой зашли и сказали, что на вашей улице лев гоняется за человеком, вы бы тут же кинулись к окну. И если бы кто-нибудь заметил, что вы так же жестоки, как те, кто выпустил на человека льва, вы бы воспылали справедливым негодованием. Теперь, когда нам не показывают больше, как вешают людей, мы собираемся у ворот тюрьмы, чтобы увидеть, как поднимут черный флаг. Таков наш более скучный вариант развлечений в добром старом римском духе. И если правительство решит бросать на съедение львам всех тех, кто придерживается непопулярных и эксцентрических взглядов, избрав для этого Альберт-холл или Эрлскорт, можете не сомневаться, что там не будет ни одного свободного места. Но вряд ли кто из зрителей сможет хотя бы в общих чертах объяснить, в чем заключаются взгляды тех, кто отдан на съедение. И не такое уже бывало! Спору нет, если произойдет подобное возрождение старых обычаев, мучеников станут набирать не в еретических религиозных сектах: это будут противники вивисекции, сторонники взгляда, что земля плоская, скептики, подсмеивающиеся над науками, или неверные, отказывающиеся преклонять колени перед процессией врачей. Но зубы львов будут так же остры, как у тех римских львов, и зрители будут так же наслаждаться зрелищем, как римские зрители.

Не так давно в берлинских газетах писали, что во время первого представления «Андрокла» в Берлине кронпринц поднялся и ушел из театра, не в силах выслушать (так я надеюсь) то четкое и беспристрастное описание самодержавного империализма, которое римский капитан давал своим пленникам-христианам. Ни один английский империалист здесь, в Лондоне, не оказался достаточно умен и честен, чтобы сделать то же. Если сообщение газет соответствует истине, я подтверждаю логический вывод кронпринца и радуюсь, что меня так хорошо поняли. Но я могу заверить его, что, когда я писал «Андрокла», империя, служившая мне образцом, была, как он теперь убеждается на горьком опыте, куда ближе ко мне, чем Германия.