Онлайн чтение книги Бунтующая Анжелика Angélique in Revolt
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ОНОРИНА

Глава 1

Король отозвал де Марильяка и поставил наместником Бавиля — напрасно.

Письмо с ходатайством, присланное через старого Молина (король принял его сразу, как только тот прибыл в Версаль), пришло слишком поздно.

Пока Его Величество посылал за Лувуа, сообщником Марильяка, человеком лицемерным, которому на Пуату было наплевать, пока шли депеши, — провинция восстала.

Издалека было не разглядеть, что поводом, давшим начало мятежу, было убийство маленького золотоволосого ребенка. Вести оттуда были так туманны, что сначала разорение замка Плесси, а также исчезновение маркизы и ее сыновей приписали зверствам гугенотов.

Надо бы просто крикнуть «цыц!» еретикам. Не тут-то было. Первые отряды, пытавшиеся проникнуть в Гатин, натолкнулись на католиков под командой некоего Гордона де ла Ланда, отпрыска старого, но не уважаемого рода, ибо дворяне, живущие не при дворе, были презираемы. Тем временем на юге Бокажа наступал гугенот Самуил де Ламориньер.

Королевские отряды растянулись в линию между Луденом и Ниором. Тем временем наступила зима с туманами и дождями. Разгорелась война засад и стычек, отвратительных до дикости, не имеющих конца из-за фанатизма и несговорчивости тех, кого надобно было замирить. Пуату напоминал пустынную страну теней, человеческий муравейник, обитатели которого попрятались в свои углы. С кем вести переговоры? Откуда такая внезапная злоба? Против кого они восстали? Против короля, войск, сборщиков податей? Почему они сражаются? За религию, провинцию, собственный хутор? Какую цель преследуют эти заскорузлые мужики и суровые мелкопоместные рыцари, так легко впадающие в ярость?

На королевском совете вошло в обычай воздевать руки к небесам и теряться во всяческих предположениях. Никто не осмеливался высказать вслух то, о чем думали, что чувствовали все. Признать, что этот бунт — не что иное, как глухой рык загнанного зверя, готового биться насмерть, последняя конвульсия гибнущего народа, который не желал рабства.

К зиме в Пуату начался голод. Энергичная попытка обращения еретиков посредством уничтожения их посевов опрокинула хозяйственное равновесие края, и без того подточенное чудовищными налогами и неурожаем предыдущего года. Пока Монтадур поджигал поля, окружавшие протестантские храмы, сборщики податей рушили дома католиков, чтобы пустить на продажу балки. Надо было платить талью за кровати, одежду, рабочий скот и даже за печеный хлеб. Велика ли важность, если кто-нибудь разорится? Но несколько разоренных — это уже покинутая деревня, несчастные бродяги, блуждающие по осенним дорогам, живые скелеты, осатаневшие от голода, готовые к разбою и кровопролитию.

Обозы с провизией, отправленные из Нанта для армии, были полностью разграблены крестьянами.

А когда очистилось небо, потеплело и уже казалось, что можно ожидать доброго лета, беспорядки лишили людей последней надежды. Голод становился катастрофическим.

Постепенно распространились слухи о том, что зачинательницей этого огромного пожара ненависти была одна женщина. Ей удалось помирить католиков и протестантов, дворян, крестьян и горожан и направить к единой цели. Многих придворных смешили эти россказни, но немало было и таких, которые верили. Время прекрасных фрондерок еще помнилось, и никто во Франции не забывал, что крестьянская девушка Жанна предводительствовала войсками. А эта не была простолюдинкой, иначе дворянство не подчинилось бы ей. Захудалые помещики-провинциалы, над которыми потешалась столичная знать, поскольку они часто бывали беднее нищих, мало-помалу не только собрали отряды, но и, каким-то чудом раздобыв оружие, вооружили своих людей.

Появились всевозможные смертоносные орудия, извлеченные из разных укромных уголков: мушкеты, пики, алебарды, старые кремневые или фитильные аркебузы, короткие шпаги с обоюдоострыми лезвиями — «ланскенеты», напоминавшие о религиозных войнах в Германии, о свирепых тамошних ландскнехтах. Бородатые, с перьями на шляпах, В изодранных, некогда роскошных одеждах, они наводили страх на мирных жителей. Их воинственные души вселялись в тех, кто подбирал их осиротевшие шпаги на поле битвы. В ход пошли даже луки и стрелы браконьеров — опасное оружие, если его обладатель, схоронясь в развилке дуба над дорожной промоиной, поджидает момента, когда ноги его жертвы увязнут в липкой грязи. И солдаты короля не замедлили пожалеть об отсутствии прежних кирас.

Говорили также, что женщина эта молода и красива, отсюда ее власть над предводителями восставших. Рассказывали, что она скачет по полям сражений на лошади, сидя боком в дамском седле, облаченная в темный плащ с большим капюшоном, скрывающим белокурые волосы.

Анжелика побывала во всех замках и усадьбах провинции.

Самые горделивые из них высились на гористых холмах, окруженные рвами со стоячей водой, или на обрывистых речных берегах. Издали они казались грозными форпостами в грядущей битве. В их высоких крепостных башнях, уже неспособных никого защитить, она находила продрогшие семьи, жмущиеся у скудного очага. Построенные в стиле барокко, предназначенные для празднеств анфилады широких гостиных пустовали. Никто, кроме мышей, не посещал этих выстуженных залов. Местные вельможи бедствовали, разоренные королевскими поборами или мотовством отпрысков, растративших фамильное добро.

Посещала она и усадьбы, выстроенные из крупного камня, не имеющие величественного вида, по-купечески простые и удобные. Их обитатели тоже жили не роскошествуя, в ожидании лучших времен, когда местное дворянство сможет наконец занять достойное положение.

Анжелике было легко находить с ними общий язык. Она заводила речь об их славных предках, говорила о теперешних унижениях, звала к мести. Тогда они собирали своих крестьян во дворе замка или на отдаленной пустоши. Она появлялась перед толпой на лошади или всходила на верхнюю ступень лестницы из серого камня, и все видели ее надменный профиль и темный развевающийся плащ. И когда она начинала говорить четким, спокойным голосом, звенящим в морозном воздухе, эти примитивные существа пронимала дрожь, забытая гордость пробуждалась в душах, и они становились податливыми к ее доводам.

Она бередила раны их молчаливых сердец. Напоминала о страшных годах 1662-м и 1663-м, когда они ели крапиву и сено, кору, капустные кочерыжки, коренья, когда мололи ореховую скорлупу вместе с ядрами, чтобы добавить к последней горсти овса или ржи. Она говорила об умерших детях, о бегстве в города. (Именно тогда голодные крестьяне, среди которых был Никола, как волки, проникли в Париж. В тот самый год состоялся большой парижский карнавал, и все видели короля, его брата и принцев крови в одеждах, усыпанных драгоценностями.) Да, им было что вспомнить! А в следующем году, когда они только-только зализывали раны, министр Кольбер восстановил соляной налог: и тот, что «для горшка и солонки», и тот, что «для засолки мяса и рыбы», то есть обязал всех покупать соль в «закромах» королевства почти на вес золота.

Она угадала слабую струнку каждого французского крестьянина. Подавленные ожиданием новых поборов, поселяне видели в ее призывах прежде всего предлог не платить налогов будущим летом. Пока идет восстание, можно утопить сборщика податей в колодце или выгнать его, угрожая вилами, из деревни. А какое облегчение, если вдруг можно оставить для себя то немногое, что имеешь!

Она говорила им:

— Присутствующие здесь сеньоры — только они ваши подлинные господа! Когда вы голодаете, голодают и они. Сколько раз им приходилось платить десятину, талью, налог на наследство и еще одну десятую часть доходов за все недворянские земли, принадлежащие их феоду: Разве есть у них средства на это? И все же они это делали, чтобы спасти вас от хищных лап притеснителей.

— Это верно.., оно так… — бормотали крестьяне.

— Идите за ними! Они отвоюют для вас достаток и справедливость. Пора покончить с вашей нищетой.

Она называла цифры, поражающие их воображение. Рассказывала о диком расточительстве двора, свидетельницей которого была сама, о продаже должностей, о крупных мошенничествах и военных кампаниях, каждый год заставляющих государство ради сведения баланса казны черпать все новые деньги из единственного источника — крестьянской кубышки.

Семейства де Лагийоньер, д'Амбруаз, де Лафульер, Шеброн, д'Аспремон, Гробуа, Гинефоль и многие другие, менее родовитые, взялись за оружие.

Города Партене, Монтрей, Ла-Рош, поначалу колебавшиеся, подчинились угрозе, прямому захвату или увещеванию. Многие буржуа были недовольны королем. Анжелика умела говорить с ними на языке цифр и деловых бумаг. Городские запасы были перераспределены в предвидении голодного времени. Однако ни приказы, ни ограбление военных обозов не смогли бы спасти от голода народ французской окраины, если бы жители Атлантического побережья не пришли на помощь Бокажу.

В этих местностях обитало много протестантов, к тому же там добывали соль, а она служила поводом почти вековой тяжбы короны с собственным народом. Понс-ле-Палю, лже-солевар из Сабля, увлек за собой товарищей по негласной корпорации торговцев контрабандной солью. После этого по тайным тропам и речушкам продукты потекли в Пуату. За них платили золотом. Некий торговец из Фонтене-ле-Конт доказал своим собратьям по цеху, что не время скупиться: когда придет голодная смерть, золото не заменит хлеба.

Королевская власть приговорила Пуату к вымиранию. Зима преградила туда пути так же надежно, как и восстание. Во французском королевстве спокойно ждали, когда прекратятся холод и туманы, растают снег и лед и можно будет проникнуть в этот мятежный бастион, чтобы пересчитать трупы. Но жители не умирали.

Анжелика кружила по провинции, не останавливаясь нигде подолгу. Она ночевала в крестьянских лачугах, грелась у очагов, украшенных мраморными гербами владельцев замка, встречала утро в доме фермера, а вечер — в задней комнате богатой лавки городского торговца. Ей нравилось беседовать со всеми, и быстрота, с которой она находила общий язык с каждым, казалась ей залогом правоты ее замыслов.

Но настоящим, любимым жильем были для нее заросшие овраги, лесные дебри, глухие тропы, по которым гулко стучали копыта ее коня и лошадей ее спутников.

Среди них был барон дю Круасек. Это он первым дал ей приют после той трагической ночи. С тех пор тучный воин с кем-либо из своих прислужников сопровождал ее повсюду.

Протестанты из челяди Анжелики присоединились к Ламориньеру. Прочие под водительством Мартена Жене сбились в своего рода вольный отряд: жили по домам, но готовы были выступить по первому знаку.

С Анжеликой остались слуги из замка. Ален-конюх, младший повар Камиль, старый Антуан со своей аркебузой, Флипо — хотя бывший малец со Двора чудес не слишком уютно чувствовал себя в лесу, Мальбран Верный Клинок, вопреки постоянному ворчанию радостно принимавший все тяготы походной жизни. Особенно неотступно держался рядом с ней аббат де Ледигьер. Он боялся оставлять ее одну. Его страшило то, что он угадывал за мраморной неподвижностью ее лица и холодным, замкнутым взглядом. Лютая тревога снедала ее, изнуряющая, непобедимая душевная смута. Порой она впадала в такую глубокую задумчивость, что, казалось, окружающее более не существовало для нее.

Анжелика сидела у огня в большом зале со старинным оружием и шпалерами на стенах. Это была обстановка ее детства. Снаружи выл ветер, мотая разболтанные ставни и скрипучие флюгера на острых башнях. К тоскливым жалобам ветра примешивался скрип сапог де Ламориньера. Герцог бродил взад и вперед по каменным плитам пола, и его огромная тень вздрагивала от колебания пламени, пылавшего в очаге. Время от времени он подбрасывал в огонь охапку хвороста. Этой женщине холодно. Ее нужно обогреть. Он продолжал шагать, словно зверь в клетке. Перед его мрачным взглядом мелькали то профиль Анжелики, застывшей в полной безучастности, то легкий силуэт аббата де Ледигьера, присевшего на табурете немного в стороне, с устало склоненной головой. Бессильная ярость душила старого воина, но гневался он отнюдь не на аббата.

Неодолимое препятствие, что воздвигалось между ним и Анжеликой, было другого рода. При чем здесь этот миловидный паж с девичьим взглядом? Он шутя отшвырнул бы его, если б не существовало нечто иное, с чем не могли совладать ни его безжалостная воля, ни страсть. Он чувствовал, Анжелика ускользает от него навсегда.

Узнав о штурме Плесси, он поспешил туда с отрядом. Несколько дней он метался по всей округе в поисках исчезнувшей владелицы замка. Он нашел ее. Теперь его ненависть к Монтадуру и его солдатам порой отступала перед совсем иным чувством — страданием. Мысль о том, как оскорбили эту женщину, доводила его до безумия. Порой им овладевало искушение покончить с собой, лишь бы избежать муки, испепеляющей душу и тело. Отчаяние было таким всепожирающим, что он даже не мог произнести имя Создателя, воззвать к нему.

Однажды вечером, сидя у подножия благодарственного креста, стоявшего на продуваемом ветрами перекрестке дорог, этот жестокий человек почувствовал, как светлая незнакомая боль переполняет его сердце и щеки обжигают слезы. Он

— любил. В его памяти образ Анжелики был озарен любовью, словно сиянием.

Найдя ее, он был готов броситься перед ней на колени и целовать подол ее платья. У нее был спокойный взгляд, и темные круги под глазами лишь подчеркивали таинственность недоступной, как бы измученной красоты. Потом мечты о ней лишь усиливали его любовную лихорадку.

Оставшись с нею наедине, он попытался обнять ее. Она побледнела и отшатнулась. Ужас исказил ее черты:

— Не подходите.., о, не приближайтесь ко мне…

Это сводило его с ума. Ему хотелось целовать оскорбленные другими губы, стереть все следы надругательства, сделать ее своей, чтобы очистить от скверны. Его поразило какое-то безумие, смесь отчаянья, страстной любви, желания обладать ею. Он пренебрег ее мольбой, потеряв голову, прижал ее к себе. Но тут она замерла, словно окоченела, сведенное страданием лицо стало белым как мел — и она лишилась чувств. Это его отрезвило. Дрожащий, потерянный, он опустил ее на каменный пол. Прибежавший аббат при виде этого зрелища преобразился из серафима в ангела-мстителя:

— Несчастный, вы осмелились дотронуться до нее!

Борясь с голиафом, он пытался отвести от нее его толстую, поросшую шерстью руку.

— Как вы смели? Вы что, не понимаете? Она не может этого вынести… Она не терпит ничьих прикосновений.., несчастный!

Потом, во время военных стычек, герцог и Анжелика иногда случайно сталкивались в жилищах своих сторонников. И тогда на долгие вечера хозяева дома, подавленные смутным страхом, оставляли гугенота и католичку наедине. Молчание. Звуки шагов. Потрескивание очага… Так протекали часы этой немой разрушительной драмы.

В феврале Анжелика очутилась около Плесси. Она не желала видеть пепелище и остановилась в родовом поместье Геменея дю Круасека.

Толстый барон, казалось, находил в неиссякающей преданности Анжелике цель и оправдание всей своей жизни бесцветного мелкопоместного холостяка. В эти четыре месяца он суетился больше, чем за всю предыдущую жизнь. Он считал себя другом прекрасной воительницы, вернейшим соратником, на которого она может всецело полагаться. И действительно, он вовсе ее не стеснял.

Братья де Ламориньер и другие предводители заговора тоже прибыли туда, чтобы обсудить положение. Можно было ожидать, что к весне королевские войска предпримут общее наступление по всей границе. На севере сил было довольно мало. Можно ли рассчитывать на бретонцев, которые к тому же и бретонцы-то лишь наполовину, поскольку живут по эту сторону Луары?

Вскоре произошло несколько довольно жарких стычек неподалеку от Плесси. Эти места снова и снова подвергались нашествиям королевских войск. Считая, что зараза пошла именно оттуда, власти, должно быть, подозревали, что и Бунтарка из Пуату находится там. За ее голову была назначена награда, хотя никто не знал, как она выглядит. Поле, где перерезали драгун, было поблизости, и память об этом распаляла охотничий пыл военных. Анжелика чуть не попала в засаду. Спас ее Валентен, у которого она укрылась вместе с раненым аббатом. Чтобы уберечь ее от возможной погони, мельник увез их в глубь болот, где было совсем безопасно.

Глава 2

Несколько недель Анжелика пробыла в хижине Валентена. Низкое строение, стоящее у самой воды, с почерневшей соломой на крыше, похожей на меховую шапку, оказалось довольно удобным. Изнутри стены были покрыты особым составом, секрет которого свято хранили местные строители — «шалашники». Туда входили голубоватая глина, солома и навоз. Утепленные таким образом стены не пропускали холод и влагу, и поэтому, когда в очаге мелкими фиолетовыми язычками горели куски торфа, становилось тепло, и можно было почти забыть об окружающей промозглой стуже.

В хижине была единственная низкая комната и огороженный закут. Там позванивал колокольчик козы — ее на плоскодонке привез Валентен, чтобы каждый день были молоко и творог. Был также каменный бассейн, где копошились черные угри для «варева», имелись запасы бобов, лука, хлеба, а также бочонок вина. Обстановка домика была довольно причудлива. Вместо кровати — подстилка из папоротника, положенная на деревянный щит. Но хозяин не преминул привезти туда «Ларец Девы Марии» — предмет роскоши, милый сердцу каждого, кто жил на берегах Вандеи. То был стеклянный колокол, под которым стояло изображение Богородицы в обрамлении цветов из ракушек, кружев, лент, брелоков из разноцветных камней и настоящих золотых экю, выложенных в форме солнца. Анжелика, видевшая его и раньше, испытала странное чувство возврата в прошлое. На миг к ней вернулось ощущение детского блаженного восторга. Тем тягостнее было внезапное возвращение к реальности. Словно кишащие угри, адским черным клубком зашевелились в душе привычный страх и отвращение к себе. К горлу подступила дурнота. Анжелика прислонилась к стене. Ей почудилось, что под ногами разверзлась бездна. Подсознательно она испугалась какой-то ужасной напасти, коренящейся, может быть, не во внешних обстоятельствах, а в ней самой. Потом все прошло, возвратилась обычная безрадостная уравновешенность.

Здесь у нее исчезло желание бежать, не разбирая дороги, мучившее ее на твердой земле. Тут не нужно было возводить баррикады между нею и королем. Боязнь Версаля стала для нее своего рода навязчивой идеей, а в болотах солдаты короля не могли ее найти. Она решила немного переждать, чтобы выйти из болот весной, когда начнется наступление. Тогда ей надо будет вернуться назад, подбодрить сомневающихся, напомнить каждому об общих целях бунта.

Валентен приносил последние новости. В Пуату все было спокойно. Продолжались набор добровольцев и борьба с голодом. Но защищенные восстанием жители не платили налогов и поэтому еще могли как-то существовать. Это радовало всех: «Дела идут хорошо, пока нас предоставляют самим себе». Смогут ли они оборонить столь необходимую им свободу? Каждый готовился к этому.

Мэтр Валентен приходил почти каждый день. Что он делал в остальное время, она не знала. Возился на мельнице? Рыбачил, охотился в тростниках? Он часто приносил полные корзины рыбы или птиц в ярком оперении, привязанных за головы к палке.

Обитатели хибарки говорили мало. Больной аббат спал на чердаке, где лежало сено. Рана в боку зажила благодаря припаркам из трав, но лихорадка еще не прошла. Он ходил тихо, как тень среди других теней, тоже погруженных в раздумья. Три призрачных существа: прекрасная, трагическая женщина, молчаливый мельник с неповоротливым, странным умом и бледный, дрожащий от озноба аббат. А вокруг — тишина мертвой воды.

Анжелика спала на ложе из листьев папоротника, укрываясь тяжелой овчиной. Спала крепко, без сновидений, что было для нее необычно. Прошедшее, казалось, не оставило следа в ее облике. Просыпаясь, она слышала бесконечный перестук дождя, делавший еще полнее тишину вокруг, кваканье лягушек, крики птиц — все шепоты болотных джунглей. Тогда она испытывала некоторое успокоение. Спросонок она видела и Валентена, сидевшего в кресле из соломы и полированного дерева. Глаза его были широко открыты, голубоватые блики пламени скользили по его топорному, невыразительному лицу. Иногда в глубине зрачков разгорались какие-то огоньки, и ей казалось, что он смотрит на нее… Тогда она закрывала глаза и вновь погружалась в забытье.

Мэтр Валентен был для нее воплощением прошлого, память о котором утешала и поддерживала ее. Ничего иного он собой не представлял. Он резал кусками торф, доил козу, спускал закисающее молоко в железный ящик под камнями очага, готовил суп и рыбу, кипятил вино, чтобы соус к «вареву» не горчил. Из него получился бы прекрасный повар. Иногда он приносил Анжелике корзинки со сдобными булочками и пироги с творогом, приготовленные из лучшей муки. Эти пироги в Пуату ели на Пасху. Корочка у них должна быть черной, а мякиш — золотистым.

Анжелика с жадностью накидывалась на это лакомство. Ей постоянно хотелось есть. Отблеск слабой улыбки появлялся в тусклых глазах Валентена, когда он смотрел, как ее белые зубы терзают желтое тесто. Тогда она съеживалась от неприятного чувства и выходила из хижины, чтобы избежать его взгляда.

Когда они обосновались на болотном островке, еще стояли холода. На мелководье кишели личинки, моллюски в рачки. В тростниках гнездились морские птицы. Высокие тополя, завезенные Генрихом IV из Голландии, преображали окрестность, как и вязы, ясени, осины и буки, то тщательно выписанные черной тушью по глади мелководий, то колеблющиеся в легчайшей фарфорово-розовой дымке. Громко кричали вороны, кружа над безрадостным пейзажем. Стоя в тростниках, Анжелика блуждала взглядом по прутьям и ветвям устремленных ввысь стволов, утопленных в собственном отражении, по этой зыбкой архитектуре болот. Этот черно-белый офорт зачаровывал отчаявшееся сердце, и вдруг, как ей казалось, в тумане проплывали хрупкие силуэты взявшихся за руки Флоримона, Шарля-Анри и Кантора. И тогда она кричала, ломая руки:

— Дети мои! Дети мои!

Она кричала, и голос тонул в тростниках, пока, шлепая по грязи, не приходил аббат Ледигьер, чтобы взять ее за руку и увести в дом.

«Ты принесла в жертву своих сыновей, — говорил ей глухой голос. — Злая, безумная… Ты никогда не должна была покидать Версаль. Не должна была ехать на Восток, развративший тебя. Ты должна была покориться королю. Ты должна была спать с королем…» И она начинала рыдать, тихо клича сыновей и прося у них прощения.

Весна началась рано, бурно, огромные пространства зазеленели, безрадостный, угрюмый пейзаж преобразился в роскошном лиственном убранстве. Из глубины тусклых омутов поднималось таинственное свечение. Расцвели водяные лилии, пахнущие воском и медом. Стрекозы принялись плести в воздухе свои тонкие кружева, садились на кустики мяты и незабудок. Слышалось хлопанье утиных крыльев, у самых стен хижины проплывали яркие селезни, толстые серые гуси, осторожно вышагивали цапли. Порой сквозь завесу ветвей можно было увидеть молчаливо проплывающую лодку. Болота, как и лес, только кажутся пустынными, в действительности это мир, кишащий многообразной жизнью. Владельцы лачуг образовали особую многолюдную и независимую республику. «А живут на болотах плохие люди: они не платят подати ни королю, ни епископу», — рассказывала когда-то кормилица.

Наступил март, но было уже очень тепло.

— Зима выдалась не слишком свирепой, — однажды вечером сказала Анжелика мэтру Валентену. — Надо думать, лесные и полевые духи — с нами. Скоро мне придется возвратиться на сушу.

В это время мельник ставил на стол кувшинчик горячего красного вина и чашки. Обед кончился. Аббат де Ледигьер отправился спать на чердак. Начиналось время, когда обычно Анжелика и Валентен сидели вдвоем перед очагом и потягивали горячее вино с пряностями и корицей. Валентен налил ей и устроился на скамье, посасывая, отнюдь не бесшумно, свое питье. Она поглядела на него, словно видела впервые, и удивилась сгорбленной, но могучей спине под серым полотняным камзолом и толстым башмакам с металлическими пряжками. Ни буржуа, ни селянин. Мэтр Валентен, мельник с Уклейкиной мельницы. Незнакомец, который всегда был здесь.

Он посмотрел на нее поверх стакана. Глаза у него были серые.

— Ты уезжаешь?

Он говорил на местном наречии, и она отвечала так же.

— Да. Мне надо знать, как там наши люди. Летом будет война.

Он отпил второй глоток, потом, громко причмокнув, третий. Затем отодвинул чашку и встал перед Анжеликой. Его глаза внимательно наблюдали за ней. Недовольная этим разглядыванием, она протянула ему свою пустую чашку.

— Убери ее.

Он повиновался, но продолжал смотреть. Лицо у него было красное, в рытвинах оспы, под приоткрывшимися губами виднелись подгнившие зубы. Безлюдность этих мест, ранее не раздражавшая Анжелику, теперь вдруг навеяла тревогу… Она нервно сжала ручки кресла.

— Пора спать, — прошептала она.

Валентен шагнул вперед:

— Я постелил новый папоротник, совсем свежий, из подлеска, чтобы постель была помягче.

Он наклонился, взял ее руку в свою и пробормотал с мольбой:

— Пойдем, приляжем на папоротник!

Анжелика вырвала руку, словно обжегшись:

— Что тебе взбрело? Ты что, спятил?

Она вскочила, испуганно глядя на него. Ужас, который он ей внушал, — а ей был теперь невыносим любой мужчина — мешал ей дать достойный отпор. Сердце бешено забилось. Если он притронется к ней, она упадет в обморок, как было с герцогом де Ламориньером. Тогда с ней случилась судорога, она задыхалась от ужасных видений той ночи убийств. А теперь глаза мельника горели, как уголья, в их взгляде не было уверенности, но он обжигал.

— Не трогай меня! Не прикасайся ко мне. Валентен!

Он нависал над ней, с оттопыренной губой и тем тупым выражением лица, какое у него бывало в детстве и тогда очень веселило ее.

— Почему не я, — с силой выдохнул он… — Я ведь люблю тебя… Вся моя жизнь пошла прахом, ты околдовала меня… Долго я ждал этого часа… Думал, это невозможно, а теперь знаю, ты будешь моя… Я все смотрю на тебя, пока ты здесь. Вижу, как ты толстеешь, словно овца, что вот-вот объягнится. Тогда-то счастье мне в сердце и вошло. Я понял: ты не фея… И я могу тебя ласкать, и ты меня не сглазишь.

Не очень вникая, она слушала эти бессвязные слова, которые он бормотал на корявом местном наречии. Тем ив менее он был нежен:

— Ну же, моя птичка, моя красавица… Иди в кроватку.

Он подошел к ней и прижал к себе. Рука его медленно гладила ее плечо. Ей удалось совладать с собой, и она изо всех сил замолотила кулаками по его лицу:

— Оставь меня, деревенщина!

Валентен отшатнулся, задрожав от оскорбления. Теперь он вновь превратился в хозяина Уклейкиной мельницы, вспыльчивого, жестокого бирюка, которого недаром побаивалась вся округа.

— Так ты опять, — задохнулся он. — Все как в первый раз?! Ты все такая же, но мне плевать. Сейчас-то я не боюсь. Ты не фея. Ты мне заплатишь. Этой ночью ты будешь со мной.

Он произнес эти слова с устрашающей решимостью. Затем отвернулся, тяжело топая, подошел к столу и налил себе вина.

— ..У меня есть время, но запомни: никто безнаказанно не оскорблял мэтра Валентена. Ты мне все сердце изгрызла и теперь заплатишь!

Она попыталась смягчить его ярость.

— Поверь мне, Валентен, — сказала она прерывающимся голосом, — я не презираю тебя. Но даже если бы ты был королем, я бы не позволила прикасаться ко мне. Это так. Это как болезнь, пойми…

Недобро щурясь, Валентен старательно слушал. Потом вытер мокрые от вина губы тыльной стороной ладони:

— Не правда. Ты врешь. С другим ты валяешься почем зря. Он ведь должен был к тебе прикасаться, раз уж ты поймала воробышка…

(«Воробышка? О чем это он? Ведь так говорят, когда…»).

— Какого воробышка? — спросила она, глядя на него с таким недоумением, что он слегка опешил:

— Да черт возьми! Ну, того самого, что у тебя в брюхе. Тут-то я и смекнул, что ты не фея. Феи не рожают от людей, так говорят. Мне один заклинатель растолковал. С настоящими феями такого не бывает. А уж коли ребенок…

— Какой ребенок?! — сорвалась она на высокий пронзительный крик.

Перед ней разверзлась пропасть. А ведь неосознанно она давно ухе что-то предчувствовала. У нее бывали головокружения, которые она считала следствием обычного переутомления. Теперь она поняла, что все это время в ней таилась чужая, нежеланная жизнь.

— Ты же не можешь сказать, что не знала, — бубнил голос мельника, ставший далеким и неясным. — Вот уж лун пять или шесть, как ты его носишь.

Пять-шесть лун! Но это невозможно… После Колена Патюреля она никого не любила. Она не отдавалась никому…

Пять или шесть лун!.. Осень… Огненная ночь в Плесси! У нее вырвался вопль раненого зверя:

— Нет! НЕТ! Только не это!

Пять месяцев она скакала по Пуату, поглощенная одной целью, не желая знать ничего, кроме мести. Она хотела забыть о своем оскверненном теле и пренебрегала его недомоганиями, объясняя их пережитым потрясением и тяготами походной жизни.

Теперь, припомнив все это, она убедилась вполне. Чудовищный плод развился. Вот почему так жмет платье под лифом… Увидев ее неузнаваемое, обезумевшее лицо, мельник почувствовал себя неловко. Наступило молчание. Было слышно, как снаружи плеснула, выпрыгнув из воды, рыба.

— Ну и что с того? — приободрился мельник. — Ты теперь еще красивее!

Он пошел к ней. Она увертывалась от вытянутых рук, мечась по тесным углам. От ужаса спирало дыхание — она не могла вскрикнуть. Ему удалось схватить ее и обнять.

Внезапно дверь сотряслась от сильного стука, деревянная задвижка выпала и высокая фигура Самуила де Ламориньера появилась в проеме. Войдя, герцог окинул взглядом комнату. То, что он увидел, заставило его взвыть от бешенства.

Со времени исчезновения Анжелики его снедало беспокойство. Ходили слухи, будто она — пленница проклятого мельника, который удерживает ее колдовством. Конечно, он понимал, что это суеверия, но тем не менее считал паписта-мельника человеком двусмысленным и опасным. Что заставило сиятельную даму последовать за ним? Почему она не возвращается? Не утерпев, он нашел дорогу к хижине.

И вот теперь он застал ее в объятиях этого скота.

— Я перережу тебе горло, мужлан, — прорычал он, выхватив свой широкий кинжал.

Мэтр Валентен еле увернулся от удара. Пригнувшись, он отбежал в другой угол хижины. Ярость и досада придали его грубой физиономии почти такое же устрашающее выражение, как у гугенота.

— Вы ее не получите! — рявкнул он, тяжко сопя от возбуждения. — Она моя.

— Ну, падаль, кабан, я сейчас тебе кишки выпущу!

Мельник был таким же большим и крепко сколоченным, как протестантский вельможа. Но он был безоружен. Он пробирался вдоль стола, не спуская глаз с наступающего врага, а тот, ополоумев от ревности, подстерегал мгновение для смертоносного прыжка. Меж тем огонь в очаге догорал, и углы комнаты погрузились в сумрак.

Валентен надеялся добраться до топора. Топор с высокой рукояткой (такими пользуются лесорубы) стоял за ларем для муки, скрытый от глаз нападающего. Меж тем Анжелика взбежала по лестнице на чердак и бросилась расталкивать спящего аббата:

— Помогите, они дерутся… Они дерутся из-за меня!

Спросонья молодой человек изумленно уставился на женщину с расширенными зрачками и стучащими зубами, озаренную тусклым светом фонаря, висящего на балке под потолком.

Очнувшись, он торопливо вскочил на ноги:

— Не бойтесь, сударыня, я здесь!

Внизу раздался протяжный рев и стук падающего тела.

— Слышите…

— Не бойтесь ничего, — повторил аббат.

Он взял шпагу, лежавшую рядом, и стал спускаться по лестнице вслед за Анжеликой. Герцог-гугенот лицом вниз лежал на полу с раскроенным черепом. Густые жесткие волосы Патриарха не скрывали огромной зияющей раны. У стола Валентен пил вино прямо из кувшина. Окровавленный топор валялся тут же. Серый камзол мельника был весь в кровавых брызгах. Он уставился на вошедших помутневшими глазами сумасшедшего.

Глава 3

Увидев Анжелику, он удовлетворенно крякнул и поставил кувшин на стол.

— Чтоб заполучить принцессу, всегда положено сражаться с драконом! — заявил он. Язык у него заплетался. — Ну вот, дракон пришел, и я прикончил его. Дело сделано! Теперь-то я заслужил тебя, а? Никуда не денешься, все!

Он двинулся к ней, пошатываясь, хмельной от вина и грубой похоти. Аббат, доселе не замеченный им, стремительным движением метнулся к Анжелике и заслонил ее собой, обнажив шпагу.

— Отойди-ка, мельник, — вымолвил он спокойно.

Внезапное появление этого хрупкого юного священнослужителя на мгновение озадачило Валентена. Но он быстро пришел в себя. Обуреваемый страстями, он был глух к доводам разума.

— Нет уж, это вы сматывайтесь отсюда! — рявкнул он. — Эти дела вас не касаются. Вы ж невинный, ну и идите себе.

— Оставь в покое эту женщину!

— Как бы не так! Она принадлежит мне.

— Она принадлежит одному только Богу. Покинь этот дом, удались. Подумай, ведь ты рискуешь обречь свою душу на вечные муки!

— Оставьте ваши проповеди, аббат. Прочь с дороги!

— Именем Христа и Пречистой Девы приказываю тебе удалиться!

— Да я ж раздавлю вас, как клопа!

Отсвет гаснущего огня блеснул искоркой на кончике шпаги.

— Ни шагу дальше, мельник, — прошептал аббат. — Ни шагу, заклинаю тебя!

Валентен бросился вперед. Анжелика закрыла лицо руками.

Мельник отступил, зажимая ладонями бок, и рухнул на камни очага. Внезапно он взвыл:

— Аббат, отпустите мне мои грехи, причастите меня, я помираю! Я не хочу умирать в смертном грехе… Спасите меня… Спасите меня от ада… Помираю…

Лачуга наполнилась его нечеловеческими воплями. Потом они стали утихать, прерываемые стенаниями и предсмертным хрипом, к которым присоединился тихий голос священника, читающего молитвы, стоя на коленях подле умирающего.

Затем все стихло.

Анжелика не могла пошевелиться. Аббату пришлось одному вытащить оба тела наружу. Он взгромоздил их на плоскодонку, отплыл подальше и столкнул в темную воду.

Вернувшись, он застал молодую женщину оцепеневшей, в той же позе. Он тихонько прикрыл дверь, подошел к очагу, разжег огонь. Потом приблизился к недвижимой Анжелике, ласково взял ее за руку:

— Присядьте же, сударыня, обогрейтесь.

И видя, что она начинает опоминаться, добавил:

— Человек, который привез сюда герцога, сбежал. Я слышал, как уплывала его лодчонка. Это контрабандист. Он не проговорится.

Анжелику передернуло:

— Это ужасно! Ужасно!

— Да, ужасно… Два убийства…

— Ужасно не это, а то, что он мне сказал! — она пристально посмотрела на аббата. — Он сказал, что я жду ребенка.

Молодой человек покраснел и опустил голову.

Анжелика в ярости потрясла его за плечо:

— Вы знали об этом? И ничего мне не сказали!

— Но, сударыня, — пролепетал он, — я полагал…

— Боже, какой я была дурой! — простонала она. — Так долго тянуть, ни о чем не догадываться… Как я могла?!

Казалось, она сходит с ума. Аббат де Ледигьер хотел взять ее за руку, но она отшатнулась. Ей почудилось, будто что-то, чему нет названия, шевельнулось в ней. Ощущать это было нестерпимо — боль и омерзение переполняли ее душу, как если бы какой-то поганый зверь пожирал ее заживо.

Она забилась в припадке, рвала на себе волосы, жаждала кинуться в болотный омут. Глухая к его мольбам и уговорам, она отталкивала его, мечась в забытьи лихорадки. Его голос, строгий и нежный, говорил ей о Боге, о жизни, звал к молитве, сквозь слезы шептал слова любви, не доходившие до ее помраченного сознания.

Наконец она стала успокаиваться, ее лицо прояснилось. Однако аббат смотрел на нее с тревогой: он чувствовал, что она приняла какое-то тайное неумолимое решение. Но она нашла в себе силы улыбнуться ему:

— Идите спать, друг мой, вы совсем без сил.

С грустной нежностью она провела рукой по его темным волосам, заглянула в прекрасные глаза, где так ясно отражались благородная пылкость, скорбь и беспредельное обожание.

— Ваше горе разрывает мне сердце.

— Я знаю, мой бедный мальчик.

Она обняла его, находя утешение в близости этой чистой души, чья бескорыстная преданность была последней усладой, еще оставшейся ей в этом мире.

— Бедный мой ангел-хранитель… Ну, ступайте спать!

Он поцеловал ей руку и удалился не без сожаления. Он был настолько измучен, что едва держался на ногах. Она слышала, как он, не раздеваясь, тяжело повалился на свое ложе.

Она осталась одна, недвижная, словно окаменевшая. Прошло несколько часов. Когда забрезжил рассвет, она поднялась, набросила накидку и, бесшумно ступая, вышла из хижины. Лодка мельника была здесь, у порога, привязанная цепью к крюку, торчавшему из стены лачуги. Анжелика отцепила ее и, вооружившись деревянным шестом, с которым она умела управляться достаточно ловко, направила суденышко вперед по зеленеющей воде канала. Заря медленно разгоралась. Лодка плыла все дальше среди многоголосого гомона пробуждающихся лесных птиц.

Анжелика думала о юном аббате. Он проснется, будет в отчаянии звать ее… Но иначе нельзя. Он помешал бы ей поступить так, как она решила. За домом есть ялик. С его помощью он сможет найти болотных людей. Солнце, поднявшись над горизонтом, превратило болотный туман в прозрачную золотистую дымку. Стало жарко. Анжелика едва не заблудилась в этом лабиринте каналов, отливающих зеленью и жемчугом. К полудню она наконец добралась до твердой земли.

Глава 4

— Ты сделаешь это, Мелюзина! Сделаешь, или я тебя прокляну!

Пальцы Анжелики впились в костлявые плечи старухи. Ее яростный взгляд скрестился со взглядом ведьмы. Они походили на двух дерущихся гарпий. Если бы кто-нибудь увидел их сейчас в сумраке пещеры, с растрепанными волосами и горящими глазами, то бежал бы без оглядки, объятый ужасом.

— Мое проклятье пострашнее твоего! — прошипела Мелюзина.

— Нет, потому что мертвая я стану сильнее тебя! Я буду тебя преследовать, разрушу все твои чары! Уж я постараюсь отомстить тебе, ведь это по твоей вине я умру! Если ты мне не поможешь, я вспорю себе живот кинжалом, только бы покончить с этим…

— Ну, ладно, — неожиданно сдалась старуха. — Да отпусти же меня!

Она размяла больную спину, оправила лохмотья из мешковины. Еще одна зима, проведенная во влажной пещере, не прошла даром, приблизив старую колдунью к царству растений и животных. Она все больше напоминала древний рассохшийся пень, ее волосы походили на тонкую спутанную траву или паутину, а глаза заставляли вспомнить хмурый, ускользающий взгляд лисы.

Старуха проковыляла к котлу, осмотрела его содержимое, затем, словно бы решившись, принялась бросать туда травы, листья и порошки.

— Я хотела тебе помочь. Но уже поздно. Ты на шестом месяце. Если выпьешь снадобье, можешь умереть.

— Что угодно, только бы освободиться от этого.

— Ослица ты… Что ж, ты умрешь, но не по моей вине. И ты не сможешь прийти оттуда и мучить меня.

— Обещаю.

— Плохо, если я буду причиной твоей смерти, — бормотала старуха. — Тебе предначертано жить долго. Негоже мешать судьбе, если на роду написано жить, а не умереть… Ты крепкая, сильная… Может, выдержишь. А я уж пошепчу, постараюсь заклясть беду. Как выпьешь, пойди и ляг под Камнем Фей. Место это под покровительством духов. Они тебе помогут.

Отвар был готов только в сумерки. Мелюзина наполнила деревянную чашку черноватой жижей и дала Анжелике. Та решительно выпила все до капли. Это не было противно. Она глубоко вздохнула от облегчения, хоть у нее и щемило сердце при мысли, что же с ней будет. Зато потом она станет свободной. Зло будет изгнано из нее. Надо набраться смелости и выдержать испытание. Она поднялась и отправилась к Камню Фей. Колдунья, бормоча заклинания, сунула ей в руку горсть каких-то шариков, похожих на орехи.

— Если будет невтерпеж, съешь один или два. Боль пройдет. А когда ребенок выйдет, положи его тело на камень друидов. Потом нарви омелы и покрой его…

Анжелика шла по тропинке среди молодой травы, только-только пробившейся сквозь толстый слой прошлогодних листьев. Сколько силы в этих хрупких ростках! Все вокруг зеленело и шевелилось под ветром. Она дошла до холма, где находился дольмен, выплывший ей навстречу, словно акула, из вечернего сумрака. Под ногами хрустела палая листва. Она узнала запах дубов, выстроившихся, как рыцари, вокруг поляны. Она растянулась на камне, еще теплом от солнца, которое в этот день горело по-летнему. Тело ее пока ничего не чувствовало. Она раскинула руки в пила глазами красоту закатного неба…

Когда ночь погасила вечернюю зарю, Анжелика уже корчилась на сером камне. Боль, завладевшая ее нутром, не давала передышки. Она задыхалась, в страхе гадая, выдержит ли новый приступ.

— Это должно кончиться! — убеждала она себя.

Но это не кончилось. Пот тек по вискам, и лунный свет вызывал резь в глазах, наполненных слезами. Она впилась взглядом в маленькую звезду, ожидая, пока та уйдет на запад. Но звезда почти не двигалась. Анжелика стала кричать, скрученная нестерпимой мукой. В трепете ветвей ей чудились призраки, они подступали, склонялись над ней. Вот тот черный ствол — Никола-грабитель, другой — Валентен с топором, а этот — черный бородатый гугенот с глазами, как зажженные свечи, и раскроенным черепом, похожим на треснувший гранат.

Теперь, наконец, она их увидела — всю лесную нечисть. Они бегали по деревьям с головокружительной скоростью, а с ними черные коты, чьи когти оставляли светящиеся следы, и летучие мыши, и совы — все старые гости шабашей роились над ее головой. Она дрожала в лихорадке. После самой нестерпимой судороги ей вспомнились орехи колдуньи, лежавшие в кармане. Она съела один, и боль уменьшилась, отступила вглубь. Из страха перед жестокими муками она продолжала жадно есть орехи, и тихо-тихо отдалась на произвол сна, глубокого, как смерть.

Когда она проснулась, лес больше не выглядел угрожающим. Пела птица. На жемчужно-сером небе розовела заря. «Вот и все, — подумала Анжелика, — я спасена». От слабости кружилась голова, не было сил пошевельнуться. Наконец она совладала со свинцовой усталостью и приподнялась. Долго сидела, опираясь на вытянутые руки, и с благодарностью обводила взглядом утихший лес. В мозгу бродили неясные, но счастливые мысли: «Ты свободна, ты освободилась…»

Она не обнаружила никаких следов происшедшей драмы. Наверное, их уничтожили лесные духи… Голова понемногу прояснялась. Кажется, было что-то, чего она не понимала. Но что же?

Вместо ответа она почувствовала легкий толчок под сердцем и с тупым отчаяньем убедилась, что все осталось как было. Проклятье! Проклятье! Клеймо поругания все еще не смыто. В исступлении она била себя кулаками, колотилась лбом о камни. Потом, спрыгнув с дольмена, помчалась в пещеру колдуньи. Она чуть не задушила ее в ярости:

— Дай еще лекарства!

Чтобы спасти свою жизнь и душу, которая и так еле держалась в теле, Мелюзина прибегла к высокой дипломатии:

— Почему ты хочешь избавиться от плода, когда все уже видели твой грех? Потерпи две или три луны… Дождись своего часа! Хочешь ты или нет, дитя выйдет из тебя. И ты не будешь умирать, как сегодня. Ты придешь сюда. Я тебе помогу… А там делай что хочешь. Хочешь — бросай его в Вандею, с высоты Горловины Великана. Или под дверь в городе…

В конце концов Анжелика заколебалась:

— У меня не достанет терпения так долго ждать… Но в глубине души она уже знала, что колдунья права.

Выйдя из леса, она отправилась к братьям де Ламориньер. Она нашла их в замке Ронсе у Брессюира. Трудно было выудить у нее что-либо путное касательно обстоятельств смерти знатного протестантского вельможи. Поведение Анжелики расхолаживало самых больших храбрецов. Ее материнство было заметно, и она не старалась его скрыть. Было в ней нечто, что клало предел любопытству. Братья де Ламориньер не переставали свидетельствовать ей свое полнейшее почтение. Они думали, что она носит под сердцем дитя Самуила де Ламориньера.

Она нашла и аббата де Ледигьера. Они не говорили о прошлом. Молодой священник занял свое место в эскорте Бунтарки из Пуату.

Когда пришла весна, воспряли природа и люди. Близилось время битв. Вспыхивали пока лишь небольшие стычки, но главное было впереди.

А неутомимая женщина опять носилась по провинции из конца в конец. Говорили, будто там, где она появляется, победа ее сторонников обеспечена. К июлю она пожелала вновь побывать в окрестностях Ниеля, и там на несколько дней исчезла.

Спутники и слуги сначала разыскивали ее, спрашивали всех, кого могли. Потом притихли: сообразили… В тревоге они сидели у огня и ждали ее возвращения. Она вернется, конечно, осунувшейся, побледневшей, но зеленые глаза будут глядеть так же загадочно. И никто не осмелится заметить, что ее стан снова обрел былую стройность.

Они не покидали поляну, где она оставила их. Нужно, чтобы ей было легко их найти. Увы, они ничего не могли для нее сделать. Не в их власти избавить ее от страданий. Ведь они были мужчинами, она — женщиной. Она была горда и прекрасна, принадлежала к высокому роду. Но ее не миновал горький удел всех женщин. Они не осмеливались думать о том, что происходит с ней там, в лесной глуши, и почти стыдились того, что они — мужчины.

Глава 5

Анжелика проскакала до опушки Ниельского леса. Она оставила коня на ферме, хозяйка которой ее очень почитала, и поспешила в лес. Она задыхалась на крутом склоне, цеплялась за кусты, чтобы идти быстрее. Под деревьями она чувствовала себя лучше, и все же ее терзал страх. Казалось, ей никогда не одолеть длинную горную тропу, ведущую в жилище Мелюзины. Но вот наконец, как раненый зверь, она рухнула на песок заветной пещеры.

По-матерински суетясь, колдунья подняла Анжелику, уложила на ложе из папоротника, расчесала скрюченными пальцами ее повлажневшие от пота волосы.

Она дала ей успокаивающего питья, наложила пластырь, чтобы облегчить страдания, и ребенок явился на свет почти тотчас. Анжелика приподнялась, при всем отвращении, ей захотелось взглянуть на это дитя позора. Она ожидала увидеть уродливое, болезненное созданье — ребенок, зачатый и выношенный при подобных обстоятельствах, не мог быть здоровым. И все же при виде младенца у нее вырвался крик ужаса:

— Мелюзина, смотри… О, какое чудовище! Он бесполый!

Колдунья озадаченно покосилась на нее сквозь седые космы, падающие на лицо:

— Э, черт возьми, да ты вовсе спятила. Девка как девка! Девчонка.

Анжелика откинулась назад, сраженная приступом дикого, неудержимого смеха:

— О, как я глупа! — хохотала она. — Я об этом не подумала! Девчонка? Не может быть… Дочь! Кто бы ожидал… Понимаешь, я ведь не привыкла.., у меня рождались только мальчики… Трое мальчишек.., сыновей… Теперь их больше нет. Ни одного! Дочь… Боже, как странно…

Смех перешел в рыдания — бурные, опустошительные, как грозовой ливень. Она так и заснула в слезах, но этот сон был глубок и покоен, и лицо спящей в ореоле светлых разметавшихся волос казалось ликом самой невинности.

Когда она пробудилась, покой, обретенный во сне, не покинул ее и наяву. То было чисто физическое умиротворение, и все же оно передалось ее истерзанной душе. Опершись на локоть, она обратила взгляд к выходу из пещеры. Дивная картина представилась ей: среди свежей зелени паслась лань с детенышем. Видно, окрестности ведьмина грота были для нее самым привычным местом — она не вздрагивала, не озиралась пугливо, как поступают обычно звери, чувствующие близость человека.

Анжелика долго любовалась ими, затаив дыхание, и только когда грациозные создания исчезли, она со вздохом опустилась на ложе. Ей было хорошо у Мелюзины. Она понимала теперь, каким целительным бальзамом для израненного сердца женщины может стать подобное одиночество, каким благословенным убежищем — лесная чаща. Так вот откуда берутся колдуньи…

Ближе к вечеру ее дремоту потревожил неясный шум, заставивший вздрогнуть и насторожиться. Этот слабый, придушенный вскрик не походил на голоса лесных тварей.

— Проголодалась! — сказала ведьма, направляясь в глубь пещеры. Из ее дальнего угла она извлекла бесформенный сверток какого-то красного тряпья. Сверток пищал.

Растерянная Анжелика уставилась на колдунью:

— Как, она жива?.. Я думала… Ведь она не закричала, родившись.

— Ну да, не закричала. Зато теперь орет. Есть хочет. — И Мелюзина попыталась вручить ребенка матери. Анжелика отшатнулась, передернувшись от омерзения. Ее глаза загорелись жестоким огнем:

— Нет! — выкрикнула она. — Никогда, слышишь? Она украла мою кровь, но уж моего молока она не получит! Ублюдок, отродье солдафонов… Нет, мое молоко

— для маленьких сеньоров, не для такой… Убери ее, Мелюзина! Прочь с глаз моих! Дай ей воды, чего хочешь дай, пусть только уймется. Завтра отнесу ее в город…

Анжелика проплакала всю ночь. В слезах, в полусонном бреду она впервые высказала все, о чем так долго молчала. Рассказала о том, что случилось в Плесси. Как драгуны повалили ее, как перерезали горло ее малышу, как она шла по разоренному замку, перешагивая через трупы, с мертвым ребенком на руках…

— Да, помню, помню, — бормотала колдунья, скрючившись у огня. — Тогда, осенью, я вас встретила на поляне. Я видела знак смерти над головой того малютки со светлыми волосами…

Назавтра Анжелика была уже на ногах. Она спешила, ей не терпелось покончить с этим. Крики младенца, которые теперь не прекращались, приводили ее в неистовство.

Она обулась, замотала голову шарфом из черного атласа, тщательно спрятав волосы, накинула на плечи плащ.

— Дай ее сюда, — приказала твердым голосом.

Мелюзина протянула ей новорожденную. Она все время шевелилась, будто хотела выпутаться из красного тряпья. Анжелика взяла ее и твердым шагом двинулась к выходу из пещеры. Мелюзина удержала ее, вцепившись в руку своими смуглыми костлявыми пальцами:

— Погоди, дочка! Послушай меня. Я тебе не советую… Знаешь.., не убивай ее.

— Ладно, — с усилием произнесла Анжелика. — Не бойся. Этого я не сделаю.

— Понимаешь, ребенок-то не простой. Она отмечена знаком. Вот, гляди!

Неохотно, лишь бы отделаться от назойливой старухи, Анжелика посмотрела на коричневое пятно, темнеющее на крохотном плечике младенца. По форме пятно напоминало звезду.

— На ней почиет божественная благодать, — бормотала ведьма. — Созвездия покровительствуют ей…

Стиснув зубы, Анжелика сделала шаг к выходу. И снова Мелюзина удержала ее:

— Это очень редкий знак, очень. Печать Нептуна, если хочешь знать!

— Нептуна?

— Моря! — в глазах старухи промелькнул странный фосфорический блеск. — Знак моря…

Молодая женщина раздраженно пожала плечами.

Несмотря на слабость, она без труда достигла вершины холма. Желание поскорее сбросить со своих плеч эту постылую ношу придавало ей сил. Миновав поляну у Камня Фей, она вышла на перекресток со светильником мертвецов, прозванным Фонарем Голубки. Его и впрямь венчало каменное изображение белой птички. Здесь она повернула направо и вскоре вышла на дорогу, ведущую к Фонтене-ле-Конт.

Она шла уже не меньше двух часов и устала смертельно. Ноги подкашивались, на висках от слабости выступили капли пота. Пришлось завернуть в домик местного саботьера — ремесленника, что изготовляет деревянные башмаки. Возможно, что саботьер и узнал ее, но это не имело большого значения: бедняга был глухонемым. С ним жил сын, также глухонемой, и эта ветхая лачуга была их единственным постоянным обиталищем.

Анжелика попросила чашку молока и краюху хлеба. Она размочила в молоке кусочек хлебного мякиша и засунула в рот ребенку, плач которого тут же утих. Сама же она с трудом проглотила несколько глотков молока — есть не хотелось. После недолгого отдыха она возобновила свой путь. На дороге ее нагнала двуколка, и она попросила кучера подвезти ее. Он объяснил, что не собирается в Фонтене-ле-Конт, но может высадить ее на расстоянии одного лье от города.

Цель уже была близка, когда младенец снова расплакался.

— Да накорми же его! — сердито буркнул возница.

— У меня нет молока, — сухо отвечала она.

Он высадил ее на условленном месте, указав кнутовищем туда, где уже виднелись далекие колокольни и крепостная стена городка.

Фонтене-ле-Конт находился в руках повстанцев. Но Анжелика не боялась, что ее узнают. У этой крестьянки, притащившейся в город, чтобы отделаться от незаконного дитяти, не было ничего общего с Бунтаркой из Пуату, чьи решения звучали как приказ для самых влиятельных богачей Фонтене-ле-Конт, когда она была здесь на Рождество. Она ждала прихода ночи, чтобы пробраться туда.

Головка новорожденной покоилась на сгибе ее локтя. Она казалась Анжелике тяжелой, как свинец. Ноги не держали ее, нервы были на пределе. Жажда прекратить этот назойливый детский плач, оборвать эту хрупкую, ненавистную жизнь становилась нестерпимой. И главное, одним ударом покончить с породившим ее кошмаром прошлого… Анжелика остановилась, ужаснувшись, борясь с чудовищным искушением.

— Надо помолиться, — сказала она себе. Но слова молитвы замерли на ее устах. Бог.., да полно, существует ли Он? Иногда ей казалось, что она ненавидит Его.., да, Его тоже.

Она двинулась к городу, уже подсиненному сумерками. И все же у его стен она опять заколебалась и долго бродила в нерешительности, словно дикий зверь, боящийся оживленных городских улиц.

Только увидев, что ночной караул собирается запереть ворота, она решилась проскользнуть в город через потайную дверцу Хлебной башни. Узкие улочки города еще не опустели. Жители сновали туда-сюда, занятые повседневными заботами, с удовольствием вдыхая ароматный воздух ранней весны, радуясь передышке после стольких тягот. Люди, видимо, не спешили расходиться по домам и весело переговаривались на пороге своих лавчонок.

Анжелика знала, что сиротский приют находится на Площади Позорного Столба, что близ Ратуши. Бесприютных детей было так много, что монастыри не могли принять всех, поэтому с некоторых пор стали создавать светские дома призрения. В Фонтене приют занимал средневековое строение, где некогда помещался зерновой склад. Его фасад с выступающими наружу балками перекрытий был щедро украшен деревянными статуями. Анжелика не решилась приблизиться к нему, опасаясь, как бы плач ребенка не привлек внимания торговцев. Она в смущении бродила по соседним улочкам, ожидая, когда в городе воцарится глубокая, безлюдная ночь. Эти блуждания помогли ей обнаружить то, что она искала: «башню».

Место для нее выбрали на самой темной, безлюдной улочке, верно, затем, чтобы пощадить стыдливость тех несчастных, кого приведет сюда их злой рок. Здесь не было иного света, кроме небольшого масляного ночника, пристроенного близ статуэтки Младенца Иисуса на верху «башни». Внутри не было ничего, только охапка соломы. Положив ребенка на солому, Анжелика дернула за цепочку от колокола, подвешенного справа от входа. Колокол откликнулся протяжным звоном.

Она торопливо отбежала и остановилась на другой стороне улицы, скрытая потемками. Она дрожала как лист. Ей казалось, что крик ребенка сейчас переполошит всю округу. Наконец раздался скрип дверной створки. В «башне» произошло некоторое движение, мало-помалу плач новорожденной стал отдаляться и наконец умолк. Анжелика прислонилась к стене. Она едва не лишилась чувств. Она испытывала ни с чем не сравнимое облегчение, но к этому чувству примешивалась страшная тоска. С душераздирающей мукой вспомнила она гнусную атмосферу Двора чудес и свою клятву никогда более не опускаться до переживаний столь низменных. Она думала о том изощренном коварстве, с каким жизнь загоняет человека в адский круг, снова и снова вынуждая влачиться все тем же безотрадным путем.

Медленно, едва передвигая ноги, она побрела прочь. С трудом заставила себя выпрямиться. Подняла голову. Надо забыть! Ей нет дела до одиночества безымянной женщины, раздавленной своим грехом, затерянной среди пустынных городских улочек. Она подстегивала свою гордыню: «Ты — Анжелика дю Плесси-Белльер! Ты — та, что подняла провинцию на мятеж против короля!»

Глава 6

Часовня святого Гонория, построенная ради ободрения путников, своим обликом как нельзя лучше гармонировала с местностью, которую она была призвана хранить. Угрюмая, как пещера, коренастая, словно дуб, она была с варварским, поистине дремучим излишеством украшена статуями, буквально кишащими по всему фасаду. Под сенью колоколенок, взъерошенных, словно кусты терновника, толпились фигуры с длиннющими бородами и глазами полузадушенных раков, приводящие на память апокалипсических чудищ.

Это причудливое строение располагалось на холме, у пустынной и небезопасной дороги, среди вересковых пустошей на границе Гатина и Бокажа. Именно здесь Анжелика собрала предводителей повстанческих отрядов, чтобы обсудить план летней кампании. Ей и на этот раз удалось убедить католиков и протестантов оставить в стороне свои распри по поводу догматов веры во имя цели более насущной. Они могли победить только договорившись.

Три дня провели они на холмах у Гатина, вечером зажигая костры около часовни св. Гонория и укладываясь на ночлег под дубами под стрекот сверчков. Св. Гонорий, несущий собственную голову в руках, казалось, благословлял их, и католики видели в этом доброе предзнаменование.

Святой Гонорий был храбрым торговцем скотом. Он жил в XIII веке и умер от рук грабителей. Берри, где он родился, и Пуату, где он умер, долго оспаривали друг у друга честь хранить его останки. В результате Пуату досталась голова святого торговца.

Воины приходили окунуть клинки в святой воде, текущей из скалы в каменную чашу.

Анжелика потихоньку прокрадывалась туда обмакнуть вуаль, чтобы остудить горящий лоб. Несмотря на снадобья Мелюзины, она с трудом оправлялась от тайных родов.

Вернувшись из Фонтене-ле-Конт, она тотчас пожелала отправиться в Гатин. Анжелике хотелось пренебречь своей слабостью, но природа напомнила ей о проклятии Евы, коим Бог поразил ее плоть. Особенно она страдала по ночам. Война и жажда мести держали ее в чрезмерном возбуждении, но сон снова уводил в пещеру колдуньи. Тогда из глубины души поднималось безнадежно-тягостное чувство, с каким она слушала крик новорожденной.

Однажды ночью ей во сне явился святой Гонорий с головой в руках: «Что ты сделала с ребенком? Ступай к дочери, пока она не умерла…»

Анжелика проснулась на подстилке из вереска. Святой Гонорий был на своем месте, на портале часовни. Вставало солнце. Утренний холод пробирал до костей, но она с ног до головы была мокрой от пота. Все тело болело. Она встала, чтобы пройти к источнику попить и освежиться.

— Когда у меня пропадет молоко, я перестану думать о ребенке, — сказала она себе.

Незадолго до полудня дозорные заметили экипаж, поднимавшийся по извилистой дороге. До тех пор они не встречали никого, кроме одинокого всадника, без сомнения негоцианта, с опаской пробиравшегося по этим пустынным местам. Но тот пустился в галоп, едва заприметив среди деревьев подозрительные силуэты.

Повстанцы попрятались, но все признаки военного лагеря были так очевидны, что любой догадался бы об их присутствии. Анжелика послала Мартена Жене и нескольких крестьян, приказав остановить экипаж, когда тот въедет на холм. Приходилось опасаться путников: поддавшись искушению, они могли сообщить неприятелю о передвижениях повстанцев. За такие доносы платили золотом.

Вокруг остановившейся повозки слышались взрывы хохота. Заинтересовавшись, Анжелика приблизилась. То была жалкая двуколка, влекомая столь же убогой клячей. Кучер, беззубый старик, дрожал так, что не мог говорить. Изодранный полотняный верх повозки был откинут. Под ним, словно крольчата, копошились на вонючей соломе младенцы. Этот выводок сопровождали три красные потные толстухи.

— Господа грабители, не погубите! — на коленях умоляли они.

— Куда вы едете?

— В Пуатье… Хотели проехать через Партене, потому как нам сказали, что в Сен-Мексане солдаты. Вот мы, бедные женщины, испугались этих пакостников и решили сделать крюк по спокойной дороге… Если б знать…

— Откуда вы?

— Из Фонтене-ле-Конт.

Тут самая толстая, заметно приободрившись при виде Анжелики, словоохотливо затараторила:

— Мы — кормилицы приюта Фонтене, что при канцелярии Дома Призрения. Нам ведено перевезти этих младенцев в Пуатье, а то опять их набралось слишком много. Мы честные женщины, сударыня, мы принимали присягу.., присягу, сударыня!

— Надо их пропустить, — ухмыльнулся Мальбран Верный Клинок. — Что с таких возьмешь? У них ничего нет, кроме молока в грудях, да и того, поди, не хватает на этакий крольчатник!

— И не говорите, добрый господин! — с громким смехом воскликнула кормилица. — У тех, кто посылает нас троих с двумя дюжинами сосунков, нет ни на грош понятия. Добрую половину из них приходится кормить «баюкой»… — Она указала на кружку с размоченным в вине хлебом. — Тут уж не диво, ежели многим до места не доехать. Вон один уже помирает. Как доберемся до ближайшей деревни, отдам его кюре, пускай похоронит.

Толстуха ткнула им под нос крохотного тощего младенца, обкрученного дырявой красной тряпкой:

— Вы только взгляните на это несчастье!

На лицах мужчин появилась гримаса отвращения.

— Ладно, так и быть, езжайте своей дорогой. Но уж будьте умницами: когда спуститесь на равнину, помалкивайте о том, что видели в горах.

Кормилицы дружно запричитали, клянясь, что будут немы как рыбы.

— Кучер, погоняй! — крикнул Мальбран, шлепнув ладонью по костистому лошадиному крупу.

— Нет, подождите…

Все обернулись к Анжелике. Ее лицо побелело как мел. С того мгновения, когда кормилица сказала, откуда они, ей все уже было ясно. Она поняла, почему св. Гонорий явился ей этой ночью. Но продолжала стоять, остолбенев. И теперь ее движения были замедленными, словно в дурном сне. Вот она приблизилась к повозке. Нагнулась. Подобрала ребенка, которого кормилица швырнула на солому.

— Теперь ступайте.

— Что вы с ним будете делать, красавица? Говорю же вам: бедняжка вот-вот помрет.

— Ступайте! — Взгляд Анжелики был так суров, что кумушки съежились и примолкли.

Одеревенело выпрямившись, Анжелика двинулась прочь. У источника ноги ее подкосились, и она вынуждена была опуститься на край каменной чаши. На плечо ей легла рука. Подняв глаза, она встретила взгляд, полный торжественной серьезности. Аббат де Ледигьер, все это время следовавший за ней, наклонился над младенцем. Все его существо лучилось жарким сочувствием.

— Это ваш ребенок, не так ли?

Она еле заметно кивнула, хотя лицо ее исказилось страданием.

— Вы уверены?

— Я узнала по отметине на плече… И по красной материи, в которую она запелената.

— До того как.., покинуть ребенка, вы его окрестили?

— Нет.

— Кто знает, сделали ли они это в приюте? В людских сердцах столько небрежения… Сударыня, ее нужно окрестить.

— Мне кажется, она уже умерла.

— Нет еще. Как вы хотите ее назвать?

— Это неважно.

Он задумчиво посмотрел вокруг:

— Святой Гонорий вернул ее нам. Мы назовем ее Онориной.

Аббат погрузил руки в источник, зачерпнул воды и окропил ею лоб ребенка, шепча ритуальные формулы. То, что эти слова, исполненные божественной благодати, были обращены к несчастному созданию, рожденному ею в бесчестии, потрясло Анжелику.

— Будь светочем, Онорина, в этом мире тьмы, куда послал тебя Господь! Пусть сердце твое откроется всему доброму и прекрасному…

— Нет, нет! — вскричала она. — Я не могу быть ей матерью, нельзя требовать этого от меня…

Она с отчаянием глядела на аббата де Ледигьера. В его чистом взоре она прочла свой приговор.

— Не презирайте жизнь, дарованную Создателем.

— Вы требуете невозможного!

— Только вы можете ее спасти. Вы, ее мать!

— О, вы жестоки!

Мука, терзающая ее, передавалась аббату. Она читала это в его карих глазах.

— Боже! — вырвалось у него. — Боже, для чего ты создал этот мир?

Он бросился к порогу часовни и стал громко молиться, припав лбом к двери.

Ребенок на руках Анжелики едва приметно шевельнулся. Она расстегнула корсаж и дала ему грудь.

Глава 7

Конный отряд выехал из ущелья, потревожив лесную тишь топотом и лошадиным фырканьем. Сухая листва потрескивала под копытами. Всадники плыли в легком золотистом тумане, затопившем лощину, словно в морской пене. Сквозь оголенные ветви деревьев тихо сияло бледно-голубое небо. Медленно падали последние листья.

Анжелика сняла со своей накидки оранжевую звездочку и мечтательно созерцала этот хрупкий, с изящными прожилками шедевр природы. Вот уже снова осень. И зима не за горами. Теплота солнечного дня не обманывала ее: скоро задуют холодные ветры, поблекнут золото и шафран лесного убранства, им на смену придут сиреневые и серые цвета…

Она покосилась на аббата де Ледигьера, скакавшего рядом, и пожала плечами:

— В сущности, это курам на смех, дорогой аббат! Ну где такое видано — военачальник в роли кормилицы, полковой капеллан, будто нянька, пеленает младенца…

Молодой человек рассмеялся, ласково глядя на нее:

— Что с того! Ведь это не помешало вам, сударыня, привести войска к победе. Вы так умело действовали! Похоже, что ребенок — наш талисман.

С гордостью он посмотрел на малышку, которую держал на согнутой руке, прикрывая черной сутаной. Такова была колыбель Онорины: конские седла и мужские руки, передававшие ребенка друг другу, пока не наступал срок кормления. Лишь тогда Анжелика брала девочку и удалялась, чтобы дать ей грудь. С тех пор как младенец был спасен, оживленный молоком матери, совесть ее успокоилась. Однако сознание приносимой жертвы не слабело, и едкое чувство оскорбленной гордости не притуплялось.

Она оставляла людям свиты заботу о маленьком зверьке, раз уж судьба не пожелала избавить ее от этой обузы. Вот девочка и переходила с лошади аббата к Мальбрану Верному Клинку, от него — к Флипо или старику Антуану, Онорина испытала на себе все виды рыси и галопа. Даже барон де Круасек, этот храбрый толстяк, иногда предоставлял ей удобное убежище на своих обширных коленях. Но как только смеркалось, Онорина принималась плакать и смолкала лишь на руках у Анжелики. Тогда ей волей-неволей приходилось держать ребенка при себе.

— Нет, право же, смешно, — повторила она. — Я спрашиваю себя, как после всего этого наши молодцы еще соглашаются мне повиноваться.

— Будьте покойны, сударыня: ваше влияние достаточно велико. Благодаря достигнутым успехам оно постоянно растет…

Анжелика помрачнела:

— Успехи? Победа? Нет, торжествовать рано. Ничто еще не решено. Королевским войскам пока не удается прорвать оборону Пуату, но ведь осада продолжается. На носу зима. Большинство земель в запустении, урожаи ничтожны, а голод кого хотите лишит мужества. На это и рассчитывает король.

— Внушите им, что наше дело победит, если мы продержимся до следующего лета. Король дольше не сможет терпеть у себя под боком охваченную восстанием провинцию. Финансы королевства будут расстроены, торговля придет в упадок. Придется либо утопить мятеж в крови, либо пойти на переговоры. А мы под защитой лесов и болот, солдаты не посмеют сунуться сюда…

— Мой милый аббат, вы рассуждаете, как стратег, такие речи не могут не убедить. Что сказало бы ваше церковное начальство, если б услышало вас?

— Они бы вспомнили, что в моих жилах течет кровь старого Ледигьера, того самого знаменитого гугенота из Дофине, что долго бунтовал против королевской власти. Хоть моя семья и обратилась в католичество, я еще в семинарии внушал моим наставникам некоторые подозрения. Так, может быть, они не ошибались?

Он говорил это, весело смеясь. Ветер трепал его кудри, нежная кожа потемнела от загара, плащ, шляпа с серебряной пряжкой и сюртук — все было потерто, испорчено пылью и непогодой. Его лошадь, зацепив копытом корень дерева, вдруг сделала большой прыжок, вынеся своего седока далеко вперед. Анжелика некоторое время смотрела ему вслед, потом догнала.

— Господин аббат, — начала она серьезно, — мне пора поговорить с вами. Вам не следует оставаться здесь. Я напрасно вовлекла вас в эту авантюру, не подобающую ни вашему сану, ни положению в свете. Вернитесь к людям вашего круга. Епископ де Кондон покровительствует вам, он всегда ценил ваши способности. С его помощью вы займете при дворе место, достойное вас. А может быть, вас снова призовет к себе господин де Лафорс. Надобно спешить, пока там не стало известно, что вы последовали за мной, пока не пострадала ваша репутация… Но вы молчите?

Молодой человек смотрел на нее в смятении, утратив самообладание под напором чувств:

— Вы изгоняете меня, сударыня?

— Нет дитя мое. И вам это хорошо известно… Но поймите, такая жизнь преступна. Вам не место среди отверженных.

— Но почему же? — в его тихом голосе она услышала страшное волнение. — Сударыня, я должен объясниться! Если вы думаете, что только преданность вам держит меня здесь, мне подобает вас в том разуверить. Да, это правда, моя жизнь принадлежит вам, но есть и другое… Я чувствую.., нет, я уверен, что вы правы в этой жестокой тяжбе, именно вы, сударыня… Я ведь тоже успел пожить при дворе. Почему же я не должен следовать за вами вместе с другими жаждущими, голодными, взыскующими правосудия? Подобно им, я верую в вашу правоту. Разве я виноват, если не только разум, но и сердце мое предано этой вере?

Анжелике прикусила губу, ее пальцы судорожно сжали поводья.

— Не ищите оправданий моим поступкам, — твердо возразила она. — Им нет извинения. Я только жалкая и мстительная женщина, моя ненависть душит меня…

Он поднял на нее большие испуганные глаза:

— Вы боитесь быть проклятой?

— Для меня эти слова утратили смысл. Я знаю только одно. Ненависть владеет мною, она одна дает мне силы терпеть невзгоды, сражаться, желать победы над врагом, даже радоваться иногда…

Увидев, как он опечалился, она резко продолжала:

— Почему вас так ужасает моя судьба? В сущности, все справедливо, мое место здесь, а не среди версальской роскоши. Я ведь с детства была сумасбродной и непокорной. Мне милей ходить босиком по тернистым лесным тропкам, чем важно ступать по коврам! Когда я была ребенком, мой брат Гонтран — тот, что был повешен по приказу короля, — написал картину, где изображал меня в виде атамана разбойников. У него всегда был дар предчувствовать будущее… А вы когда-нибудь слышали, как Флипо повествует о моих похождениях среди парижского отребья? Я прошла по всем дорогам, познала лишения, тюрьму.., я ползла на коленях по тропам Рифа… Такова моя судьба, я сжилась с нею, теперь мне уже и не надо крыши над головой, я предпочитаю вольное небо. Меня ничто не спасет, и я это знаю… Не грустите же, мой милый аббат. Уезжайте поскорей…

И помолчав, прибавила чуть слышно:

— Я приношу несчастье всем, кто меня любит…

Он не отвечал. Она искоса взглянула на его тонкий профиль и увидела, что губы его дрожат, а длинные ресницы трепещут.

Лошади меж тем скакали по крутой каменистой дороге, спускавшейся с холма, поросшего дремучей, дикой растительностью. Впереди показался замок Гордона де Лагранжа с четырьмя башнями по углам, весь в облаке золотисто-багровой листвы парка.

У путников не было нужды подавать сигнал, возвещая о своем прибытии. В этом отдаленном поместье, затерянном в дебрях Бокажа, их не могла ожидать засада. Здесь можно было забыть опустошенные войной местности, сожженные селения, яростные вооруженные схватки на песчаных равнинах, опасные засады в узких горловинах — все, что делает бои беспощадными. Деревни обезлюдели, крестьяне, кто еще уцелел, проводили лето, одной рукой налегая на плуг, другой сжимая мушкет. К концу сентября войскам короля удалось довольно далеко продвинуться в глубь провинции, опустошая все на своем пути. Жители разбегались при их приближении — казалось, они растворяются без следа, словно дым, лишая наступающих приятной возможности всех перевешать. Зато уж солдаты жгли все: хутора, крепости, посевы. В Версале уже шли разговоры о неизбежной капитуляции этого перепуганного сброда, когда, достигнув окрестностей Пузожа, победоносное войско словно сквозь землю провалилось. Оттуда перестали доходить какие бы то ни было вести. Край сомкнулся за спинами королевских солдат, как гигантские клещи.

Немногие выжившие, кому посчастливилось, по-звериному таясь в лесных чащах, достигнуть Луары и переправиться на другой берег, с ужасом повествовали о том, как на них нападали бесшумные тени ночи, о блуждающих огнях, что заманивали людей в трясину, о врагах, которые в самый неожиданный момент дождем сыпались из древесных крон, так что их жертвы, не успев вскрикнуть, уже валялись с ножом между лопатками. Солдаты короля несли огромные потери, и ни сила оружия, ни опыт офицеров не могли им помочь. Восставшая провинция пожирала их одного за другим…

Отчаяние воцарилось в войсках. Таково было следствие этой бесславной кампании: она погрузила в пучину безысходности и солдат, и высшее командование. Между тем наступала зима — время, когда королевское войско уж никак не могло бы отважиться на новую экспедицию.

Анжелика провела три месяца в замке де Лагранжа. Здесь она принимала предводителей заговорщиков, здесь беседовала с городскими бургомистрами, поверявшими ей свои сомнения. Они жаловались на голод, на то, что жители, посаженные на голодный паек, начинают роптать, что торговля в упадке и помощи ждать неоткуда. К счастью, хоть зима выдалась не слишком суровая.

В начале марта Анжелика возобновила свои поездки по провинции. К этому времени она перестала кормить ребенка грудью и собралась было оставить девочку в замке. Добрая служанка с готовностью согласилась присмотреть за нею. Но аббат де Ледигьер воспротивился:

— Не покидайте ее, сударыня! Вдали от вас она умрет.

— Но ведь я вернусь за ней позже, когда обстоятельства…

— Нет, — произнес он твердо, глядя ей в глаза. — Нет. Вы никогда за ней не вернетесь.

— Да разве пристало маленькому ребенку жить вот так, без отдыха таскаясь по градам и весям?

— Она выдержит это, потому что рядом будете вы, ее мать…

Он собственноручно укутал Онорину теплым одеялом и, ревниво прижимая к сердцу, вскочил в седло.

В эти дни душу Анжелики стало тревожить тайное сомнение. Когда она смотрела на дочь, в ней шевелился неясный страх, подозрение, в котором она сама себе боялась признаться. Между тем это невысказанное сомнение росло, крепло, грозя превратиться в уверенность.

Отряд между тем оказался в довольно опасной местности, где королевские войска того и гляди могли застигнуть их. Чтобы не угодить в засаду, Анжелика и ее спутники каждую ночь прятались в пещерах в долине Севра. То были живописные гроты — множество укромных уголков, куда крестьянки с соседних хуторов любили собираться по вечерам, прихватив с собой шитье или вязанье. Им нравились эти местечки, теплые, уютные, где не надо было зажигать огня, чтобы согреться. После обеда они отправлялись туда с веретенами, паклей, льняными оческами, неся под мышкой жаровню, полную раскаленных углей.

Они охотно показывали Анжелике самые просторные из этих самой природой выстроенных покоев, где маленький отряд мог отдохнуть, укрывшись от острого холодка весенних ночей.

В нишу одной из стен пещеры вставляли грубый деревянный подсвечник. Фитиль, изготовленный из стебля медвежьего уха, пропитанного ореховым маслом, давал достаточно света.

Анжелика смотрела на ребенка. Девочка каталась по земле, уже пытаясь научиться ползать. Для своих десяти месяцев она казалась крепкой. Волосы, появившиеся на ее головке совсем недавно, уже начали завиваться в колечки. Странный у них цвет… Может быть, просто огонь светильника отбрасывал красноватые блики, придающие детским кудрям этот медный оттенок? А глаза у нее были, напротив, черные, узкие, и, когда она смеялась, они становились раскосыми. Тогда казалось, что щеки полностью скрывают их, и это выражение.., это выражение кого-то напоминало Анжелике. В чистых детских чертах чудилось ей совсем другое лицо — карикатурно раздутое, похабное…

Она отшатнулась так резко, что ударилась затылком о каменную стену и замерла, оглушенная.

Монтадур! Это его морда рыжего кабана!

На висках выступил пот. Это было невыносимо…

Нелюбовь матери к ребенку-бастарду почти всегда — лишь отражение ненависти к его отцу. Для Анжелики дать имя отпрыску преступника было тяжелее, чем если бы отец был неизвестен. Она бы любила ребенка Колена Патюреля. Но разделять ответственность за человеческое существо с солдафоном самого низкого разбора казалось ей унижением, которое навязала судьба. Никогда она не сможет с этим смириться. Ее жизнь превращалась в чудовищную, отвратительную комедию, направляемую слепым и свирепым божеством.

На ее крик прибежал аббат де Ледигьер.

— Унесите ее, — задыхаясь, проговорила Анжелика. — Уберите ее с моих глаз. Иначе я могу ее убить…

В полночь по пещере эхом разносились крики Онорины.

Лежа на своей травянистой подстилке, Анжелика вздыхала раздраженно и безнадежно:

— Ну, конечно, «они» забыли дать ей ее папоротник.

Онорина не могла заснуть, если у нее в руках не было веточки папоротника. Это была ее любимая игрушка, кружевные листья восхищали ее.

В конце концов Анжелика не выдержала. Она пошла в самую широкую часть пещеры, где собрались вокруг огня аббат, конюший, слуги и барон. Они исчерпали все, что могли придумать, чтобы успокоить ребенка. Бросив на них презрительный взгляд, она взяла у них младенца, который, как по волшебству, тотчас замолк, и унесла ее в свой закуток. Естественно, малышка была мокрая, замерзшая и сопливая. Анжелика обтерла ее опытной рукой, завернула в свою шерстяную шаль и до глаз зарыла в сено. Затем вышла из пещеры, дошла до лесной опушки, сорвала папоротник, общипав несколько листочков в низу стебля. Онорина решительно зажала его в кулачке и в полном восторге уставилась на эту мохнатую палку, что отбрасывала на стену грота огромную тень какого-то доисторического чудовища. Умиротворенная, она засунула палец в рот и искоса глянула на Анжелику взглядом, полным удовлетворения.

«Вот ты меня понимаешь, — казалось, говорила она. — С тобой мне спокойно».

— Да, я тебя понимаю, — пробормотала Анжелика. — Это так, тут мы ничего не можем изменить, ни ты, ни я, правда?

Опершись на локоть, она разглядывала девочку с жадным вниманием. На лице ребенка сияло такое блаженство, что железные тиски, сжимавшие сердце Анжелики, разжались.

Ни прошлое не занимало ее сейчас, ни будущее. То был час безмолвия, глубокой, целительной тишины. Она рождала не слова, скорее образы, беглые ласковые тени, приносящие мир в измученную душу.

— У тебя нет отца… Ты дочь лесов… Ты никому не принадлежишь — дитя лесных чащ, только и всего. Твои волосы рыжи, как осенняя листва, глаза — черны, как ягоды ежевики… Эта кожа, она такая белая.., нет, перламутровая, как песок здешних гротов. Ты — порождение лесов.., блуждающий огонек.., гномик… Вот и все. У тебя нет отца. Спи.., спи, радость моя.

Глава 8

Аббат де Ледигьер вышел из леса с руками, полными грибов.

— Это тебе, Онорина. Вкусно!

Она заковыляла к нему, еще нетвердо держась на ножках. Год ей исполнился летом, когда хутор, на котором нашли убежище Анжелика и ее друзья, был окружен королевскими солдатами. Запертые, как зайцы, попавшие в западню, они уже были готовы сдаться, когда их освободил Хуго де Ламориньер со своими протестантами. Выходя из дома, Анжелике пришлось переступать через трупы. Онорина кашляла, надышавшись дыму. Запахи пороха и пожаров были частью ее существования так же, как звуки взрывов, кровь и пот на лицах висельников, внезапные бегства, темные ночи в лесной глуши.

Первые шаги она сделала в Партене, под звуки набата в маленьком осажденном городе. Нападавшие были отброшены и отступили, но город лежал словно в беспамятстве, измученный лишениями. Анжелика не нашла Онорину в той комнате, где оставила ее сидящей на стуле. Девочка оказалась на улице. Так узнали, что она научилась ходить и может даже спуститься по ступенькам.

Первое слово она произнесла в тот день, когда был убит Ланселот де Ламориньер в жестокой битве в песках Машекуля. И это первое слово, как острый нож, пронзило сердце Анжелики.

Она сказала «Кровь!», показывая на цветок мака. И смешно морщила носик, передразнивая гримасы страдания, искажающие лица раненых.

Она гордо повторяла: «Кровь.., кровь…», теребя алый цветок. Весь вечер она твердила это слово, доведя мать до бешенства.

Анжелику измучила жестокость летних битв, в ее душе поселился страх. Король еще не победил; но был близок к этому. Хуго де Ламориньер, лишившись своих братьев, остался как бы телом без головы. Он никогда не умел думать сам. Ланселот внушал ему веру в Анжелику, но после его гибели взяло верх пуританское презрение к женщине. Не было более рядом и Самуила, прежде умело разжигавшего в груди брата гордость вассала, восставшего против своего короля. Разгром неумолимо надвигался, лишь наступление осени позволило отсрочить его. Встретив такое яростное сопротивление, военное командование растерялось. Король считал, что лучше всего дать мятежным бандам распасться из-за голода, нищеты и отсутствия боеприпасов. Министры же настаивали на сокрушительной военной кампании с самим королем во главе и требовали такого кровавого подавления бунтовщиков, какое могло бы устрашить другие провинции. Они напоминали, что в Аквитании, Провансе, Бретани тоже неспокойно, а от недавно завоеванных земель, таких, как Пикардия или Русильон, можно ожидать любых сюрпризов.

Анжелика не знала об их спорах, она могла лишь подозревать. Но что значили ее предположения для этих изможденных людей? Чтобы убедить их в чем-то, нужны были более веские доводы. Только она одна все еще напоминала им, что у них нет другого выбора: или борьба, или рабство. После жарких баталий этого лета она нашла приют в ущельях Мервана с сеньором де Лагранжем и его людьми. Они разбили лагерь в вековом лесу, тянувшемся к северу до Ниеля. Они восстанавливали силы, залечивали раны.

Аббат де Ледигьер набрал в лесу сухих веток, разжег костер с помощью кремня и огнива и занялся приготовлением грибов для Онорины. Его ружье, с которым он очень неохотно расставался, лежало рядом на траве, и он запретил Онорине его трогать. В ответ малышка состроила гримаску, давая понять, что она давно не доверяет этим предметам, исторгающим дым и грохот.

Анжелика сидела поблизости на покрытом мхом камне и наблюдала за ними.

На аббате была толстая овчинная безрукавка. Он заменил свою круглую шляпу с серебряной пряжкой на гигантский заношенный головной убор местных крестьян. У него больше не было брыжжей, и рваный ворот его рубахи открывал молодую загорелую грудь, на которой посвечивал золотой крест, болтавшийся на выцветшем шнуре. Маленький капеллан, утонченный до кончиков ногтей, превратился в дикого лесовика, и она тому виной. Ей припомнился нежный подросток, обитатель Версаля и Сен-Клу, умевший с величайшим хладнокровием переносить злые выходки насмешниц и их двусмысленные взгляды. А как шикарно он шаркал ножкой, приветствуя всех этих растленных великосветских господ! Теперь его плечи расширились, стало заметнее, что он высок и статен. От его хрупкости не осталось и следа. На загорелом лице от прежнего сохранился только ласкающий взгляд лани. Сколько ему лет? Двадцать? Двадцать два?

Она окликнула его, и он, как всегда, поспешил на ее зов, полный почтительности, заставившей Анжелику вспомнить роскошь ее былой жизни.

— Мадам?

— Господин аббат, вы должны нас покинуть. Я много раз просила вас об этом, но теперь медлить больше нельзя. Нас преследуют. Одному Богу ведомо, какая нас ожидает беда. Вернитесь к своим… Умоляю вас, сделайте это ради меня! Мне невыносимо чувствовать себя причиной вашей отверженности…

Как всегда, когда она касалась этой темы, он побледнел и прижал руку к сердцу.

— Для меня это невозможно, сударыня. Я не могу жить вдали от вас, в разлуке с вами.

— Но почему?

Он страстно смотрел на нее. Его взгляд был красноречивее любых слов. Ее это не задевало, только трогало до слез. Она печально отвела глаза.

— Нет, мой дорогой мальчик, — тихо, с мольбой проговорила она, — не надо… Я…

— Я знаю, кто вы… Вы — единственная, кого я обожаю. Вы та, любовь к которой заставила меня понять, что можно забыть Бога ради поцелуя женщины.

— Не говорите так!

Она протянула ему руку, он взял ее. Она не могла ее отнять, такой целомудренной и мужественной была его рука.

— Позвольте.., один только раз.., сделать вам признание, — проговорил он хриплым голосом. — Вы наполнили мою жизнь чувством чистым и живительным, и я не могу об этом жалеть. Вы так очаровали меня, каждое ваше слово…

— Но ведь вам известны мои грехи.

— Они делают вас еще дороже в моих глазах, более слабой, более человечной. Ах, если бы я мог.., обнять вас, уберечь от врагов и от самой себя… Защищать всеми силами…

Силы, о которых он говорил, исходили от него, как свет, пронизывающий наступающие сумерки. То было властительное обаяние чистоты и молодости. Впервые за много месяцев Анжелика вновь ощутила приток жизни, мощной, всепроникающей, притягивающей ее и стремящейся вырвать из бездны отчаяния.

Она знала, что по вечерам он уходит в лес, там подолгу молится, упав на колени. Что любовь к Богу и та любовь, которую он отдал проклятой женщине, разрывают его сердце. До каких пор он сможет выносить это?

Анжелика не могла говорить. Она отняла руку и плотнее закуталась в плащ.

— Не бойтесь меня, — сказал он с нежностью. — Я бы боготворил вас, если бы вы бросили на меня хоть один благосклонный взгляд. По одному вашему знаку я бы растворился в вас… Всей душой надеюсь, что мои слова не оскорбляют вас, сударыня. Я ваш смиренный слуга. Поверьте, я понимаю, что нас разделяет неодолимая преграда.

— Ваш сан?

— Нет, вы сами. Тот ужас, который вам внушают мужчины и их вожделение, с те пор как… При моей неопытности я не смогу преодолеть этого препятствия.

— Замолчите… Вы сами не ведаете, что говорите…

От душевной боли на его лице появилось жесткое мужское выражение:

— Нет, я знаю… Вас погубили.., слишком много зла. И болезнь вашей души передалась вашему телу… Если бы не это, я бы припал к вашим коленям.., чтобы молить вас о любви. О, позвольте мне сказать вам это! Уже много лет я следую за вами, все ваши пути стали моими, и ваше присутствие мне нужнее воздуха, которым я дышу. Если бы вы не были такой.., неприступной.., все было бы по-другому…

Он помолчал, а когда заговорил вновь, его голос был еле слышен:

— Но.., все так, как есть. И это к лучшему. Из-за этого препятствия я остаюсь с Богом. Я никогда не буду вашим любовником… Это лишь мечты…

Казалось, он делает неимоверное усилие, чтобы овладеть собой.

— Но, по крайней мере, я вас спасу! — Его прекрасные глаза вновь засияли.

— Да, я сделаю для вас больше, чем все те, кто держал вас в объятиях. Я верну вам вашу душу, ваше сердце, вашу женственность — все, что у вас отняли… Сейчас я ничего не могу, но я умру ради вас, и только тогда.., когда меня озарит свет Господень я обрету силу, способную спасти вас. В день моей смерти… Ах, пусть скорей придет этот день!

Он сложил руки на груди:

— О, смерть! Поторопись!.. Ты поможешь мне освободить ее!

Они не услышали предостерегающего крика совы. Внезапно у входа в ущелье появился всадник. Уже можно было разглядеть его широкий кружевной воротник и плюмаж на шляпе. Следом за ним скакали солдаты в красных шлемах, вооруженные пиками.

Анжелика бросилась к Онорине. Аббат схватил мушкет и стал отстреливаться, прикрывая ее бегство, а она со всех ног мчалась под покров леса. Перед ней был крутой обрыв, за спиной — погоня. Она стала карабкаться по склону с ребенком на спине. Умница Онорина крепко охватила ее за шею. Шум падающих камней показывал, что ее соратники тоже пытались спастись бегством, взобравшись вверх по скользкому склону.

Офицер первым пришел в себя.

— Они здесь! — закричал он. — Мы накрыли их логово! Вперед, ребята, на волков!

Солдаты спешились и тоже полезли по крутому откосу.

Анжелика и ее запыхавшиеся спутники видели, что преследователи настигают их.

— Лезут…

— Подождите, поднимемся повыше.

Когда солдаты добрались до самого крутого участка склона, она закричала:

— Камни! Куски скал!

Вечерний воздух наполнился глухим рокотом. Крестьяне сталкивали вниз гигантские обломки утесов. Камни косили солдат, били их спереди, в грудь, и те, теряя равновесие, летели вниз. Наваливаясь плечами, беглецы отрывали от скал круглые камни, веками нависавшие над пропастью. Камни медленно отделялись, катились вниз все быстрее и быстрее, со звоном ударялись о деревья, отскакивали и летели вниз, давя солдат, скопившихся на склоне, как клопов.

Офицер приказал трубить сбор, и кавалеристы отступили, бережно поддерживая раненых и бросая убитых.

Их форма в закатных лучах казалась кроваво-красной. Анжелика наблюдала за ними сквозь ветви деревьев. Она узнала офицера. Это был господин де Бриенн, один из тех, кто когда-то в Версале галантно ухаживал за ней. Увидев его здесь, она вдруг особенно остро ощутила пропасть, более глубокую, чем это ущелье, что навсегда преградила ей обратную дорогу в тот призрачный мир.

Склонясь над обрывом, она звучно крикнула:

— Мое почтение, господин де Бриенн! Скажите Его Величеству, пусть вспомнит Багатель!

Ее крик далеко разнесся в вечернем воздухе.

Когда эти слова передали королю, он побледнел. Запершись в своем рабочем кабинете, он долго сидел один, спрятав лицо в ладони.

Потом вызвал военного министра и приказал ему покончить с бунтом в Пуату еще до весны. Любыми средствами.

Глава 9

Среди частей которые король отправил в Пуату в 1673 году, были Первый Овернский полк под командованием господина де Риома и пять наиболее отличившихся полков из Арденн. Король был достаточно наслышан о суеверном страхе солдат перед загадками лесов Пуату. Те, кого он послал туда теперь, уроженцы Оверни и Арденн, были лесными жителями, с детства привычными к зловещим сумеркам чащ, к кабанам и волкам, к угрюмым каменным глыбам, перегораживающим лесные тропы. Сыновья дровосеков и угольщиков, они умели читать невидимые следы, оставляемые в лесных дебрях человеком и зверем. Их форма была не красной, как у драгун, а черной, как у мрачных испанцев, на голове они носили стальные шлемы с высоко торчащим гребнем, на ногах — узкие сапоги до самых бедер. С ними были охотничьи собаки — сильные, свирепые доги.

Дробь их высоких барабанов непрестанно звучала в пустынной, тревожно замершей местности.

С ними в Пуату пришел страх.

Три тысячи пехотинцев, тысяча пятьсот кавалеристов, две тысячи конюхов, интендантство и артиллерия. Пушки для городов…

Король сказал: «До весны!»

Значит, на сей раз зима не остановит войну.

К весне осталась всего одна несдавшаяся крепость — там, где начался мятеж, между Лашатеньре и болотами. Сюда собрались последние заговорщики.

Жестокая весна! Держались морозы, и в конце марта снег даже не начал таять.

Сквозь маленькое окошко хижины Анжелика смотрела на возвращающегося Флипо. Он еле плелся, худой, истощенный, словно волк, отбившийся от стаи. Однако ни голод, ни холод, ни жизнь преследуемого зверя не убили его природной веселости. Он рассказывал, посмеиваясь:

— Ну, мне-таки удалось их найти! Они-то считали, что вас убили или сцапали. Я им доподлинно описал, как вы ночью удирали из замка Фужеру. Подумать только, они и туда добрались, ища вас… Нас предали, попомните мое слово! Предали, да и только! Нынче всюду предатели.

Он покосился на крестьянина и его старика отца, сидевших у очага, вытер рукавом покрасневший нос и продолжал, понизив голос:

— Я видел аббата, и господина барона, и Мартена Жене. Мальбран Верный Клинок тоже там был. Они все в один голос говорят, что надо бежать. Идет, мол, охота на мужчин. А того вернее, что как раз за женщиной. За вами, госпожа маркиза! За вашу голову назначена награда. Они уверены, что за тысячу ливров найдется кто-нибудь, кто пожелает предать вас. Люди уж больно напуганы и голодны. Стало быть, решено: нынче вечером соберемся у Фонаря Голубки, лесом дойдем до болот, а там недалеко и до побережья. Авось Понс-ле-Палю, который еще не успел сдаться, спрячет нас.., или поможет сесть на корабль.

— Сесть на корабль, — повторила Анжелика.

Эти слова означали для нее капитуляцию. За эту жуткую зиму она постепенно утратила сознание смысла той битвы, которую вела. Спасти свою голову, уйти от преследования, дожить хоть до вечера — бесконечная погоня за такими целями изнуряла. Кроме бегства, другого выхода не было.

— Я бы не стал назначать свидание здесь, — прошептал Флипо. — Не верю я этим людям. Они знают, кто вы, и, как все здешние, считают, что все их беды из-за вас.

Крестьяне что-то бормотали, бросая в их сторону мрачные взгляды. Анжелика дошла до того, что не смела подойти к огню со своей дочкой. Так остро чувствовала она свою вину перед ними.

Муж крестьянки погиб, сражаясь против короля. Проходившие солдаты отняли у них все — хлеб, скот, семена. И увели с собой старшую дочь. Никто не знал, что случилось с ней потом.

В глубине комнаты, где стояла большая вандейская кровать, из-под рваных лохмотьев выглядывали четыре бледные детские мордашки. Детей держали в постели весь день, чтобы им было теплей и не так хотелось есть.

Крестьянин обменялся со своей снохой многозначительным взглядом, поднялся, надел широкий плащ и взял топор, сказав, что пойдет нарубить дров.

— Держу пари, он побежал предупредить солдат! — шепнул Флипо. — Надо удирать!

Анжелика была согласна с ним. Между тем крестьянка почему-то всячески старалась удержать их. Анжелика ускорила сборы. Она взяла из чулана краюху хлеба и сыр для Онорины. Женщина разразилась бранью:

— Идите, идите! Убирайтесь! Вы и ваш проклятый ублюдок уже поссорили нас с нашим домовым. С тех пор как вы здесь, он перестал царапаться в стену. Если домовой нас покинет, что станет с нами?

По-видимому, исчезновение духа дома пугало ее больше, чем все обрушившиеся на семью беды.

Анжелика отправилась в путь на худющем муле, который едва передвигал ноги. Флипо вел его за узду. Они ехали через сожженные деревни, где на молодых вязах болтались тела повешенных.

Наступил вечер, когда они добрались до Фонаря Голубки. Он был зажжен. Так называемые светильники мертвецов — это маяки Бокажа. Их зажигают на высоких каменных столбах, стоящих на перекрестках, чтобы ночные путники не заблудились на извилистых лесных дорогах кроме того, вокруг них, согласно поверью, собираются неприкаянные души. Они кружат у этих бледных огней вместо того, чтобы пробираться в дома, тревожа сны живых. Хотя к концу зимы у местных жителей иссякли запасы масла и других жиров, набожные люди старались поддерживать огонь в этих светильниках. Ремесленник, делающий деревянные башмаки и живущий поблизости от Фонаря Голубки, каждый вечер приходил сюда, высекал огонь и зажигал пеньковый фитиль, защищенный от ветра резным колпачком.

Анжелика сошла с мула и села на покрытый мхом камень.

— Никого нет, — проговорила она. — Мы с малюткой можем замерзнуть, если придется ждать здесь часами. Флипо, возьми мула и отправляйся навстречу нашим друзьям. Поторопи их, и пусть они найдут какой-нибудь ночлег.

Флипо уехал, и еще долго в ледяном воздухе слышался стук подков мула, трусившего по мерзлой земле. Деревья позванивали от холода, будто стеклянные. А мороз все усиливался, легкий, но пронизывающий ветерок пробирал до костей. Анжелика вся продрогла. Щечки Онорины, свернувшейся клубочком под накидкой, стали совсем холодными. В неверном свете фонаря был виден внимательный взгляд ребенка, ее черные, как у белочки, глаза, смотревшие в окружающую тьму. Руки матери не могли согреть ее. Маленькие ручонки девочки, сжимавшие кусочек хлеба с сыром, покраснели от холода.

Анжелика вспомнила слова крестьянки:

— «Проклятый ублюдок»? Кажется, так она ее назвала? — губы Анжелики задрожали от гнева. — Эта босячка лезет не в свое дело! Только я знаю, проклята ли ты…

И своими одеревеневшими пальцами, она в который раз попыталась плотнее укутать ребенка.

Она все прислушивалась, надеясь услышать отдаленный топот копыт.

Вдруг ее внимание привлекло шуршание веток.

— Кто там? — громко крикнула она.

Она старалась разглядеть, что это шевелится в кустах. Внезапно раздался протяжный вой, и она вскочила в ужасе. Волки! Как же она не подумала об этой опасности? Дерзость голодных хищников, которых затянувшаяся зима выгнала из леса, часто досаждала ей и ее соратникам. Стаи волков преследовали даже конные отряды.

Фонарь мертвецов светил, но его бледного мерцания не хватало, чтобы отпугнуть хищников. У Анжелики за поясом был пистолет, она могла сдержать нападение волков, но ненадолго. Она подумала о лачуге того ремесленника, что мастерил сабо. Зачем она не пошла туда раньше, когда волки еще не подступили так близко, а голубое, не правдоподобно чистое морозное небо еще отражало последние закатные лучи? Теперь было мало надежды добраться до хижины, но она решила попробовать, хотя слышала в зарослях тихие прыжки преследующих ее зверей.

Обернувшись, она увидела их светящиеся глаза. Не замедляя шага, она нагнулась, подняла несколько камушков и бросила в волков, словно то была собачья стая. Самое главное было не оступиться и не упасть. У нее вырвался вздох облегчения, когда за деревьями мелькнуло светящееся окошко хижины. Пришлось сильно потрясти дверь прежде, чем глухонемой мальчик отважился отодвинуть засов. Анжелика жестами объяснила ему, что за ней гонятся волки и надо понадежнее забаррикадироваться. Чтобы задобрить нищего старика и его сына-калеку, смотревших на нее со страхом, она положила на стол золотую монету, последнюю оставшуюся из тех денег, что одолжил барон де Круасек. В эти голодные времена окорок лучше помог бы сговориться… Все же хозяин взял монету своими почерневшими от свежего сока пальцами, долго вертел ее, потом сунул в пояс.

Анжелика села у очага. По крайней мере здесь было тепло. Мальчик подбросил в огонь охапку хвороста, и Анжелика приблизила к огню крохотные ножки Онорины, осторожно растирая их, чтобы восстановить кровообращение. Девочка отогрелась, порозовела и начала есть сыр, разглядывая новую обстановку своим, как всегда, внимательным взглядом. Особенно заинтересовала ее связка сабо, висевшая на балке. Анжелика все время была начеку, надеясь услышать мушкетные выстрелы своих друзей, которые, придя к месту свидания, должны были понять, что ей пришлось спасаться от волков. Она собиралась выйти на порог и ответить выстрелом из пистолета. Но вокруг стояла тишина. Наконец она легла рядом с Онориной в закутке, на который ей указал хозяин. Ей было хорошо на куче стружек, она отказалась от сомнительного одеяла, не взяла грубую овечью шкуру.

Она чувствовала себя удивительно спокойной, даже несколько часов проспала без сновидений. Прошлое не тяготило ее, она перестала гадать о том, что ждет впереди, и без конца размышлять о драматических событиях, в которых ей пришлось участвовать за сравнительно короткую жизнь. Ведь она сама искала рискованных приключений. Она хотела жить за чертой общепринятых законов, отвергая любые посягательства на ее независимость. Разве ее первый муж не заплатил дорогой ценой за ту же вину? Она не усвоила урока и продолжала бунтовать. Эта борьба стала ее второй натурой. Не удивительно, что из привилегированного устойчивого мира она выброшена в мир диких зверей, которым приходится каждый день завоевывать право на жизнь, подвергаясь тысяче опасностей.

Проснувшись около полуночи, она увидела, что хозяин смотрит в маленькое окошко. Она подошла к нему и увидела на поляне рыскающих волков. Самый крупный сидел и время от времени начинал выть. Коза в хлеву рвалась со своей привязи и блеяла.

Анжелика вновь улеглась рядом с Онориной. Осторожно отодвинула рыжие кудри со лба девочки и залюбовалась спокойствием ее спящего лица. Мрачный вой волков усиливал томящие ее предчувствия. «Это начало конца», — сказала она себе.

Утром пошел снег. Все вокруг покрылось легким пушистым покрывалом. Снегопад, подкравшись неслышно, развеял первые надежды на весну. Обреченный край не хотел возрождаться.

Анжелика тщетно искала по всей хижине клочок бумаги и перо. Наконец написала несколько слов углем на обрывке сукна. Понадобилось много времени, чтобы объяснить глухонемому, где находится ферма Фэйе, куда она хотела его отправить.

Мальчик скрылся в снежном вихре, прижимая к груди послание Анжелики, в котором она сообщала аббату де Ледигьеру, где ее искать.

Мальчик вернулся только на следующий день. Он жестами объяснил, что нашел кого-то из ее людей и что ее ждут у Камня Фей.

Но почему никто не пришел сюда? Почему аббат не передал с глухонемым мальчиком какой-нибудь весточки? Не сумев вытянуть из него более вразумительных сведений, она решила сама пойти на Поляну Дольмена. Возможно, там ее ждут.

Она отправилась в путь, очень жалея, что на ней не мужская одежда, так как идти в юбке по снегу было очень неудобно. По счастью, она была в крестьянской юбке, достаточно короткой, до лодыжек.

Достигнув окрестностей Волчьего Лога, она остановилась перед занесенной снегом лощиной. Обходить ее было долго, и она решила сократить путь. Но сделать это с Онориной на руках было невозможно. Она усадила ребенка у дерева, под густыми ветвями которого сохранилось сухое местечко, привязала ее шарфом к стволу и попросила быть умницей. Скоро за ней придут аббат и Флипо. Онорина уже привыкла к таким уговорам. Ей часто приходилось где-нибудь в тылу пережидать перестрелку или ждать конца рекогносцировки.

Переход через лощину оказался очень трудным. Анжелика много раз падала, утопала в снегу по пояс. Когда она выбралась наверх, ей показалось, что слева за деревьями мелькают человеческие фигуры. Уверенная, что это ее друзья, она уже была готова их окликнуть, но крик застрял у нее в горле.

Из леса выходили солдаты.

Не заметив ее, они прошли лесной опушкой по правому краю долины. Черные, худые, в сияющих шлемах, с пиками, которые четко прорисовывались на фоне серого неба, они шли крадучись как волки.

Анжелика замерла в испуге. Подождала, пока они скрылись, и только тогда двинулась дальше. Откуда они взялись? Кого искали? Что им надо в этих зарослях?

Она медленно пробиралась к Камню Фей, задыхаясь от страха. Дойдя до опушки, она увидела, что пришла слишком поздно. Вокруг дольмена на высоких дубах болтались повешенные. Первым она увидела Флипо.

Бедный Флипо! Еще вчера в нем было столько жизни! Она не сумела защитить его от судьбы. Сколько раз он шутил, что ему на роду написано умереть висельником…

Потом она узнала их всех, одного за другим: аббат Ледигьер, Мальбран Верный Клинок, конюх Ален, барон де Круасек… Эти повешенные со знакомыми лицами как бы населяли поляну и на миг представились ей живыми. Еще немного, и она сказала бы им: «Вот и вы, друзья мои!..»

Она прислонилась к дереву.

— Будь проклят король Франции, — прошептала она, — будь ты проклят!

Она стояла, все еще не в силах поверить своим глазам. Как их заманили в ловушку? Кто их предал? Откуда взялись солдаты? Это, конечно, они совершили ужасную казнь.

Сумасшедшая надежда, что они, может быть, еще не умерли и удастся вернуть кого-нибудь из них к жизни, заставила ее взобраться на камень и попытаться вынуть из петли аббата де Ледигьера. Это ей удалось, и тело мягко упало на землю. Несмотря на холод, оно еще не окоченело. Анжелика опустилась подле него на колени, пытаясь уловить биение сердца, хоть малые признаки жизни. Но смерть уже сделала свое дело. Она прижала мертвого друга к сердцу, поцеловала его чистый лоб:

— О, мой дорогой ангел-хранитель! Милый мой мальчик! Вы умерли… Умерли ради меня. Что со мной станет без вас?

Она с болью смотрела в его неподвижные глаза. Потом тихо закрыла их.

В морозном воздухе раздался слабый крик, заставивший ее подняться. Онорина!

Анжелика вышла из оцепенения. Надо было спасать ребенка.

Онорина все еще сидела под деревом. Она не плакала, но ее носик стал красным, как ягода остролиста. При виде матери она изо всех сил замахала ручками, выражая этим восторг.

Анжелика отвязала девочку, взяла на руки. Вдруг она почувствовала на себе чей-то взгляд и, обернувшись, увидела на другой стороне Волчьего Лога наблюдавшего за ней солдата.

Как только она сделала движение, чтобы убежать, солдат испустил гортанный клич.

Анжелике удалось преодолеть склон, и она бросилась под покров деревьев. Она бежала по каким-то незнакомым тропинкам. Тяжелая намокшая юбка мешала ей, но страх гнал ее вперед.

Издали звонко отдавалось эхо лая, выкриков. Гнались ли за ней солдаты? С собаками? Она задыхалась, руки, державшие ребенка, онемели.

Сомнений больше не было. Погоня приближалась. Собачий лай и крики солдат доносились все явственнее. Вероятно, они еще держали псов на сворках. Следы на мокром снегу были прекрасно видны. Она поворачивала то вправо, то влево, петляла, будто лесной хитрый зверь, но они легко находили след и неумолимо настигали.

Темнело. Казалось, будто мрачное небо все ниже опускается на притихший лес. Анжелика почувствовала на щеках первые, еще редкие, хлопья снега. Потом он пошел гуще, и вскоре она уже двигалась в сплошной завесе, столь густой, что было трудно дышать. Но зато снег заметал следы.

Видимо, погоня стала отставать. Анжелика больше не слышала лая собак, пропали и все другие звуки. Кругом стояла гробовая тишина, наполненная падающим снегом. Анжелика продолжала идти, сама не зная куда, окоченевшая, в полузабытьи. Тропинки больше не было, и в темноте она больно ударялась о деревья.

Она остановилась. Ее мягко засыпало снегом. Охватило желание сесть, отдохнуть, хотя бы минуту. Но она знала, что не сможет подняться.

Ребенок у нее на руках слабо пошевелился.

— Не бойся ничего, — тихо сказала Анжелика. Губы, онемевшие от стужи, едва шевелились. — Не бойся, я хорошо знаю лес.

Опять собачий лай! Солдаты не потеряли ее следа! Она пошатнулась. Почва уходила из-под ног. Видимо, она стояла на краю оврага или крутого склона. Впереди больше не было деревьев, там разверзлась пустота, снежный туман, неизвестность…

Вдруг до нее донесся колокольный звон. Эти звуки сулили избавление! Надежда воскресла, и Анжелика стала осторожно спускаться по склону. Вскоре перед ней выросли высокие стены Ниельского аббатства. В ответ на ее отчаянный стук кто-то приоткрыл маленькое окошко на воротах, и сонный голос произнес:

— Благословен Господь. Чего вы хотите?

— Я заблудилась в лесу с ребенком. Приютите меня!

— Мы не даем приюта женщинам. Пройдите еще полсотни шагов, там постоялый двор, вас примут.

— Нет… Меня преследуют солдаты. Мне нужна защита!

— Ступайте на постоялый двор, — повторил голос.

Монах хотел закрыть окошко. Вне себя от ужаса, она закричала:

— Я сестра бенефицианта вашего аббатства, Альбера де Сансе де Монтелу! Ради Бога, впустите меня… Впустите!

По-видимому, ее собеседник заколебался. Потом стукнули створки, она услышала, как поворачивается ключ в замке и отодвигается засов. Она бросилась в приоткрытую дверь, преследуемая бурей, вихрями снега, клубившимися у нее за спиной.

На нее с изумлением смотрели два маленьких седых монаха.

— Заприте дверь, — молила она, — хорошо заприте и не открывайте, если солдаты будут стучать!

Они послушались, и Анжелика вздохнула с облегчением, увидев, как надежны здешние запоры.

— Верно ли, что вы сестра господина де Сансе? — спросил один из монахов.

— Да, это правда.

— Подождите здесь, — сказал он, указав ей на что-то вроде приемной, где горела восковая свеча в медном подсвечнике.

У Анжелики зуб не попадал на зуб, ее бил озноб. Она не чувствовала своих рук, обнимавших дрожавшую Онорину.

Наконец явились еще двое. Один из них держал масляный светильник. На нем было белое одеяние, отличающее монахов высшего ранга. Войдя в приемную, они остановились перед Анжеликой. Более молодой подошел ближе, поднял светильник, вгляделся в ее жалкое, искаженное лицо.

— Это она, моя сестра, Анжелика де Сансе.

— Альбер! — вырвалось у Анжелики.

Глава 10

Ночью Анжелика проснулась. Звонил колокол. Коровы лежали в своих стойлах за перегородкой, порой ворочаясь и вздыхая. Издали слышалось пение григорианских псалмов, протяжное и сладостное, будто ангельский хор.

Она протянула руку, прикоснулась к чему-то горячему. И сразу вскочила, поняв, что это лобик Онорины. Она сорвала с крюка у двери большой фонарь, наклонилась и увидела в его желтоватом свете, что девочка вся пылает и задыхается.

Три дня она провела у изголовья малютки. Часто приходил монастырский лекарь. У него были светлые волосы и глаза, как поблекшие фиалки, — цветы, которые он собирал в лесу и готовил из них целебные настои.

— Если она умрет, — с ненавистью шептала Анжелика, — я своими руками убью тех солдат, что гнались за нами.

Однажды утром, проснувшись, она увидела, что Онорина с увлечением играет ржаными колосками. В восторге она позвала послушника, возившегося с коровами в одном из стойл неподалеку.

— Брат Ансельм! Посмотрите! По-моему, она выздоровела.

Толстый брат Ансельм и два помогавших ему молодых монаха окружили Онорину. Девочка похудела, под глазами темнели круги, но она была бодрой и весело предавалась игре. Она охотно выпила предложенное ей молоко и принимала поздравления окружающих с достоинством королевы, окруженной восхищенными пажами.

— Этот маленький Иисус не покинет нас, — сказал брат Ансельм, сияя.

И жестко добавил, обращаясь к Анжелике:

— Возблагодарите же Господа и славьте Его, нечестивая женщина! Я ни разу не видел, чтобы вы перекрестились с тех пор, как вы здесь.

Альбер де Сансе пришел навестить сестру. В руке у него был красный кожаный чемодан, украшенный золотым тиснением. Странно, но, на взгляд Анжелики, грубое монашеское одеяние больше шло ее брату, чем дорогие, изысканные ткани, которые он носил во времена своей светской жизни. Теперь казалось, что это тонкое бледное лицо всегда было предназначено для аскезы. Оставленный вокруг черепа венчик из волос подходил Альберу гораздо больше, чем парик. Складки одежды, широкие рукава подчеркивали сдержанность жестов, которая раньше часто раздражала. Тогда он производил впечатление неприятного лицемера. Ныне эта мнимая хитрость выглядела иначе: как самообладание и терпение. Его грустная бледность, такая неуместная среди упитанных придворных, здесь казалась знаком аскетической просветленности.

— Помнишь, Анжелика, — сказал он, — я всегда говорил тебе, что когда-нибудь уйду в Ниельский монастырь. Теперь я достиг своей цели.

Глядя на этого хрупкого высокого человека со следами бичеваний, кто узнал бы в «нем бывшего любимца брата короля, монсеньора? И Анжелика заметила:

— Знаешь, уж скорее это аббатство заполучило тебя.

Они не говорили о событиях, вызвавших такие перемены в жизни молодого человека. Ни единым словом не упомянули о раздирающих страданиях, которые после похорон брата Гонтрана повлекли Альбера по дорогам, громко рыдающего и утирающего слезы кружевными манжетами. Он, фаворит, испорченный двором, вдруг почувствовал запах цветущего боярышника, вернувший его в детство и толкнувший на путь, что как бы случайно привел к воротам Ниельского аббатства. Когда Альбер де Сансе был еще ребенком, он часто ходил в монастырь для занятий латынью. В часы этих занятий очарование монастыря проникло в его сердце и притаилось в уголке как слабая, но непрестанная тоска, которую не смогли заглушить все удовольствия Пале-Рояля и Сен-Клу.

В тот день он потянул за висячую цепь, и ворота открылись…

— Порой на монастырских чердаках можно найти любопытные вещи, — сказал он Анжелике. — Бедность не всегда царила в этих стенах, за прошедшие столетья накопился разный хлам… По мнению отца-настоятеля, кое-что тебе здесь может пригодиться. Он поручил мне передать тебе это.

В кожаном чемоданчике оказались черепаховые и золотые туалетные принадлежности.

Оставшись одна, Анжелика присела на сено и стала не спеша расчесывать волосы, держа в одной руке круглое зеркало, сияющее, как солнечный зайчик, в другой — тяжелую, но очень приятную на ощупь дорогую щетку. Онорина, свесившись из яслей, смотрела на все это как завороженная, ей тоже хотелось участвовать в новой забаве. Анжелика дала девочке другую щетку, поменьше, и черепаховый с золотом рожок для обуви.

Уж не сама ли графиня де Ришвиль, изнеженная и загадочная, оставила под кровом святой обители такие легкомысленные вещи?

Прежний настоятель аббатства, голубые глаза которого некогда смущали покой госпожи де Ришвиль, был эпикурейцем, не только падким на лакомства, но и знавшим толк в иных, не столь невинных удовольствиях. И Анжелике вспомнилось, что в одном из уголков она заметила остов большой кровати с пологом, которую в былые времена воздвигали, когда здесь появлялась прекрасная любительница благочестивого уединения.

Его преемник изгнал из монастыря сии вольные нравы. Нынешний настоятель слыл жестким и непреклонным. Но Анжелика все же попросила, чтобы он ее принял и позволил высказать свою признательность. Теперь она обрела человеческий вид, и ей хотелось предстать перед ним не тем жалким, опустившимся существом, что недавно цеплялось за его руку, не в силах подняться с земли.

Одежда, которую она постирала и выгладила, не блистала элегантностью. Зато она распустила волосы — единственное украшение, позволив им свободно падать на плечи. Склонившись к зеркалу, она с некоторым беспокойством изучала свою вновь расцветшую красоту. Эти длинные белые пряди в ее кудрях — седина! Ей всего 33 года, но можно предвидеть, что недалек день, когда над ее лицом, еще полным молодой прелести, заблестит серебряная корона. Старость уже тронула Анжелику своей снежной рукой, а ведь она еще не жила! Пока сердце женщины не занято, ее жизнь всего лишь ожидание…

Она прошла по монастырю. Поднялась по лестнице, ступени которой были стерты бесчисленными процессиями, пересекла галерею, окружавшую внутренний дворик, как в арабских домах. Через арку на толстых опорах она увидела двор, колодец, из которого брат Ансельм черпал воду, и Онорину, бегавшую за ним по пятам.

В коридорах никого не было. Аббат поджидал ее в обширной библиотеке, среди бесценных сокровищ. Редкостные инкунабулы самого начала эры книгопечатания, тысячи томов любого размера и толщины тускло поблескивали золотом своих переплетов в полумраке зала, неуютного, но благоухающего несравненным запахом дорогой кожи, пергамента, чернил, слоновой кости и ароматным деревом аналоев, на которых лежали гигантские молитвенники, украшенные миниатюрами.

Он сидел под витражом в готической кафедре, неподвижный, весь в белом, отчего еще заметнее была живость его глаз, казавшихся черными, хотя в действительности они были темны как сталь или бронза. Волосы отца-настоятеля еще сохранили черный цвет, но кожа обтягивала кости, как у мумии. Выражение его тонкого строгого рта испугало Анжелику, и она приготовилась к защите. Она опустилась перед ним на колени, потом поднялась и села на скамью, которую для нее приготовили заранее. Пряча руки в длинных рукавах одеяния, он рассматривал ее пристально и безмолвно, и ей, чтобы нарушить тягостное молчание, пришлось заговорить первой.

— Святой отец, я должна вас тысячу раз поблагодарить за приют. Если бы солдаты настигли меня, я бы погибла. Судьба, ожидавшая меня…

Он чуть заметно кивнул.

— Я знаю. За вашу голову назначена награда… Вы Бунтарка из Пуату.

Что-то в его тоне возмутило Анжелику, и скрытая враждебность, которую она испытывала к нему, прорвалась наружу:

— Вы порицаете мое поведение? По какому праву? Что вы в своем монастыре можете знать о мирских волнениях и о причинах, которые могут заставить женщину вооружиться для защиты собственной свободы?

Она провоцировала его. Не следовало этому церковнику напоминать ей о подчиненном положении женщины. Что ж, она бросит ему в лицо правду о домогательствах короля.

— Я знаю достаточно, — прервал он, — чтобы увидеть в ваших глазах уродливое лицо зла.

Она горько усмехнулась.

— Мне следовало знать, что здесь придется выслушивать весь этот вздор. Скоро вы скажете, что я одержима дьяволом.

— Есть ли в вашем сердце какое-нибудь чувство, кроме ненависти?

И, поскольку она не отвечала, он продолжал своим монотонным, но задевающим душу голосом.

— Зло есть ненависть. Злой дух — тот, кто перестал понимать любовь. Это другая, оборотная сторона любви, полная противоположность ее — ненависть… Ядовитый цветок, склонный разрастаться. И благородные сердца более прочих подвержены этой отраве. Известно ли вам, что Зло питается кровью, страданиями и поражениями?

Неожиданно его лицо исказилось, на нем появилось выражение почти физического страдания, и он воскликнул с глубокой скорбью:

— Вы пользовались властью своей красоты над мужчинами, чтобы вовлечь их в ненависть, преступления и бунт… А ведь вас зовут Анжелика… Дочь ангелов!..

И тут она узнала его:

— Брат Жан! Брат Жан! Не вы ли тогда ночью привели меня под кров своей кельи… Конечно же, это вы! Я узнала ваши горящие глаза…

Он молча кивнул, вспоминая девочку со светящимися, как нимб, волосами, с личиком, по-детски невинным и по-женски одухотворенным, с глазами цвета весенней листвы, глядевшими на него с любопытством.

— Чистое дитя, — пробормотал он, — во что вы превратились!

Что-то дрогнуло в сердце Анжелики.

— Со мной поступили дурно, — тихо сказала она. — Если бы вы только знали, брат Жан, сколько зла я встретила в жизни.

Он перевел взор на большое распятие, стоявшее у стены перед ним.

— А разве Ему не причиняли зла?..

…В эту ночь она не смогла заснуть. Покой монастыря уже казался ей обманчивым, она ощущала присутствие Духа Тьмы. Звон колокола, отмеряющий ночные часы, утренние молитвы, напоминающие о вечных борениях духа, монахи со светильниками, идущие через двор монастыря к часовне… «Молитесь, молитесь, монахи, — думала она, — это очень нужно, пока мрак царит над спящей землей».

Даже здесь Дух Зла настиг ее. Стоило закрыть глаза, и казалось, что она видит его гримасы, слышит, как текут потоки крови. Тогда она протягивала в темноте руку, чтобы коснуться спящей Онорины. Ребенок был для нее единственной защитой от ужасов этой бессонной ночи. Она заснула только на заре, когда пропел петух.

И все же она не признавала себя побежденной. Она опять попросила приема у отца-настоятеля.

— Что бы я делала без ненависти? — сказала она ему. — Если бы меня не поддерживала ненависть, я бы умерла от отчаяния, я бы убила себя, я бы сошла с ума. Меня охватила жажда мести, это она дает мне возможность жить и сохранить здравый рассудок, поверьте мне!

— Я в этом не сомневаюсь. В жизни бывают моменты, когда мы можем выстоять только с помощью силы более могущественной, чем наша. Человеческий разум слаб. В счастье он еще может служить опорой, но в страданье приходится обращаться к Богу или к Дьяволу.

— Значит, вы не отрицаете прав чувства, к которому я обратилась?

— Я достаточно высоко оцениваю духовную силу Люцифера, ибо слишком хорошо знаком с ней.

— О, вы вечно блуждаете в абстрактных представлениях! И ничего не понимаете в том, что происходит на земле.

Она нервно расхаживала взад и вперед со своими распущенными волосами, с высоко поднятой головой, с метавшими молнии глазами, прекрасная и равнодушная к тому, какое впечатление она производит. Внутренняя борьба поглощала все ее силы.

Отец-настоятель, более неподвижный, чем статуя, бесстрастно смотрел, как она мечется перед ним. Тонкая ирония тронула его губы:

— Вы напрасно защищаетесь, доказывая, что вами не овладел Дьявол. В глазах искушенного монаха это ваше волнение не менее драгоценно, чем несколько капель святой воды.

— Вы слишком добры ко мне. Я так взволнована потому, что хочу оправдаться, но совершенно утеряла способность думать о таких вещах. Как доказать вам, что преступления, в которых вы меня упрекаете, и чувства, что заставили меня восстать против страшной тирании, ближе к завещанной Христом справедливости, чем к разрушительному злу?

Он задумался.

— Вы серьезный противник. Говорите же… Выскажитесь…

Анжелике было мучительно говорить после такого долгого молчания. Слова с трудом слетали с ее губ, фразы были отрывисты и бессвязны. Все смешалось в ее речах — король, костер, святоши, Колен Патюрель и мадам де Бретей, нищие с парижского дна, ее убитый ребенок, протестанты, продажность, подати…

Можно ли было что-нибудь понять в этом хаосе? Ничего! Он мог бы только прочесть ей проповедь. Она же, не в силах остановиться, все металась из угла в угол, то и дело отбрасывая назад падавшие на лицо волосы. Иногда она опиралась на подлокотник кафедры, наклонялась к нему, охваченная безумной жаждой убедить, заставить признать ее правоту.

— По-вашему, я виновата в той крови, что пролита по моей воле? Но разве кровь, пролитая во имя Бога, не так же красна и проливать ее не такое же преступление?!

Ее гнев и горечь были бессильны. О том говорило его каменное лицо, потухший, непроницаемый взгляд.

— Да, я знаю, что вы думаете! — задыхаясь, продолжала она. — Кровь протестантских детей, которых бросали на копья, конечно, нечистая, а желания короля священны. Просто не надо было родиться отверженным… Покоряться сильным и давить слабых.., таков закон…

Она совершенно изнемогла от такой длинной речи, лоб покрылся испариной, на душе вдруг стало пусто…

Он поднялся, напоминая, что приближается час богослужения. Она смотрела, как он шел по монастырскому двору, спрятав руки в рукава, такой прямой и высокий, откинув капюшон. Он ничего не понял. Он был уверен в своей правоте.

Но в эту ночь Анжелике спалось лучше, и проснувшись, она почувствовала, что с ее плеч свалилась огромная тяжесть.

Отец-настоятель позвал ее. Какой приговор он ей готовит — осуждение, оправдание? Как бы то ни было, она довольна, что скрестила с ним шпаги. Она вошла с опущенной соловой и с удивлением увидела, что он смеется.

— Мне кажется, вы приготовились к атаке, сударыня. Неужели я такой опасный враг, что Бунтарка из Пуату собралась выступить против меня во всеоружии?

— Пожалуйста, не называйте меня больше так, — пробормотала она в замешательстве.

— Я думал, вы этим гордитесь.

Она отвела глаза, внезапно почувствовав смертельную усталость. Сейчас в их поединке она не была бы сильной стороной.

— Я ни о чем не жалею, — сказала она. — Я никогда не жалею о том, что сделала.

— Но вы боитесь сами себя.

Анжелика прикусила нижнюю губу.

— Вы, святой отец, ничего не сумеете вонять в моих чувствах.

— Возможно. Но я чувствую ваши муки и, кроме того, вижу окружающую вас тьму.

— Ауру? — задумчиво произнесла она. — Об этом говорят мусульманские святые. Моя аура такая темная, да?

— Вы содрогаетесь от одной мысли о том, чтобы заглянуть в свою душу. Что вы так боитесь там найти?

Она пристально посмотрела на него. Его глаза, блестящие как ртуть, глядели ей прямо в душу, и она не могла отвести взгляда.

— Исповедуйтесь! — настаивал он. — Иначе вы никогда не сможете возродиться.

— Возродиться! Возродиться! Но зачем?! Я не желаю возрождаться! — выкрикивала она вне себя, прижимая руки к горлу, будто что-то душило ее. — Что вы хотите, чтобы я сделала из своей жизни? Меня от нее тошнит, я ее ненавижу! Она отняла у меня все! Она сделала из меня такую женщину.., да, вы правы! Такую, которой я боюсь…

Вконец разбитая, она опустилась на стул.

— Вы не поймете этого, но я хотела бы умереть.

— Не правда. Вы не можете желать смерти.

— О, да. Уверяю вас.

— Это только усталость. Знайте, что вкус к смерти, желание смерти приходит только к тем, кому удалась их жизнь — короткая или длинная — кто совершил, пережил то, к чему он стремился в жизни. Это молитва старца Симеона: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром, ибо видели очи мои спасение Твое». Но пока не просветлена душа человека, пока он блуждает далеко от своей цели, пока он знает только неудачи.., он не может желать смерти… Забвения сна, отрицания — да, это и есть усталость: от жизни, но отнюдь не готовность умереть. Смерть — это сокровище, дарованное нам Богом вместе с жизнью, это Его обетование.

Анжелика вспомнила аббата де Ледигьера, его юный ясный лик. «О смерть, поторопись!» — говорил он. Она подумала о Колене Патюреле, которого столько раз отдавали палачу, и о том, что испытала сама, привязанная к столбу, под жестоким взглядом султана. Тогда вполне можно было умереть, она знала, что отойдет в лучший мир. Но не сегодня.

— Вы правы, — с содроганием признала она, — я не могу умереть теперь, это было бы несправедливо.

Он засмеялся:

— Мне нравятся приливы вашей жизненной силы! Да, сударыня, вы должны жить. Умереть в момент поражения, какая нелепость! Самая ужасная!

Все еще упорно сопротивляясь его влиянию, она боялась поднять на собеседника глаза. Этот мрачный взгляд тягостно смущал ее.

— Вы преследуете меня, — пожаловалась она. — Как добычу…

— Я хотел бы, чтобы вы наконец облегчили свою совесть и смогли освободиться…

— Но от чего освободиться? — в отчаянии воскликнула она.

— От того, что таится в вас и мешает вам быть в мире с самой собой и с жизнью.

— Я никогда не смогу простить.

— Этого от вас и не требуется.

В Анжелике шла внутренняя борьба. Он видел, как участилось ее дыхание, и его путал ужас, искажавший ее прекрасное лицо. Наступит ли миг, когда, возжаждав отпущения грехов, она преклонит перед ним колени? Вся в белом и сама побелев как полотно, Анжелика скрестила руки на груди. Ее страдальчески расширенные глаза казались прозрачными.

— Выслушайте меня, брат Жан… Выслушайте… Слышали вы о бойне на Поле Драконов?

Он молча кивнул.

— Это произошло по моему приказу.

— Знаю.

— Это еще не все… Послушайте… Когда мне принесли голову Монтадура, я испытала невыразимую радость. Мне хотелось мыть руки в его крови!

Монах закрыл глаза.

— С этой ночи, — прошептала Анжелика, — я боюсь себя и стараюсь не заглядывать в свою душу.

— Вас коснулось дыхание ада. Хотите ли вы, чтобы это воспоминание навсегда стерлось из вашей памяти?

— Всей душой! — она глядела на него с надеждой. — Вы можете его стереть?

— Неужели вы настолько утратили веру своих детских лет, что сомневаетесь в этом?

— Но ведь Богу все известно, в чем бы я ни призналась вам на исповеди.

— Бог ведает обо всем, но без признания и раскаяния даже Он не властен отпустить ваш грех. В этом и заключается свобода человека.

Он победил.

Получив отпущение грехов, Анжелика почувствовала, что выздоравливает. Она посмотрела на свои руки:

— Смоется ли с них кровь?

— Дело не в том, чтобы вернуть прошлое или избежать последствий ваших поступков, а в том, чтобы возродиться. Годами вы жили только ненавистью, теперь будете жить любовью. Такова цена вашего воскресения.

Она скептически усмехнулась:

— Это мне не подходит. Моя борьба не окончена.

— Это ваше личное дело.

Она вызывающе отбросила назад свои золотистые волосы:

— Сколько шума из-за одной отрубленной головы! Султан, чтобы угодить Аллаху, приносил ему две-три в день. Как видите, довольно трудно понять, где добро и где зло. Особенно если путешествуешь!

Такое рассуждение очень позабавило отца-настоятеля. Его смех вдруг напомнил ей солнечный лучик на снегу. Лицо брата Жана, эта суровая маска, вдруг стало приветливым и удивительно молодым. А ведь еще недавно казалось, будто ничто не в силах смягчить его каменную неподвижность. Но за время их беседы Анжелика успела увидеть на нем тысячу различных выражений: веселость, боль, гнев, симпатию. Подумать только, она считала его бесстрастным, непроницаемым святошей! Зато теперь, когда ее былой страх перед ним исчез, чудесная изменчивость этого лица пленяла и согревала ее душу. На ее выпад по поводу добра и зла он ответил так:

— Зло — это то, что вредит вашему душевному покою. Добро — то, что соответствует вашим личным понятиям о справедливости.

— Еще один вопрос, отец мой. Не кажется ли вам, что в ваших суждениях кроется малая толика ереси?

— Я позволяю себе подобные высказывания лишь с теми, кто способен их воспринять.

— Вы так доверяете мне?

Он долго смотрел на нее:

— Да, потому что ваше предназначение необычно. Вы не созданы для проторенных путей.

Он много расспрашивал об исламе. Его восхищало то, что она сумела так глубоко понять мусульман, их нравы, их горячую и жестокую веру. И она не побоялась открыть ему свое пристрастие к ним и ностальгию, которую внушал ей Восток.

Они рассматривали великие книги, где, кроме старинных рассказов об арабских нашествиях, были работы отцов церкви, посвященные миссии Магомета. Для Анжелики то были незабвенные часы. Она стояла пред аналоем, а он медленно перелистывал страницы. Его пальцы были так тонки и худы, что казались женственными. Он погружался в изучение древних источников с самозабвением, в котором чувствовалась сверхчеловеческая одухотворенность.

Однажды, ожидая его в послеобеденный час, Анжелика нашла в одной из них миниатюру, изображающую зеленоглазого ангела, черты которого показались ей знакомыми. Этот же ангел встречался на многих страницах молитвенника — светловолосый, улыбающийся или задумчивый, то с опущенными ресницами, то с молящим, страдальческим взором. Когда пришел отец-настоятель, она с улыбкой спросила:

— Не правда ли, эту книгу когда-то украсил миниатюрами послушник Ниельского аббатства?

Он посмотрел на изображения и тоже улыбнулся:

— Мог ли я забыть то чудное дитя, от которого исходило такое поэтическое очарование? Свежесть, красота, радость жизни — все сокровища духа были в ней, светились в ее глазах. Мне кажется, Господь затем и направил ее в монастырь, чтобы напомнить мне красоту Его создания.

— А теперь я старая и падшая.

Отец-настоятель откровенно рассмеялся:

— Откуда вы взяли подобный взор? Как отваживается прекрасный рот произносить такие горькие слова? Вы еще молоды! О, как вы молоды! — повторил он, смотря на нее с восторгом. — Вы так переполнены жизнью, что это подобно чуду. Конечно, вы много пережили, и все же, уверяю вас, настоящая жизнь у вас ВПЕРЕДИ.

— Да, супруг, которого благоразумная девственница поджидает с зажженным светильником. Как раз мой случай…

И помолчав, прибавила тихо, с бесконечной мукой:

— Супруг! Он был у меня. Я была счастлива с ним, но его вырвали из моих объятий.

— Надо смотреть в будущее. Сумейте распознать того, который придет. И приготовьтесь встретить его. Неужели вы хотите навсегда сохранить в душе позор ваших грехов? Тогда не гордитесь больше своим телом. Оно обесценится, если будет жива память о его падении. После зимы всегда приходит весна. Обновляется кровь и плоть. По-видимому, вы в добром здравии…

То, что он напрямик заговорил с ней о тайном недуге, терзавшем ее, смутило, но и подбодрило Анжелику.

— Это будет нелегко, — улыбнулась она. — Ведь совершенно ясно, что вы не…

— Дурная голова! Научитесь отстраняться оттого, что причиняет вам боль. Вот показалось первое солнышко за много дней. Возьмите своего ребенка за ручку, погуляйте с ним по саду и подумайте о своих надеждах.

Она не была уверена, что действительно желает того грядущего, которое он ей пророчит.

Существовал ли на земле мужчина, способный привлечь ее? Рана, нанесенная ее душе, была слишком глубока. И все же она должна была признать, что сердце ее смягчилось. Он приручал ее с терпением птицелова. И очарование его мужской натуры, смиренной постом и молитвой, немало помогло ему в этом… Да, он прав: она осталась женщиной!

— Что произошло со мной в аббатстве? — спрашивала она его и себя. — Мне иногда кажется, что я потеряла почву под ногами, повисла в воздухе.

— Математик назвал бы это состояние «переходом через бесконечность».

— Что вы хотите этим сказать?

— Тот, кто изучал математику, знает, что не всякая задача решается посредством ряда вычислений, вытекающих одно из другого и приводящих к некоему положительному результату. Вот простой пример: уравнение мы решили, но не знаем, с плюсом ответ или с минусом. Иными словами: мы выиграли или проиграли. Даже простое извлечение квадратного корня уже ставит философскую проблему: каков корень отрицательного числа? Тут мы, чтобы не сойти с ума, говорим, что получили «мнимую величину» или тригонометрическую функцию. В сущности это равносильно признанию, что дальше мы не понимаем, поскольку имеем здесь другое измерение физических величин. Для удобства нашего разума можно сказать, что мы «пришли к решению непрерывности» или к «переходу через бесконечность». Вы меня понимаете?

— Думаю, что да. Мне нравится, как вы это объяснили.

— Бесконечность… Какая это бездна, и разве только в чистой математике? Она всегда присутствует в нашей бренной юдоли. Там, где наш разум не находит «простого» решения, неизбежен переход через бесконечность, надо вступить в область сверхъестественного, ибо это и есть путь, возвращающий к обычному порядку вещей, то самое спасительное решение, которое мы искали…

— Смогу ли я после всего снова встать на ноги? Мое сердце истерзано противоречиями.

— Вы из тех женщин, которым нужна борьба, чтобы чувствовать, что они живут, и чтобы — да, это тоже! — оставаться красивыми и молодыми. Вы просто не могли бы провести век в заботах повседневности, предаваясь рукоделию или даже легкомысленным интрижкам. Все это не утолило бы вашей духовной жажды, не правда ли?

— Не знаю. Иногда мне кажется, что я создана дли простого сельского счастья: любимый мужчина, за столом дети, я пеку для них пироги. Все женщины хранят в глубине души такую картину, даже самые падшие и самые светские. И так же, как всем женщинам, мне знакомы соблазны богатства, я тоже жаждала этих радостей, роскоши, поклонения мужчин… Но очень скоро я поняла, что это не может сделать меня счастливой. Нет, это не по мне. Зато роль главнокомандующего меня безмерно вдохновляла. Вы скажете, женщина создана не для того, чтобы проливать кровь это не в ее натуре? А я люблю войну! Я бы солгала, если бы отрицала это. Меня пьянят приключения, битвы, победа… Какое наслаждение — собрать разрозненные силы, подчинить их своему замыслу, вести к цели… Даже страх, ужас, поиски спасения там, где, кажется, уже нет места надежде, — все это мое. Я страдала в последние два года, но мне никогда не было скучно!

— Правду говорят, что для человека, особенно для женщины, это главное условие счастья.

— Вас не шокируют мои признания? И вы можете объяснить такие противоречия?

— Человеческое существо способно на очень многое. В этом источник превратностей бытия, хитросплетений добра и зла…

И помолчав, слегка изменившимся голосом произнес:

— «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное. Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть…»

— Кто это сказал?

— Один из великих библейских мудрецов. Екклезиаст.

— Это значит, что в моем бунте.., были не только мерзость и грех?

— Конечно, нет.

Лицо Анжелики просияло:

— Ваша снисходительность врачует мою душу больше, чем ваша суровость. Вы были так жестоки ко мне вначале!..

— Я хотел напугать вас, чтобы вытащить из трясины. И, кажется, могу поздравить себя с тем, что мне это удалось…

Он глубоко задумался, потирая подбородок, как если бы решил трудную задачу.

— Вам следует покинуть эту землю, — наконец проговорил он.

— Вы хотите сказать, что я должна умереть? — закричала она в ужасе.

— Нет, сто раз нет, дорогой друг! Вы же — сама жизнь! Я говорю о другом. О том, чтобы покинуть этот край, землю вашего детства, эту страну, где за вашу голову назначена награда. Оставить этот измученный мир, где молодое христианское учение еще не разрешило главного спора между Богом и Сатаной. Вы слишком близки к природе, ваши прямота и уравновешенность не мирятся с противоестественными крайностями этого мистического противоборства. Мне кажется, вы немного похожи на первую женщину, которую создал Бог и которая прельстилась райскими плодами… Вам нечего делать здесь.

— Куда же мне идти?

— Не знаю. Надо бы создать другой мир, более свободный, более терпимый… Он обернулся к окну.

— Смотрите, снег растаял. Как светит солнце! Пришла весна. Вы ее заметили?

Небо ослепительно синело в изгибе романской арки. На ее краю ворковали две горлицы.

— Я узнал, что солдаты ушли. Край спокоен, хотя распри не вполне еще улеглись. Вы беспрепятственно сможете добраться до Майеза, сначала через болота, потом до побережья. Наверное, вы собираетесь встретиться со своими соратниками?

— Вы считаете, что я должна уехать? — прошептала она.

— Да. Пора.

Она представила себе враждебный мир, поджидавший ее за воротами аббатства, через который ей предстоит пройти, одинокой и преследуемой, с незаконным ребенком на руках.

Она опустилась перед ним на колени:

— Не прогоняйте меня! Здесь так хорошо! Это Божий приют.

— Весь мир — Божий приют для тех, кто верит в Его милость.

Она закрыла глаза, и с ее длинных ресниц закапали слезы, оставляя на щеках блестящие дорожки. Он видел вокруг нее темный ореол несчастья. Многие опасности ждали ее, но уже брезжил свет веры в грядущее торжество. Он должен толкнуть ее в вихрь жизни!

Он протянул руку, и она почувствовала на своей голове нежное прикосновение его почти бесплотной ладони:

— Смелее, дитя мое! Благослови вас Бог.

На следующий день за ней пришел брат-привратник. По ее просьбе он оседлал для нее мула, которого потом она обещала отправить обратно через монахов Майеза. Привратник навьючил на мула две корзины с едой и одеялами. Анжелика одела дочь, стараясь по возможности сделать ее неузнаваемой. Она не могла изменить цвет глаз, но ей по крайней мере удалось спрятать волосы девочки. Она представляла, какое описание дано тем, кто ее искал: женщина с зелеными глазами и с рыжим ребенком на руках. Но как знать, возможно, у них есть и более подробное описание Онорины?

На какое-то мгновение, уже положив руку на холку мула, она заколебалась. Не позволят ли ей в последний раз увидеться с отцом-настоятелем? А со своим братом?

Привратник покачал головой. Началась святая неделя. Монастырь погружен в полное уединение.

И действительно, над аббатством сегодня царила особенно глубокая тишина. В эти предпасхальные дни мужчины, посвятившие себя служению Господу, сошлись для скорбных молений. Женщина должна была удалиться.

Вот и еще одна привязанность вырвана из сердца, опять оно стонет и обливается кровью от новой раны. Но сами эти страдания и то, что она могла их ощущать, не было ли это признаком выздоровления?

Она села в седло по-дамски, боком, прижала к себе Онорину и выехала за ограду обители на лесную тропинку. За спиной гулко захлопнулись монастырские ворота.

Сколько дверей уже закрылось за нею, в который раз задвигались засовы, не давая преследуемой дичи обрести приют! Каждый раз возможность избежать своей судьбы уменьшалась, и вскоре перед ней останется только один путь — ее собственный. Каков он? Она еще не знала. Она могла лишь предчувствовать его, но уже начала понимать, что катастрофы и непредвиденные препятствия, мешая ей следовать своим прихотям, направляют к этой единственной цели.

Еще раз, уже в последний, она ехала через лес. При свете дня она не смела появиться на большой дороге. Пробираясь сквозь заросли и болота, она беспрепятственно достигла Майезского аббатства. Когда она добралась до Кот-о-Лу, жарко светило солнце. Лучи отвесно падали на долину, и Анжелика остановилась, охваченная головокружительным ощущением чуда.

Всего две недели назад на этом самом месте она тонула в снегу, и ее тело, пронизанное смертоносной стужей, испытывало всю жестокость суровой зимы. Сегодня долина ласкала взор мягкой, бархатной зеленью. Ручей, через который ей пришлось переправиться, тогда спал подо льдом, теперь же он прыгал по камням с грацией юной козочки, и фиалки цвели на его берегах под хранительной сенью деревьев. Кукушка куковала, обещая долголетие, тепло, птенцов и предрекая весну.

Взгляд Анжелики тоже расцветал, согретый этими чудесами. Природа и жизнь вершили в ней свою таинственную работу. После бесконечной морозной зимы ее потрясала та могучая, вольная сила, что трепетала в зелени листвы и роскоши цветов. После страшного преступления, после ужаса, для которого нет слов на человеческом языке, ей был дарован этот цветок милости, круглый и белый, осиянный нездешним светом, который она прижимала к груди, — Онорина.

Черные вороны больше не кружились над Поляной фей. Можно было подумать, что смерть никогда не посещала эти места.

Аббат де Ледигьер! Брат Жан! Понадобилось два архангела, чтобы вытащить ее из адской пропасти ожесточения. Эти две чистые души заслонили в ее памяти зловещую фигуру другого священнослужителя — монаха Бешера.

Она задумалась о благости и мудрости Провидения, давшего ей дожить до этого часа.

Глава 11

На следующий день она прибыла в Майез, великолепное аббатство, построенное на острове, окруженном спокойными водами и ивами. Монахи вели дремотную, буколическую жизнь, ловили лягушек, удили угрей и были более привержены к праздности, нежели к трудам и молитвам. Здесь чтили традиции Рабле, который именно в этих стенах написал своего Гаргантюа. Ничто не напоминало того пламенного благочестия, что царило в Ниельской обители. Монахи побаивались протестантов, преобладавших здесь на побережье.

Королевские войска понемножку наводили порядок. По рекомендации Ниельского аббата — «слишком святого человека», как со вздохом говорил настоятель Майеза, — Анжелику приняли и дали провожатого до окрестностей Сабль-д-Олонн.

С Онориной на спине она теперь пробиралась по узкой песчаной дорожке среди зарослей карликовых дубов в орешника. Шел дождь, и в освеженном воздухе витал какой-то особенный аромат. Анжелика остановилась, чтобы сорвать несколько орешков для Онорины, и расколола их зубами. Омытый дождем бутон шиповника раскрылся у нее на ладони.

За густой стеной кустарника послышался мерный, глухой шум.

Цель близка!

Шум усиливался. Анжелика пробиралась вперед, торопливо раздвигая заросли, и наконец перед ней открылось море.

Не золотисто-голубое Средиземное море — перед ней лежал Океан, грозные пучины Атлантики.

Серый, синий, зеленый, он уходил к горизонту, полускрытому туманом. Анжелика увидела лиловатый песчаный берег, на котором серебром поблескивала сеть лужиц. Дальше шли квадратики солончаков, белые пятна соли, сейчас окрашенные в нежно-розовый цвет заката.

Слева стояла жалкая лачуга. В ней Анжелика должна была встретиться с Понсом-ле-Палю, одним из протестантских лже-солеваров, своим давним сторонником. Но Понс-ле-Палю был накануне захвачен в плен и казнен как бунтовщик. Последние уцелевшие соучастники прятались в жидких прибрежных лесах, живя грабежом. Анжелика обсудила с ними возможность переправиться в Бретань. Вероятно, там она могла бы скрываться довольно долго. Только бы избежать патрулей!

Прибрежное население оставалось верным королю, и даже те, кто прежде симпатизировал мятежникам, теперь не упускали случая доказать свою преданность властям, выдавая то одного, то другого. У побежденных не бывает союзников. Анжелике стало не по себе среди этих несчастных протестантов, видевших всю глубину ее поражения и нищеты. Ею владело одно стремление — уплыть. Она верила только морю, оно казалось ей надежным союзником.

На третий день прибежали истощенные люди в лохмотьях, крича, что через лес идет обоз купцов из Марана, везущих зерно и вина. Здесь уже несколько месяцев никто не видал этакой благодати. Обитатели лачуг бросились за оружием — рапирами, шпагами, палками. У них уже не осталось пороху для мушкетов.

— Не делайте этого, прошу вас! — умоляла Анжелика. — Нагрянет конная стража, они прочешут лес…

— Но ведь как-то надо жить, — проворчал главарь.

Сквозь негустой лес уже доносилось позванивание колокольчиков на мулах, скрип повозок. Потом раздались крики и звон оружия.

Анжелика не знала, к какому святому взывать о помощи. Надо было во что бы то ни стало помешать этим несчастным заняться грабежом, что неизбежно приведет к их убежищу солдат и таможенную охрану. Увы! Они знали ее слишком мало, и она совершенно не пользовалась у них влиянием Она даже не говорила на привычном для них местном наречье. Анжелика привязала Онорину к дереву и помчалась к месту битвы. Только бы удалось не допустить кровопролития и как-нибудь договориться с купцами!

Но купцы не растерялись. Они явно решили защищаться до последнего. У них были пистолеты, и они отстреливались, укрывшись за повозками.

Прячась за кустами, Анжелике удалось добраться до лже-солеваров:

— Отступите! — молила она. — Оставьте это!

— Теперь слишком поздно! — отрезал главарь. — Нам нужны их товары, а еще больше — их шкуры. Мы их заставим помалкивать…

Он прыгнул к одной из повозок — и рухнул, сраженный пистолетным выстрелом. Нападающих тотчас охватила паника. Сотня грабителей обратилась в беспорядочное бегство, а четыре купца, выскочив из своих укрытий, бросились преследовать убегавших. Действуя палками с силой, какой трудно было ожидать от мирных торговцев, они ломали грабителям руки и ноги, били по головам. Анжелика получила сильный удар по затылку. У нее потемнело в глазах, но она еще успела увидеть того, кто оглушил ее. То был, несомненно, протестант, весь в черном, довольно крепкий, с ясными глазами, право же, не злобными, но решительными. Он был похож на купца Сан-Оноре… В это мгновение на нее обрушился второй удар и она потеряла сознание.

Когда она приходила в себя, ее настиг давний незабываемый кошмар: Флоримон в руках негодяев, Кантор похищен цыганами. Она мчится за ними по грязным дорогам Шарантона, чудом ускользнув из страшной тюрьмы Шатле…

Пробуждение было чудовищным. Она находилась в тюрьме. Одна, распростертая на рваной циновке. Но шок оказался настолько сильным, что поначалу она ничего не почувствовала. Она не могла даже проклинать безрассудных лже-солеваров и свою злосчастную судьбу. А ведь всего через несколько часов она бы уже плыла к спасительным берегам Бретани! Мысли текли вяло, не было сил даже спросить себя, в каком городе она находится — Сабль это или Талмонт? Узнали ли ее, что ее ожидает? Тупо ныл затылок, безмерная, болезненная усталость сковала все члены, туман забытья окутывал мозг. Вдруг, подобно молнии, ее пронзила страшная мысль: Онорина!

Что случилось с ребенком после той кровавой схватки? Анжелика оставила ее привязанной к дереву. Заметили ли ее уцелевшие лже-солевары? Позаботился ли кто-нибудь о ней? А вдруг никто не помог ребенку? Вдруг крошка до сих пор одна в лесу? Поляна была довольно далеко от дороги. Можно ли надеяться, что кто-нибудь услышит плач?

Анжелика покрылась холодным потом. Спускался вечер, красноватый свет, просачиваясь сквозь зарешеченное оконце, возвещал наступление сумерек.

Анжелика стала кричать, колотить в дверь подвала. Никто не шел, ее вопли оставались безответными. Она кинулась к окну, стала трясти прутья решетки. Отверстие было на уровне земли. Отдаленный шум выдавал близость моря. Она позвала еще раз. Тщетно! Надвигалась ночь, равнодушная к заживо замурованным узникам, которые до утра не могли ничего ожидать от себе подобных.

Ее охватило безумие, она металась по камере, крича, словно помешанная. Снаружи послышались шаги. Анжелика замерла. Шаги приближались. По ту сторону окна появилась пара ног.

— Ради всего святого, постойте! Выслушайте меня! — кричала Анжелика. — Сжальтесь! Я умоляю вас!

Никто не ответил ей, но прохожий остановился.

— ..Моя крошка в лесу, — продолжала Анжелика, — она погибнет от холода и голода! Ее растерзают лисы… Сжальтесь над ней…

Надо было объяснить, где находится ребенок, но она не знала местных названий.

— Недалеко от дороги… — лепетала она, задыхаясь. — Там, где разбойники напали на купцов… — (Господи, она даже не знает, когда это было — вчера или сегодня!) — Надо свернуть на тропинку… Там еще межевой знак. — (Какое счастье, что она вспомнила эту подробность!). — Да, и поляна… Там она, привязанная к дереву… Мой птенчик, ей еще нет и двух лет…

В ответ — ни слова. Ноги за окном, потоптавшись, продолжили свой путь. Прислушался ли незнакомец к этим бредням, что доносились из подземелья? Или просто пожал плечами: «Спятила! Кто только не попадает в эту тюрьму…»

Она забылась тяжелым сном, но и во сне ее преследовал плач ребенка. Очнувшись, она увидела перед собой тюремщика и двух вооруженных мужчин, которые грубо приказали ей встать и следовать за ними.

По каменной винтовой лестнице они поднялись в сводчатое помещение, стены которого были изъедены солью. От пламени жаровни, стоявшей здесь, шло скудное тепло. Но жаровню топили не для того, чтобы согревать этот средневековый склеп. Анжелика поняла это, заметив крепкого мужчину, чьи мощные обнаженные руки выпирали из рваных рукавов. Склоняясь над жаровней, он с большим тщанием поворачивал в раскаленных углях длинный железный прут.

В глубине помещения под синим балдахином, украшенным выцветшими лилиями, судья в длинной черной мантии и парике с буклями разговаривал с одним из купцов, тем самым, который настиг Анжелику.

Они мирно беседовали и не потрудились прервать разговора, когда солдаты, введя пленницу, поставили ее на колени перед палачом и начали сдирать с нее верхнее платье и корсаж.

Анжелика в ужасе отбивалась, крича и извиваясь всем телом. Но ее держали сильные руки. Она услышала, как рвется на спине платье. Что-то красное дрожало перед ее глазами и приближалось, приближалось.

Она завыла, как одержимая.

Ее ноздри уловили запах горелого мяса.

Она так стремилась освободиться от грубых солдатских рук, что ничего не почувствовала. Только после того, как ее отпустили, она заметила зловещее багровое пятно на плече.

— Ну, приятель! — проворчал один из солдат, обращаясь к другому, — надо бы целый взвод, чтобы удерживать эту чертовку. Сущая фурия!

Боль от ожога отдавалась в голове, пронизывала левую руку до самых ногтей. Она все еще стояла на коленях и тихо стонала. Палач убирал орудие пытки — длинный прут, на конце которого была печать с изображением лилии, почерневшая от долгого употребления.

Судья и купец продолжали беседу. Их голоса гулко отдавались под сводами.

— Не разделяю вашего уныния, — говорил судья, — наше положение еще достаточно прочно, и я не верю, что Людовик хочет полностью извести протестантов во всем королевстве. Полагаю, что он оценил здравомыслие и миролюбие тех, кто придерживается нашей веры. Ведь мы не слабы: посмотрите, даже здесь, в Сабле, так мало католиков, что из четырех судей трое гугенотов и всего один папист. Да и тот вечно занят охотой на уток, так что нам то и дело приходится судить католиков.

— Однако же вспомните Пуату! Уверяю вас, я видел там такие вещи, каких не забудешь до самой смерти.

— Бунт в Пуату? По-моему, это просто провокация, разумеется, достойная сожаления. Снова наши братья позволили себя вовлечь в склоки сильных мира сего, пошли на поводу у безумных честолюбцев вроде этого де Ламориньера…

Судья спустился со своего возвышения и подошел к Анжелике, по-прежнему стоявшей на коленях.

— Ну как, милочка, вы извлекли урок из того, что с вами произошло? Прятаться в лесу с разбойниками и контрабандистами не дело для порядочной женщины. Теперь вы заклеймены цветком лилии. Все будут знать, что вы побывали в руках палача, что вы не из числа честных людей. Надеюсь, это заставит вас впредь быть более осмотрительной и разборчивой при использовании своих прелестей.

Анжелика упрямо не поднимала глаз. Они ее не узнали, и она не хотела дать им возможность рассмотреть ее внимательнее. До ее сознания не дошло ничего, кроме слов: «Вы теперь заклеймены цветком лилии…»

Она чувствовала, как огнем горит на ее теле клеймо, навсегда отторгнувшее ее от короля. Теперь она принадлежала к сонму отверженных: жриц любви, преступниц, воровок…

Сейчас это ей было безразлично. Ничто не имело значения, кроме необходимости вырваться из тюрьмы и узнать, что случилось с Онориной.

Судья меж тем продолжал свою длинную речь, похожую на сельскую проповедь:

— Учтите, что я проявил к вам снисходительность. Все же мы одной веры, и мне бы не хотелось держать вас под замком. Но я должен печься о спасении вашей души и позаботиться, чтобы вы больше не смогли впасть в грех. Лучшее, что я могу сделать, — поручить вас попечению семьи, пример которой наставит вас на путь истины и напомнит о долге перед Спасителем нашим. Присутствующий здесь мэтр Габриэль Берн сказал мне, что ищет служанку, которая занялась бы его домом и детьми. Следуя заветам Христа прощать обиды, он согласился взять вас в услужение. Встаньте, оденьтесь и следуйте за ним.

Этого Анжелике не пришлось повторять дважды.

…Они шли по улочке, где толпились рыбаки, продавцы устриц, рабочие с солеварен, возвращавшиеся с берега с большими лопатами на плечах. Анжелика лихорадочно искала способа ускользнуть от купца, которому была обязана своим освобождением, но за которым отнюдь не собиралась послушно следовать, как велел ей судья.

Вероятно, мэтр Габриэль догадывался об этих мыслях: он крепко держал ее за руку. Анжелика не забыла, как он силен — о том она могла судить по злосчастному удару палки. Он казался добродушным, но непреклонным.

В гостинице «Добрая соль» он показал ей ее комнату.

— Мы уедем завтра рано утром. Я живу в Ла-Рошели, но по дороге мне надо навестить клиентов. Так что домой мы доберемся только к вечеру. Хочу спросить вас, согласны ли вы добровольно остаться в услужении у меня. Я поручился перед судьей, что вы не будете стремиться бежать, чтобы снова погрузиться в свою беспорядочную жизнь.

Он ждал ответа. Ей следовало заверить его в своей благодарности, но она не могла сделать этого под его прямым, честным взглядом. Ее словно подтолкнул злой гений, и она вскинулась:

— Как бы не так! Ничто не удержит меня!

— Даже это?

Он показал ей на постель, высокую, как в крестьянских домах, постланную на сундуке с ящиками.

Она не поняла.

— Подойдите, — сказал он.

Похоже, он почему-то подсмеивался над ней.

Она сделала два шага и остановилась. На подушке покоилась рыжеволосая детская головка. Укрытая до подбородка, засунув в рот большой палец, Онорина спала глубоким сном.

Анжелике показалось, что у нее снова начинается бред. Она тряхнула головой, гоня навязчивое видение. Но тут ее взгляд задержался на обуви мэтра Габриэля, и у нее перехватило дыхание:

— Это были вы!

— Да, это я. Вчера вечером я проходил через тюремный двор. Шел повидаться с судьей. Меня остановил голос женщины, умолявшей спасти ее ребенка. Я оседлал лошадь и поскакал, хотя, честно говоря, не очень-то хотелось вновь попасть в те места, где мы вели себя так жестоко, я нашел ребенка у подножья дерева. Она спала, но перед этим, верно, долго кричала и плакала. Но она не очень замерзла. Я завернул ее в свою одежду и привез сюда. По моей просьбе ею занялась одна из трактирных служанок.

Должно быть, никогда в жизни Анжелика не испытывала такого облегчения. Сердце, избавленное от страшной тяжести, радостно заколотилось, будущее вдруг представилось заманчиво светлым. Теперь стали возможны любые чудеса, люди были добры, мир — прекрасен.

— Будьте благословенны, — произнесла она дрожащим голосом. — Мэтр Габриэль, я никогда не забуду того, что вы сделали для меня и моей девочки. Вы можете положиться на мою преданность. Я — ваша служанка.