Онлайн чтение книги Приключения Ардента Троутона Ardent Troughton
VI

Не могу сказать, долго ли я оставался без чувств и без памяти. Была, кажется, минута, в которую я приходил в себя: тогда мне представились какие-то странные грезы, какие-то непонятные ужасы. Я не хотел открыть глаза, решился умереть… Да, умереть!.. И мне казалось, что я уже умираю…

Но смерть, которая гоняется за нами повсюду, прихотливо увертывается от нас, когда мы сами ищем ее. Через некоторое время грезы мои рассеялись, я открыл глаза и увидел, что ложу на песке, между тем как ветерок доносит упоительный запах цветов и освежает лицо, обожженное солнцем, которое ослепительно блестит прямо над головой моей. Я зажмурился; боль гнездилась во всех моих членах; мне казалось, будто все мои кости переломаны, исковерканы; что-то тяжелое давило мне на грудь. Однако мало-помалу я стал находить приятным это положение; мне сделалось как-то весело, и я не смел шевельнуться, чтобы не рассеять своего таинственного удовольствия. Скоро память моя совершенно пробудилась; я вспомнил прошедшее, вспомнил сестру, которую дала мне жестокая судьба, и сказал:

— Гонория!

О, Боже великий!.. Безжизненное тело Гонории лежало на груди моей; лицо было подернуто смертной бледностью, руки судорожно ухватились за мое платье.

Вмиг я забыл все страдания, боль. Я бережно поднял Гонорию на руки, встал и перенес ее под тень дерева, которое росло недалеко от нас. Щека моя прикоснулась к ее щеке. Какой сладостный трепет пробежал по всем жилам моим! Тело Гонории было еще тепло, на губах приметен румянец; из маленькой раны на лбу текла кровь… Она жива!.. Моя Гонория жива! Я перестал чувствовать тяжесть своей ноши, я сделался Голиафом силой, мужеством. Она жива!.. Если бы слезы не одолели меня, я стал бы смеяться, хохотать от радости. Жива!.. Я был почти сумасшедшим от восторга.

Положить Гонорию на мягкую траву, отыскать ручей, нарвать широких листьев какого-то растения и принести в них воды для Гонории, все это было делом одной минуты. С неописуемым удовольствием заметил я, что Гонория дышит, что кровообращение восстанавливается в ее жилах. Наконец она открыла свои прекрасные голубые глаза, устремила их на меня с улыбкой, и губы ее начали шевелиться. Я приложил ухо: Гонория шептала:

— О, мой Ардент! Как я счастлива! Я думала, что мне не удастся вернуть тебя к жизни.

После этого голова ее снова упала мне на грудь, глаза закрылись, и Гонория уснула тихим, спокойным сном ангела. Я не спускал с нее глаз; она улыбалась: это было торжество красоты над смертью. Но скоро мой взор обратился на уединение, которое нас окружало, и сердце мое стеснилось: я затрепетал от двух противоположных чувств: блаженства и муки.

В самом деле, не блаженство ли и не муку должен был я чувствовать в это время? Гонория спаслась от гибели, она со мною, она почивает на груди моей… Но когда она проснется, что тогда будет? Не для того ли проснется она, чтобы умереть с голода? Я огляделся и увидел кокосовое дерево. Слава Богу! Она будет иметь пищу… Но нам, или, лучше сказать, мне, угрожала другая опасность, еще важнее.

Более трех часов Гонория покоилась крепким сном, и, кажется, я сам разбудил ее, уронив горячую слезу на ангельское лицо. Раскрыв глаза, она обняла меня с нежностью сестры и спросила:

— Где мы, братец?

— Не знаю, — отвечал я печально.

— О чем ты плакал, братец?

— Разве нам не о чем плакать?

— Да… Да… Но перестань, Ардент! Мы можем быть счастливы, потому что мы вместе. Ведь мы уже никогда не расстанемся. Не правда ли?

— О, Гонория!.. Никогда!

Она захотела встать и, вставая, закричала от боли.

— Посмотри, Ардент, что у меня на шее.

Я взглянул: на шее Гонории был ясный отпечаток зубов какого-то зверя; но, к счастью, они только оцарапали кожу, не нанеся большого вреда.

— Ничего, решительно ничего не помню! — сказала Гонория.

Мы пошли вместе к морю. Тут была красивая бухта; низкий берег, покрытый белым песком, описывал полукружие, на оконечностях которого возвышались две скалы. Коралловая гряда тянулась между ними в прямом направлении и закрывала бухту от моря.

— Как же мы сюда попали? — сказала Гонория. — Эта гряда не должна ли была остановить нас?

— Не понимаю, — отвечал я, теряясь в догадках, — наверно, волны во время бури были выше гряды и бросили нас на этот берег.

— Но каким чудом только мы двое спаслись?

— Может быть потому, что мы стояли на корме, а эта часть корабля меньше других подверглась опасности, когда он ударился о подводный камень.

— А разве он ударился о подводный камень?

— Должно быть так.

В раздумье Гонория отошла от берега; я последовал за нею. Мы оба чувствовали совершенное изнеможение, но скрывали это один от другого.

— Мне хочется есть, — сказала Гонория.

— Я тебе достану кокосов.

Мы подошли к кокосовому дереву, но, увы, плоды его висели так высоко, что я не мог достать их. К счастью, нашлось несколько орехов, которые сами упали с дерева, от излишней зрелости. Один из них оказался годным в пищу. Мы разделили его и с наслаждением пили вкусное молоко; потом пошли дальше в рощицу, которая манила нас своей тенью, сели, задумались. Шум моря раздавался вдали; около нас царствовало глубокое безмолвие. Где мы? На какой безлюдный остров занесли нас волны? Мысль, что мы одни на всем острове, мгновенно взволновала наш разум, и мы вскричали одновременно:

— О, как ужасно это уединение!

— Но все-таки нам нужно благодарить Бога, — возразил я, подумав. — Наше уединение могло быть еще ужаснее.

Невольно мы оба стали на колени и погрузились в теплую молитву. Между тем солнце село, и вечер настал без сумерек, как обыкновенно бывает в тропических странах. Надо было позаботиться об убежище на ночь. Я был готов лечь на сухих листьях, которые хрустели под ногами; я так утомился, что нисколько не думал о гадах и насекомых, которые могли потревожить меня на такой постели. Но Гонория, Гонория… для нее нужно было ложе лучше этого. Мы стали искать, ходили по роще и по долине: все напрасно. Наконец, какой-то добрый гений внушил мне мысль подойти к скалам, находившимся возле берега. В одной из них я увидел углубление вроде небольшой пещеры, фугах в пяти от земной поверхности. Мне легко было туда вскарабкаться; я нашел, что пещера суха, гладка и просторна.

— Гонория, — сказал я, радостно спрыгнув наземь. —

Провидение не совсем нас покинуло; оно приготовило тебе прекрасную комнатку в этой скале.

— Мне будет везде хорошо вместе с тобою, братец. Я помог Гонории влезть в пещеру и, пожелав ей спокойной ночи, сел у подножия скалы.

— Но здесь просторнее, чем я думала, — сказала Гонория. — • Иди ко мне, братец; тебе есть место подле меня.

— Нет, нет, Гонория! — отвечал я, вздрогнув. — Спи, а я стану сидеть и беречь тебя; мне совсем не хочется спать.

— О, если так, то и я лучше сойду к тебе. Зачем мне одной пользоваться покоем и безопасностью? Ведь я говорю, что здесь есть для тебя место. Почему же ты не хочешь лечь со мною? Разве я не сестра твоя? Разве ты не признаешь меня? Разве воля твоих родителей… О, Боже! Где они теперь… Воля наших родителей, Ардент, не священна для тебя? Иди, мой друг. Не отвергай меня!

— Ах, Гонория! Ты моя сестра, моя добрая, невинная сестра! Но, пожалуйста, не принуждай меня; я дал клятву не спать эту ночь.

Гонория не возражала. Глубокая тишина водворилась вокруг нас. Я сидел, опустив голову на руки, и думал. Я думал о моих добрых родителях и о сестре, которую дала мне не природа, но их воля. О, нет! Природа слишком мудра: она не сделала бы такой ошибки. Но для честного человека закон человеческий так же свят, как и закон природы: Гонория была мне сестрой!.. Родители мои, если они живы, никогда не согласятся нарушить великодушного акта, который составили и подписали их нежные и благородные сердца. Если они погибли, тогда мой долг — заботиться о его нерушимости. Положение мое было, я думаю, единственное в свете: лоскуток бумаги, исписанный по-испански, смешал естественные места наши, мое и Гонории, в природе! Произвол людей учредил между нами против нашей воли отношения, и люди уже не могли уничтожить этих отношений!.. Я заплакал. В этих горестных думах прошло с полчаса. Вдруг я услышал голос Гонории:

— Ардент, я не могу заснуть.

— Отчего, Гонория?

— Мне страшно; мне все слышится шум моря и чудится, будто мы тонем на корабле.

— Пой что-нибудь, Гонория. Это успокоит твое воображение, и ты уснешь.

Через несколько минут Гонория в самом деле запела гимн из оратории, тот самый гимн, который я слышал в барселонской церкви. Ее нежный голос смешивался с отдаленным шумом валов, разбивавшихся о коралловую гряду. Какое-то святое спокойствие начало нисходить на мою душу, голова моя упала на грудь, и я заснул, прежде чем Гонория закончила свое пение.

Так прошел первый день нашего пребывания на этом пустынном берегу, который я считал необитаемым островом. Поутру Гонория разбудила меня. Мы вместе умылись в ручье; но надо было завтракать: а где взять пищу? Я вспомнил, что в детстве мне давали читать приключения Робинзона; вспомнил, как искусно он умел пользоваться всякой безделкой, которая попадалась ему в руки на пустом острове, где он остался, и мне пришло в голову попробовать, не могу ли я подражать этому изобретательному человеку. Мы начали осмотр вещей, которые были в наших карманах. Увы! Это были два носовых платка, гребенка, карандаш в серебряной оправе и зубочистка.

— Как же мы употребим эти вещи? — спросила Гонория.

Я молчал. Они не могли служить никаким пособием в положении, в каком мы находились.

— Мне хочется есть, Ардент, — сказала Гонория.

Я пошел к кокосовым деревьям. Мы долго искали вместе, не найдем ли опять орехов, которые сами свалились с дерева; обошли всю рощу, пробирались через колючие кустарники, лазили через острые скалы; лица и руки наши были исцарапаны, обувь изорвана; мы утомились и все попусту. Надо было доставать орехи с дерева, и Бог знает, каких усилий я не делал, чтобы их достать, однако напрасно: стволы были так гладки, что я не мог взобраться ни на одно дерево; поднимался на несколько футов и потом скользил, падал.

Слезы досады и отчаяния брызнули у меня из глаз.

— О, как я неловок! — вскричал я, бросившись на траву почти в сумасшествии.

Гонория наклонилась, взяла мою голову, прижала ее к своей груди и тихо плакала. Долго мы не могли говорить.

— Послушай, Ардент, — произнесла, наконец, Гонория. — Видишь этот кустарник? Смотри, какие прекрасные на нем плоды. Почему бы нам не съесть их?

— Это было бы безрассудно, мой друг. Может быть, они ядовиты, потому что в здешних странах множество ядовитых растений.

— Но я читала где-то, что если плод клюют птицы, то и человеку можно есть его.

— Неправда, Гонория, птицы клюют, например, волчьи ягоды, а они вредны для человека.

Мы опять замолчали. Гонория грустно смотрела вдаль; я сидел, потупившись, и думал. О чем думал? Сам не знаю.

Вдруг мне пришло в голову поискать устриц, мысль, на которую я давно бы был должен напасть, если бы мои умственные способности не находились в таком расстройстве, что самые обыкновенные идеи с большим трудом развивались в уме моем.

— Гонория, может быть, ты не умрешь от голода! — вскричал я, обрадовавшись своей выдумке, как великому открытию, и побежал к бухте.

Гонория кричала, чтоб я подождал ее; но я не слушал, я бежал, и она последовала за мною.

— В самом деле, вот устрицы, — сказала она, узнав предмет моих поисков, — посмотри, братец, они недалеко; их легко можно достать.

Бедная Гонория! Ее обманывала прозрачность воды: устрицы находились на глубине трех или четырех саженей, и не было никакой возможности достать их. Мы печально воротились под кокосовые деревья, сели на прежнее место.

— Ах, Боже мой, как мы недогадливы, Ардент! — вскричала наконец Гонория. — Зачем нам хочется непременно влезать на дерево, чтоб достать орехи? Разве нельзя сбить их палкой, или чем-нибудь подобным?

В самом деле! А я и не подумал об этом. Мы тотчас принялись искать удобную палку или камень, нашли несколько сухих сучьев, и я начал бросать их в ветви кокоса. Но что могла сделать слабая рука моя, особенно в ту минуту, когда я был уже истощен, измучен, расстроен? Тяжелая палка не была мне по силам, а легкая не сбивала плодов и часто сама оставалась в густых ветвях кокоса.

С нестерпимой болью в плече и руке я, наконец, должен был отказаться от работы. Гонория бросилась мне на шею. Я оттолкнул ее. Бешенство и отчаяние пылали в груди моей; я упал и катался по земле, проклиная себя, весь человеческий род, всю природу. Между тем наступила ночь. Не помню, как мы провели ее: знаю только, что мне опять представлялись какие-то дикие, страшные видения; но наяву или во сне это было, не помню. Когда первые лучи солнца осветили наше убежище, я увидел Гонорию, спящую у меня на коленях. Лицо ее было бледно, но не выражало никакого страдания; уста улыбались. Так покоится дитя на краю пропасти! Ангелы Божьи веселят его в эти минуты. Погибнет оно, или нет: что за дело! Душа его водворится в селения райские, вмешается в хор херувимов. И такая же участь ожидает Гонорию! — думал я. Она также присоединится к светлому сонму своих небесных братьев, будет весело плавать в сиянии, окружающем престол Творца всех миров. Но я… я… я, низкий раб страстей своих, который даже и в эти минуты бедствия не может потушить в себе безнадежного пламени, — что будет со мною?

Гонория открыла глаза, поднялась, взглянула на меня с таким выражением, которое ясно показывало, что она не помнит ничего, что с нами было вчера, и сказала: — Мне хочется есть.

О, Боже мой!..

Но нет1 Я не стану описывать, как мы провели этот новый день бедствий и другие, которые последовали за ним. Можно ли передать на бумаге все наши мучения, и поймет ли их сытый, беспечный читатель? Довольно сказать, что если его когда-нибудь трогала участь злополучного Робинзона, то наша участь должна тронуть во сто раз больше, потому что мы были во сто раз злополучнее. Робинзон нашел пособие в обломках своего корабля, в останках корабельного груза; он был силен и здоров, попал на остров, который представил ему средства к удовлетворению главных потребностей жизни. Мы, напротив того, были лишены малейших пособий и слабы, изнурены; песчаный берег, на который выбросила нас буря, не производил ничего, кроме кокосов, да и тех нам нельзя было достать; обувь наша в один день превратилась в лохмотья; ноги, руки, лица были изранены, исцарапаны; мы не могли идти дальше в глубину острова. Гонория едва двигалась, я не смел ее оставить, и она сама не отпускала меня. Какое же сходство между нашим положением и положением Робинзона? О да, мы были во сто раз злополучнее!

Однако милосердный Творец не дал нам умереть с голода. Каждый день, хотя и с большими трудами и уничтожая в себе последние остатки сил, я добывал один или два кокосовых ореха, и эта скудная пища более месяца поддерживала наше существование. Но долго ли мы могли жить такими средствами? Пройдет пора кокосов, и тогда чем нам питаться? К тому же погода, очевидно, становилась хуже: каждую ночь выпадала холодная роса, иногда шли дожди, а одежда наша была в самом плачевном состоянии. Гонория занемогла; я тоже. Смерть, со всеми своими ужасами, приближалась к нам; мы уже видели ее в наших тусклых глазах, в нашем болезненном сне и тяжелом дыхании. Гонория смиренно ожидала удара, но с некоторого времени ее стала мучить странная мысль, что тело ее после смерти будет валяться на песке, непогребенное. Напрасно я старался успокоить ее; она ничего не слушала, и однажды утром, кинувшись со слезами в мои объятия, стала просить, чтобы я выкопал ей могилу. Я не боялся смерти, потому что видел неизбежность ее; но мне не нравилась такая работа, и я употребил все способы, чтобы уговорить Гонорию. Тщетно!.. Она плакала, умоляла; я должен был, наконец, уступить; мы потащились вместе отыскивать уголок для своей общей могилы, и одно прекрасное место, закрытое со всех сторон деревьями и кустарниками, привлекло внимание Гонории.

— Вот здесь, — сказала она.

Я отмерил три шага вдоль, два поперек, и мы принялись за работу. Земля в этом месте была черна и рыхла; она, очевидно, состояла из сухих листьев и других остатков растительного покрова почвы, которые накапливались тут в течение нескольких столетий. Поэтому работа наша шла не очень медленно. Мы трудились почти целый день; к вечеру стал накрапывать дождь и сделалось очень холодно; море гудело вдали, ветер шумел над нашими головами, и я видел сквозь ветви кустарника, как серые, белоголовые волны перекатывались через коралловую гряду. Между тем Гонория не хотела бросать работу. Но, наконец, дождь хлынул рекой, гром загремел в черных тучах, густая мгла окружила нас. Мы принуждены были уйти из рощи и пустились бежать, спотыкаясь на каждом шагу, к той пещере, в которой Гонория провела первую ночь и которая с того времени сделалась постоянным ее убежищем в случае непогоды. Я помог слабой Гонории вскарабкаться на скалу, наломал веток и заложил ими отверстие пещеры. Но эта мера предосторожности от дождя была почти бесполезна: сырость уже успела проникнуть в пещеру, да и ветки, которыми я заслонил отверстие, также были мокрыми. Гонория жаловалась, что ей неспокойно. Однако мы провели таким образом всю ночь, страшную ночь, в продолжение которой ни на минуту не прерывались оглушительные раскаты грома и стон волн. Я ходил около пещеры, останавливался, прислушивался, спит ли сестра моя, и ничего не слышал. Иногда мне приходило в голову, что она умерла; но Гонория начинала говорить со мной или читать молитвы. Наконец стало светать; гроза прекратилась. В это время Гонория сказала мне, что чувствует боль во всем теле, однако надеется уснуть. Больше я не слышал ее голоса. Когда солнце поднялось высоко на горизонте, я открыл пещеру. Гонория спала, Я взял ее на руки и осторожно перенес на песчаное возвышение, которое успело просохнуть. Но тут силы мои, истощенные долгим бдением и работой, совершенно меня оставили. Я присел недалеко от спящей девушки, тело мое невольно пошатнулось, голова упала, и я заснул. Ужас, какого мне еще никогда не случалось испытывать, охватил все мое бедное существо, когда через некоторое время, открыв глаза, я увидел подле себя Гонорию, стоящую на коленях и дергающую меня за платье. Мне показалось, что я вижу какое-то привидение. Щеки ее пылали, глаза бегали, все тело тряслось.

— Вставай! Вставай, лентяй! — говорила она дрожащим и хриплым голосом. — Вставай! Пора копать могилу!

Я легко догадался, что это значит: Гонория была в горячке. Несчастная! Как мне хотелось, чтобы мы оба умерли в это же мгновение! Осмелюсь ли сказать, к чему подстрекал меня демон-искуситель? Да, должно сказать. Я поднял Гонорию, и рука моя невольно упала на ее шею, чтобы одним разом прекратить все муки страдалицы. Но Бог дал мне силу устоять против адского помысла. Я принес сестру мою к ручью и набрал воды; она пила с жадностью, потом устремила на меня свой огненный, блуждающий взор, и не могу сказать, узнала меня или нет, только губы ее повторяли беспрестанно: — Могилу! Могилу!

Не зная, что делать, страшась сопротивлением увеличить болезнь Гонории, я перенес ее к нашей могиле и принялся за работу. Она стала спокойнее, говорила со мной беспрерывно, и все торопила меня.

— Я богата, очень богата, — говорила она. — У меня много денег на корабле «Санта-Анна». Если ты будешь прилежно работать, я велю тебя щедро наградить… Ах, Боже мой! Как это забавно, что я сама распоряжаюсь своим погребением!.. Но что делать, иначе нельзя! Отчего ты так худ и бледен? Какая у тебя скверная борода! Как ты загорел! Ты совсем не похож на моего брата, на моего милого Ардента! Смотри, делай просторную могилу, чтобы в ней можно было поместиться мне с папой, мамой и Ардентом. Я не знаю, где они теперь; но они придут. Работай проворнее. Ох, как ты неповоротлив! Вот они уже идут, я слышу… Они идут, а могила еще не готова!

Гонория упала без чувств на траву. Я бросил свою проклятую работу. Боже мой! Или я также сошел с ума? Мне слышится ворчанье какого-то дикого зверя, лай собаки и еще чей-то странный голос, который не может быть голосом живого человека… Кустарник шумит, трещат сухие сучья, шелестят листья… Вот из чащи выбегает маленький зверек; за ним гонится собака; но .. она с визгом кидается ко мне: это Баундер! И спустя еще мгновение я вижу перед собой Югурту.

Первым движением моим было броситься на шею к своему черному брату и другу.

— Югурта! — вскричал я. Но глаза мои обратились на Гонорию, и я сказал: — Югурта, она дышит! Спаси ее!

Не теряя ни секунды, негр схватил Гонорию на руки и побежал с нею в лес. Я скоро потерял его из вида, но Баундер остался со мной и послужил мне верным проводником. Пройдя около двух миль, мы выбрались на обширный луг, прорезанный довольно широким ручьем. На берегу его, под тенью платанов, стоял прочный и красивый шалаш. Я вбежал в нею, не обращая внимания ни на что. Гонория лежала на мягкой постели из мха. Она дышала; казалось, что она спит. Я нагнулся к ее изголовью и в изнеможении упал на пол.