Онлайн чтение книги Атавия Проксима
4

Даже человеку, хорошо знакомому с атавскими политическими нравами, нелегко было бы догадаться, что под «подозрительными иностранцами», о которых шла речь несколькими строками выше, подразумевались не кто иные, как Эммануил и Полина Гросс. Стоит ли напоминать читателю, что в то время, когда в Киниме первые крысы вырвались на волю из только что развалившегося здания 72ЕОХ, профессор Гросс и его супруга находились в добрых полуторастах километрах северо-восточнее Кремпа.

И если Андреас Раст, человек глубоко порядочный во всем, что касается его постояльцев, все же позволил себе подобное подлое измышление, о тяжких последствиях которого он не мог не догадываться, то тому причиной в первую очередь были грозные события, развернувшиеся двадцать второго февраля как в самом городе Кремпе, так и в его окрестностях.

Хозяйка «Розового флага» разбудила своего мужа вскоре после того, как супруги Гросс отбыли из гостиницы. От вновь прибывших постояльцев стало известно, что вчерашнее землетрясение охватило во всяком случае ряд штатов, если не всю страну. Расту поэтому требовалось срочно связаться по телефону с Фарабоном, где проживал со своими двумя сынишками их вдовый сын Дуглас, по профессии дантист. Но обычная телефонная связь еще не была восстановлена, а чтобы допроситься позволения воспользоваться военным телефоном, надо было быть одним из вожаков местного отделения Союза атавских ветеранов и никак не меньше. Но получилось так, что даже самому Андреасу Расту не удалось добиться разрешения. Провод был все время занят. Передавались распоряжения командования военного округа об организации заградительных застав вокруг района Кинима. Петом давались самые подробные инструкции командирам авиационных и армейских подразделений, дислоцированных в пределах чумной зоны.

Приказание оставаться на месте, ни в коем случае не эвакуироваться было воспринято командирами подразделений без особого воодушевления, и все же всех, кроме одного, удалось убедить в том, что оставаться на месте безопаснее как для военнослужащих и их семей, так и для гражданского населения.

Но 127-я бомбардировочная эскадрилья (она базировалась на крошечный городок Смайлси, в семи с половиной километрах от Мадуа) не поддалась никаким уговорам. На все приказания, упрашивания и обещания, переданные лично помощником начальника штаба округа военно-воздушных сил, командир эскадрильи подполковник Линч отвечал с бычьим упорством: «Мы нанимались летать, а не подыхать от чумы», или: «Интересно, кто будет кормить наши семьи, когда мы окочуримся?», или: «Дисциплина дисциплиной, а чума чумой». Линч требовал указать ему безопасный аэродром для немедленного перебазирования. Разумеется, он не мог объяснить начальству, что сегодня рано утром в пределах офицерского городка эскадрильи было замечено несколько крыс! Только намекни на это – и уж тогда пропал… Ему не терпелось поскорее убраться отсюда в такие края, где можно смотреть на пробегающую крысу, не холодея от сознания, что это простучал коготками предвестник твоей близкой и мучительной кончины.

Когда Линчу надоело препираться с помощником начальника штаба, он заявил, что через десять минут поднимает эскадрилью для самостоятельного перебазирования.

– Только попробуйте! Мы вас уничтожим! – сказал полковник Бенд.

– Попробуйте! – ответил Линч. – Меня вы этим не испугаете…

Тогда полковник Бенд связался с тремя эскадрильями, базировавшимися на самом севере его округа, и приказал им любыми средствами не допустить перелета мятежной эскадрильи за пределы зараженной зоны.

Тем временем Линч уже успел заправить самолеты горючим, приказал брать на борт полный комплект боеприпасов, грузить семьи и обслуживающий персонал и выруливать на взлетную дорожку.

– Вот что, – сказал он своим офицерам, когда все уже было готово к взлету. – Времени для дискуссий у нас нет. Держаться придется сомкнутым строем. В противном случае нас поодиночке прижмут к земле и вынудят приземлиться здесь же. Возможно, против нас будет открыт огонь. Не знаю, как вы, а я предпочитаю моментальную смерть от пули или осколка медленному и мучительному подыханию от чумы. Впрочем, это дело вкуса. Если кто-нибудь со мной не согласен, пускай остается. Даю на размышление две минуты.

– А мы не занесем с собой заразу на всю Атавию? – спросил какой-то лейтенант.

– Очень может быть. Но, как видите, Атавия заботится в данном случае не о нас, а о себе.

– Я буду молить господа, чтобы наши самолеты не принесли на своих крыльях ни единого микроба, – сказал капеллан эскадрильи.

– Митинг закончен! – крикнул Линч. – По самолетам!

В другое время самым разумным было бы уйти в облака. Но магнитная буря не давала возможности пользоваться приборами для слепого полета. Пришлось идти под самыми тучами.

В восемнадцати километрах от города Кремп их встретили пулеметным и пушечным огнем самолеты эскадрилий, вылетевших по приказу полковника Бенда. Сначала это был заградительный огонь. Потом, когда стало ясно, что 127-я упорно старается пробиться вперед, истребители перешли на поражение. Самолеты 127-ой ответили огнем всех своих пушек и пулеметов.

Когда бомбардировщики Линча были еще за горизонтом, Андреас Раст с супругой, оба без пальто и с непокрытыми головами, провожали в дальний путь клиента, которого им хотелось обворожить любезностью и радушием. Это был долговязый, в высшей степени учтивый и разговорчивый человек лет под сорок с мышастыми волосами ежиком над бледным и плоским лицом, с наглухо приклеенной улыбкой. Он был коммивояжером фирмы, крупно торговавшей озонаторами для уборных, отправлялся в Фарабон и был настолько обязателен, что обещал лично передать привет сыну супругов Растов. Телефон и телеграф все еще не были исправлены, и не было известно, когда это случится. А этот обязательный господин собирался дня через два возвращаться через Кремп на юго-запад и мог привезти из Фарабона обратные приветы.

Проводив гостя, супруги Раст обратили внимание на еле заметные клинышки, выплывавшие из-за горизонта. Это летели четким строем по три бомбардировщики подполковника Линча.

– Красивое зрелище! – заметила госпожа Раст.

– Величественное! – поправил ее супруг с пафосом профессионального патриота.

Вдруг откуда-то сбоку, из-за противоположного горизонта с выматывающим душу воем выскочило несколько десятков самолетов помельче («Истребители!» – объяснил жене Раст) и стали производить в воздухе перед приближающимся отрядом бомбардировщиков и над ними головокружительнейшие эволюции, которые легко было понять как попытки помешать бомбардировщикам продолжать полет. Это было красиво, немножко страшновато и, как полагал господин Раст, чересчур рискованно для воздушных учений.

– Маневры, милочка, – сказал Раст жене. – Редкое зрелище комбинированных воздушных учений в условиях, приближенных к боевым! Можешь себе представить, какое впечатление подобное зрелище должно будет произвести где-нибудь над Москвой…

К этому времени тысячи жителей Кремпа, Монморанси и других близлежащих населенных пунктов высыпали на улицы. В воздухе стоял густой, будоражаще-вибрирующий гул нескольких десятков мощных авиационных моторов. На мрачном фене тяжелых темно-фиолетовых туч все чаще вспыхивали и гасли яркие и ясные искорки. Проходило несколько секунд, и до восхищенных эффектным зрелищем зрителей долетали хлопающие звуки стрельбы из мелкокалиберных авиационных пушек и удивительно несерьезный, будто кто-то вдали баловался трещоткой, приглушенный расстоянием треск пулеметных очередей. А там, где потухали искорки разрывов, сразу повисали белоснежные, медленно расширявшиеся комочки ваты.

– Пиротехника! – одобрительно заметил Раст. – Подлинно атавская, богатейшая в мире пиротехника! Налогоплательщику она, конечно, влетает в копеечку, но игра стоит свеч!

Километров на двадцать кругом сотни и тысячи обывателей глазели на драму, разыгравшуюся в воздухе, в полной уверенности, что это всего лишь богато обставленная и отлично разученная учебная воздушная игра.

И вдруг один из истребителей задымил, лег на правое крыло, неловко, словно игрушечный самодельный самолетик, перевернулся через крыло раз, другой, третий, перешел в штопор и со свистом ринулся вниз. До самой земли его провожал пышный шлейф из тускло-рыжего пламени и очень черного дыма. Те, кто наблюдал с балконов, видели, как он грохнулся метрах в пятистах от западной окраины Кремпа, в поле, совсем недалеко от нового элеватора. Вместе с громом взрыва вверх взметнулся лохматый столб огня и дыма, перемешанного с мерзлой землей.

Из тысяч грудей одновременно вырвались крики ужаса, удивления, восторга (какое удивительное, неповторимое зрелище!), нетерпения, жалости. Тысячи ног, молодых и старых, мужских и женских, ринулись туда, к элеватору. Тысячи глаз горели ненасытным желанием поскорее, как можно скорее (ох, не опоздать бы к самому интересному!) посмотреть, насмотреться, насытиться тем, как выглядит (на деле, а не в кино) разбитый, искромсанный, разметанный в клочья горящий самолет.

Были ли эти люди, эти сотни мальчишек и девчонок, лавочников и клерков, домашних хозяек и официанток, жестокими, бессердечными людьми? Конечно, нет. В большинстве это были совсем неплохие люди. Но дело в том, что гибель истребителя была ими поначалу воспринята как нечто иллюзорное, развлекательное, не относящееся к повседневной действительности, как некий эффектный сюрприз, бесплатная премия за многолетнюю скуку их убогой и беспросветной жизни.

Господин Раст не последовал примеру остальных только потому, что ему пришлось бы бежать на два километра дальше, чем жителям Кремпа. И, кроме того, у него на руках висела упавшая в обморок жена. Он беспомощно оглянулся. Рядом, криво улыбаясь, стоял поджарый человек в чистом, аккуратно заплатанном коричневом комбинезоне. На нем была видавшая виды замасленная кепка козырьком к затылку. Профессор Гросс без труда узнал бы в нем того самого безработного летчика, с которым его свела судьба на автостраде спустя несколько минут после того, как Атавия оторвалась от Земли.

– Вы, кажется, спешите туда? – иронически осведомился он, кивнув в ту сторону, где горели остатки разбившегося истребителя. – Разрешите, я отнесу вашу супругу в вашу гостиницу. – И он подхватил на свои крепкие сухие руки госпожу Раст и отнес ее в гостиницу. Вернувшись, он продолжал все так же криво улыбаться. Господину Расту ужасно не нравилась эта улыбочка. Ему вообще не нравился этот голодранец, носивший неподобающую, как ему казалось, фамилию Прауд, что означало «гордый». Когда человек уже столько времени колесит по стране в поисках работы, ему пристало бы называться поскромнее. Придется, пожалуй, бесплатно накормить этого Прауда обедом за его маленькую услугу. Большими услугами господин Раст считал только те, которые он сам оказывал другим.

– А туда, – продолжал Прауд, снова став неподалеку от трактирщика, туда вам спешить, по-моему, не к чему. Какой-нибудь другой обязательно упадет поближе.

Раст возмущенно промолчал. Он почувствовал в словах этого неприятного Прауда (ну и фамилия!) презрение, желание попугать его. Раст мог бы, конечно, обратить эти слова в шутку, но только в том случае, если они исходили бы из уст какого-нибудь почтенного избирателя, а не бездомного прощелыги, который по законам и права голоса-то не имел. О каком таком другом самолете могла идти речь? Разбился во время учебного воздушного боя один истребитель. Печально, само собою разумеется, но ничего не поделаешь. Остальные сделают для себя надлежащие выводы и будут осторожнее. А их командир, без сомнения, пойдет под суд. И поделом. Раст ничего не будет иметь против того, чтобы этот командир был сурово наказан. Зря погиб самолет, приобретенный государством за счет налогоплательщиков, а значит, и за его, Раста, счет.

«Не-е-ет, – злорадно подумал Раст, – не буду я тебе, бродяге, предлагать обед. Попросишь, так и быть, дам, а не попросишь, уезжай на все четыре стороны, гордый, но голодный».

Он твердо знал, что Прауд далеко не сыт: заказал себе на завтрак чашку кофе и бутербродик с котлеткой! Господин Раст презирал людей, которые заказывали себе такой, с позволения сказать, завтрак.

Итак, Раст решил промолчать. Он пялил свои старческие дальнозоркие глаза, стараясь не упустить ни одной подробности того, что происходило в воздухе.

А Прауда слишком волновала вся эта катавасия в воздухе. Ему в голову пришли подозрения, которые он еще до конца не мог осознать, и ему до зарезу нужно было разговаривать. С кем угодно, хотя бы и с этим спесивым трактирщиком.

– Вот именно из-за этого я сначала и не захотел наниматься в Корею, продолжал он, не удостоив Раста обиженным или сердитым тоном. – Ужасно не люблю находиться в падающем и горящем самолете. С меня хватит и однократного такого удовольствия. Я уже падал, знаете ли. Когда мы открывали второй фронт…

Раст и на этот раз хотел промолчать, но не удержался.

– А потом, – ехидно подсказал он, – пришлось все же подписывать контракт. Тощий желудок умеет уговорить лучше любого вербовщика. Я вас понимаю, Прауд, ах, как понимаю! Сам когда-то нуждался…

– Потом я и вовсе раздумал, – спокойно ответил Прауд. – Противно, знаете ли, убивать невинных людей, даже если у них не белая кожа…

– Ого! – Раст глянул на бывшего летчика с нескрываемым отвращением. Вы из тех самых?!

– Угу! – хладнокровно подтвердил Прауд, наслаждаясь возмущением Раста. – То есть, вернее сказать, упаси меня бог! Но, видите ли, я не знаю, приходилось ли вам когда-нибудь воевать на истребителях…

Это был новый и весьма увесистый камень в огород одного из лидеров местного отделения Союза атавских ветеранов. Всем, кто только интересовался биографией Андреаса Раста (а этот попрошайка Прауд всюду совал свой нос), было известно, что Расту (к великому его сожалению) никогда не приходилось сражаться с врагами Атавии с оружием в руках, если не считать, конечно, одного сравнительно небольшого негритянского погрома. Хотя он в свое время (можете ему в этом поверить!) неоднократно и самым решительным образом добивался этой высокой чести. Проклятое малокровие (ну кто бы мог подумать!) навсегда закрыло перед ним величественные ворота к воинской славе. Но он старался быть примерным каптенармусом. И не его вина, что каждый раз, лишь только их собирались перебрасывать через океан, его, как на грех, переводили в другую часть.

Раст почувствовал, что еще немного – и он унизится до перебранки с человеком, стоящим неизмеримо ниже его на социальной лестнице. Но в этот миг Прауд вдруг побелел и изо всей силы вцепился, в рукав Раста:

– Смотрите!.. Смотрите, что делается!

– Боже мой! – ахнул трактирщик.

Маленький, стремительный, как стриж, истребитель не рассчитал при пикировании, со всего размаху врезался в крыло бомбардировщика, казавшегося снизу непонятно медлительным и неповоротливым, и они вместе стали падать вниз – и вспыхнувший, словно пакля, истребитель, и отломавшееся огромное, величиной с весь истребитель, крыло, и сам бомбардировщик, который тут же в воздухе стал разваливаться на куски.

Отдельно падало, нелепо вихляя, отбитое истребителем крыло с огненным, быстро разбухавшим цветком загоревшегося мотора и второе крыло, которое отломилось уже потом и падало с целым и не тронутым огнем мотором. Отдельно и непонятно далеко в стороне падало со все нарастающим воем хвостовое оперение. Отдельно падало, со свистом разрезая воздух, огромное, китоподобное тело фюзеляжа. Оно падало носом вниз, почти вертикально, словно старинная ладья, идущая ко дну мутно-серого воздушного океана.

Потом (это произошло, очевидно, спустя секунду-две, но тем, кто наблюдал снизу, показалось, что уже прошло много, страшно много времени) из фюзеляжа, который тоже стало облизывать чуть видное синевато-фиолетовое пламя, начали вываливаться, выпрыгивать в никуда, в воздух, протискиваться сквозь оба люка крошечные человечки. Только над немногими из них (это были летчики) вскоре раскрылись белые купола парашютов. Остальные кидались вниз без парашютов, широко раскинув беспомощные руки.

Онемев, потеряв способность двигаться, стояли на дне воздушного океана простые, совсем обыкновенные атавцы и впервые наблюдали не в кино или на раскрашенной картинке, а в жизни и над атавской территорией заурядную сцену заурядного воздушного боя. Они смотрели как зачарованные, и им казалось, что все это страшное – погибшее или неотвратимо гибнущее: и второй подбитый истребитель, и части разваливающегося в воздухе бомбардировщика, и военные летчики, которым удалось спрыгнуть с парашютами, и несколько десятков непонятно как очутившихся в нем штатских – женщин, стариков, детей – и военных, которые кинулись в бездну без парашютов, – все это падает томительно медленно, непостижимо плавно, мягко, как при трюковой киносъемке или в дурном сне.

И когда вся эта трагическая каша из людей, металла, огня и дыма еще только неотвратимо приближалась к жестокой атавской земле, внизу, над поблескивающими свежим снегом крышами зданий вдруг неслышно возникли уютные столбики пара, а потом в нестройном и разноголосом хоре завыли десятки сирен, возвещая жителям Кремпа, Монморанси и всей остальной округи, что пришла и на атавскую землю первая не учебная, не пробная, а настоящая, пахнущая порохом, кровью и смертью воздушная тревога.

И люди не успели еще сорваться со своих мест, чтобы кинуться со всех ног по домам, прятаться, как само небо словно разорвалось на части и в неописуемом грохоте встала над восточной частью Кремпа высокая черно-рыжая гора из дыма, пламени и железобетонных обломков и глыб. Это взорвалась тысячекилограммовая бомба, свалившаяся вместе с обломками бомбардировщика на мирный, ни в чем не повинный город Кремп. И это был конец благополучию полутора десятков семей, которые в этот миг потеряли свой кров, и конец жизни двух десятков членов этих семей, похороненных под развалинами их жилищ.

А тут еще вслед за первым бомбардировщиком рухнул наземь второй. И снова из него сыпались в серое небо люди без парашютов, и снова грохот бомбового взрыва, и снова осколки, и густая черно-рыжая пыль над тем местом, где только что было человеческое жилье…

Третий, четвертый и пятый истребители, третий и четвертый бомбардировщики упали в районе Монморанса, шестой истребитель и два бомбардировщика – на вокзал и на цистерны с горючим в Кремпе…

Между обоими городками мгновенно встала высокая, пухлая, с округлыми, точно у взрыва, краями стена очень густого дыма; а внутри нее, прорываясь наружу длинными торопливыми языками, гремело, ревело, клокотало яростное и беспощадное пламя.

Эта плотная, никак не поддававшаяся ветру завеса из лоснящегося, непривычно жирного и непостижимо черного дыма мешала жителям Кремпа смотреть, как горит соседний Монморанси, а жителям Монморанси – как горит Кремп. Но уже давно, страшно давно (минут восемь, не менее!) на оттаявших улицах и крышах обоих городков не оставалось ни одного зеваки. Все, кто только был в состоянии бежать, бежали сломя голову подальше от этого гремящего, воющего, пышущего огнем, смрадом и гарью ада, который только что был двумя тихими, старозаветными атавскими городками.

Толпы беглецов, стариков и молодых, отцов семейств, юношей, девушек, женщин с плачущими детьми, полуодетые, в пижамах и ночных туфлях хлюпали по холодной жиже талого снега, – все бежали в поле, в забитые снежными сугробами овраги и ложбины, в зону обманчивой безопасности.

Неизвестно, кто первый крикнул: «Война!» Очень может быть, что этот крик родился самостоятельно у многих и в самых различных местах. Известно только, что в несколько минут стремительный и неудержимый беспроволочный телеграф паники разнес это зловещее слово по всем близлежащим дорогам, и все поверили, что вот она и началась – война.

Одни говорили, что напали русские, другие, что корейцы, третьи давали голову на отсечение, что напали китайцы… А кто-то уже уверял, что его сосед Пиккль (ну, вы все его, конечно, знаете!) видел, как по Кремпу бегали какие-то измазанные люди, кричали «банзай!» и поджигали дома огромными коптящими факелами. Эта деталь – «огромные коптящие факелы», вроде как бы и убеждающая, вызывала в то же время сомнения: а зачем, собственно, поджигать дома, которые и так горели, как свечки? И почему японцам, или кто они там, потребовалось уничтожить именно эти два незначительных населенных пункта?

И еще оставалось неясным, какие из сражавшихся самолетов принадлежали враждебному государству: бомбардировщики или истребители? Если бомбардировщики, то почему из них сыпались какие-то невоенные люди, женщины и дети? А если истребители, то почему они прилетели из центра страны? Разве мало по их дороге было понатыкано атавских зенитных батарей? И почему, наконец, и те и другие так удивительно напоминают самолеты самых распространенных атавских марок?

Но вскоре обнаружилось, что среди бегущих имеются атавские военные летчики, как раз из числа тех, которые только что спрыгнули с парашютами, и что одни из них спрыгнули с истребителей, а другие – с бомбардировщиков. И когда все узнали, почему бомбардировщики (бой еще продолжался) хотят во что бы то ни стало прорваться на север, а истребители получили приказ любыми средствами их не пропускать, уже привычный страх перед бомбами уступил место ужасу перед угрозой чумы, о которой никто из бежавших, если не считать летчиков, ничего еще до этого не знал.

В семи с половиной километрах к северо-востоку от Кремпа толпу беженцев остановил мощный заградительный отряд пехоты с приданной ему полковой артиллерией и минометами. Оказалось, что уже более двух часов Кремп и Монморанси объявлены угрожаемыми по чуме.

– На вашем месте я подумал бы сейчас о подвале, – сказал Прауд, когда под обломками рассыпавшегося бомбардировщика взорвалась первая бомба. – В подобных обстоятельствах хороший, глубокий подвал с капитальным перекрытием – предел мечтаний благоразумного человека.

Раст вышел из оцепенения.

– Что это такое? – стал он трясти Прауда за плечи с таким ожесточением, точно именно он, этот язвительный и невеселый человек в заплатанном комбинезоне и нес прямую ответственность за происходившее над городом воздушное побоище. – Я вас спрашиваю – это война? На нас напали?

– А черт его знает! Во всяком случае все эти самолеты – наши… Да перестаньте вы меня трясти!

– Наши?! Вы с ума сошли!

– Очень может быть… Хотя что-то не похоже. Но на вашем месте, Раст, я бы не рассуждал, а поскорее убрался отсюда подальше, в подвал.

«Раст!» Этот бездомный, этот нищий назвал его запросто – Раст! Не «господин Раст», а просто «Раст»! Словно они были с ним однокашники или коллеги по клубу.

Господин Раст чуть не задохнулся от ярости.

Но в это время стрельба наверху усилилась, несколько осколков, отвратительно жужжа, шлепнулось совсем близко, а один с хрустом пробил крышу «Розового флага». Тут уж не до амбиций! Раст сердито запыхтел:

– Вы что, Прауд, всерьез полагаете, что…

– Вот именно! Ну, я поехал… Терпеть не могу, когда в меня впиваются осколки!

Прауд завел свой «фордик», захлопнул за собой обшарпанную, поседевшую в боях со временем и невзгодами дверцу и уже стал выезжать на шоссе, когда неожиданное обстоятельство заставило его оставить мысль об отъезде. Дорожку, ведшую от гостиницы, в том самом месте, где она выходила на автостраду, деловито перебежала любимица миссис Раст – Бемби, хорошо упитанная черная кошка с ленивыми и загадочными зелеными глазами. В зубах она небрежно несла крысу.

– Насколько я понимаю, – злорадно заметил Раст, забывая на время об опасности, нависшей над ним и его домом, – насколько я понимаю, приметы не благоприятствуют вашему путешествию на север?

– Похоже, что да, – равнодушно согласился Прауд. – Но если у вас имеются какие-нибудь дела на севере, то вряд ли вы когда-нибудь найдете лучшее время для поездки.

Упал еще бомбардировщик и тоже подорвался на собственных бомбах. Это произошло метрах в четырехстах от «Розового флага». В гостинице посыпались стекла. Постояльцы, возбужденно глазевшие с балкона на воздушный бой и пожары, кинулись рассчитываться с госпожой Раст и, не дожидаясь сдачи, выскочили из гостиницы, расселись по машинам и укатили на север.

Впервые в жизни Раст не успел, да и не захотел проститься с клиентами. Сшибая с ног тех, кто попадался ему на пути, он ворвался в гостиницу. Его жена и насмерть перепуганные служащие со слезами метались вверх и вниз по деснице, ведшей из вестибюля на второй этаж.

– Все, что можно, – вниз, в подвал! Живо! – крикнул Раст, стараясь выглядеть как можно спокойнее. – Тащите вниз все столовое белье! Что? Да, грязное тоже… Только поаккуратней там!.. Ничего страшного!.. Вы видите, я нисколько не волнуюсь, а ведь я рискую целой гостиницей. Ничего, все будет в порядке… Мэри! – так звали его жену, – бери двух девушек и неси вниз все сверху, из шкапов. Только, ради бога, не увлекайся старьем и дрянью! Только самое ценное. Остальное снесем потом, если хватит времени… Дора! Вам придется заняться вещами, которые забыли в спешке наши клиенты. Это дело чести моей фирмы… Да не плачьте вы, в самом деле! Девушке, слава богу, сорок седьмой год пошел, а она чуть что – в слезы!.. Марта! Вам придется…

– А вы чего стоите, как афишная тумба? – накинулся он на Прауда, который все с той же неизменной и совершенно невыносимой кривой усмешечкой стоял в распахнутых настежь входных дверях, небрежно опершись о притолоку. Из-за его спины видна была густая толпа людей, которые, молча и тяжело дыша, бежали мимо «Розового флага» на север. – Помогайте, черт вас возьми! Помогите мне снести ящики с вином! Я вам хорошо заплачу! А потом мы с вами спрячемся в моем подвале…

– Я только зашел сказать вам, – отвечал Прауд, не меняя положения, что если вы действительно собираетесь баллотироваться в мэры города, то вам, на мой взгляд, следовало бы отправиться в Кремп. Смотрите, все оттуда бегут, как ополоумевшие тараканы. А ведь там, наверное, уйма раненых. Надо кому-нибудь возглавить спасательные работы. Кандидат в мэры, который бросил свой дом, чтобы спасать жизнь и имущество избирателей, такой кандидат, можете быть уверены, сделается и сенатором.

– Идите к черту! – заорал в ярости Раст, лихорадочно хватая с длинной никелированной полки бутылки с вином. – Все вы такие, без-ра-бот-ные! Лодырь на лодыре, попрошайка на попрошайке! «Ах, нас не обеспечивают работой!» А когда ему предлагают работу, за которую щедро заплатят…

Несколько бутылок выпали из его жарких объятий и с грохотом ударились о паркет, одна с сочным звоном разбилась.

– Чего вы скалите зубы, – продолжал Раст плачущим голосом. – Чтоб вас преисподняя проглотила! Знаете, сколько стоила эта бутылка? Этому коньяку цены не было!

– Я думал, что вы, как видный общественный деятель, не побрезгаете поехать с бездомным бродягой, как вы счастливо выразились, в ваш родной город Кремп, чтобы…

– Вы едете в Кремп?! – Раст даже рот разинул от удивления. – Но ведь там бомбы… Нормальные люди оттуда бегут… Ах, да, понимаю, зачем зарабатывать честным трудом три, я бы даже сказал – пять, да, пять кентавров, если можно куда богаче поживиться в брошенных домах… Да нет, что вы, Прауд! – побледнел он, увидев, что тот, засучивая рукава комбинезона, медленно двинулся к прилавку. – Это я так, это я пошутил… Как это я сразу не догадался: у вас там, наверно, завелась зазноба…

Прауд плюнул, снова отвернул рукава и вышел на воздух. Толпа запрудила дорогу. Он завел машину и, возбуждая недоумение среди бегущих, повел ее прямо по полю в сторону Кремпа.

До ближайшего пожара было метров четыреста, не больше, и, конечно, начинать надо было бы именно с него. Но после подлых слов трактирщика Прауд опасался без свидетелей приблизиться к горящим домам. Любой «порядочный» обыватель, бросивший все и вся, чтобы спасти свою шкуру, мог обвинить его в мародерстве. Что ж, придется махнуть прямо в Кремп. Не может быть, чтобы на весь город не оказалось хотя бы двух-трех десятков порядочных атавцев, не поддавшихся панике.

Прауд выруливал с поля на шоссе (беженцы шли уже не так густо), когда услышал женский голос, окликавший, видимо, его. Это была Дора, та самая официантка из «Розового флага», которую Раст только что обличал в том, что ей якобы минуло сорок шесть. От быстрого бега ее пышные и красивые каштановые волосы растрепались, тронутые преждевременными морщинами щеки порозовели, и только глаза, большие светло-карие глаза Доры сохраняли свое обычное, зло-настороженное выражение.

– Возьмите меня с собой! – сказала она, запыхавшись, и бросила на сиденье рядом с Праудом большой бумажный пакет. Затем, опершись правой рукой о машину, она левой сняла сначала одну туфлю и вытряхнула из нее снег, потом другую. – Только куда это вы так далеко? Надо заглянуть вон туда, – она указала туфлей в сторону пожарища.

– Дора, что это у вас там такое? – строго спросил Прауд, кивнув на пакет.

– Простыни… Мои собственные, можете быть в этом уверены, – вспыхнула официантка. – Надо же будет чем-нибудь перевязывать… И одеколон и ножницы тоже мои… Как вам не стыдно!

В ее голосе послышались слезы.

– Дора! – сказал Прауд. – Пожалуйста, не сердитесь на меня. Я свинья. Я колоссальная свинья. А вы золотая душа. Кому сейчас в Атавии заботиться о честности, как не нам с вами, беднякам.

Массивная, несуразно плечистая и рослая, Дора удивительно легко и быстро забралась на заднее сиденье, и пока машина, буксуя в глубоком снегу, преодолевала эти несчастные четыреста метров, служанка Раста, сердитая и оскорбленная, успела разрезать на длинные полосы и свернуть в пухлые рулончики простыни с голубенькими метками «Д.С.», что означало Дора Саймон. Так именовалась она в тех редких случаях, когда ее неудобно было называть просто по имени.

– Вы все еще на меня сердитесь? – спросил после паузы Прауд.

Дора не ответила.

– Неужели вы бросили свои вещи, не убрав их в безопасное место? Хотя бы в тот же самый подвал?

Ответа не последовало.

– Удивительно, как вас отпустили эти милые старички Расты. Не может же быть, чтобы все их барахло уже успели снести вниз.

Дора снова промолчала.

– Умеете ли вы перевязывать? – продолжал свои расспросы Прауд, нисколько не обижаясь на ее молчание. – Вообще обращаться с ранеными? А то еще увидите кровь – и бряк в обморок! Такая плакса…

– Не беспокойтесь.

– Я не беспокоюсь, – рассердился Прауд. – Не хотите отвечать и не надо.

– Умею, – сказала Дора. – Полтора года практики. Хватит? – Она помолчала и самым безразличным тоном, на который только была способна, добавила: – Во Франции, Бельгии и Германии, если хотите знать…

– Ого! – обрадовался Прауд. – Коллега!

– Ну да, – сказала Дора. – Сейчас вы скажете, что тоже были санитаром.

– Не похоже?

– Ни капельки.

– Обидно. Может быть, вы перестали бы тогда дуться на меня. А мне казалось, что я вас видел раньше.

– Видели. Я вам подавала утром ваш несчастный бутерброд с котлеткой. Вы его жевали, словно это был бифштекс.

– Должен вас поздравить: вам удалось выбрать для меня самый ничтожный из всех бутербродов.

– Много вы понимаете в бутербродах!

– Зато я с детства разбираюсь в вопросах сытости. Я остался голоден, как двадцать тысяч волков.

– Ну, уж и двадцать тысяч!

– Вспомнил! Я вас встречал в Страсбурге!

Он никогда не бывал в Страсбурге, но ему очень хотелось, чтобы она отвлеклась от мыслей о нанесенной ей незаслуженной обиде.

– Вы бывали в Страсбурге? – оживилась Дора. – Правда, красивый город?

– Меня привозили в этот красивый город. Я там лежал в госпитале. – Это была сущая неправда. Он лежал в госпитале в городе Мец.

– Нет, – сказала разочарованно Дора, – в Страсбурге наш госпиталь не стоял. Наш госпиталь базировался в Меце. Есть такой город во Франции, называется Мец. Так себе город.

– Ого! – рассмеялся Прауд. – Я и в Меце лежал. В декабре сорок четвертого.

– Всюду вы лежали! – фыркнула, в свою очередь, Дора. – Когда же вы воевали?

– В остальное время… А где вы обучались перевязывать? На медицинском факультете Эксептского университета?

– Ну, конечно, – снова фыркнула Дора. – Как раз вместе с дочками трех миллионеров. Вон тут они, а тут же рядышком я… И в стирку белье мы брали с ними на пару… И когда у них, бедняжек, провалилась крыша в лачуге, я взяла их к себе, во дворец… – Она согнала с лица улыбку и переменила тон: – Я полагаю так: одеколон и ножницы возьмете вы. Бинты будут у меня. – И, сунув в карман его комбинезона флакон и ножницы, приготовилась выбираться из машины.

Горели три коттеджа. Обуглившиеся балки, оконные рамы, измятые, потерявшие свой обычный лаковый блеск обложки журналов, покореженные остатки телевизора – все это, вышвырнутое взрывом, валялось на оттаявшей, бурой поверхности аккуратных, любовно возделанных клумб, украшавших фасад одного из горевших зданий. Если выражаться точнее, следовало бы сказать: бывший фасад, потому что передней стены не было. Сквозь провал виднелась, словно в разрезе на строительной выставке, двухэтажная коробка, разбитая на несколько клеточек-комнат, в которых только что теплилась жизнь людей, которым не было дела ни до Атлантического пакта, ни до арабской нефти, ни до малайского каучука, ни до государственного строя в других странах. Правда, им нравился генерал Зов, но они думали о нем только в те короткие минуты, когда субботним вечером разглядывали в свежем номере журнала его многочисленные фотографии. «Такой парень, можете быть спокойны, задаст перцу этим большевикам, если они вдруг попрут на нашу Атавию!» Сейчас было весьма затруднительно узнать их мнение о войне и генерале Зове, потому что их уже не существовало.

Человек с голым, покрасневшим от холода черепом, очевидно глава погибшего семейства, стоял неподалеку с одеялом подмышкой, глядя на развалины своего дома стеклянным, неподвижным взглядом, и странно улыбался.

– Господин Олькотт, голубчик! – выскочила из машины Дора. – Какое несчастье! Неужели госпожа Олькотт?.. И Бобби?.. Хотя нет, Бобби сейчас должен быть в школе… Боже мой, у вас кровь на спине! Вы ранены? Сейчас я вас перевяжу…

– Бобби тоже был там, – улыбнулся Олькотт. – У него была повышенная температура, и он сегодня не пошел в школу… Я его сам не пустил в школу. Правда, смешно?

Влажный ветер колыхал кончики его тщательно повязанного галстука и вырвавшиеся на волю занавески соседних уцелевших домов.

Дора стащила с безучастно улыбавшегося Олькотта окровавленный пиджак, задрала ему на голову сорочку: рана была пустяковой.

– Куда вы?! – крикнула она Прауду, бросившемуся к ближайшему сараю. Дайте мне сначала одеколон и ножницы.

– Спросите у него, где они были в это время, – сказал Прауд. – Может быть, их еще можно спасти.

– Где они были, когда это все произошло? – спросила Дора у Олькотта.

Он молча показал в сторону дома. Большего от него нельзя было добиться. Он покорно стоял, пока Дора его перевязывала, не сопротивлялся, когда она усаживала его в машину. Он ни разу не посмотрел на Прауда, который, прихватив в сарае лопату, лом и топор, кинулся по лестнице с пылавшими перилами во второй этаж.

Но только Прауд сделал по ней первые пять-шесть шагов, как она покачнулась и стала медленно оползать вниз. Еле успел Прауд выскочить из развалин, как и лестница и перекрытие второго этажа обрушились, взметнув тучу пыли и искр. Огонь вспыхнул, словно в него плеснули бочку бензина.

Подбежала Дора, оттащила оглушенного Прауда в сторону.

– Здесь уже больше ничем не поможешь. Побежим к дому Грехэмов… Дайте мне топор.

В пустой оконной раме соседнего уцелевшего коттеджа показалось чье-то испуганное лицо.

– Эй, вы там! – закричал ему Прауд. – Хватайте что-нибудь подходящее и спускайтесь поскорее к нам! Будем спасать Грехэмов.

Он никогда и в глаза не видел никого из этих Грехэмов, но сейчас убил бы на месте человека, который не пошел бы с ним спасать Грехэмов.

– У нас в доме выбило все стекла! – жалобно отвечал человек из уцелевшего коттеджа и скрылся в глубине комнаты. Через несколько мгновений он выбежал на улицу с каминной кочергой.

– У нас выбило все стекла, буквально все стекла! – повторил он. – Ужас какой – абсолютно все стекла! И меня чуть не убило куском известки… Весь паркет завалило известкой!

Вместе они взломали заклинившиеся двери дома Грехэмов и тут же по ту сторону дверей обнаружили самого Грехэма и двух его ребят, которые чуть не задохнулись под тучным телом своего отца. Зато они совсем не обгорели. Мистер Грехэм был без сознания.

Пока Дора приводила его в чувство, а мужчина с кочергой бегал скликать на помощь соседей из уцелевших домов, Прауд повел упиравшихся и рыдавших ребят в свою машину. С ними было очень трудно справиться: крепкие и рослые ребята – мальчику лет одиннадцать, девочке, очевидно, годом меньше. Два раза им удалось вырваться из его рук. Быть может, их пугал этот неизвестный мужчина в комбинезоне с измазанным сажей и кровью лицом. Как бы то ни было, но именно это их отчаянное и бессмысленное сопротивление и спасло им жизнь.

Когда Прауду удалось, наконец, оторвать их от стонавшего Грехэма, он услышал громкое и беспрерывное хрипение автомобильного гудка, который узнал бы среди тысяч других. Это был гудок его машины.

«Этот Олькотт окончательно очумел! – подумал он с раздражением. – Как бы его не пришлось отвозить в сумасшедший дом!..»

Затем послышалось урчание включенного мотора.

«Еще угонит машину бог весть куда!..»

Прауд вообще не любил, когда кто бы то ни было садился за руль его «фордика»: для посторонних рук это было слишком хрупкое и дряхлое создание.

Он метнулся в ту сторону, где темнел на отсыревшем снегу испытанный помощник и друг его многолетних странствований. Ребята испуганно заорали. Не в силах противостоять его сильным и нетерпеливым рукам, они повалились на снег.

А тем временем машина, управляемая Олькоттом, с треском и фырканьем дернулась с места и помчалась прямо на своего хозяина. Прауд замахал руками, стал кричать Олькотту, чтобы тот остановил, немедленно остановил машину! Но Олькотт не слышал его. Он никого и ничего не слышал, весь во власти замысла, который казался ему чрезвычайно удачным и многообещающим.

Не снимая пальцев с кнопки надрывно завывавшего гудка, он, не доехав метров пятидесяти, резко свернул вправо от бежавшего ему навстречу Прауда и на полном ходу, сквозь раскаленный кирпичный барьер обвалившегося фасада въехал в полыхающее чрево своего гибнущего дома.

Прауд остановился лишь у самой кромки огня, и ему поэтому хорошо было видно, как Олькотт, не сбавляя скорости, погнал машину по дымившемуся ковру, по охваченному синими язычками пламени покоробившемуся дешевому паркету, сквозь легко раздавшуюся в стороны и рассыпавшуюся дверь на кухню, где безразлично и ненужно поблескивала на полках хорошо начищенная алюминиевая, медная и никелированная посуда. Он увидел, как машина с размаху ударилась о заднюю стену и как в глухом и шуршащем громе обрушившегося камня развалилась и упала вниз державшаяся еще часть потолка, искалечив уже мертвого Олькотта и окончательно доковеркав машину, в которой он совершил свой последний рейс.

Так Прауд превратился в пешего безработного. Отныне ему предстояло унижаться на дорогах, упрашивая шоферов попутных машин подбросить его до ближайшего населенного пункта. Отныне ему предстояло с опасностью свернуть шею или получить пулю в затылок, вскакивать в пустые вагоны товарных поездов, спасаться по крышам гремящих вагонов от кондукторов и полицейских, гоняющихся за безбилетными с яростью и упоением охотников за тиграми. Отныне ко многим его заботам прибавилась еще забота о крове для ночлега, потому что машина, на худой конец, служила ему и жильем: кабина для спанья, багажник – для хранения белья, а также «приличной» пары обуви и костюма, в который он облачался, отправляясь на переговоры насчет работы.

Прауда словно током ударило.

Как он мог забыть о костюме и ботинках?! Как он мог стоять, ничего не предпринимая, когда там, в огне пропадает его единственный шанс на работу?

Прауд плюхнулся в оттаявший снег, чтобы хорошенечко вымочить комбинезон, ботинки, носки, горстями стал запихивать плотные, чтобы подольше таяли, комки снега себе за пазуху, за шиворот, под кепку, в ботинки, вывозил в талой воде шарф, повязал им лицо по самые глаза и с ломиком в одной руке и лопатой в другой бросился, задержав дыхание, в огонь.

Кто-то испуганно пискнул сзади него. Это девочка Грехэма, подглядывавшая из-за угла другого дома за страшным, похожим на разбойника, измазанным незнакомым дядей, побежала рассказать тете Доре, и своему брату, и отцу, что господин Олькотт въехал в машине прямо в огонь, а следом за ним туда же вбежал тот самый измазанный дядя, похожий на разбойника.

Прауд вынырнул из этого пекла в дымящемся комбинезоне. За эти полторы-две минуты он устал так, словно сутки проработал без отдыха. Он кашлял, у него-слезились глаза, голова кружилась, но он был счастлив. Быть может, впервые за многие годы он был так счастлив: что бы он делал, если бы остался без своего «приличного» костюма, без своих «приличных» ботинок, да и без запасного комбинезона! Без белья, в крайнем случае, можно обойтись. Обходился. Ах, как все-таки ему повезло, что удалось спасти костюм, и обувь, и белье, и комбинезон!

Он стоял в луже талого снега, крепко прижав к себе спасенный скарб, упиваясь своим счастьем, не обращая внимания на битву, гремевшую высоко над его головой, на пожары, на людей, бежавших на север.

– А где ваша машина? – услышал он вдруг голос Доры. Он и не заметил, как она оказалась рядом. – …И мистер Олькотт?

– Нет их больше, – сказал Прауд, снова опускаясь на землю со своих бедных и невысоких небес. – И машины и Олькотта.

– Значит, это правда?! – всплеснула она руками (они были у нее в крови и саже). – Я думала, что девочка врет, она любит иногда приврать… Значит, это правда?

– Это правда, – подтвердил Прауд. – Он, видимо, совсем лишился ума… Откопали жену Грехэма?

– Нет еще. Они ее откапывают вдвоем, муж и господин Суук, который с кочергой.

Только сейчас Прауд обратил внимание, что в воздухе осталось всего три бомбардировщика.

– Ого! – удивился он. – Всего три! А остальные где?

– Они все время только и делают, что стреляют, падают, взрываются, падают и взрываются на собственных бомбах, – сказал Дора. – Неужели вы не заметили?

– Я ничего не заметил, – ответил Прауд. – Меня здорово отвлекли этот Олькотт и Грехэм с детьми. У него очень крикливые дети, у этого Грехэма…

– Бедняжки, – сказала Дора, – мамы у них уже больше нет…

– А ну, сударь, – обратился Прауд к молодому парню в щегольской шляпе. Тот не знал, что ему делать с использованным огнетушителем. – Бросайте-ка вашу красивую игрушку, пока она вам не оттянула руки, да берите вот этот изящный прутик, – он подал ему свой лом, – и давайте помаленечку приподнимать эту бывшую балку…

Бой над Кремпом затухал. В воздухе оставалось всего три самолета 127-й эскадрильи. А с севера уже приближались первые, пока еще совсем крохотные и смутные, треугольнички подкрепления, шедшего на помощь истребителям. И еще две эскадрильи были на подходе. Их не мог еще обнаружить Линч, но летчики-истребители знали, что им все время будут подбрасывать подкрепления, и они сражались поэтому все напористей и со все возрастающей уверенностью. Бомбардировщики с каждой минутой становились все менее опасными: в боеприпасы, и горючее, и выдержка были у них на исходе. Они еще крепились, еще держались сомкнутым строем, но было ясно, что надолго их не хватит.

Лишь только вдали у самого горизонта показались новые группы истребителей (их было много, эскадрильи две, не меньше), оба ведомых самолета Линча, словно сговорившись, нырнули в тучи, спустя две минуты вынырнули несколько южнее Монморанси и стремительно пошли на посадку.

Им удалось приземлиться. Проделав глубокие черные борозды на хрупком сером насте, они остановились. Закопченные, исковерканные и продырявленные осколками и очередями крупнокалиберных пулеметов, они еще как бы пытались отдышаться после выдержанного ими побоища, тяжело вздрагивая еще не окончательно замершими пропеллерами, когда над ними появились три самолета и с бреющего полета сбросили на них сразу чуть поменьше тонны напалма. И все было кончено.

Только одному человеку (он был без пиджака, ободранный, лысый, в толстых очках) чудом удалось выскочить из охваченного ревущим огнем бомбардировщика. Его тут же уложили с воздуха пулеметным огнем и тоже сожгли напалмом.

От всей мятежной эскадрильи оставался теперь только флагманский самолет. Половина его экипажа была перебита. Остальные работали быстро, молча, безотказно, безучастно и думали о том, что вот, кажется, и все, конец. Хорошо было бы, конечно, прикончить Линча и попробовать сдаться. Но второй пилот и штурман погибли еще в самом начале сражения, у штурвала оставался только сам Линч, и все понимали, что на чужие жизни ему в высокой степени наплевать, а свою он сейчас уже ни во что не ставит, потому что уж кого-кого, а его определенно ждал военный суд и расстрел.

А потом они увидели, как оба ведомых самолета покинули строй, как они приземлились и как их тотчас же накрыли и сожгли напалмом. Теперь вся их надежда, еле мерцающая, была на того, кого они за минуту до этого мечтали прикончить.

Линч с чугунным лицом выслушал доклад о судьбе сбежавших бомбардировщиков.

– Попробуем пробиться, – пробурчал он и поднял самолет круто вверх, в самую гущу туч.

За ним ринулись десятка полтора истребителей. Они встали перед ним с боков, сзади, над ним и под ним в несколько ярусов. Чья-то шальная очередь вывела из строя его левый мотор. Мотор задымился, из-под его дребезжащего кожуха вытекло плоское тонкое пламя, нерешительно лизнуло крыло, как бы сомневаясь, достаточно ли легко горит краска, которой оно покрыто, отступило, еще раз лизнуло, на этот раз уже решительнее и дальше, снова отступило, чтобы уже затем окончательно захлестнуть всю плоскость до самого фюзеляжа.

Линч швырнул свой самолет вниз, почти по вертикали, но сбить огонь не удалось. Да и что прибавилось бы, если бы удалось потушить этот пожар, когда вот она была – смерть; совсем рядом, в нескольких летных секундах. Чтобы растянуть эту дистанцию до нескольких минут, он пошел на приземление.

Совсем близко и очень быстро промелькнули под ним окутанные лоснящимся дымом цистерны, горящий вокзал, около которого копошились крошечные фигурки пожарных с тоненькими, как волос, брандспойтами в почти невидимых руках, десятки больших и малых зданий, охваченных пламенем и разрушением, просторная и безлюдная площадь с восьмиэтажным зданием «под небоскреб», остатки его самолетов и тех, кто из них выпрыгнул, аляповатое, с нелепо толстыми колоннами здание кинотеатра «Сплендид палас», кирпичная церковь, тускло поблескивавшая темно-зеленой масляной краской, еще одна церковь, белая «под мрамор», и еще одна, цвета которой Линч не успел заметить, потому что он боялся (боялся!) напороться на высокую кирпичную трубу велосипедного завода. Еще одна труба и еще одна…

Потом под плоскостями его самолета выскочили ему навстречу и умчались назад автострада в неубранном грязном снегу, походившая на вспененную реку во время ледохода, какие-то будки, небольшой поселок с полутора десятками коттеджей, из которых три были в огне, и кругом, насколько хватает глаз снег, снег, снег, по которому подполковнику Линчу (он это прекрасно понимал, он только это, собственно, по-настоящему и понимал) никогда уже не пройтись ни пешком, ни на лыжах. Значит, ему сейчас умирать, а всем тем, кто там, внизу, под ним, еще жить? Чем же они лучше его?..

Он увидел несшийся ему навстречу дом с вывеской, лениво раскачивавшейся над подъездом. Он узнал этот дом: гостиница «Розовый флаг»… Розовый флаг… Родина… Что за нелепое слово – «ро-ди-на»?.. Ничего не говорящее слово… Ему нет дела до родины… Ему нет сейчас никакого дела до тех, кто ее населяет и останется жить после того, как он, подполковник Линч, умрет. Ему нет дела до тех, кто там внизу, под ним, в безопасности, на земле, кто заинтересован лишь в том, чтобы обреченный на гибель самолет благополучно пролетел над крышей его дома – и пусть его разбивается вдребезги где угодно, лишь бы подальше от крыши его дома…

То есть как это ему нет до них дела?.. Именно до них-то у него, подполковника Линча, и было дело. Утащить бы с собою в могилу, в небытие, в тартарары все живое, всех, кто еще собирается есть, пить, спать, плодиться, жиреть, зашибать кентавры, делать карьеру, властвовать, наряжаться, разъезжать по курортам, по завоеванным европам, после того как он, подполковник Линч, перестанет существовать.

Он направил свой бомбардировщик на мчавшуюся навстречу гостиницу и врезался в нее со скоростью четырехсот пятидесяти километров в час…

Белую эмалевую вывеску с нежным сиреневым бордюром и толстыми, выпуклыми золотыми буквами «Розовый флаг» взрывом отшвырнуло далеко в сторону, и это было первое, что бросилось в глаза Доре и Прауду, когда они прибежали к месту, где только что взорвался бомбардировщик. Там, где сорок с лишним лет красовалась гостиница, была теперь большая воронка и груда скрюченного металла, от которого несло смрадом горящей масляной краски.

А метрах в пяти от края воронки по щиколотку в горячем щебне яростно копался Андреас Раст, чудом сохранившийся хозяин уже не существовавшей гостиницы.

Он остался жив, потому что за несколько минут до взрыва вышел поискать эту сварливую Дору: надо было перетаскивать в подвал пианино и не хватало рабочих рук.

Теперь он рылся в этой жуткой яме с неистовым упорством одержимого. Он понимал, что не осталось у него ни гостиницы, ни жены, ни общественного положения и что, сколько бы он ни ворошил этот мусор и тлен, ему не выкопать потерянного… Устав, он присел на краешек воронки, обрамленной невысоким валом, точно здесь врезался в землю прилетевший из черных глубин мирового пространства гигантский метеорит.

Мимо, по автостраде, теперь уже с севера на юг, сумрачно возвращались в родные места беженцы, отчаявшиеся прорваться из зачумленной зоны. Их было много, очень много. Но никому и в голову не пришло свернуть с дороги и утешить Андреаса Раста.

Господин Андреас Раст (мы просим разрешения по-прежнему величать его господином, хотя он и потерял гостиницу) еще не знал о чуме. То есть он знал, что она угрожает жителям района Кинима и Мадуа, но еще не успел узнать, что и Кремп и Монморанси тоже оказались в зачумленной зоне.

Он не удивился, что никто не пришел помочь ему откапывать его уже не существовавшие богатства. Каждый сам за себя. Да и вообще господин Раст был не из тех, кто нуждается в утешениях.

– Уйди, неблагодарная тварь! – прогнал он Дору, когда та вся в слезах бросилась помогать ему в его бесполезных раскопках. – Проклятая материалистка! Мало я тебе платил?..

Ну, конечно же, он платил ей мало, очень даже мало, но был убежден, что большего она и не заслуживает. И стыдно было с ее стороны оставаться живой и невредимой, когда гостиница и жена Раста погибли. О погибших официантках он, разумеется, не думал.

Наверное, Раст ударил бы Дору, не оттащи ее в сторону Прауд.

– А ну его, Дора! – примирительно сказал бывший летчик. – Ведь вы для него не человек.

– И ты, бродяга, уйди! Ты тоже для меня не человек! – закричал потерявший самообладание Раст. – Негодяй! Нищий! Коммунист! И этого бродягу я собирался накормить бесплатным обедом!

Прауд молча взял Дору под руку, и они ушли.

Когда они были уже на автостраде, он сказал ей:

– Сейчас я его утешу, – и, обернувшись в сторону воронки, крикнул: Бросьте копать, Раст! Вы забыли о страховке. Бегите к страховому агенту, пока у него не собралась большая очередь.

И они продолжали свой путь, больше ни разу не оглянувшись. Но если бы они оглянулись, то убедились бы, что Прауд был прав: Раст вытер руки о грязный носовой платок и поплелся в Кремп разыскивать страхового агента.

Еще в пути он узнал, что и Кремп и Монморанси также объявлены зачумленными. А первое, что он услышал, когда добрел, наконец, до города, были пущенные с легкой руки профессора Патогена слухи, что взрыв в Киниме – дело рук «красных».

Так вот кого Раст должен был винить в несчастьях, обрушившихся на него! Не было бы этих «красных», не было бы и взрыва в Кремпе, не разбежались бы крысы, не разлетелись бы жуки, не взбунтовалась бы 127-я эскадрилья, не произошел бы воздушный бой над Кремпом, и не погибли бы его гостиница и его жена, и не было бы этой леденящей душу опасности чумы!

Когда-то, – и это было много раз, – он, ругая на все корки «иностранных агентов», в глубине души не очень-то верил, что именно они виноваты в бедствиях, которые им приписывались благонамеренными атавцами. Но сейчас господин Раст твердо знал: все ужасы последних суток и еще многих суток, которые впереди, целиком на совести «красных», этих смутьянов, бунтовщиков, подозрительных иностранцев, проскользнувших прошлым вечером где-то совсем близко от Кремпа. Черт возьми! Да ведь какие-то иностранцы ночевали прошлой ночью в его бедном «Розовом флаге»! Они были не менее подозрительны, чем любые другие иностранцы, о чем-то между собой переговаривались на каком-то иностранном языке, сторонились общей беседы, ушли спать, не дождавшись ее конца, словно им все уже было известно задолго до того, как здесь было высказано, первое слово. Разве они не могли подорвать Киним и выпустить на волю злые силы ада? Конечно же, это они!

Так он и сказал Дэву Дрэйку, редактору местной еженедельной газеты и внештатному корреспонденту агентства «Новости», а тот немедленно передал эту сенсацию по военному телеграфу в Эксепт. Вечером соображения господина Андреаса Раста, одного из виднейших граждан города Кремпа, жертвы происков агентов «некоего иностранного государства», были в изложении Дрэйка размножены на страницах нескольких сот крупнейших газет Атавии и Полигонии.

Как видите, Раст довольно быстро сумел взять себя в руки. Он воспрянул духом, убедившись, какой увесистый политический козырь швырнул он на стол, за которым решались в эти дни не только карьеры подобных ему провинциальных политиканов, но и дела куда поважнее.

Но, будучи человеком, лишенным воображения и свидетелей, Раст нашел приметы супругов Гросс недостаточно впечатляющими и изобразил наших скромных героев более молодыми, красивыми, подозрительно хорошо одетыми, сорившими деньгами, которые таким людям легко даются… А может быть, Раст убоялся, как бы по точно описанным приметам их бы вдруг не поймали и не выяснилось бы, что они во время взрыва находились далеко от Кинима. Как бы то ни было, но иностранцы, о которых поведал Дрэйку, а через его посредство и всей стране Андреас Раст, мало напоминали супругов Гросс.

Уже вечером того же дня акции Раста поднялись так высоко, что он, пожалуй, не раз подумал бы, прежде чем ответить, чего бы ему более хотелось – снова стать владельцем «Розового флага» и мужем Мэри Раст (если бы это вдруг стало возможным) или продолжать оставаться «одной из первых жертв красных» и т. д.

Из главного правления Союза атавских ветеранов Раст получил телеграмму с предложением длительной и хорошо оплачиваемой агитационной поездки по стране сразу после того, как будет снят карантин с Кремпа.

Конечно, он согласился. Это обещало ему всеатавскую известность, кучу денег и теперь уже окончательно и бесповоротно блистательную политическую карьеру.

Между делом он повидался с агентом страховой компании, в которой были застрахованы и «Розовый флаг» и госпожа Раст. Агент заверил безутешного предпринимателя и супруга, что дело его бесспорное и что, как только снова наладится бесперебойное железнодорожное сообщение с Эксептом, господин Раст незамедлительно получит сполна причитающиеся ему страховые премии за обе потери полноценными кентаврами.

Словом, все оборачивалось для Андреаса Раста в высшей степени благоприятно.