Онлайн чтение книги Исцеляющая Ava's Gift
2

– ЭТО ВСЕ ИЗ-ЗА ВАШЕЙ ДОЧКИ, не так ли, шериф? – ворчливо спросил Джон Митчелл и поджал губы, уперев руки в бока.

Джон был шерифом в Стоун-Темпле еще до Мейкона и так и не сумел избавиться от цинизма, приобретенного за годы службы закону. Он был жилистым и, казалось, целиком состоящим из одних углов: острые локти, торчащие плечи, длинный нос и глубокие морщины под глазами, из-за которых Митчелл выглядел хмурым, даже когда был в хорошем настроении. Дети пугались его кислого выражения, хотя бывший шериф был добряком и ребятишек обожал.

Передав дела и значок Мейкону, он по-прежнему каждую пятницу являлся в участок, ревниво следя, как справляется с делом преемник. Хотя речь шла, по большей части, о пропавшем скоте, вечно забредавшем куда-то, или (в зависимости от погоды и сезона) о рыбалке и охоте. Однако сегодня им было что обсудить помимо рыбы и потерявшихся коров.

– Словно ад сошел на землю, – добавил Джон.

– Да, с этим не поспоришь, – кивнул Мейкон.

Оба они стояли у окна в кабинете Мейкона, глядя сквозь щели в жалюзи. Снаружи болтались репортеры с камерами и торчал народ с плакатами. Мейкон отпил глоток кофе, задумчиво наблюдая за этой картиной.

Рабочий день закончился, шериф собирался в эшвилльский госпиталь за дочерью. Ему до смерти не хотелось смотреть на людей, окруживших участок, но и отвести взгляд он не мог. Нужно было понять, а путь к пониманию всегда требует долгих часов, проведенных вопреки своему желанию. Во всяком случае, происходящее лишний раз говорило о том, что весь мир спятил.

Он ежедневно ездил в больницу к дочери, и с каждым днем ему было все труднее туда добираться: пробки, демонстранты, репортеры… А приехав, он вынужден был просто сидеть и смотреть, как у нее берут все новые и новые анализы. Врачи и медсестры сновали вокруг как заводные. Они все время донимали их и кололи. Взяли кровь у Эйвы. Взяли кровь у Мейкона. Они, видите ли, предполагали, что способности Эйвы имеют генетическое происхождение, а поскольку ее мать умерла, Мейкон сделался какой-то подушечкой для булавок, которая должна была подтвердить их теории. Еще они взяли образцы костного мозга и ДНК. И вновь, словно древние жрецы, алкали крови, утверждая, что ответы наверняка скрыты в ней.

Рука Мейкона болела: молоденькой медсестричке предстояло, судя по всему, еще долго совершенствовать свои умения. Раз за разом она тыкала иглой мимо вены. После шестой неудачной попытки он решил, что с него хватит.

– Достаточно, – только и сказал он.

После чего ограничил доступ врачей к дочке, без обиняков заявив, что заберет ее домой при первой же возможности.

И вот этот день настал. Казалось, ими интересуются все на свете. Мейкон никогда не был особенно общительным, и поднявшаяся вокруг шумиха ему очень не нравилась. Земля буквально уходила у него из-под ног.

– Никогда бы не подумал, – проговорил Джон.

– В смысле?

– Что подобное может произойти в городишке вроде нашего.

– Полагаю, никто бы не подумал, что подобное вообще может произойти где бы то ни было, – ответил Мейкон, отхлебывая еще глоток кофе, затем закрыл жалюзи и присел к столу. – И тем не менее это случилось, – кивнул он на окно, за которым шумели люди.

– Не понимаю, почему ты не остался в Эшвилле. – Джон задумчиво качался на каблуках. – С другой стороны, если Эйве стало получше, я бы на твоем месте тоже перевез ее домой. Эшвилль тебе чужой, а здесь, по крайней мере, ты знаешь, на кого положиться. Кроме того, если вконец припечет, тут хватает гор и лесных троп, где можно скрыться от телекамер хотя бы на время.

Кабинет Мейкона был несовременным и крохотным, как сам Стоун-Темпл. Полицейский участок заново отстроили в конце шестидесятых – после того, как в здание ударила молния. С той поры здесь практически ничего не изменилось, разве что несколько лет назад провели интернет-кабель.

– Правонарушения были? – поинтересовался Джон, косясь в окно. – Вряд ли, конечно, но лучше спросить.

– Правонарушения? Нет. Это вполне обычная публика, просто их чертовски много. И у каждого из них – собственные идеи. Вы в последнее время не ездили по горной дороге?

– Я туда без нужды не езжу. А в эти дни вообще стараюсь города не покидать.

– Даже если бы захотели, не смогли бы проехать. Ну, или потратили бы лишних три-четыре часа, – сказал Мейкон. – Там все забито людьми и машинами. Люди в легковушках, люди в фургонах, в автобусах, на велосипедах, а то и на своих двоих. Ума не приложу, где они все собираются ночевать? Горожане начали потихоньку давать кров и все такое прочее тем, кто готов заплатить, но в любом случае Стоун-Темпл не в состоянии принять всех. Это словно паводок. Причем у меня такое чувство, что мы упустили момент, когда поднимающаяся вода дошла до лодыжек. А теперь эта стихия, – он махнул рукой в сторону толпы за окном, – захлестывает нас уже по шейку.

Джон согласно кивнул, затем приблизился к двери кабинета и выглянул наружу.

– Гляжу, у тебя тут появились новые лица?

– Прислали несколько человек из штата, – пояснил Мейкон и откинулся в кресле, потирая подбородок. – Шутка ли, такая куча разношерстного народу в городе, причем многие уверены, что случившееся – это какая-то хитрая мистификация. Если бы я лично там не присутствовал, сам думал бы так же. А все, что видели они, – это ролик в Интернете. Ролик, прямо скажем, доверия не вызывающий. Так что тут и завзятые скептики, и те, кто считает Эйву знамением второго пришествия. Противоположные мнения сталкиваются, в итоге – неизбежные безобразия. Хорошо хоть, кто-то наверху сообразил, что нам потребуется помощь.

– И за чей счет банкет? – поинтересовался Джон.

– Не знаю, платят ли им сверхурочные или что-нибудь в этом роде, – пожал плечами Мейкон. – По-моему, большая их часть – из полиции штата. Черта с два, если они местные. Но…

– Что?

– Честно говоря, мне кажется, среди них есть добровольцы.

– Я бы не удивился. – Джон неодобрительно хмыкнул и прикрыл дверь. – Ты приглядывай за ними, Мейкон.

– За кем? За добровольцами?

– Ага. Просто так в волонтеры не идут. Особенно в наши окаянные дни. Всех ждут дома голодные рты. Если эти люди здесь – значит, им кто-то платит. Вполне возможно, они работают на журналюг, что торчат снаружи. – Джон вновь с брезгливой миной кивнул в сторону окна. – Те им отстегивают за информацию, за всякие там пикантные детали, которые потом можно продать таблоидам. Они являются сюда вынюхивать, выслушивать, а когда их смена заканчивается, отправляются докладывать хозяевам. – Джон вздохнул. – Старый трюк.

Немного подумав, Мейкон сказал:

– Я вроде как и сам об этом догадывался, только не придавал значения.

– Никого из них не отправлял дежурить у твоего дома?

– Отправил парочку.

– Ну, значит, эти заработают побольше прочих.

– Считаете, мне пора начать беспокоиться?

– Да нет, пожалуй. Может, они и собираются срубить доллар-другой, но не думаю, что кто-то из них захочет подставить твою семью. Они будут вас охранять, но и о собственном кармане не забудут. Я бы на твоем месте просто последил за своим языком.

Пока он говорил, Мейкон не спускал с него глаз. Старый шериф ерзал на стуле, облизывал губы, зрачки его бегали туда-сюда.

– Может, хватит ходить вокруг да около, Джон? – спросил Мейкон. – Мы, южане, возвели долгие беседы в ранг искусства, но у меня сейчас вся жизнь идет кувырком. Я не могу сидеть и ждать, пока вы наконец доберетесь до сути. Мне пора в Эшвилль, а я уже объяснял, дорога туда занимает теперь часы.

– Как же она это сделала? – Прищурившись, Джон склонился к Мейкону. – Как вылечила мальчика, а?

– Не знаю. Все, что знал, рассказал журналистам, врачам, всем этим биологам, которых они притащили с собой, двадцати проповедникам, которые мне позвонили, и чертовой куче блогеров, долбящих меня и-мейлами. Мне больше нечего добавить, Джон. Я ничего не знаю о том, что произошло, совершенно ничего.

– Врешь, – буркнул Джон. – Мы с тобой собаку съели на тех, кто действительно не знает, и тех, кто только прикидывается. И мне, видишь ли, сложновато поверить, что ты ни о чем не подозревал. – Он покачал головой. – Не-ет, думаю, все ты прекрасно знал, просто хотел сохранить ее… в смысле, то, что она умеет делать, в тайне.

– Похоже, так думают и остальные. – Мейкон вздохнул. – Но это неверно.

– Зря ты скрывал. Моя жена… – Пальцы Джона выстукивали на коленке какую-то несуществующую мелодию. – Я любил свою жену. Она была хорошей, доброй женщиной. Лучше всех на свете, как по мне. Перед смертью неделю пролежала в той больнице. Врачи сделали все, чтобы ее спасти. По крайней мере, мне так кажется. – Джон наконец оторвал виноватый взгляд от своих барабанящих пальцев и горько посмотрел в лицо Мейкону.

– Напрасно вы затеяли этот разговор, Джон.

– Ты мог бы тогда нам помочь.

Старый прагматичный шериф исчез. На его месте сидел мужчина, два года назад потерявший жену, а теперь вдруг убедивший себя, что этого можно было избежать.

– Джон… – начал Мейкон.

Митчелл только фыркнул.

– Дай-ка угадаю. Ты не знаешь, как она это делает. Вообще ничего не знал о ее способности излечивать людей. Верно?

Но прежде чем Мейкон успел открыть рот, Джон продолжил:

– Какой бы версии ты ни решил придерживаться, учти, не я один буду требовать ответа. Ты не поверишь, но те репортеры всучили мне пять сотен только за то, что я к тебе вхож. Я говорил им, что все равно ничего не скажу, и это чистая правда. Но я не единственный, кто, узнав твой секрет, будет задаваться вопросом, имел ли ты право придерживать подобное только для себя самого.

– Меня об этом уже спрашивали, Джон. А насчет денег, которые тебе заплатили… Я в курсе размера пенсии. Она мала. Всем нам приходится как-то зарабатывать на жизнь.

– Приходится, – решительно кивнул Митчелл. – Со дня появления на свет и до самой смерти приходится как-то жить. И зарабатывать на эту жизнь. В последнее время это стало нелегко.

– Что-нибудь еще, Джон? – Мейкон откинулся на спинку кресла.

В его голосе отчетливо прозвучало нетерпение. Он уважал старика и считал его хорошим другом, но в глазах Джона застыла тень обиды. Тот продолжал думать о Мейбл, воображая, как бы все здорово обернулось, если бы Эйва ее вылечила.

Митчелл бросил на него короткий взгляд. Недоверие, смирение, гнев и смущение последовательно сменялись на лице старого шерифа. Он печально вздохнул.

– В город едет проповедник, – пробормотал Митчелл почти извиняющимся тоном.

– Их здесь теперь как собак нерезаных, – отмахнулся Мейкон. – Оптом уже продавать можно, этих проповедников. А заодно – журналистов. У нас тут разбили лагеря целые церковные конгрегации. Какую ни возьми, все здесь.

– Нет-нет, этот – особенный. Поважнее прочих. Если бы мне только удалось уговорить тебя с ним побеседовать… – Митчелл внезапно умолк.

– Кто таков?

– Преподобный Исайя Браун. Видел небось по телевизору?

– Вряд ли. Я проповедниками мало интересуюсь, да и телевизор, если честно, не особо смотрю с тех пор, как закончился «Сайнфелд».

– Я не из тех, кто просит об одолжениях, – продолжил Джон, не отреагировав на шутку. – И, разумеется, не собираюсь никого уговаривать…

– Ни слова больше. – Мейкон поднял руку, останавливая старика. – Обещаю подумать. Сколько хоть вам заплатят?

Наконец Джон немного успокоился и перестал дергаться.

– Сам еще не в курсе. Но, полагаю, подобная услуга стоит немало.

– Ну и отлично, – кивнул Мейкон.

– Тогда я ему сообщу. – Митчелл поднялся. – Только скажи мне, Мейкон… Нет, поклянись, что ты правда ничего не знал. Что она не могла помочь Мейбл. Если ты сейчас мне это скажешь, я поверю и нынешней ночью буду спать спокойно.

Жесткость и агрессия ушли из его глаз. Остался человек, разрывающийся между убеждением, что он сделал все, чтобы спасти свою жену, и ужасной мыслью, что мог бы сделать больше, если бы знал о чем-то заранее. Стена самоуспокоения, которую он возвел вокруг своего сердца, зашаталась. Одно лишь слово Мейкона, и она рухнет, оставив Джона наедине с ненавистью не столько к Мейкону, сколько к самому себе.

– Клянусь, – ответил Мейкон.

В его голосе прозвучало раздражение пополам со смущением. Он знал Джона почти всю свою жизнь, но теперь перед ним стоял мужчина, готовый отбросить дружбу и возложить на него вину за смерть своей жены. И все из-за способностей Эйвы. Несмотря на разочарование, шериф задумался о том, как бы сам повел себя на месте Джона.

– Это такая же новость для меня, как и для прочих, – продолжал убеждать Мейкон. – Если бы я мог помочь вашей супруге, я бы помог. Люди всегда должны помогать друг другу, нести друг за друга ответственность. По-моему, насчет этого у нас нет расхождений.

– Хорошо, – выдавил в конце концов Митчелл, неловко взмахнув рукой, то ли прощая, то ли сожалея. – Я тебе верю. Но найдутся те, кто не поверит. Твоя дочь заварила жуткую кашу. Весь мир ищет кого-то, на кого можно уповать. Они придут просить у нее помощи. И если ты откажешь, неважно под каким предлогом, им это не понравится.

С этими словами он отворил дверь и вышел, оставив Мейкона размышлять о будущем.

– Хорошие новости, малышка. Ты помилована. – Мейкон стоял в дверях палаты Эйвы.

В одной его руке был букетик цветов, в другой – спортивная сумка. Над букетом плыли два воздушных шарика. Надпись на первом гласила «Выздоравливай скорей», на втором – «У нас девочка!».

– Нравится? – улыбнулся Мейкон, кивая на шарики.

– Кармен придумала? – спросила Эйва, садясь в постели.

Чтобы ее отец по собственной инициативе купил цветы с шариками, – такого она представить не могла.

– Неужели я сам не способен? – Мейкон вошел в палату.

– А где Кармен?

Он положил букет на подоконник. За окном ярко светило солнце. У входа в госпиталь все так же толпились журналисты и зеваки, размахивающие руками и плакатами.

– Дома осталась, – ответил он. – Хотела приехать, но разумнее было воздержаться. Выходить со двора сейчас все равно что нырять в бурное море. Люди повсюду. Носятся со своими плакатами. Кричат. Молятся. Короче, ужас. Чем меньше она и малыш находятся снаружи, тем лучше.

– Одним словом, она не приехала, – подвела итог Эйва.

– Это теперь довольно сложно, сама понимаешь. – Мейкон поставил сумку на кровать. – Я привез тебе одежду. Давай переодевайся. Не то чтобы мы очень спешили, но я бы предпочел, чтобы этот балаган поскорее закончился. – Он уселся на подоконник рядом с букетом, скрестив руки на груди. – Как себя чувствуешь?

– Серединка на половинку.

– Сто лет не слышал этого выражения. Так всегда говорила твоя мать.

– Ага. Вот мама обязательно бы за мной приехала, сколько бы народу ни шастало у дома.

Эйва села и спустила ноги с койки. От ступней до самого позвоночника потек холод. После авиашоу она никак не могла согреться. Врачи, в ответ на ее жалобы, бубнили, что все будет хорошо. Хором убеждали Эйву, что все обстоит отлично, чем окончательно уверили ее в обратном. Они видели в ней ребенка, от которого следует скрывать правду, притом что сами не знали, в чем заключается эта самая правда. Без умолку твердили, как далеко продвинулись в понимании произошедшего, но чем чаще они об этом говорили, тем страшнее становилось Эйве. Пусть ей было только тринадцать, она прекрасно понимала, что чем больше вранья, тем хуже правда.

– Все так плохо, да? – спросила она отца, доставая одежду из сумки.

– Ничего, справимся, – бодро ответил тот. – Ты одевайся, одевайся.

С охапкой вещей Эйва отправилась в ванную. Когда она вернулась, Мейкон стоял у телевизора, неудобно запрокинув голову. На экране был вход в госпиталь, понизу шла бегущая строка: «ЧУДО-РЕБЕНКА ВЫПИСАЛИ».

– Господи, что у тебя с волосами? – Мейкон выключил телевизор.

На голове у дочери красовалось настоящее воронье гнездо. Волосы у нее были густые, темные, как патока, при этом Эйва росла неугомонным сорванцом и особого внимания прическе никогда не уделяла.

– Дай-ка мне расческу и садись, – сказал отец.

Она послушно присела на край койки.

За годы, прошедшие после смерти Хизер, еще до того, как в его жизнь вошла Кармен, Мейкон сделался примерным отцом-одиночкой. Сам он не склонен был разделять роли в семье на «мужские» и «женские», но Хизер придерживалась традиционного подхода к родительским обязанностям, поэтому, когда ее не стало, ему пришлось многому научиться, чтобы растить дочь.

Из всего, чему он выучился за время отцовства, самым умиротворяющим ритуалом для них с Эйвой сделалось банальное причесывание. Мейкону нравилось безмятежное спокойствие этих моментов. Теперь Эйве было тринадцать, и совсем скоро она должна была достигнуть возраста, когда дочери покидают отцов ради других мужчин. Мейкон знал, что подобные минуты затишья, когда он может относиться к дочери как к ребенку, а не как к женщине, будут все реже.

– Насколько серьезно я больна? – совсем по-взрослому спросила Эйва.

Мейкон уже закончил ее причесывать: распутал волосы, расчесал их и завязал аккуратный «хвостик». Он гордился умением справляться со своенравными дочкиными кудрями.

– Не знаю, Эйва. Честно. Видишь ли, на самом деле никто не понимает, что там, черт возьми, приключилось. Почему излечился Уош, и как именно ты это сделала. – Мейкон опустился на койку, словно произнесенные им слова тяжким грузом легли на плечи. – Уош, судя по всему, в полном порядке, они взяли у него кучу разных анализов. Не столько, сколько у них припасено для тебя, но мало ему не показалось. Его даже положили в больницу на пару дней, однако Бренда устроила грандиозную бучу, и ей позволили забрать внука домой. Говорит, он чувствует себя хорошо. Хотя, сдается мне, что-то странное с ним все-таки происходит. – Мейкон принужденно хохотнул. – Будто случившееся недостаточно странно уже само по себе.

Он подсел поближе к Эйве, и она склонила голову ему на плечо.

– А что до тебя, моя маленькая волшебница, то ты у нас – один большой вопросительный знак, – продолжил Мейкон. – Меня просто взбесило, что ты тут завязла, как муха в паутине, потому они тебя и выписали. Не хочется признавать, но пришлось основательно покумекать, чтобы понять, как действовать в сложившейся ситуации. Ты не поверишь, какой властью обладает человек, угрожающий собрать пресс-конференцию, если ему не позволят немедленно забрать домой дочь.

– А врачи хотели, чтобы я осталась тут? – поинтересовалась Эйва.

– Кое-кто, – кивнул Мейкон. – Но вовсе не потому, что они опасаются за твое здоровье. Просто рассчитывали продолжить тыкать в тебя своими иголками. В принципе, против анализов я ничего не имею, но они же хотят повторить те, которые уже сто раз делали. Впрочем, никто из них не сомневается, что твоей жизни ничего не угрожает, а большего мне и не нужно. – Он обхватил ее лицо ладонями и поцеловал в лоб. – Я не позволю им забрать тебя насовсем.

– Что со мной не так? – прямо спросила Эйва.

– Они говорят, что-то с клетками крови. Вроде анемии, из-за которой ты постоянно мерзнешь. Возможно, это следствие дефицита железа. По-крайней мере, так они думают. В действительности же никто не может уверенно сказать, что происходит. Если тебе не нравится заключение какого-нибудь доктора, просто подожди пять минут, и получишь новое. – Он откашлялся. – Однако в одном они, похоже, согласны: ты явно пошла на поправку. По-моему, этого достаточно, чтобы забрать тебя из логова. Последние несколько лет я слишком много времени провел в больницах. В этом самом госпитале умерли мои отец и мать. Но тебя я отсюда увезу.

В дверь постучали. Не успели Мейкон или Эйва ответить, как створки распахнулись и внутрь вломились двое мужчин, одетых врачами. Однако что-то было не так: слишком молоды, и глаза какие-то диковатые. Мейкон с Эйвой вскочили на ноги.

– Это она! – воскликнул один, у него были темные волосы и нос картошкой. – Помогите нам, – затараторил вошедший, – наш отец, он очень болен. Несколько недель назад у него случился удар, и лучше ему не становится…

Второй, длинноволосый блондин, был пониже ростом, на его верхней губе блестели бисеринки пота. Пока первый говорил, он не сводил глаз с Эйвы. Глаза у обоих были испуганные, умоляющие.

– Отец не может пошевелить правой половиной тела, – прибавил первый.

При этом он шумно сопел, торопливая речь звучала неразборчиво. Они явно переоделись врачами, чтобы пробраться мимо охраны. Мейкон двинулся вперед, прикрывая собой дочь. Рука шерифа привычно легла на бедро, нащупывая пистолет, который он по приезде в больницу оставил в запертом «бардачке» патрульной машины. Тогда он начал оттеснять Эйву от мужчин.

Она испуганно выглянула из-под отцовского плеча. Что бы ни говорили Уош и Мейкон о творящемся после авиакатастрофы, она им не очень-то верила. Наверное, просто не хотела. Всегда удобнее сделать вид, что в твоей жизни ничего не изменилось, хотя ты отчетливо понимаешь, что прежнее уже не вернется.

Из коридора послышался топот: кто-то бежал к палате. Блондин оглянулся.

– Твою же мать, – выругался он и потянул брата за руку, давая понять, что пора сматываться, затем застыл, сообразив, что далеко им не уйти, а самое главное – так и не удалось решить свою проблему. Поэтому он обогнул брата и двинулся к Эйве. – Мы просто очень хотим, чтобы папаше стало получше, – продолжил он тоскливо-настойчивым тоном, тыча пальцем в девочку. – Она может сделать для него то же, что и для того пацана. Вот и все, что нам нуж…

Его слова оборвали двое полицейских, ворвавшиеся в палату и повалившие братьев на пол. Тот, у которого был нос картошкой, основательно приложился о линолеум. Изо рта у него пошла кровь. Но даже когда коп, упершись коленом ему в спину, защелкивал у него на запястьях наручники, мужчина не сводил глаз с Эйвы, продолжая безмолвно умолять о помощи.

Как и предполагала Эйва, момент выхода из госпиталя был ужасен. На них с отцом обрушился смутный вихрь неразборчивых воплей, фотовспышек, стрекотания камер и людей, скандирующих ее имя. Полисмены стояли стеной, отгораживая их с отцом от толпы. Они сформировали коридор, достаточно широкий для того, чтобы можно было пройти к машине, спереди и сзади которой сверкали мигалками полицейские автомобили.

Отовсюду напирало море распяленных ртов, снова и снова зовущих Эйву по имени, и она не могла заставить себя отвернуться. Но каждый раз, когда она силилась разглядеть, кто же именно ее зовет, взгляд застила очередная волна ярких вспышек. Невозможно было сосчитать, сколько здесь репортеров, сколько телекамер или людей, размахивавших плакатами с надписями «ЭЙВА – ЭТО ИСТИНА» или «ОНА – ЧУДО». Ее взгляд задержался на женщине с плакатом, на нем можно было прочесть: «УМОЛЯЮ, ПОМОГИ МОЕМУ РЕБЕНКУ». Незнакомка с вьющимися светлыми волосами выглядела основательно потрепанной жизнью, у глаз залегли глубокие морщины. Она не кричала, не приветствовала восторженно Эйву, как другие. Просто не отводила от девочки умоляющего взгляда.

Они с отцом сели в машину, и стена полисменов сомкнулась.

– Не так уж и трудно, – пробормотал Мейкон, кладя руки на руль служебной машины, одной из двух, принадлежащих Стоун-Темплу.

Врубил сирену на крыше точно так же, как и полицейские машины спереди и сзади. Передний автомобиль тронулся с места, Мейкон последовал за ним, и они медленно покинули больничную стоянку – мимо людского скопища, затем дальше, по улицам Эшвилля, в сторону шоссе.

– Не представляю, как я со всем этим справлюсь, – сказала Эйва, когда толпа осталась позади.

– Делай все, что сможешь, – отозвался Мейкон. – Главное дело – не теряйся.

Как и предупреждал Уош, ее дом больше не был ее домом. Прежде Стоун-Темпл был местечком, о существовании которого мир едва догадывался. Городок получил свое название от масонского храма, когда-то высившегося в его центре. Однако уже более восьмидесяти лет назад храм сгорел дотла вместе с изрядной частью города. Население насчитывало около полутора тысяч человек, а с тех пор как лет двадцать назад неподалеку построили окружную дорогу, Стоун-Темпл сделался местом, куда не попадают даже случайные путники, ищущие лучшей жизни. Впрочем, кое-какие предприятия, поддерживающие существование городка, еще оставались. Так что люди здесь продолжали рождаться, жить и умирать.

На самом деле Стоун-Темпл был замечательно красив. Он словно покоился в колыбели, образованной купами древних дубов и склонами еще более древних гор, по которым петляла дорога. Местами столь крутая, что водитель рисковал слететь вниз, на косогоры, поросшие дубами, соснами и березами, или на немилосердно голые вековечные скалы.

К тому же Стоун-Темпл всегда был спокойным, мирным, если не сказать – сонным, городком.

Теперь все изменилось.

Чтобы проехать по извилистой горной дороге, потребовались часы. Эйва убедилась, насколько все стало иным, прежде чем они успели въехать в город. На убранных окраинных полях, ожидающих следующей посевной, теснились палатки, фургоны и внедорожники.

– Чего им всем нужно? – спросила она отца.

Мейкон поморщился, стараясь смотреть только на дорогу перед собой. Полицейские изрядно потрудились, освобождая им путь, однако не смогли убрать с узкой дороги всех и каждого. Люди выстроились у обочины, а то и на встречной полосе, так что, если бы кто-нибудь захотел уехать из Стоун-Темпла, ему бы это не удалось.

– Похоже, – сказал Мейкон, почувствовав, что может наконец немного отвлечься и ответить дочери, – все эти красивые слова о том, что следует держаться особняком от внешнего мира и хранить Стоун-Темпл в чистоте, мигом превратились в пустую болтовню, едва приезжие раскрыли свои чековые книжки.

Шериф покосился на проносящиеся мимо поля, забитые народом.

– Что ж, жить как-то надо, – философски заключил он.

Ближе к городу толпа становилась плотнее. Двухполосная дорога на Стоун-Темпл петляла вверх-вниз по склонам, изобилуя резкими поворотами и крутыми обрывами. Прежде пустая, она была так плотно забита автомобилями, как еще ни разу не приходилось видеть Эйве. Полицейскому эскорту пришлось сбавить скорость, теперь они еле ползли мимо сплошной массы машин. Встречные выкручивали шеи, провожая Эйву взглядами, как зеваки, проезжающие мимо ужасной аварии.

Наконец они добрались до Стоун-Темпла. Тесные улочки также оказались запружены народом. Люди встречали Эйву с воодушевлением, какое обычно выпадает на долю знаменитостей и президентов. Впрочем, ни тех, ни других в Стоун-Темпле отродясь не было.

Никого из этих людей, выкрикивающих приветствия и сжимавших плакаты, Эйва не узнавала. Она и сама бы не смогла объяснить, зачем так настойчиво высматривает в толпе знакомые лица. Вероятно, надеялась, что, заметь она кого-то знакомого, градус абсурдности происходящего тут же понизится.

– Их же не будет около дома, правда? – спросила она отца.

Тот смотрел только на дорогу. До сих пор никто не попытался их задержать, но шериф не мог отделаться от мысли, что рано или поздно кто-нибудь выскочит под колеса или прыгнет прямо на капот, как это показывают в новостях.

– Нет-нет, – ответил он торопливо и уверенно, словно ждал подобного вопроса. – Там должны были всех разогнать, едва мы приблизились к городу. Я предлагал подъехать с другой стороны, – добавил он, – ну, знаешь, вверх по Блэксмит-Роуд и потом через лес. Но накануне прошел ливень, так что ребята не захотели рисковать.

У обочины стоял мужчина, подняв над головой плакат: «ПОМОГИ И МНЕ ТОЖЕ». Шериф молча кивнул на него. Они с Эйвой проводили его глазами.

– Просто смирись с этим, дочка, – повторил Мейкон. – Так оно легче. Сперва все будет казаться странным, но потом волны обязательно улягутся. Это, что называется, скоротечное поветрие, понимаешь? Народ взволнован произошедшим, но пройдет немного времени, возбуждение спадет, и они вернутся к обычной жизни. Ничто не вечно.

– Все вечно, – тихо, словно отвечая собственным мыслям, а не отцу, произнесла Эйва. – Взрослые уверены, что все проходит, но это не так. Теперь благодаря Интернету ничего окончательно не исчезает, все где-то сохраняется. Все и навсегда. Больше ничего не пропадает бесследно.

– Хм-м… Глубокая мысль, – заметил Мейкон.

Он хотел использовать иное прилагательное, но понял, что начинает отвлекаться. Они уже почти покинули город. Небольшие строения и тесные улочки сходили на нет, вот-вот должны были показаться поля и рощи, окружающие Стоун-Темпл.

И вот они въехали на узкий горный серпантин, ведущий к их дому.

– Дома нас поджидает Уош, – сказал Мейкон шутливо-неодобрительным тоном.

– А мне-то что за дело?

– Да вы же как Бонни и Клайд с того самого дня, как впервые встретились. Зуб даю, тебя огорчило, что он не приехал со мной забирать тебя из больницы. Будь я юной девицей, и сам расстроился бы, если бы мой дружок не встретил меня после выписки.

– Никакой он мне не дружок, – покраснела Эйва.

– Предпочитаешь слово «возлюбленный»? Но разве современная молодежь так выражается? Звучит несколько старомодно, не согласна? – Он игриво пихнул дочь локтем. – Я ж у тебя старикан, и все такое. Не надеешься же ты, что мне удастся идти в ногу со временем? Это вы, нынешние, молодые да ранние, словно… – Мейкон запнулся, затем рассмеялся. – Хотел пошутить, да слово не могу вспомнить.

– А знаешь почему? – краешком губ усмехнулась Эйва.

– Почему?

– Потому что ты – старикан. – Она в свою очередь пихнула его в бок, и оба расхохотались.

Выехали за город. Улицы, запруженные людьми, исчезли, уступив место сельским пейзажам, горам, деревьям и небу, чья яркая послеполуденная синева уже начинала тускнеть, намекая на близость вялого заката.

– Эйва! – заорал Уош, едва она вышла из автомобиля.

Он, его бабушка Бренда и Кармен стояли на крыльце. Свет изнутри лился им на плечи. Уош так размахивал руками, словно они с Эйвой не виделись несколько месяцев. Казалось, он еле сдерживается, чтобы не броситься ей на шею.

– Приветик, Уош, – спокойно сказала Эйва, с трудом устояв от того, чтобы не кинуться к другу.

Оказаться наконец дома и увидеть Уоша – было то же самое, что распахнуть окно в весенний дождь.

Однако рядом находилась ее мачеха, Кармен. Которая уже шла ей навстречу, чтобы первой обнять падчерицу. Кармен была беременна, беременна совершенно очевидно, и передвигалась медленной, утиной походкой. Среднего роста, с резкими, живыми чертами лица, она постоянно улыбалась, несмотря на сложные отношения с Эйвой, временами столь напряженные, что казалось – стены дома вот-вот треснут, не в силах долее сохранять целостность семьи. Родители Кармен были кубинцами. Она родилась во Флориде, но пришлось немало поездить по разным штатам, пока отец искал работу. В конце концов семья осела на Среднем Западе. Отец открыл автомастерскую, а Кармен после школы поступила в колледж в Северной Каролине. Окончив его, устроилась работать учительницей в Эшвилле, где и встретила Мейкона – темнокожего вдовца-шерифа, чей неисправимый оптимизм и улыбка ее пленили.

Несмотря на неприязнь Эйвы, не смирившейся с тем, что Кармен – не ее мать, оба они быстро стали необходимы друг другу. Теперь они были одной семьей, и все втроем пытались не унывать.

– Как же здорово, что ты снова дома!

Кармен крепко прижала к себе Эйву. Выпирающий живот мачехи колыхался между ними. Но не успела она заключить падчерицу в объятия, как та ловко вывернулась из них.

– У нас огромные планы на нынешний вечер, – как ни в чем не бывало продолжила Кармен, привыкшая к строптивости девочки. – Бренда сподобилась испечь пирог, а ты ведь знаешь, что она берется за стряпню разве что под дулом пистолета.

– В следующий раз я, пожалуй, возьмусь кухарить, только если кто-нибудь из вас помрет, – заверила, подходя к ним, Бренда – высокая и гибкая, как ива, женщина с короной рыжих волос.

При всей своей тонкости она была сильной и имела властный, даже царственный вид. Мейкон прозвал ее Мстительной павлинихой Пикок, хотя ему хватало ума не произносить это вслух в присутствии Бренды.

– Как ты себя чувствуешь, детка? – спросила та, в свою очередь обнимая Эйву. От нее пахло корицей.

– Почему все меня об этом спрашивают?

– Люди всегда так делают, когда не знают, что сказать, – без обиняков объяснила бабушка Уоша.

– С ней все в полном порядке, – заверил подошедший Мейкон. – А скоро будет совсем хорошо, – прибавил он.

Бренда еще раз обняла Эйву и сказала:

– Ну, чем бы это ни было, мы со всем справимся. Так что не волнуйся понапрасну, детка.

– Хорошо, мэм. – Эйва украдкой выглянула из-под руки Бренды.

– Вижу, тебе не терпится поболтать с Уошем, – заметила та ее взгляд и выпустила девочку из объятий.

Эйва с Уошем стояли под козырьком крыльца. Мальчик был еще бледен, однако выглядел вполне здоровым.

– Привет, – тихо сказал он.

– Надеюсь, ты не собираешься по новой демонстрировать мне свое пузо? Потому что, откровенно говоря, смотреть там особо не на что. Помнишь ту гигантскую зефирину из последних «Охотников за привидениями»? Так вот, один в один – твоя копия.

– Заткнись, – прыснул Уош.

– А мне потом кошмары снились.

– Заткнись! – повторил он и наконец обнял ее. От него пахло сосновой хвоей, травой и рекой.

– Ладно, хорош, – оборвал подошедший Мейкон. – Идемте за стол. Я есть хочу.

Ужин оказался мешаниной из сладостей, вредностей, разговоров о больнице и о происходящем в городе, о том, что пишут в Интернете насчет авиашоу, а также о том, сколько перепостов набрало видео.

Они не говорили лишь об одном, хотя все время ходили вокруг да около. О том, что именно произошло в тот день. Что и как тогда сделала Эйва. Почему она ни о чем не помнит? Неужто рана действительно просто затянулась? А Уош? На самом ли деле он выздоровел? Взрослые весь вечер упорно молчали, затолкав свое любопытство глубоко в глотки, будто диковинные шпагоглотатели.

После ужина Уош с Эйвой вернулись на крыльцо. Глядя на звезды, они слушали рассказы Мейкона, Кармен и Бренды, вспоминавших о том, каким был Стоун-Темпл прежде, – такое направление приняла беседа после обсуждения репортажей о «вторжении» в город орд приезжих.

– Тебе больно? – вдруг спросил Уош.

– А что у меня должно болеть?

– Ну, что-нибудь, – пожал он плечами. – Ты вроде как сама не своя.

– Такому заядлому чтецу следует выражать свои мысли несколько яснее, Уош.

– Чем богаты, – ответил он.

Тут на крыльцо запрыгнул сверчок. Замерев на истертых дубовых досках, насекомое уставилось на детей. Однако петь для них сверчок явно не собирался.

– Во всяком случае, ты понимаешь, о чем я.

Эйва, конечно же, понимала, хотя ни за что бы в этом не созналась. Поняла практически сразу же после того, как очнулась в больнице. В тот день она почувствовала себя настолько хорошо, что смогла самостоятельно подняться с койки и пойти в ванную. Отец бросился ей помогать, но дочка вполне унаследовала материнское упрямство. Оттолкнув протянутую руку, она медленно, будто улитка, доплелась до ванной комнаты, в то время как Мейкон следил за каждым ее шагом, готовый в любой момент вскочить и поддержать.

– Со мной все нормально, – объявила она тогда отцу, открывая дверь ванной.

Запершись, подошла к раковине. Несколько шагов вымотали ее настолько, что Эйва почти забыла, зачем пришла. Сопя, склонилась над раковиной. Потом, затаив от страха дыхание, подняла голову и посмотрела в зеркало. Там отражалась какая-то незнакомка.

У девочки в зеркале был облик Эйвы, но кожа слишком сильно обтягивала кости лица. Скулы, и так довольно острые (еще одно «наследство» от матери), казались теперь каменными выступами, торчащими из скалы. Темная прежде кожа поблекла, сделалась сухой, шелушащейся и выглядела так, словно вот-вот лопнет и из трещин потечет кровь. Будто лицо обветрилось на морозной вьюге, если не чего похуже. Щеки и лоб усыпаны были какими-то пятнами. Короче, вид до того странный, что Эйва даже задумалась, не мерещится ли ей это.

А еще она подумала, что хуже уже ничего не может быть.

Выписавшись, Эйва в глубине души надеялась, что тот зазеркальный двойник исчез навсегда. Однако Уош, в полном соответствии со своей честной натурой, подтвердил то, что она и сама знала: ничего, по существу, не изменилось.

Казалось, сверчок глядит на них в упор. Из тьмы широкого ночного мира, объемлющего траву и деревья, звучало тихое пение других сверчков. Удивительно, как такие крошечные существа могут так громко заявлять о себе миру! Их песня становилась все громче, затопляя уши Эйвы и Уоша, заглушая слова – еще не произнесенные, но которые – подростки знали об этом – следовало произнести. Слова о том, что произошло в день осенней ярмарки под развалинами силосной башни.

– Наверное, он больной, – сказал Уош, глядя на безмолвного сверчка. – Иначе не приблизился бы к нам, – мальчик склонился над насекомым, которое даже не пошевелилось. – Точно, больной. Или раненый. Знаешь, как отличить самца от самки? Это легко: стрекочут только самцы.

– Что ты несешь, Уош? – Эйва зябко сложила руки на груди, чувствуя охвативший ее холодок.

– Ну, извини, – ответил Уош.

Он осторожно поднял сверчка. Насекомое сидело у него на ладони словно изящная черная статуэтка. Удрать сверчок не пытался, лишь неловко завозился.

– У него лапка сломана, – сказал Уош, протягивая ладонь к Эйве.

Повисла тишина, пропитанная требовательным любопытством и жаждой ответа на каверзный вопрос, засевший у них в головах. Был только один способ получить ответ.

– Ты всегда это умела? – выдавил Уош.

Эйва раскрыла ладонь, и мальчик пересадил туда сверчка.

– А это важно? – поинтересовалась она. – Это что-то во мне меняет?

– Если ты считала, что должна хранить тайну даже от меня, получается – ты не такая, какой я тебя представлял. Вот и все.

– Мне просто очень хотелось, чтобы ты выздоровел.

Несколько секунд Эйва смотрела на насекомое. В тусклом свете, падавшем из дверного проема, его глянцевитая спинка блестела, как речной голыш. Честно сказать, Эйва не знала, что теперь с ним делать. Она взглянула на Уоша, словно прося подсказки, но тот лишь тупо таращился карими глазами из-под растрепанных каштановых волос.

Тогда Эйва медленно сжала ладонь. Сверчок задергался, пытаясь выбраться между пальцами. Девочка старалась не сжимать кулак слишком сильно, чтобы не раздавить насекомое.

– И что теперь? – прошептала она.

Уош молча пожал плечами.

Эйва кивнула. Зажмурилась и постаралась хорошенько представить существо, сидевшее у нее в руке. Постепенно из темноты в ее голове начал возникать сверчок. Маленький, блестящий, угловатый. Она принялась думать о его сломанной лапке и о том, что сверчок должен выздороветь.

Воображаемый сверчок сделался огромным, поглотив все ее внимание. Затем отступил в темноту, и на его месте появилось нечто напоминающее чертово колесо, пылающее в ночи. Запахло сахарной ватой и яблоками в карамели. Эйва вдруг стала совсем маленькой и почувствовала, что кто-то несет ее на плече. Этот кто-то пах отцом: потом, солидолом и земными заботами. Эйва поняла, что увязла в воспоминании. В чем-то выплывшем из глубин сознания, в чем-то связанном с осенней ярмаркой, куда они всей семьей ходили еще до того, как умерла мама.

За годы, прошедшие после ее смерти, Эйва забыла почти все, что их когда-то связывало. Она не знала, когда именно начала забывать, но отрицать очевидное было глупо. Теперь мать для нее существовала только в двух ипостасях, одной из которых была женщина с фотографий.

В первые месяцы после кончины Хизер Мейкон не желал принимать случившееся и маниакально собирал все фото, на которых была запечатлена жена. Он складывал их в коробку, первый год хранившуюся под кроватью, и часто долгими одинокими ночами перебирал фотографии, всматриваясь в лицо жены и пытаясь понять, почему она так поступила, зачем покинула любящих мужа и дочь. Не раз Эйва слышала, как он плакал. Тогда она вылезала из постели, приходила к нему в комнату, садилась рядом и обнимала его, а он продолжал перебирать снимки. Иногда отец рассказывал о том, как и при каких обстоятельствах была сделана та или иная фотография. Если Хизер на снимке улыбалась, Мейкон старался объяснить дочери, что именно вызвало улыбку на лице матери. Вспоминал анекдоты, ласковые вечера и дни, проведенные на пляже. Эйва сидела подле него, слушала и была уверена, что навсегда запомнит рассказы отца.

Улыбающаяся женщина со снимков была первой ипостасью матери. Той, которую проще увидеть и поверить в ее существование. Вот только она не соответствовала воспоминаниям Эйвы. Точнее, единственному воспоминанию, оставшемуся неизменным и четким: мать, свисающая со стропил сарая.

Теперь же, сидя на крыльце с Уошем и держа в ладони покалеченного сверчка, Эйва начала припоминать еще кое-что: счастливую семью на осенней ярмарке.

Открыла глаза. Она по-прежнему сидела на крыльце. Но что-то запершило в глубине ее горла. Девочка перегнулась через перила и тужилась, пока ее не стошнило. Даже в подслеповатом свете они оба увидели кровь пополам с желчью.

– Господи… – прошептал Уош, вскочил и с вытаращенными глазами хотел было броситься в дом.

– Не надо! – прохрипела Эйва. – Я в порядке. Пожалуйста, не говори им ничего.

– Почему?

Эйва выплюнула последний сгусток блевотины. Голова раскалывалась, в костях образовалась знакомая пустота.

– Уош, я не хочу обратно в больницу, – она тяжело дышала и, распрямившись, заглянула ему в глаза. – Пусть это останется между нами. Со мной все будет хорошо. – Девочка улыбнулась быстрой, извиняющейся улыбкой. – Ты что, никогда не видел, как кого-то тошнит? Это еще не повод вызывать «Скорую».

Уош опять сел. Подтянул колени к груди и обхватил их руками.

– Ладно, – наконец согласился он, но в тоне его явственно прозвучали угрызения совести.

– Со мной все будет хорошо, – повторила Эйва. – Правда.

Тут только они вспомнили о сверчке. Когда ее затошнило, Эйва непроизвольно разжала кулак, и насекомое, увы, удрало. Взволнованные дети не увидели в темноте маленькое черное пятнышко, исчезнувшее в ночи. Не расслышали они и его полное жизни тремоло.

Там, в лесном мраке, где должны были бы петь сверчки и сновать совы, раздавался скрип дверных петель и низкое сиплое рычание. Зверь шумно принюхивался, сунув под дверь черный нос.

Отец – высокий, сильный, с кожей темнее темного – стоял у окна над кушеткой. Сжимая дробовик, он вытягивал шею, стараясь прицелиться получше.

– Ты не можешь его убить, – сказала мать, появляясь за спиной Эйвы, словно призрак, которым она вскоре станет, и обняла дочь.

Они обе застыли посреди гостиной, будто два деревца, тонких, как тростинки. Их ночные сорочки подчеркивали угловатую хрупкость тел. Мать присела на корточки, погладила дочь по макушке и произнесла тоном, в котором звучал скорее приказ, нежели уверенность:

– Он его не убьет, я обещаю.

– То есть я должен поговорить с ним, так, что ли, Хизер? – огрызнулся Мейкон. – Уважаемый господин Медведь, – строго начал он, – пожалуйста, прекратите нарушать общественный порядок и возвращайтесь домой, к жене и баночке пива.

– Ты не можешь его убить, Мейкон, – повторила Хизер, едва сдержав улыбку.

– Я готов обсудить варианты. Предлагай. Но не думаю, что существует некое пособие, типа «Беседы с медведями для чайников», а следовательно, мои возможности крайне ограниченны.

– Ты не можешь его убить, папа, – эхом вторила Эйва.

Внезапно ее страх за жизнь медведя пересилил страх за свою жизнь. В конце концов, ей было всего пять лет.

– Не убивай его, папочка, – вновь повторила она.

Мейкон с дробовиком в руке, прижавшись к окну, выворачивал шею и косил глазами, всматриваясь в непроглядную тьму. Хотя сотрясающаяся дверь и грозное ворчание подтверждали, что снаружи ничего не изменилось. Медведь по прежнему пытался залезть в их дом.

– Он просто хочет есть, – сказала Хизер.

– Мишенька голоден, – согласно закивала переживающая за медведя Эйва.

Мейкон отошел от окна и приблизился к двери. Постоял, пристально глядя на петли и слушая ворчание ломящегося внутрь зверя.

После чего вернулся к окну над кушеткой. За окном в темноте проступал только изломанный силуэт горы, поросшей лесом, да слегка присыпанное звездной солью небо. Медведя он по-прежнему не видел, а значит, не мог как следует прицелиться. Таким образом, чтобы застрелить зверя, ему следовало открыть дверь. И тут в голову пришла мысль.

– Эйва, – поинтересовался он, – а ты, случаем, не подкармливала этого медведя?

– Нет! – негодующе воскликнула дочь, и медведь отреагировал на ее голос ревом, то ли подтверждая догадку Мейкона, то ли опровергая. Медвежий рык до того точно вписался в разговор, что люди невольно рассмеялись. В этот миг они ясно поняли, что никакое чудовище с острыми клыками ни за что на свете не проникнет в их дом. По крайней мере – не этой ночью.

– О’кей, – сдаваясь, вздохнул Мейкон.

Переломил дробовик, извлек патроны и, прислонив оружие к стене у двери, заорал «полицейским» голосом:

– Уважаемый господин Медведь! С вами говорит шериф Стоун-Темпла! Я требую, чтобы вы немедленно покинули это домовладение! Если вы не подчинитесь, я буду вынужден вас арестовать. Мы не принимаем посетителей в столь поздний час.

Медведь притих. Мейкон усмехнулся про себя.

– Поверить не могу, что поддался на ваши уговоры, – сказал он, оборачиваясь к жене с дочерью.

На их лицах была написана благодарность. Как бы там ни было, он пощадил зверя, и они любили его за это.

– Уходите, господин Медведь! – закричала Эйва, глядя на отца, казавшегося довольным, если не счастливым. – По ночам в гости не ходят!

– Столовая открывается в семь! – внесла свою лепту Хизер, и они снова расхохотались. – Утром я поджарю вам яичницу с беконом, может быть, даже оладьи. В общем, что сами пожелаете. Но я рассчитываю на хорошие чаевые!

– И чтоб денежки были настоящие, а не понарошку! – добавила сияющая Эйва.

Они уже дышать не могли от хохота. Звонкий, радостный смех раскатился по маленькому, продуваемому всеми сквозняками домику в самом сердце гор.

– Пойдем-ка. – Хизер взяла Эйву за руку и повела в кухню.

Они вернулись с кастрюлями и принялись колотить в них железными ложками, ходя по кругу. При этом Эйва распевала, стараясь попасть в ритм этого диковинного полутанца-полумарша:

– Столовка откроется в семь, столовка откроется в семь!

Мейкон сгибался чуть не пополам от смеха.

– Вы все слышали, господин Медведь? – скандировала Эйва. – Утром будет яичница с ветчиной! Столовка откроется в семь! А теперь убирайтесь и дайте нам поспать!

Побесновавшись еще какое-то время, они затихли. Хизер с Эйвой прекратили стучать, и все трое прислушались. За дверью было тихо. Медведь ушел.

Они не спали всю ночь, сидели вместе на кушетке, хихикали и болтали о пустяках. Восход застал их свернувшимися в клубочек: Хизер обнимала дочь, а Мейкон – их обеих. Не говоря ни слова, приготовили завтрак и, как обещали, оставили немного яичницы с ветчиной. Затем отправились в лес, отойдя подальше, чтобы медведь действительно не принял их дом за столовую.

– Ох, не надо бы нам этого делать, – только и сказал Мейкон.

Выбрав местечко почище, они выложили яичницу на траву. Эйва, завершая сервировку, сорвала цветок и украсила им кусочек ветчины.

– Как вы думаете, мишке понравится? – спросила она родителей.

– Еще бы! – улыбнулась Хизер.

Тут из-за гор показался огненный хохолок солнца. Его луч зажег ореол вокруг головы Хизер, и когда Эйва посмотрела на мать, ей показалось, что та парит над землей, ни с чем в мире не связанная и все же – связанная со всем. Хизер достала из кармана тетрадный листок, на котором было написано: «Столовая открыта с 7.00 до 17.00. Воскресенье выходной».

– Мир не всегда жесток, – сказала она, беря дочь за руку. – Иногда он таков, каким мы хотим его видеть.