Онлайн чтение книги Когда я уйду Before I Go
Глава 4

Купить герметик.

Я подчеркиваю предложение семь раз, чтобы оно бросалось в глаза. Так что теперь, когда я смотрю на список, он кричит мне: «КУПИТЬ ОКОННЫЙ ГЕРМЕТИК».

– Успокойся, – мысленно говорю я предложению. – Жизнь так хороша. Я куплю герметик.

– Но у тебя рак, – отвечает бумага.

– Вот это да. Не лезь не в свои дела.

Я сую список в сумочку и вытаскиваю айфон. Я сижу в студенческом центре «Тейт», убивая свободный час между понедельничными занятиями. Ненавижу эти шестьдесят минут – слишком мало, чтобы выйти из кампуса и сделать что-то продуктивное.

Я гуглю компании, занимающиеся в Афинах полами, и звоню в первую попавшуюся. Отвечает мужчина. Судя по голосу, он курил дольше, чем я жила на свете, и говорит, что может прийти во вторник и бесплатно оценить фронт работ. Я благодарю его, кладу трубку и добавляю время в свой календарь.

Уладив одно дело, я убираю телефон на место и вынимаю каталожные карточки. Смотрю на черные жирные буквы: «Матричная теория транссубъективности». И тут же вспоминаю имя психоаналитика: Эттингер. Но детали от меня ускользают. Единственное, что способен запомнить мой мозг – уик-энд с Джеком. Я все еще на седьмом небе и умираю от любви к мужу, который теперь тоже хочет стать папой. И единственное препятствие на пути к остальной нашей жизни – это визит к врачу.

Я кое-как досиживаю до конца занятий – нервная энергия находит выход из тела через постукивание ногой или дерганье коленом – и в конце дня снова сижу на неудобном голубом стуле в смотровой и в ожидании доктора Сандерса. Я кое-как справляюсь с угрызениями совести за то, что опять не позволила Джеку пойти со мной.

– Если ты пойдешь, это будет означать, что мы ждем дурных новостей, – урезонивала я его в постели вчера ночью.

– Глупо, – бормотал он. – Ты ведь даже не суеверна.

– Это не суеверие, – настаиваю я. – Это как в той книге – «Тайна»[7] «Тайна» – бестселлер Ронды Берн о материализации желаний.? Мы проецируем во вселенную все наши желания. Если я поеду одна, значит, объявлю всему миру, что ничего такого не случилось. Я призываю хорошие результаты.

– Так ты теперь виккан[8]Неоязыческая религия, основанная на почитании природы.? Как в языческой Англии? Серьезно, Дейзи, я еду.

Я меняю тактику.

– Ты не можешь пропустить работу в клинике, иначе, если будешь пропускать, Линг не позволит тебе закончить курс, а я не желаю быть за это ответственной.

Это, по крайней мере, отчасти правда. Джек семь лет работал над своей двойной степенью, и будь я проклята, если стану причиной того, что он не закончит вовремя.

Но истинная причина моей упорной борьбы в том, что я ненавижу казаться слабой. Особенно в глазах Джека, поэтому я никому не позволяла сопровождать меня на химиотерапию и поэтому предпочитала, чтобы меня оставили в покое, когда меня рвало в унитаз или в пластиковое ведро рядом с кроватью, если я не успевала в туалет.

– Закрой дверь! – орала я между сухими спазмами любому, кто дежурил рядом: Джеку, Кейли или маме.

– Думаю, Линг поймет, – возражает он.

Я переключаюсь на исходные аргументы и говорю, что если он пойдет со мной, значит, потенциально хочет, чтобы результаты были плохими.

– Ты невероятна, – говорит Джек, но я вижу, что он сдается.

– Так я чувствую, – пожимаю я плечами.

Теперь, хотя Джек был прав, и я не слишком верю в «Тайну» или предрассудки, повторяю про себя позитивные мысли, которые вынашивала все это время.

Крошечная опухоль.

Никакой химии.

Крошечная опухоль.

Никакой химии.

В животе урчит, но прежде чем я успеваю сунуть руку в сумку и достать принесенную с собой морковь, дверь открывается. Я поднимаю голову и вместо мохнатых червяков вижу идеально изогнутые и выщипанные брови сестры, которая делала позитронно-эмиссионную томографию. На ее бейдже написано «Лативия».

– Идите за мной. Доктор Сандерс хочет поговорить с вами в своем офисе.

Это странно, потому что я никогда раньше не была в офисе доктора Сандерса. Должно быть, ему не нужна доска в смотровой, а это означает, что все лучше, чем я ожидала. Больные должны быть в смотровой. Здоровые сидят в офисах. Но если это так, почему кажется, что я иду сквозь густой, как грязь, воздух, словно мне опять девять лет и меня вызвали к директору школы?

Лативия останавливается у открытой двери. Табличка на стене рядом с ней гласит:

«Доктор Робин Сандерс

Онколог-радиолог»

Я медлю, потому что никогда раньше не замечала, что у доктора девчачье имя. Потом захожу одна, без сестры, и она закрывает за мной дверь.

Доктор Сандерс сидит в большом кожаном кресле с низкой полукруглой спинкой. Он не смотрит на меня.

– Дейзи, – говорит он, снимает очки и кладет на стол.

– Доктор Сандерс, – отвечаю я, сажусь напротив.

И тут наши глаза встречаются, и я вижу, что у него они грустные. Грустные в том смысле, как глаза других людей бывают голубыми, зелеными или карими. Глаза у доктора Сандерса цвета грусти. Именно поэтому я понимаю, что он скажет, прежде чем успевает открыть рот.

– Дело плохо.

Внезапная тяжесть сваливается на меня, словно вся одежда, которую я ношу, промокла насквозь.

Он поворачивает ко мне монитор.

– Это позитронно-эмиссионная томограмма здорового человека, – говорит он.

Изображение на экране выглядит темно-синей шейной подушкой, с несколькими расплывчатыми пятнами желтого, зеленого, фиолетового и оранжевого. Словно тест Роршаха в цвете. Доктор Сандерс поднимает со стола карандаш.

– Представьте человеческое тело как нарезанный хлебный батон, и позитронно-эмиссионная томография показывает изображение каждого ломтя.

Он пользуется карандашом, как указкой.

– Вот позвоночник, легкие, грудь…

Он нажимает несколько клавишей на клавиатуре, и изображение меняется.

– Мы можем переходить вверх и вниз по телу, часть за частью. Видите, как светится сердце? Все клетки в вашем теле едят, обычно, сахар в какой-либо форме. Самые голодные едят больше всего, так что молекулы сахара собираются там, где находятся самые голодные клетки. Вроде сердца, почек и в любых областях, где обосновались опухоли или раковые клетки.

Он замолкает и смотрит на меня, чтобы убедиться, что я понимаю. Я молчу.

– Как я сказал, это ПЭТ здорового человека. Сердце оранжевое и желтое, но в легких, печени, мозгу и так далее изменения цвета почти нет.

Он снова нажимает клавиши, и на экране появляется другое изображение.

– Это ваша ПЭТ.

Я смотрю на экран. Он словно охвачен огнем.

– Дейзи, рак повсюду. Метастазы в печени и легких. Костях… И даже…

Голос его дрожит, и эта нотка эмоций напоминает, что он сообщает новости мне. Обо мне. А не читает лекцию студентам.

Он вдыхает, нажимает клавиши, и на экране всплывает изображение поперечного разреза мозга. Внизу – большой светящийся шар.

– У вас опухоль в задней доле мозга, размером с апельсин.

Моя рука тянется к затылку. Я щупаю кожу под волосами, словно выискивая кусочек фрукта. И ничего не чувствую.

– Н-не понимаю, – мямлю я. Челюсти еле двигаются, словно я жую патоку. – Прошел всего год. И все мои полугодовые анализы были хорошими.

Он пожимает плечами и медленно качает головой.

– Мне очень, очень жаль. К несчастью, такое иногда случается. Пациент проверяется раз в полгода, потом в год, и рак подкрадывается незаметно. Ваш особенно агрессивен.

Агрессивен. Почему-то сразу вспоминается речевка чирлидеров:

БУДЬ! АГРЕССИВЕН! Ты должен БЫТЬ АГРЕССИВНЫМ!

Странно иногда работают мозги. Воспоминания, которые они воскрешают.

Опухоли, которые выращивают.

– Дейзи, понимаю, такое трудно осознать, но все не настолько плохо. Вы асимптоматичны, а это хороший признак. Означает, что вы чувствуете себя хорошо и можете продолжать чувствовать себя хорошо.

Он ошибается. Я не чувствую себя хорошо.

– И опухоль находится в удобном месте. Легко удалить. Конечно, в нейрохирургии есть свои опасности. Поэтому вам нужно поговорить с хирургом и оценить риск. Потом. Если хотите, можем провести облучение, убедиться, что мы придавим остальные раковые клетки в мозгу. Что же до остального, можем попробовать химию, посмотреть, как ваш организм будет реагировать. Проведем клинические испытания…

– Говорите, что меня можно излечить, что вы можете излечить…

Я машу рукой в сторону светящегося экрана.

– …Это?

Он кладет карандаш, которым играл, обратно на стол.

– Я не…

Он замолкает. Пытается снова.

– Я не…

И снова осекается. Похоже, решил поставить рекорд осечек.

– Нет.

Он так пристально рассматривает стол, будто слова, которые хочет сказать, написаны на листе бумаги, и нужно только его найти.

– Я говорю… что мы… можем продлить жизнь…

– Продлить жизнь.

Я становлюсь попугаем.

– Надолго?

– Трудно сказать.

– Сколько мне останется. Если ничего не буду делать?

– Трудно сказать.

– Но должна быть статистика.

– Я не занимаюсь статистикой. И вы не статистик.

– Доктор Сандерс.

Я мысленно пытаюсь заставить его взглянуть мне в глаза.

– Скажите – сколько?

Он тяжело вздыхает и снова кладет очки на стол.

– Во всех учебниках считается, что у больных с четвертой стадией рака – двадцать процентов выживаемости.

Он останавливается, смотрит на меня и снова опускает глаза.

– Ваш рак довольно сильно… прогрессирует. Если бы мне пришлось давать оценку…

Он опять смотрит на меня.

Я киваю.

– Четыре месяца. Может, шесть.

Я наскоро вычисляю. Июнь. Или август.

– Послушайте, онкологические больные могут жить годы. Это не редкость. И конечно, есть дополнительная терапия, диета, медитации…

Я встаю, и он замолкает.

Мне нужно уйти из комнаты, но ноги неожиданно становятся полыми, как две соломинки, подпирающие картофелину, и вряд ли выдержат мой вес. Я сажусь.

Уставилась на буйные брови доктора Сандерса, пока последние два произнесенных им слова вертятся в голове. Диета. Медитация. Диета. Медитация. Диета. Медитация.

Я хочу сказать, что уже пробовала все это. Но почему-то голоса нет. Поэтому приходится говорить мысленно. Я вспоминаю все, что делала последние четыре года, чтобы предотвратить подобный момент. Йога. Ненавижу йогу. Жареные, вареные, тушеные и паровые овощи, все, которые только известны человеку. Ненавижу овощи.

Дыхательная гимнастика. Готовить смузи с капустой. Пить смузи с капустой. Есть чернику. Есть гранаты. Пить зеленый чай. Пить красное вино. Принимать рыбий жир. Принимать коэнзим Q10. Избегать сигаретного дыма, как чумы.

И вот чем все это обернулось.

Я снова встаю на свои соломенные ноги. Доктор Сандерс тоже встает. Протягивает мне руку.

– Дейзи, позвольте мне позвонить кому-нибудь. Джеку. Вам нельзя сейчас оставаться одной.

Я качаю головой. Джек. Для него в моем мозгу сейчас недостаточно пространства, поэтому я отталкиваю его имя и пытаюсь сосредоточиться на полученной информации.

Апельсин.

Четыре месяца.

Так, так жаль.

– Дейзи, – снова пытается доктор Сандерс и уже тянется к телефону.

– Не нужно, – говорю я и смотрю на часы. Пять пятьдесят две. День почти закончен, но все же нужно так много сделать. Я мысленно вынуждаю себя собраться. Вскидываю подбородок и вешаю через плечо сумочку. Потом в который раз встречаю взгляд доктора Сандерса и говорю:

– Нужно поехать, купить оконный герметик.

По пути на парковку я сдерживаю смешок и, когда сажусь в машину, громко фыркаю. Хотя я смотрю на руль, все же вижу только лицо доктора Сандерса: мохнатые брови, образующие полумесяцы над выпученными глазами, и рот в виде идеального «О». И его застывшие черты. Очевидно, он до глубины души был потрясен моим заявлением.

Он подумал, что речь идет о конвертике.

Слово повисло в воздухе, и когда я поняла причину его смущения, что-то промямлила о не закрывающихся окнах, которые очень красивы, но совершенно непрактичны, и быстро вышла из его офиса, захлопнув за собой дверь.

Мои плечи конвульсивно сжимаются. Я чувствую, как по щекам ползут ручейки слез. И это вызывает очередную волну смеха, потому что я плачу и в то же время не совсем плачу. Не так, как должны плакать люди, получив новости, которые получила я.

А вот то, чего я не знала до сегодняшнего дня. «Хоум Дипоу» предлагает огромный выбор уплотнителей. Я стою перед витриной, глядя на этикетки.

Универсальный.

Латекс акрил.

Чистые окна и двери.

Силиконовый для кухонь и ванн.

Белые окна и двери.

Суперсиликон.

Если я буду неотрывно смотреть на тюбики, может, один прыгнет прямо мне в руку. Или заявит о себе тихим, но настойчивым шепотом: «Дейзи, я – то, что тебе нужно».

Когда становится ясно, что этого не будет, я начинаю раздражаться. Какова разница в составе каждого герметика, чтобы оправдывать появление совершенно нового продукта с этикеткой? Именно это я чувствую, когда выбираю зубную пасту. Почему здесь такой большой чертов выбор?

– Чем могу помочь, мисс?

На меня глазеет мужчина в оранжевом фартуке. Вокруг глаз морщинки, усы, бородка, переходящая в бакенбарды. Как у моего папы. До того, как на перекрестке грузовик сбил его велосипед. От удара он влетел головой в тротуар, из-за чего слетел плохо пригнанный шлем, вместе с кожей лица и волосами. Мне было три года, когда он погиб. Иногда в моем мозгу всплывают смутные воспоминания о нем: мужчина утыкается носом в мою шею. Знакомое прокисшее дыхание. Жесткие усики щекочут мой подбородок.

Я смотрю в лицо человека и гадаю, будет ли его борода так же щекотать мою кожу. Шагаю к нему. И тут же останавливаю себя.

– Мне нужен герметик.

– Простите?

Я вижу его недоуменную физиономию. Может, он тоже расслышал, как «конвертик»?

И вдруг соображаю, что сказала не «герметик», а «зубная паста».

И похоже, добавила «папа».

Что-то вроде: «Мне нужна зубная паста, папа».

Смешок срывается с моих губ, и я зажимаю рот ладонью.

– Вы в порядке, мэм?

Я обдумываю вопрос. Нет, я не в порядке. И чувствую потребность открыть ему причину. Объяснить свое странное поведение.

– Я голодна.

Когда в восемь тридцать семь я останавливаю машину на подъездной дорожке, машины Джека еще нет. Мой телефон звонил семь раз – восемь? Десять? Я потеряла счет с тех пор, как ушла из офиса доктора Сандерса. Но позволяла мелодии играть до конца, кивая в ритм, как любой другой знакомой песне по радио.

Я ставлю машину на ручной тормоз, выхожу в ледяную, гулкую ночь и иду к багажнику, куда продавец помог мне сложить продукты в большем количестве, чем мы с Джеком способны съесть за месяц.

В кустах слева слышится шуршание.

Я подхожу ближе, пытаясь разглядеть силуэт белки или опоссума, но меня слепит свет на крыльце, и в полном мраке, куда он не достигает, не могу ничего разглядеть.

Потом кто-то очень объемный выступает из кустов, и я охаю.

– Дейзи!

– Черт побери, Сэмми!

Я прижимаю руку к сильно бьющемуся сердцу.

– Ты насмерть меня перепугала.

– Прости. Я думала, ты меня видела, когда подъехала.

– Что ты делаешь здесь, в темноте? – спрашиваю я, заметив, что ее дом погружен во мрак. Ни одного огонька.

– Только что вернулась со смены, – говорит она. И теперь, когда мои глаза немного привыкли к темноте, я вижу блестящий мотоцикл, пристегнутый к перилам крыльца. – Должно быть, забыла включить свет. Утром спешила на смену, потому что мама позвонила и как стала болтать! Говорит, говорит, говорит, и отделаться невозможно. Наконец я сказала, что мне нужно на работу. Так она трещала еще десять минут или даже больше. К счастью, босса не было в офисе, когда я наконец добралась до участка.

Я рассматриваю ее мундир – выданные правительством синие широкие штаны, черные туфли, серая куртка на пуговицах с короткими рукавами и матерчатым прямоугольником на рукаве, на котором написано: «Полицейский департамент округа Кларк, Афины».

Талию стягивает ремень, и Сэмми выглядит как серый с синим снеговик: три шара нагромождены друг на друга, и получилась этакая снежная баба. Сэмми – коп, то есть моторизованный коп. Не знаю, означает ли это «полноправный офицер полиции» или только младший, вроде каб-скаута[9]Бойскаут младшей возрастной группы., который еще не произведен в бойскауты?

У меня никогда не хватало смелости спросить. Большую часть времени она проводит, штрафуя пьяных студентов и задерживая, если они оказываются несовершеннолетними. Я однажды спросила, надевала ли она на кого-то наручники и как отвозит студентов в участок. Она ответила, что вызывает патрульную машину, но я живо представила, как она каким-то образом приковывает захмелевших юнцов наручниками к рулю мотоцикла и с радостью везет к месту заточения. И этот комический образ застрял в памяти.

– У тебя собирается компания на этот уик-энд? – спрашивает она, глядя на пластиковые пакеты, едва не вываливающиеся из моего открытого багажника.

– Нет.

Я рассматриваю свои покупки и не могу вспомнить ни единой. Словно я была на амбиене и ходила по магазину во сне. Поэтому я пытаюсь найти объяснение.

– Пошла в магазин без списка.

И тут до меня доходит, что раньше я никогда не ездила за покупками без листка бумаги, диктующего, что должна купить. Никогда.

И этот крохотный мятеж приводит меня в восторг.

– Вот как, – кивает она. – Я делаю те же ошибки, когда покупаю продукты голодная, что, похоже, случается каждый раз, когда я туда еду. Пончики, жареную курицу, эти крендельки на арахисовом масле… Покупаю все, что на глаза попадется.

Она обводит рукой свою пышную фигуру и широко улыбается.

– Что очевидно.

Сэмми часто говорит о своей полноте, словно еще пухлым ребенком на игровой площадке усвоила, что искусство выживания зависит от того, кто первым нанесет удар. Обычно ее самоуничижение заставляет меня ежиться. Я никогда не знаю, что ответить. Может, рассмеяться вместе с ней? Начать разуверять? Я часто меняю тему, чтобы избавиться от неловкости.

Сегодня же просто отвечаю ей улыбкой.

– Значит, я нарушила два основных правила покупки продуктов.

Она цепляется большим пальцем за пояс брюк и оттягивает, пытаясь поправить: для нее это такой же привычный жест, как для меня – приглаживать волосы.

– Я помогу тебе их занести, – говорит она. Ее пальцы-сосиски уже подхватывают пакеты.

– Знаешь, я слышала, как что-то скреблось у стены этой ночью…

Я хватаю несколько пакетов и веду Сэмми к заднему крыльцу, пока она пространно излагает историю насчет летучих белок. По крайней мере, мне кажется, что она сказала именно это. Но я почти не обращаю внимания на ее слова.

Ставлю свой груз на верхнюю ступеньку и роюсь в сумке в поисках ключей. Слышу, как Бенни подвывает и скребется по другую сторону двери, и виновато понимаю, что с тех пор, как уехала к доктору, не выпускала его во двор.

Стоит мне открыть дверь, как со ступенек скатывается меховой комок.

Сэмми прерывает свое повествование, чтобы заметить:

– Трехногий малыш, а какой проворный… – после чего продолжает историю. Пронзительный визг несется из гостиной. Я кладу продукты на стойку и ищу в сумке морковь, которую положила туда утром и забыла съесть. Захожу в гостиную и сую морковь сквозь прутья клетки Герти. Знаю, что грубо веду себя по отношению к Сэмми, но осознание этого не вяжется с соответствующими эмоциями.

– Ну вот, девочка, – воркую я. – Я купила тебе еще и огурцов. Твоих любимых.

Заглушив ее визг едой, я облегченно вздыхаю. В доме становится тихо. И сколько я выдержу вот так, не издавая ни звука? Может, Сэмми просто уйдет. Может, уже ушла.

Но когда я возвращаюсь на кухню, Сэмми вваливается в дверь с новым грузом пакетов. За ней бежит Бенни. Она, кажется, не обиделась на мои дурные манеры и продолжает свой рассказ, возможно, с того места, где прервалась. Приходится еще дважды ходить за всем, что лежит в моем багажнике, и пакеты покрывают весь пол и стойку.

– А потом специалист по борьбе с грызунами сказал – представь только – что они вовсе не летают. Не как летучие мыши и все такое. У них нет крыльев и всего такого. Они планируют. Их следовало называть планирующими белками, а я ответила, что мне плевать, как они называются, я просто не желаю видеть их в своем доме, понимаешь?

Ее глубокий утробный смех заставляет приподняться уголки моего рта. Я как собака Павлова. Кто-то смеется. Я улыбаюсь в ответ.

Но Сэмми не замечает моей реакции и принимается разгружать пакеты, открывать шкафы, кладовую, холодильник, размещает продукты в том порядке, в котором считает нужным.

Я беру коробку сырных крекеров из пакета на стойке. Неестественно оранжевые крекеры на красном фоне коробки так и манят. Когда-то я их любила. Я просовываю палец под наклейку на крышке коробки и открываю пластиковый пакет внутри. Стою посреди кухни и ем один крекер за другим, пока Сэмми деловито разбирает продукты.

– Не понимаю, как ты можешь есть все это и оставаться тощей, – говорит она. Я вижу, что она держит пачку печенья «Орео» и баллончик со взбитыми сливками – любимый перекус Кейли. Она ест все это вместе. Я по меньшей мере миллион раз наблюдала, как она осторожно украшает сливками каждое печенье и набивает живот, и морщила нос при виде лакомства, сплошь состоящего из углеводов и химических пищевых добавок.

– Я много хожу, – объясняю я. Следовало бы добавить, что я обычно не ем этого. Не хочу, чтобы она считала меня одной из тех, кто гордо откидывает волосы назад и объявляет: «У меня просто хорошие гены».

Вместо этого я добавляю:

– И занимаюсь йогой.

Сэмми словно читает мои мысли:

– Должно быть, генетика.

Кладет «Орео» на полку в кладовой и дергает себя за пояс брюк.

– Потому что я езжу на байке каждый день и не сбросила ни фунта.

Я начинаю хрустеть очередным крекером и делаю вид, будто задумалась над ее словами. Но на самом деле смотрю на ее груди и думаю, что они похожи на две пышные подушки, а живот – на облако.

И вдруг понимаю, как устала. О, так устала. Не могу ли я прилечь на нее? Всего на минутку.

– Дейзи?

Она как-то странно смотрит на меня.

– Ты о’кей?

Хорошо бы люди перестали задавать мне этот вопрос. И вообще, что означает «о’кей»? Это даже не настоящее слово. И в «Скраббле» не считается.

– Просто устала, – говорю я вслух.

– Ах, бедняжка! А я все болтаю и болтаю. Сейчас оставлю тебя в покое. Все равно завтра рано вставать. Я пообещала Карлу утром выйти в его смену. У него встреча в Национальной стрелковой ассоциации или что-то в этом роде. Так или иначе, он отдежурит за меня в субботу. Рада была с ним поменяться. Студенты по уик-эндам – ну, чисто дьяволята!

Я рассеянно гадаю, должна ли знать, кто такой Карл.

После ухода Сэмми я вспоминаю, что забыла поблагодарить ее за помощь с продуктами. И эта забывчивость вызывает во мне невыразимую грусть. Она так добра. Может, стоит выйти, постучаться к ней и поблагодарить? Но сорок шагов между нашими домами кажутся сорока милями.

Я ставлю коробку с крекерами назад на стойку. Почти половина благополучно перекочевала в мой желудок. Но я по-прежнему умираю от голода. А потом вспоминаю про стейки, которые купила у мясного прилавка. Большие, красные, на косточке, с белой каемкой жира.

У меня текут слюнки. Не помню, когда в последний раз ела мясо.

Я открываю морозилку и вынимаю белый бумажный пакет, который Сэмми положила на вторую полку, а не в отделение для мяса.

Конфорка со щелчком загорается синим пламенем, и я накрываю ее чугунной сковородой. Оставляю стейки шипеть и фырчать на горячей сковороде и иду в гостиную. Хочу музыки и водки. Не обязательно в этом порядке. Водка была моей обычной выпивкой на последнем курсе. Водка и «Ред булл». Клюквенная. Водка и «Рейнбоу спрайт».

Но сегодня я наливаю неразбавленный «Абсолют», который мы держим для вечеринок, в высокий стакан, с выгравированной буквой R. Набор из четырех стаканов был свадебным подарком от тетки Джека.

Я набираю в рот прозрачной жидкости и начинаю кашлять и задыхаться, когда она прожигает дорожку вниз по моему горлу.

– Дейзи?

Джек стоит в арочном проеме между кухней и гостиной. Я не слышала, как он вошел.

– Готовишь стейки?

Я киваю. Глаза по-прежнему слезятся от водки.

Его лицо сразу гаснет, и все, о чем я думаю: не знаю, как, но он, должно быть, понял, что случилось со мной сегодня. Огненный скан ПЭТ. Четыре месяца. Все сырные крекеры, которые я только что съела.

Может, потому что связь между нами так глубока. Так сильна. И это облегчение. Потому что до этого момента я понятия не имела, как ему сказать.

Но больше мне не придется думать о том, как все сказать. Потому что он знает.

– Океееееей.

Он хмурится.

– Что сказал доктор? Я звонил тебе последние три часа.

Он не знает.

Я делаю еще глоток водки. На этот раз жжет меньше.

Он уставился на меня, очевидно, пытаясь сложить пазл, в который попал. Почему жена, которая годами не ела мяса, неожиданно жарит стейки в десять вечера в понедельник?

Именно так работает его мозг. Вечно трудится, стараясь понять. Его мозг – причина, по которой он три раза подряд завоевывал первое место на исследовательском симпозиуме ветеринарной медицины. Его мозг хорош для цифр, рассуждений и вычислений. Мой мозг, очевидно, годен только на то, чтобы выращивать опухоли.

Пока я размышляю, что ответить, неожиданно вспоминаю историю с герметиком и конвертиком и рассказываю ему.

Как и ожидалось, он смеется.

Потом я на одном дыхании выпаливаю все, что сказал доктор Сандерс. А может, и ошибаюсь. Может, вообще не дышу.

Он прекращает смеяться.

И кроме потрясенного молчания дом наполняется смрадом сгоревшей плоти. Я забыла про стейки.