Владимир Даль
Беглянка
Услужливый и толковый проводник по земле турецкой, привез меня к ночлегу в
русскую деревню. Поразительно было встретить тут все обычаи и весь быт русский,
коренной, исконный, который даже не всегда и не везде можно найти в России. Изба
и почти вся утварь русские, только посуда частию медная, луженая внутри и
снаружи, а частию глиняная, превосходной выделки и вида: не горшки, а античные
кувшины, урны и вазы...
Хозяин мой был расторопный мужичина, который обрадовался русскому гостю,
много расспрашивал и сам рассказывал и уверял, между–прочим, будто он уже
родился в Турции, тогда–как, глядя на эту кулебяку с бородой, в красной рубахе, по
неволе казалось, что она вот только–что перенесена за Дунай из–под Москвы.
Другой земляк вошел в избу, перекрестился по–ихнему и позвал хозяина с
собой. Осталась хозяйка, молодая, очень–видная женщина, в русском платье,
которой голосу я дотоле еще не слышал. Когда хозяин ушел, я заговорил с нею,
спросив ее, куда его позвали.
— Там какой–то старик приехал — отвечала она, — уставщик, так к нему; они
теперь там всю ночь просидят.»
По первому слову ее видно было, что синий сарафан носит она не с детства, и
даже не слишком давно, променяв на него запаску или плахту. Я сказал ей
смеючись, что она из Новороссийского края и чуть–ли не Херсонской губернии. Она
тяжело вздохнула, как–будто не вывела вздоха, робко оглянулась кругом, хотя и
знала, что тут никого более нет, вдруг зарыдала, упала мне в ноги и взмолилась:
— Паночку, возьмите меня с собой, что хотите заставляйте делать, я буду
вековечная работница ваша, только возьмите меня отсюда!..
— Несколько успокоив ее с трудом, я стал ее расспрашивать и, благодаря
продолжительному отсутствию хозяина, без труда узнал всю жалкую и любопытную
жизнь бедной Домахи, которую здесь перекрестили, не знаю по каким приметам и
соображениям, в Улиту.
— Я точно херсонская, вот из такого–то места, выросла в деревне, — говорила
она, — а пятнадцати лет взята была во двор. Барыня полюбила меня, и когда, года
через три, стали просить меня добрые люди за сыновей своих, то барыня отказала и
тому и другому, сказав мне, что для меня будет жених хороший. Ну, воля барская,
подумала я: хороший так хороший; а мне еще лучше посидеть в девках, не
надокучило. На селе у нас был приказчик, из крестьян же, старик трезвый, хороший
и таки не без добра: все знали, что у него, кроме полного хозяйства и двух плугов
волов, есть еще и хорошие деньги. За него ли барыня меня прочила — не знаю; но
только как прошел Покров, да старосты пошли с посошками по селу, так приказчик
наш поклонился барыне в ноги и стал просить меня за второго сына, за Стецька.
Барыня согласилась и стали меня готовить к свадьбе.
Стецько был человек хороший, в отца, а отец его богат, так мне все стали
завидовать. Отца у меня не было, а мать плакала, радуясь моей доле. Глядя на
людей, и я не тужила, и даже было поверила им, что вот Бог дает мне счастье.
библиотека на http://www.christianart.ru
Сказать правду, Стецько был человек хороший и любил меня; без малого год
жили мы своим хозяйством, как живут добрые люди. Хорошо мне было тогда; и
теперь, припоминая былое, не верится, что было когда–то хорошо. Не в воле
счастье, а в доле. Вдруг, откуда ни взялся недобрый человек... Бог ему судья... Он и
погубил нас.
Муж мой, бывало, трезвый, тихий, работящий, воротился в один вечер с работы,
как ровно сам не свой, и всю ночь прошатался либо в шинке, либо и сама не знаю
где, а утром воротился и завалился спать; там опять куда–то ушел, как ночью сказал
мне, что хочет на волю в Туречину, где нет ни некрутчины, ни податей; где
винограда, меда и молока вволю, и где наши, русские, живут как в раю. Много он
еще насказал мне, что там–де нет и работы, а все лежебоки и все от султана
большое жалованье получают, а земля такая, что все сама родит, а народу воля на
все четыре стороны, ступай куда хочешь. Я так и ахнула, заплакала–было, но он на
меня прикрикнул, как еще со дня свадьбы нашей не случалось, и велел молчать, да
собираться. Сам он пробегал еще сутки двое, как бешеный, что и я в нем не могла
узнать того человека, каким он был прежде; даже раза два страшно пригрозился на
меня, когда я стала просить его, чтоб остался, да забыл бы Туречину, и стращал, что
убьет меня, если я кому хоть слово скажу.
У мужа своих денег было ста три; а как продавать все хозяйство ему нельзя
было, чтоб люди не догадались о недобром его замысле, то он только продал
потихоньку пару волов, да в ту ночь, как уже совсем мы собрались, взял у отца
двести рублей, да покинул ему записку, повинился во всем, просил, чтоб не искали
его, что он–де ушел на вольную сторону, чтоб отец не клепал за деньги на других
людей, а взял бы за эти деньги все наше хозяйство, и хлеб, и скотину. Там просил
он в письме и отцовского благословения — да где уж на такое дело благословить
отцу! Ох, не было тут его благословения! — сказала она и сама залилась опять
слезами. — Вот, о полуночи, забрав мешки с хлебом, которые припасли мы на
дорогу, помолились мы и пошли. Я не знала куда и зачем мы идем, и только путем
об этом услыхала от мужа. Давнишний бродяга — прости, Господи, мое согрешение!
— который давно уже ушел из–под Москвы туда к нам, в херсонскую, а оттоле вот
сюда, в Туречину, пришел с Дунаю на дубу, стоял в Лиман, в камышах, и колобродил
по шинкам и базарам, подбивая народ идти с ним в Туречину. Он–то, вишь, подбил и
мужа моего, Царство ему Небесное, и наговорил ему обманом про турецкую землю,
что про рай земной. Не стерпела я, стала плакать еще раз и просить мужа, чтоб
раздумал, да не верил бы такому шатуну; так он, сердечный, инно меня ударил...
Ударил впервые и впоследние, и Бог ему это простит, и не для жалоб говорю я об
этом, а к тому только, батюшка, что тихий, смирный был он человек, ни когда
никого не обижал, а меня даже словом никогда не тронул; а тут вот, как попала дурь
эта в голову, так и сам не свой, и сам не знает, что делает...
Шли мы во всю ночь, со светом залегли в камышах, пролежали опять до ночи,
там пошли и пришли до света на это место, где, по приметам, должен был стоять за
камышами дуб; тут ломились мы камышами по плавне, часа три; из сил выбились,
так–что бросили–было и хлеб; отдохнув, однако, пошли еще далее, по звездам,
потому–что идешь по колени и по пояс в воде, а камыши лесом стоят, так–что свету
Божьего не видать; ну, вышли мы, наконец, на самый берег Лимана. Не услышал Бог
молитвы моей; а я молчу, говорить не смею ничего, только молюсь: Господи,
умилосердись над нами, дай нам Бог заплутаться тут, чтоб и до веку не найти ни
2
библиотека на http://www.christianart.ru
дубка, ни хозяина его, а пошатавшись бы воротиться опять домой... Нет: как только
стала заниматься заря, то увидали мы в стороне, под берегом, этот злыдарный дуб...
Хозяин принял нас ласково, обрадовался нам, поднес вина — и муж меня
заставил выпить. «Вот, — сказал тот, — видишь ли, каково винцо? А и оно там
вольное, хоть сам кури, хоть пей, хоть лей, хоть, пожалуй, шинкуй, ни на что нет
запрету! А что, — спросил он, когда поднес мужу, который, бывало, не пил вовсе,
другой стакан, — а что, брат, скажи правду, собрал деньжонок сколько–нибудь? Ведь
без денег нигде не живется, везде плохо! Муж мой и похвались ему, что сот шесть
будет, да и ударил себя рукой по груди, где лежали деньги в сумочке. Хозяин
обрадовался, это–де хорошо; вот заживешь, говорит, так заживешь; там на эти
деньги и двор и землю купишь, и сады и огороды, и все, что твоей душе угодно...
Вот заживешь, так уж будешь век меня помнить...
Ох! — продолжала она, — и точно, что заставил ты себя помнить, попутай и
накажи тебя Бог!.. Да нет, такие, как ты, живут; а вот мужа моего сердечного уж нет
на свете.
На другую ночь, мы снялись с якоря и вышли в Лиман. Таких же, как муж мой,
что сманили от господ на волю, было еще три человека; вот, что вы у нас работника
видели, так это один из них — а молодица я одна только была: те, кто холостой, а
кто жену покинул, да ушел один. На дубу было с хозяином также три человека. Ночь
прошла благополучно, как днем плыли мы недалеко; подошедши же под камыши,
там притаились. Вечером опять снялись да пошли; и ветер и течение были попутные,
так мы к свету и вышли в море. Настал опять вечер — и хозяин принялся поить
гостей своих, будто радуясь, что благополучно ушли. Все перепились и уснули. Я
долго сидела и плакала, муж на меня рассердился и прогнал меня; так я и
свернулась и улеглась на другом конце дуба, на носу, а они спали в корме. С зарей я
проснулась, поглядела туда — еще спят все. Немного погодя, я опять поглядела —
что–то больно жаль стало мне мужа — те проснулись: кто сидел, кто ходил, а
Степана не видать. Сердце так во мне и заныло, словно тесно ему стало; что такое,
по чем и по ком — и сама не знаю. Поглядела я еще, пошла в корму, пересмотрела
всех — нет моего муженька... я к одному, к другому — все молчат... Господи, что
такое сталось над нами грешными? Проклятые, что они над ним сделали? За тем–то и
спрашивали они, много ли–де у тебя денег... Упоив его, хозяин снял с него кожаный
карман, а самого и выкинул в море... Господи, успокой грешную душу его, прости и
помилуй его, хоть за мученическую смерть!..
Она было замолчала, залившись слезами, а немного погодя опять взмолилась,
чтоб я ее увез в Россию. Я просил ее досказать, что же сталось потом с прочими и в
особенности с нею самою.
— Да что ж! — сказала она, подгорюнясь, — богатого–то мужика, сманив
обобрали, да утопили, а бедных взяли в кабалу: насчитали на них за хлеб, за провоз,
да просят еще деньги, за то–де, что увезли на волю, да в вековечные работники и
взяли их; вот тебе и воля. А им, бедным, тут куда деваться? Все одна шайка, эти
старые бродяги, все за одного стоят, пожалуй, еще убьют, не что возьмешь.
— Ну, а ты же, как живешь?
— Да как, батюшка, — сказала она и опустила голову, будто не смела глядеть на
меня прямо и тяжело вздохнула, — известно, наше дело сиротское, так вот и живу.
— Да у кого же ты живешь?
— У хозяина.
— У какого хозяина?
3
библиотека на http://www.christianart.ru
— Да у того самого, что мужа–то сгубил, батюшка, что приходил за нами на дубу
в Лиман; это он самый и есть... (Она робко оглянулась и снова залилась слезами.)
Горькая участь моя, баринушка! и утопиться–то не дали мне, когда я хотела–было
кинуться в море, туда же, где безбожники утопили бедного Степана; хозяин сперва
обманывал меня, стал божиться, что муж мой пересел ночью на другой встречный
дуб, и что мы его уже застанем здесь. Когда прибыли мы сюда, так стали утешать
меня, что муж мой скоро будет, а после сказали, что он пьяный утопился. Да нет, не
верила я им с самого начала: чуяло сердце мое, что они над ним сделали. Раз, один
работник наш, как хозяина не было дома, стал тосковать да каяться, что зачем
послушался недоброго человека, да ушел сюда — и стал было он меня подговаривать
бежать с ним, да и признался мне, что хоть и был сам в то время хмелен, а видел и
помнит, что Степана обобрали и утопили.
— А ты как же тут живешь? — продолжал я допытываться, — тоже работницей,
или как?
— Да, отвечала она, будто нехотя, — и работаю, что в доме нужно, известно, по
хозяйству... только–что греха много на душу приняла... Неволя, баринушка; сами
знаете, нашей сестре одной куда деваться, когда своей воли нет!.. — и зарыдала
снова, и опять стала проситься со мной: — Он держит меня заместо хозяйки,
продолжала она, успокоившись немного, — и что я перенесла побоев, когда не
соглашалась на волю его, так уж я и не знаю, как жива осталась...
Тут хозяин воротился, вошел спокойно в избу, а Домаха, отворотившись,
занялась хозяйством и скрыла тревожное свое положение. Хозяин подсел ко мне
ласково и весело, стал беседовать и расспрашивать о всякой всячине и выпроводил
меня утром с поклонами и пожеланиями, помянув несколько раз Бога, без Которого,
по его словам, ни до порога, и от Которого он желал мне и сам себе ждал, коли Его
святая воля будет, всякого благополучия...
4
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления