Онлайн чтение книги Благие намерения
14

«Процветание раскрывает наши пороки, а бедствия – наши добродетели» – выписала я себе тогда цитату из Фрэнсиса Бэкона и в ней восхищалась второй частью. Как верно сказано: бедствия раскрывают добродетели.

Так и было. Интернат принял шквал добродетели.

В четверг газета напечатала мое письмо, где я рассказала про наших ребятишек, в тот же день телефон у Аполлона Аполлинарьевича разрывался звонками – люди выспрашивали подробности, а в пятницу с раннего утра школьный вестибюль был полон народу.

Ребята сидели на уроках и не ведали ни о чем, а комиссия работала полным ходом. Мы придумали комиссию, а как же иначе! Возглавлял ее, понятное дело, Аполлон Аполлинарьевич. Маша и я составляли надежную основу, и еще директор настоял на включении завуча Елены Евгеньевны как человека придирчивого, критичного и в такой обстановке просто необходимого, объяснил он нам, глядя отчего-то в сторону. Никто не возражал, и никаких разногласий с Еленой Евгеньевной у нас не оказалось, потому что все мы были предельно придирчивы, а я и Маша так просто чрезмерно.

Помню, как мы заняли исходную позицию: Аполлон Аполлинарьевич во главе стола, по правую руку, вполне естественно, завуч, мы с Машей рядышком, стул у торца отодвинут – для посетителя, я в легком от волнения ознобе открываю дверь и приглашаю первого гостя.

Он вошел легкой походкой – худощавый, высокий, по левому виску – глубокий шрам, на груди позвякивает целый иконостас орденов и медалей. Представился:

– Никанор Никанорович Парамонов, подполковник в отставке, – и протянул паспорт.

Никто из нас не решался взять паспорт, оскорбить пошлой проверкой такого человека, и он негромким голосом, будто не военный говорит, а скромный библиотекарь, пояснил, смущенно улыбаясь, что всю ночь его и жену мучила бессонница. После газеты.

Он помолчал, разглядывая нас поочередно, словно размышлял, как далеко стоит углубляться, затем опять застенчиво улыбнулся.

– Тут такое дело, – проговорил он и быстро взглянул на нас, точно решился, – в начале войны мне, тогда лейтенанту, поручили эвакуировать детей из детского дома. Я танкист, и вот три мои танка приняли ребят. Десятка полтора самых маленьких посадили прямо в машины, человек, наверное, двадцать, тех, что постарше, на броню. Немец прижимал основательно, детдом эвакуировать раньше не успели, и вот мы вытаскивали ребят буквально из-под огня. Довезли их до станции, сами тут же развернулись и ушли в бой, где все мои танки немцы сожгли. А станцию размолотили бомбардировщики. Думаю, дети погибли.

Он тер переносицу, покашливал, просительно поглядывал на нас, этот удивительный человек, словом, очень тушевался, пока не сказал:

– Меня с тех пор совесть гложет, вот не могли уберечь ребят, а тут ваше письмо, и, хотя время нынче другое, мы с женой решили усыновить мальчика.

– Усыновить? – удивился Аполлон Аполлинарьевич. – Но мы этого не предполагаем.

– Не беспокойтесь, – улыбнулся Никанор Никанорович, – у нас с женой уже есть опыт, мы усыновили одного мальчика. Наш Олежек закончил медицинский институт, двое внуков.

– Да вы сначала на них посмотрите! – воскликнула Маша.

– Нет, мы рассчитываем на вас. Кого вы подскажете, – сказал подполковник.

Мы смущенно запереглядывались. Аполлон Аполлинарьевич даже покрылся мелкой потной россыпью. Смотрел на меня как на спасительницу, и я его поняла. Написала на клочке бумаги: «Коля Урванцев». Он облегченно вздохнул.

– Никанор Никанорович, мы еще вернемся к этому разговору, он слишком серьезен, а наши намерения куда проще.

– Как ваше здоровье? – вкрадчиво спросила Елена Евгеньевна.

– Соответственно возрасту пока приличное, – вздохнул он.

– А жены? – спросила я.

– Не жалуется.

– Жилищные условия? – поинтересовалась Маша.

– Трехкомнатная на двоих.

– Материальные? – спросил директор.

– Пенсионных двести рублей.

– Мы вам называем Колю Урванцева, но вы посмотрите сами.

Аполлон Аполлинарьевич расчувствовался, глаза у него заблестели, он вышел из-за стола, долго тряс руку Никанору Никаноровичу, и от этого ордена Парамонова негромко позвякивали. Когда подполковник вышел, директор подал мне знак, чтобы я не спешила звать следующего.

– Черт знает что! – рассердился он неожиданно. – Устроили тут какой-то президиум, сидим официально, пугаем людей!

Аполлон Аполлинарьевич рванулся к столу, потянул его на себя, потом крякнул, отступился, уселся рядом с Еленой Евгеньевной.

– Какой человек! – воскликнул он. – А? Но ведь мы не готовы! Нам говорят уже об усыновлении, а мы просим взять в гости!

– Это же прекрасно! – произнесла неожиданно Елена Евгеньевна. И улыбнулась. Видно, оттого, что я уставилась на нее, «как в афишу коза». – Самый лучший вариант. Только осторожней, осторожней!

Я ее расцеловать готова была. Может, тогда и дала первую трещину моя теория о черном и белом. Я вглядывалась в женщину с широкими плечами, стараясь отыскать в ней какую-нибудь симпатичную черточку, но Елена Евгеньевна, будто улитка, снова спряталась в свою раковину – глаза потухли, лицо сделалось замкнутым и невыразительным.

Но мне было некогда раздумывать. Я придвигала стулья моложавой паре и заранее симпатизировала ей.

Игорь Павлович Запорожец – начальник конструкторского бюро, румянощекий, гладковыбритый, широкоплечий, спокойный и улыбчивый, – дай ему старинный шлем, вылитый князь Игорь, только наших, нынешних времен. Я так его сразу и прозвала про себя – князь Игорь. Жена его – Агнесса Даниловна, заведующая химической лабораторией в исследовательском институте, под стать мужу. Этакая лебедь – шея белая, высокая, холеная, глаза мягкие, с зеленоватым оттенком. Модная прическа, ясное дело, не то что у нас, замухрышек-учительниц, навертишь на бигуди, а утром несешься как бешеная в школу, расчесаться толком некогда, а уж про парикмахерскую и думать нечего. У «княгини» же, наверное, в парикмахерской свой мастер, а сними с нее иностранные новенькие сапожки – поди-ка педикюр обнаружишь. Еще бы, средний заработок на двоих – пятьсот рублей. Отдельная квартира с высокими потолками – про квартиру деловито Игорь Павлович сказал, а про потолки Агнесса Даниловна добавила. Автомобиль «Москвич».

Все есть, детей только нет.

– Намерения у нас серьезные, – многозначительно сказал Игорь Павлович, – только, пожалуйста, подберите нам… – Он замялся, не зная, как выразить свою мысль, и супруга пришла ему на помощь:

– С нормальной наследственностью. – Она пристально смотрит на Аполлона Аполлинарьевича. Что ж, справедливо смотрит. Он естественник, ему видней. – Вы же знаете, – говорит «княгиня», – сейчас детей производят в пьяном виде, сколько потом несчастий, а у нас намерения серьезные.

Наш потомственный естественник пыхтит, произносит общие фразы, а когда солидная пара выходит, залпом выпивает стакан воды.

Мы молчим, ему, наверное, слышится неуверенность в нашем молчании, и он начинает без нужды убеждать нас:

– А что вы хотите! Современные люди. Ничего неприличного в их вопросах нет. Напротив. Очень даже грамотно и точно.

Мы не возражаем. Все согласны с Аполлоном Аполлинарьевичем. Действительно, современные люди смотрят на жизнь трезво, и мне эта пара очень нравится. Даже трудно сказать, кто больше.

Следующая пара повергла нас в панику. Всех. Прежде всего Машу.

На двоих – двести пятьдесят. Он шофер, она бухгалтер. И главное: трое детей.

Мы засучив рукава вчетвером ворошим жизнь Семена Петровича и Анны Петровны со смешной фамилией Поварешкины. Все норовим откопать причины: зачем им еще ребенок? Наконец я не выдерживаю. Задаю главный вопрос, все-таки я самая молодая, мне и неприличное прилично, пусть поругают за неопытность.

– Зачем вам лишняя обуза?

Специально формулирую пожестче.

– Жалко, – говорит женщина, теребя простой платочек, свисающий с плеча.

– Детишек жалко, – поясняет Поварешкин, а сам все подвигает, по сантиметрику подвигает нам связку документов, словно опасается, что мы их не посмотрим. Не доверяем, что ли?

– Тяжело будет! – восклицает Маша. – Вот у меня трое, так я из-за этого в интернате работаю, и они здесь учатся.

– Как не тяжело! – соглашается Анна Петровна, но Семен Петрович – мне это видно – торопливо наступает ей на ногу своим ботинком, и Поварешкина поправляется: – Чего же тяжелого? Старшие помогут. Витя у нас – в девятом, а Саша – в седьмом. Да и Колька пять кончил! Что же, мы еще одного малыша не обогреем?

Аполлон Аполлинарьевич, усердно потея, просит их подумать, прийти через неделю, не торопиться. Но Петровичи уперлись, точно бычки, подталкивают нам связку бумаг, и в самую ответственную минуту Поварешкин достает из кармана большой значок, что-то вроде ордена.

– Это замечательно, – говорит Аполлоша, – что вы победитель… социалистического… соревнования, но… дети есть дети…

Что-то наш директор жужжит на пределе, вот-вот сломается. Так оно и есть.

– Ладно, – соглашается Аполлоша, – в многодетной семье тоже много хорошего. – И вдруг обращается к женщине, кивнув на ее мужа: – А он не выпивает?

– На Октябрьские приходите! – не моргнув, отвечает Петровна. – Там с вами и выпьем и закусим, как полагается. Зараз и нас проверите.

– М-м-да, – кряхтит Аполлон Аполлинарьевич, когда дверь за ними закрывается. Он потирает ладошки-оладышки. – Молодцом Поварешкина! Отбрила!

Были ли люди, которым мы отказали? Были.

Зашли мужчина и женщина средних лет, прилично одетые, у женщины взволнованное, просительное лицо, чем-то порядочно смущенное, а мужчина прячет глаза, отворачивается, все больше молчит, но до нас доносится, правда, едва уловимый запах перегара, и Маша выводит на листке бумаги знак вопроса.

Бумажка быстро обходит четверых, за вопросом возникают три минуса, и без долгих расспросов Аполлон Аполлинарьевич резковато, на себя непохоже, говорит:

– Не обижайтесь, уважаемые, вам мы ребенка не дадим.

Мужчина и женщина подходят к двери, я вижу, как жена молча тычет мужа кулаком под ребра, и тот спокойно сносит, понурив голову. Что ж, если и случайность, пусть пеняют на себя. Приходить в школу выпивши вообще-то великий грех, а тут – по такому делу…

Отказали мы еще одному человеку, и я до сих пор думаю, что мы ошиблись. Впрочем, бывают ошибки, глубину которых невозможно проверить объективно. Так что я только предполагаю ошибку. Доказать ее невозможно. Можно лишь сожалеть, можно только чувствовать. Но чувство не всегда верный советчик…

Распахнулась дверь, вошел невысокий человек и, сколько ни уговаривал его директор присесть, так и стоял, пока мы говорили.

В голубой рубашке, без пиджака, с нарукавными резинками и галстуком-бабочкой, коричневым в белый горошек, он производил странное впечатление. Быстро, скороговоркой, назвал фамилию, имя, отчество, год рождения.

– Работаю экскурсоводом в художественном музее, но в душе математик и астроном, увлекаюсь «черными дырами», окончил лесотехникум.

Аполлоша покрякал в кулак и спросил аккуратно:

– А как у вас со здоровьем?

– Так я и знал! – воскликнул без обиды странный человек. – Нормально, но я помешался! – Мы дружно вздрогнули. – Помешался на астрономии, понимаете, лесные дела мне опостылели, перешел в музей, а все свободное время посвящаю науке.

Виски у него седоваты, нос картошкой, две залысины проникли в глубь шевелюры, не юноша пылкий, да и вообще что-то сомнительное, несерьезное. Мы уже проставляли минусы в листочке, на нашем бюллетене для тайного голосования, а странный человек без пиджака опоздало пояснял:

– Я никогда не был женат. Мама умерла. Нет никого родных. Очень одиноко.

Он старался напрасно, этот странный человек! Четыре минуса не оставляли надежд. Мы поступали стандартно: по одежде встречают. Какой у нас был выход? Времени для подробного изучения людей мы себе не оставили.

– Зайдите через неделю, – сказал вкрадчиво Аполлон Аполлинарьевич.

Нет, он все-таки чувствовал людей. Но это уж потом я подумала. А тогда спросила, едва притворилась дверь:

– Городской сумасшедший?

– Что-то вроде этого, – ответила Елена Евгеньевна, поежившись.

– Не может быть, чтоб здоровый, – сказала Маша. – Определенно больной!

Больной, здоровый – как часто слова эти теряют всякий смысл, когда мы говорим о душе и о поступках, которые эта душа назначает. Человек розовощек, благополучен, но не торопитесь с диагнозом: он может быть тяжко болен душой, как не спешите назвать нездоровым того, кто сам вызывает сострадание. Простые, казалось бы, истины. И не так глубоко зарыты. Все дело во взгляде. Врачу здоровый вид человека многое говорит, а вот учителю – ничего. Жизнерадостность, морщины, растерянный или смущенный взгляд, самодовольство – ничего для тебя не значащая форма, отринув которую надлежит шагать дальше, вглубь, в человека…

Оговорюсь честно, эти соображения, не такие уж и глубокомысленные, приходили ко мне позже, в муках, а потому и дороги. Тогда же я не особо задумывалась, бодро согласилась с Машей.

Выбор был велик, желающих пригреть ребят больше чем достаточно, один странный человек не задержал нашего внимания.