Онлайн чтение книги Блондинка Blonde
Сирота

1

– Норма Джин, твоя мама попросила еще один день на размышления.

Еще день! Но голос доктора Миттельштадт звучал ободряюще. Она была не из тех, кто склонен сомневаться, выказывать слабость или беспокойство; в ее присутствии полагалось излучать оптимизм. Полагалось отбросить все дурные мысли. И Норма Джин улыбнулась, а доктор Миттельштадт продолжила пересказывать ей мнение главного врача психиатрической клиники в Норуолке, которое сводилось к тому, что теперь Глэдис Мортенсен уже менее «подвержена галлюцинациям», менее «склонна к агрессии». И есть надежда, что на этот раз, в третий раз, когда Норму Джин хотели удочерить, Глэдис Мортенсен примет разумное решение и ответит утвердительно.

– Потому что, вне всякого сомнения, мама любит тебя, дорогая, и желает тебе счастья. Желает только самого лучшего, как и мы все. – Доктор Миттельштадт умолкла и вздохнула, а потом со страстью сказала то, что хотела сказать с самого начала: – Ну что, дитя, помолимся?

Доктор Миттельштадт была ярой сторонницей Христианской науки, однако не навязывала никому своих убеждений. За исключением разве что тех девочек, что были у нее «в фаворе», да и с ними делала это очень деликатно и малыми дозами, как кормят долго голодавших людей.

За четыре месяца до этого, когда Норме Джин исполнилось одиннадцать, доктор Миттельштадт вызвала ее к себе в кабинет и подарила книгу Мэри Бейкер Эдди «Наука и здоровье с Ключом к Священному Писанию». На внутренней стороне обложки была надпись, сделанная безупречным почерком доктора Миттельштадт:

Каждую ночь Норма Джин читала эту книгу перед сном и каждую ночь шептала вслух эту надпись. Я люблю вас, доктор Миттельштадт . Она считала эту книгу первым настоящим подарком в своей жизни. Тот день рождения запомнился ей как самый счастливый день с тех пор, как ее сдали в детдом.

– Мы будем молиться о верном решении, дитя. И чтобы Отец наш дал нам силы смириться с ее решением, каким бы оно ни было.

Норма Джин преклонила колени на ковре. Доктор Миттельштадт, чьи суставы были поражены артритом, осталась сидеть за столом, низко склонив голову и сложив руки в молитвенном экстазе. Ей было всего пятьдесят, но отчего-то она напоминала Норме Джин бабушку Деллу. То же таинственное обилие женской плоти, бесформенной, если бы не тугой корсет, та же необъятная вислая грудь. Добродушное красноватое лицо, подернутые сединой волосы, толстые ноги с набухшими венами в утягивающих чулках. Глаза ее смотрели с тоской и надеждой. Я люблю тебя, Норма Джин. Как родную дочь.

Может, она произнесла эти слова вслух? Нет.

Может, она обняла Норму Джин и поцеловала ее? Нет.

Доктор Миттельштадт подалась вперед (старое кресло ее скрипнуло) и со вздохом приготовилась читать с Нормой Джин молитву из Христианской науки, ибо та была величайшим ее даром этому ребенку и великим Божьим даром для нее самой.

И Норма Джин отозвалась робким эхом:

– Аминь.

2

Куда ты уходишь, когда исчезаешь?

И ты одна там, куда ушла?

Три дня ждали решения Глэдис Мортенсен, отдавать ли дочь на удочерение. Дни разбивались на часы и даже минуты, невыносимо долгие, как бывает, когда задерживаешь дыхание.

Мэри Бейкер Эдди, Норма Джин Бейкер . О, это очевидное знамение!

Зная, как нервничает Норма Джин, ее подружки, Флис и Дебра Мэй, погадали ей на ворованной колоде карт.

В приюте разрешалось играть только в «черву», «джин рамми» и «рыбу» и запрещалось играть в покер, а также юкер – эти игры считались азартными и чисто мужскими. Запрещалось и гадание, ибо его считали «колдовством» и оскорблением Христа. Поэтому девочки гадали тайком, после отбоя, трепеща от волнения.

Норме Джин не очень-то хотелось, чтобы подружки предсказывали ей судьбу, потому что карты могли помешать молитвам. И еще из страха, что ей нагадают что-нибудь плохое, а плохого лучше не знать, пока есть такой выбор.

Но Флис и Дебра Мэй настояли на своем. Они верили в магическую силу карт куда больше, чем в волшебные способности Иисуса Христа. Флис перетасовала колоду, дала Дебре Мэй снять, снова перетасовала и начала раскладывать карты на столике перед Нормой Джин. Та в ожидании затаила дыхание: дама бубен, семерка червей, червовый туз и бубновая четверка…

– Все красной масти, видишь? Это означает, что наша Мышка получит добрую весть.

Может, Флис врет? Норма Джин обожала свою подружку, которая дразнила ее, а то и мучила, но в то же время защищала и в приюте, и в школе, где младшие девочки-сироты нуждались в защите. И тем не менее Норма Джин ей не доверяла. Просто Флис хочет, чтобы я осталась в этой тюрьме вместе с ней. Потому что ее никто никогда не удочерит.

Это было правдой, горькой, но правдой. Ни одна супружеская пара на свете не захочет удочерить ни Флис, ни Джанет, ни Джуэлл, ни Линду, ни даже Дебру Мэй, эту хорошенькую рыжеволосую и веснушчатую двенадцатилетнюю девочку. Потому что они были уже не детьми, а девочками, слишком большими, с этаким «особенным» взглядом. Взгляд выдавал их, говорил, что взрослые их обижали и что они этого не простят. Но в основном потому, что они уже были большие. Они успели побывать в приемных семьях, но «не сложилось», и их вернули в приют, где они останутся на попечении государства, пока не достигнут шестнадцати лет и не смогут себя обеспечивать. Ребенок старше трех-четырех лет уже считался в приюте «большим». Приемным родителям нужны были грудные младенцы или совсем маленькие дети, чей характер не успел сформироваться. Дети, не умевшие говорить и потому не имевшие воспоминаний.

И это было чудо, что кто-то захотел удочерить Норму Джин. Причем за время пребывания в приюте о ней спрашивали целых три супружеские пары. Эти люди влюбились в нее – так, во всяком случае, они утверждали. И готовы были закрыть глаза на тот факт, что девочке исполнилось сначала девять, затем десять и вот теперь – одиннадцать лет; что мать ее жива и содержится в психиатрической клинике штата Калифорния в Норуолке с официальным диагнозом «острая хроническая параноидная шизофрения, осложненная невропатией на почве злоупотребления алкоголем и, возможно, наркотиками» (ибо такие сведения были доступны потенциальным приемным родителям по запросу).

Это и впрямь было чудо. Если бы не один неоспоримый факт, который все уже давно успели заметить. Входя в зал для посетителей, серая мышка Норма Джин как будто расцветала. Даже если минуту назад она грустила, в присутствии важных гостей Норма Джин загоралась, словно электрическая лампочка. Милое, луноподобное, идеальное личико, пылкий взгляд синих глаз, мимолетная застенчивая улыбка, манеры, как у Ширли Темпл, только сдержанные, – «Да она просто ангелочек!».

А в синих глазах светилась мольба: «Любите меня! Видите, я уже люблю вас!»

Первой подала заявку на удочерение Нормы Джин пара из Бербанка, владельцы тысячеакровой фруктовой фермы. Они утверждали, что просто влюбились в эту девочку, потому что она очень похожа на их дочь Синтию Роуз, которую в возрасте восьми лет забрал полиомиелит. (Они показывали Норме Джин фотографию умершей девочки, и Норма Джин начала верить, что станет им настоящей дочерью, что такое вполне возможно. Что, если она будет жить с этими людьми, звать ее станут по-другому, Синтией Роуз. И с нетерпением ждала этого. «Синтия Роуз»! Волшебное имя.) Той паре хотелось взять ребенка помоложе, пока они не увидели Норму Джин. «Словно Синтия Роуз воскресла и вернулась к нам. Чудо!» Однако из Норуолка пришло известие, что Глэдис Мортенсен отказывается подписать согласие на удочерение. Пара из Бербанка была безутешна: «Точно нашу Синтию Роуз отняли у нас во второй раз!» Однако ничего нельзя было поделать.

Норма Джин плакала, забившись в укромный уголок. Ей так хотелось стать Синтией Роуз! И жить на тысячеакровой фруктовой ферме, в месте с красивым названием Бербанк, с любящими отцом и матерью.

Второй была супружеская пара из Торранса, они хвастали, что «вполне обеспечены», невзирая на плачевное состояние экономики. Муж был владельцем фордовского автосалона, и у них была целая куча собственных ребятишек – пять мальчиков! – но жена мечтала о девочке. Им тоже хотелось взять ребенка помоложе, но едва супруга увидела Норму Джин… «Ой, ну прямо ангелочек!» Женщина попросила Норму Джин называть ее мамитой – может, по-испански это «мамочка»? – и Норма Джин послушалась. Само это слово казалось ей волшебным. Мамита! Теперь у меня будет настоящая мамочка. Мамита! Норме Джин очень понравилась эта полная сорокалетняя женщина, решившая найти ее из одиночества, от которого страдала в доме, полном мужчин, – таковы были ее слова. У нее было загорелое морщинистое лицо, но улыбка такая же сияющая и исполненная надежды, как у Нормы Джин. И еще у нее была манера то и дело прикасаться к Норме Джин, сжимать ее ручку в своей, дарить ей подарки – то белый детский платочек с инициалами «Н. Д.», то коробку цветных карандашей, то пять центов, то десять, то маленькие шоколадки в фольге, и Норма Джин спешила поделиться ими с Флис и другими девочками, чтобы те поменьше ей завидовали.

Но и этому удочерению, весной 1936 года, помешала Глэдис Мортенсен. Не лично, но через заведующего норуолкской больницей: тот сообщил доктору Миттельштадт, что миссис Мортенсен очень больна, что у нее то и дело бывают галлюцинации. Однажды она якобы видела, что на Землю в космических кораблях прилетели марсиане, чтобы забрать человеческих детей; в другой раз сказала, что отец ее девочки хочет похитить Норму Джин и спрятать в некоем потаенном месте, чтобы она, настоящая мать своей дочери, никогда ее не увидела. Миссис Мортенсен «идентифицирует себя лишь с ролью матери Нормы Джин и пока что недостаточно здорова, чтобы отказаться от этой единственной своей роли».

И снова Норма Джин плакала в укромном уголке, но на сей раз не только из-за разбитого сердца. Она стала старше, ей уже исполнилось десять, и ей было горько, и она гневалась на несправедливую судьбу. У нее отняли мамиту, ту, что ее полюбила. Отняла ее жестокая равнодушная женщина, та, что не разрешала называть себя мамочкой. Она уже не будет мне матерью. Но и ни за что не допустит, чтобы у меня была настоящая мать. Она не позволит, чтобы у меня были мать с отцом, нормальный дом, настоящая семья.

Из окошка туалета для девочек на третьем этаже можно было тайком выбраться на крышу и спрятаться там за высокой печной трубой из крашеного кирпича. Вечером оттуда были прекрасно видны неоновые буквы RKO; даже с закрытыми глазами можно было ощущать их пульсирующий жар на вытянутых руках и плотно сжатых веках. Запыхавшись, Флис прибегала туда же, обнимала Норму Джин тонкими и сильными, как у мальчишки, руками. Флис, у которой всегда пахло от подмышек и от сальных волос, Флис утешала ее неуклюже и грубо, словно громадный пес. Норма Джин начинала беспомощно рыдать:

– Лучше б она умерла! Как же я ее ненавижу!

Флис терлась теплой щекой о щеку Нормы Джин:

– Ага! Я тоже ее ненавижу, эту суку.

Кажется, в одну из таких ночей они придумали план – как пробраться в больницу в Норуолке и устроить там пожар. Или же Норма Джин что-то путает? Может, это ей приснилось? И она там была, видела пламя, слышала дикие крики, смотрела, как мечется обнаженная женщина с горящей шевелюрой и безумными, но всезнающими глазами. Ох, как же она кричала! А я лишь зажмурилась и прижала ладони к ушам .

Много лет спустя Норма Джин навещала Глэдис в Норуолке, говорила с медсестрами и узнала, что весной 1936-го Глэдис пыталась покончить с собой, перерезала себе горло и запястья заколками для волос и «потеряла много крови». А нашли ее в подвале, в котельной.

3

11 октября 1937 г.

Норма Джин решилась-таки написать письмо Глэдис. Краснея от смущения, она показала это письмо доктору Миттельштадт – вдруг там что-нибудь не так. Но доктор Миттельштадт похвалила Норму Джин, сказала, что это «очень милое письмо», да и ошибок в нем совсем немного, и она все исправит. Вот только не мешало бы закончить его молитвой.

И Норма Джин приписала внизу:

Двенадцать дней спустя пришел ответ – первое, и последнее письмо от Глэдис Мортенсен, адресованное в сиротский приют Лос-Анджелеса дочери Норме Джин. Письмо на обрывке желтой бумаги, написанное косым и неровным почерком, где строки походили на шеренги подвыпивших муравьев.