Онлайн чтение книги Боль כאב
Глава шестая

Нет, ни в коем случае, решила она снова на другой день, и на третий: она ни за что не станет пытаться его увидеть, ни в коем случае ему не откроется. Вместо того чтобы думать об осколках своей юности, она сосредоточится на юности своей дочери. Видимо, недаром она выбрала для нее имя Альма[6]Имя Альма на иврите означает «барышня», «юница». – пожелала дочери вечной юности, думая о собственной, украденной. Глядя на рисунки учеников, украшавшие стены кабинета, она подумала, что и детства у нее тоже не было: гибель отца в одну ночь заставила ребенка повзрослеть и нагрузила непомерными обязанностями. Может, из-за этого она ощущает себя такой старой – ведь с четырех лет она взрослый человек. Возможно, тем же объясняется появившееся в последнее время смутное раздражение по отношению к старикам. Но сейчас это не имело значения, сегодня она уйдет пораньше, потому что Альма обещала, что наконец приедет, и хотя Ирис испытывала некоторые сомнения, но решила действовать так, как если бы их не было. Надо будет приготовить ее любимый торт из печенья, прослоенного шоколадным и ванильным кремом. Когда-то они вместе готовили его каждую пятницу, и дочка вымазывалась в креме по уши. Но после рождения Омера стало не до того: торт готовили хорошо если на дни рождения.

Как же трудно было растить Омера. Ирис с досадой глянула на его улыбку, сияющую ей со старой семейной фотографии на стене. Казалось, едва явившись на этот свет, он решил, что ничто в нем уже никогда не будет прежним, ни ночи, ни дни, и даже домашний ритуал изготовления торта наталкивался на бесчисленные препятствия. Мальчик орал, впадая в ярость из-за того, что ему не дали поучаствовать, и прятал продукты по всему дому, а если его принимали, без конца спорил, норовя все сделать по-своему, а когда ему не позволяли, все нарочно портил, так что готовка превращалась в кошмар, а Альма убегала в слезах. Однажды Ирис решила перехитрить его и наняла приходящую няню, чтобы та вывела Омера на прогулку, а они с Альмой могли бы спокойно приготовить торт к ее восьмому дню рождения. Но вернувшись с прогулки, ребенок поглядывал на всех с подозрением, как ревнивый любовник. Он сразу же обнаружил торт в холодильнике и, стоило им отвлечься, в ярости швырнул его на пол. Звон разбившегося блюда ужаснул Ирис, она уставилась на малыша в страхе, смешанном чуть ли не с восхищением: он и в самом деле на все способен, как она боялась, как предчувствовала.

С самого его рождения подруги ее утешали:

– Такие уж эти мальчишки. Ты привыкла к девочке, да еще к такой тихоне. Мальчишки – дикари. Он такой же, как все, ничего из ряда вон выходящего.

Ирис, конечно, с радостью поддавалась на любые утешения – до следующего столкновения с реальностью. Нет, он другой, не такой, как все, он жестокий, дикий, и в тот момент, глядя на давящуюся рыданиями Альму, она осознала: хватит отрицать очевидное, впереди нелегкие годы, а расплачиваться, скорее всего, придется девочке, чей торт ко дню рождения был умышленно уничтожен.

Со временем Ирис осознанно приняла вызов. Она выбрала работу с детьми. Если ей удается справиться с этим ребенком, она добьется успеха и с другими мальчишками, которые довели до ручки воспитателей, учителей и родителей. И она победила: мальчик стал спокойнее, дисциплинированнее. Годы целенаправленных усилий превратили Омера из невыносимого бесенка в почти нормального мальчика, такого же, как все, хоть и немного более возбудимого. Но Альма осталась без внимания, и никакой торт на свете уже не заменит ей того торта к восьмому дню рождения, ведь даже новый торт, который она тогда приготовила для нее среди ночи, не смог ее утешить. Тем не менее Ирис бросилась в магазин и набирала продукты с какой-то праздничной уверенностью, что на этот раз встреча пройдет хорошо.

Но печенью, которое она только что с такой надеждой купила, не суждено было стать тортом, потому что звук поднимающегося лифта раздался слишком рано, когда она только окунула кусочки в молоко, прежде чем уложить в форму. Радостно обернувшись, она увидела девушку, настолько непохожую на дочь, что в первый миг ее не узнала. Альма словно превратилась в мальчика – мало того что обкорнала свои прекрасные каштановые локоны, так еще и выкрасила то, что осталось, в цвет воронова крыла. Это подчеркнуло черты, унаследованные от матери Микки, и придало лицу совершенно новое выражение. От изумления и острой тревоги Ирис забыла про торт и оставила печенье раскисать в молоке, подкрашенном в нежный палевый цвет чайной ложкой растворимого кофе.

– Альма? Что с тобой? – Вытерев липкие руки кухонным полотенцем, она бросилась к дочери, точно та вот-вот упадет в обморок.

– Что с тобой, мамочка? – ледяным голосом ответила дочь. – Ты смотришь на меня так, будто увидела привидение! Ну, я постриглась.

Ирис, почувствовав, что дочь уже жалеет о приезде, попыталась исправить положение.

– Нет, это не просто стрижка, это цвет, он тебя совершенно меняет. Ты вдруг стала похожа на бабушку Ханну. – Она обняла ее костлявое тело, словно бы ставшее еще жестче.

Что скрывает от нее это тело? Что творится в этом теле, зародившемся у нее в утробе и давно отделившемся от ее тела? Как поспешно оно отстранилась сейчас, словно боясь, что она угадает его секрет!

– Эй, как жизнь, сестренка? – Омер выскочил из своей комнаты. – Со стрижечкой тебя! Почему это ты вдруг стала похожа на бабушку Ханну?

Она рассмеялась, хотя тринадцать лет назад он умышленно уничтожил ее торт, и объяснила ему, растягивая слова, что в Тель-Авиве все стараются быть самыми красивыми, а ей как раз больше нравится запилить против течения, не стараться быть красивой, даже стараться быть некрасивой типа. Тут в ее голосе послышался крошечный вопросительный знак.

– Нормуль, сестренка! – Омер ухмыльнулся. – Главное, тебе самой нравится.

– Ясно, нравится. – Она заглянула в зеркало на стене и пригладила волосы, улыбаясь виновато и одновременно с вызовом – раздражающей улыбкой бабушки Ханны.

Ирис, с тревогой следившая за ее движениями, знала то, чего не знали ни Омер, ни его сестра: что бабушку Ханну, умершую, когда они были еще маленькими, в течение многих лет избивал муж.

Посмотрим, что скажет Микки, думала она, пока дети непринужденно болтали и пересмеивались, будет ли он и теперь посмеиваться, что она переживает понапрасну, – ведь боль матери незримо сопровождала его на протяжении детства и юности, хотя Ханна делала все, чтобы защитить его от отца, который был на много лет старше ее и терзал жену болезненной и жестокой ревностью. Только когда Микки стал взрослым и женился, они вместе помогли ей вырваться от мужа. Но вскоре после этого Ханна заболела и, не успев порадоваться свободе, оказалась полностью порабощена недугом, лечением и страданием, пока не умерла измученная, едва и не со вздохом облегчения. А отец еще долго жил с новой женой. Выпал ли ей удел получше, чем Ханне, Микки не знал, поскольку давно разорвал с ним все отношения.

– Он напоминает мне отца, – иногда признавался Микки после очередной яростной вспышки Омера. – Это, похоже, у нас передается через поколение.

Каково ему будет почувствовать то, что сейчас чувствовала она: что от дочери, приехавшей из большого города, повеяло давним ветром рабства.

– Привет, ласточка! – восторженно крикнул Микки, когда лифт выбросил ее прямо в его объятия. – Моя Альмусенька!

Ирис отметила, что Альма поспешила выскользнуть из его объятий, что уклонилась от его взгляда с такой же наигранной веселостью. Что бросилась к кухонному столу, схватила еще не замоченные печенья из пачки и принялась нервозно их грызть одно за другим.

– Не наедайся печеньем, у нас полно еды, – поспешно одернула она дочь, как полагается нормальной матери. – Я как раз делаю твой любимый торт, – добавила она с заискивающей улыбкой.

А что, она – нормальная мать в нормальной семье, состоящей из двух родителей и двух детей, ведь вот и Омер тоже схватил пару печений и вытянулся на большом синем диване, рядом села Альма, потом к ним присоединился Микки, налив себе стакан воды. Кажется, они только и ждут, чтобы она уселась на цветастый диван напротив них и ощутила спокойствие и гордость, за нормальную семью, которую им удалось создать, хотя оба вышли не из самых нормальных семей. Но радости Ирис не чувствовала. Ей было слишком больно смотреть на дочь, чтобы притворяться веселой.

– Я только приготовлю салат, – сказала она, отворачиваясь от них.

– Все в порядке, Ирис? – спросил Микки и объяснил дочери, что у мамы снова начались боли в тазовой области.

– В полном порядке, – ответила Ирис.

И взялась за салат, потому что не хотелось омрачать встречу тенью события, от которого дочь когда-то пострадала. Ирис резала овощи крупными ломтиками, стараясь расслабиться.

Что случилось с девочкой? А может, девочка была права, когда спросила ее: «Что с тобой?» Ведь никто ничего не замечает, все выглядят довольными, и только у нее учащенное сердцебиение и все усиливающаяся непонятная паника.

Ну, постриглась дочка, оставила свои длинные волосы, с которыми так возилась, в мусорном ведре какой-нибудь парикмахерской, а то и сама их отхватила, если судить по небрежности стрижки, потом закрасила красивый каштановый цвет радикально черным, что само по себе тоже еще не беда. Понятно, что это изменение нарушило какой-то баланс в ее лице, и вместе с выбором одежды – потертая черная футболка и серые джинсы – она выглядит непрезентабельно, так что никто не обернется ей вслед, как прежде, когда она ходила в коротких платьях и с распущенными длинными волосами. Откуда же эта паника? Долгие годы она осуждала дочь, что та только и занимается, что своей внешностью. Значит, радоваться надо! Но Ирис тревожилась, и дело было не в померкшей красоте дочери. Исчезло что-то, что всегда ощущалось в ее лице и всем облике. Может быть, свобода?

Выражение лица – вещь трудноопределимая. Возможно, это внезапное сходство с бабушкой Ханной заставило Ирис делать из мухи слона. Что может быть общего у бедной женщины, насильно выданной замуж за властного и жестокого человека, и свободной девушкой из большого города, у которой вся жизнь впереди? Глубоко вздохнув, Ирис посыпала салат крупной солью, выжала лимон. Киш в духовке уже шипел и пузырился.

– Идите есть! – позвала она. – Омер, где муджадара[7]Муджадара – арабское блюдо из риса и чечевицы.? Только не говори, что ты ее слопал!

– У нас в баре классная муджадара, – заметила Альма, садясь на свое обычное место. – Мы подаем ее с растопленным козьим маслом.

Ирис постаралась улыбнуться:

– Похоже, тебе и правда хорошо на работе.

– Это прямо как дом родной, – закивала Альма. – Все официантки – мои подружки, а Боаз мной конкретно доволен, так что со следующей недели я буду администратором смены.

И тотчас накинулась на еду. Аппетит у нее явно в порядке, казалось бы, волноваться не о чем, но имя Боаза продолжало звенеть у Ирис в ушах, потому что дочь произнесла его по-особенному. Выделив интонацией, гордой и в то же время таинственной.

– Сколько, говоришь, этому Боазу? – спросила Ирис, словно пытаясь припомнить.

Дочь увильнула от прямого ответа:

– Точно не знаю… примерно вашего возраста.

– Симпатичный? – Ирис вложила в свой голос максимум дружелюбия, чтобы не спугнуть дочь. – Хорошо к вам относится?

И та повелась:

– Он потрясающий человек. Бар он держит только ради денег. По-настоящему его интересует духовная работа. Он нескольких девчонок конкретно спас.

– Спас… от чего? – Рука Ирис, державшая вилку, дрогнула.

Дочь, заметив это, попыталась увильнуть:

– Ну, просто, понимаешь, они потеряли себя, ищут. А он им помог проделать внутреннюю работу.

Ирис попыталась унять дрожь в руке и в голосе.

– Он и тебе помогает, Альма?

– А с какой стати мне помогать? – Тон ее голоса снова стал издевательским. – Я девочка из хорошей семьи, у меня есть родители, которые обо мне заботятся. Мне никакой помощи не надо.

– Только не говори мне, что ты принял все за чистую монету! – заявила Ирис, когда Микки вернулся с автовокзала.

Альма наотрез отказалась ночевать дома, хотя Ирис забрала из ее комнаты все свои вещи, сменила постельное белье и просто умоляла остаться. «Ты можешь спать сколько влезет, а когда встанешь, я выскочу с работы и мы сможем вместе попить кофе», – соблазняла она дочь, но та, видимо, восприняла это как угрозу: поспешила отказаться, заявив, что предпочитает спать дома, дав понять, что ее дом больше не здесь. К тому же ехать домой лучше ночью, а не днем по жаре. Коротко обнявшись с матерью, она скрылась в лифте вместе с отцом, который взялся довести ее до автовокзала, а Ирис застыла, словно замороженная, перед дверьми из нержавеющей стали, ожидая возвращения Микки, чтобы повторить ему эту ироническую фразу: «А с какой стати мне помогать? Я девочка из хорошей семьи, у меня есть родители, которые обо мне заботятся. Мне никакой помощи не надо».

– Я понял в прямом смысле, – удивленно ответил он, налив себе по возвращении стакан воды из холодильника и сев напротив нее за столом, с которого она уже убрала посуду. – Она видела, что ты волнуешься, и хотела тебя успокоить. О какой иронии ты говоришь? Разве у нее нет родителей, разве они о ней не заботятся? Посмотри, как ты о ней беспокоишься! Послушай, Ирис, – добавил он, посерьезнев. – Ты мне что-то не нравишься. Может, это от таблеток? Обезболивающие могут даже вызывать галлюцинации. Надо бы вернуться в клинику боли и начать серьезное лечение. Может быть, пойдем прямо к заведующему отделением, хотя он и чокнутый?

– Чокнутый? Почему?

Ирис овладела странное веселье. Может, он прав, может, у нее галлюцинации, может, ей правда надо увидеть заведующего отделением? Конечно, она должна увидеть его снова, она не в силах отказаться от этого шанса, несмотря на все ее мудрые решения и обеты. Она не смогла отказаться даже от удовольствия посплетничать о нем с Микки:

– Почему ты решил, что он чокнутый?

– Разве ты не заметила? – усмехнулся Микки. – Он бросился вон из кабинета, шарахнулся от нас, как от привидения.

– Может, мы и правда привидения?

Неужели он ее узнал?

– С чего бы нам быть привидениями? – удивился Микки. – Наверное, просто нелюдим. Но я слышал, что он вообще-то хороший врач. Одной женщине у нас на работе он по-настоящему помог.

– Правда? Кому это?

Какой внезапный поток информации – и из какого неожиданного источника!

– Новая сотрудница, ты ее не знаешь. – Микки встал из-за стола. – Она посоветовала мне отвезти тебя прямо к нему, когда снова начались боли, но я не хотел так долго ждать, к тому же он очень дорогой.

– Ох, Микки, – вздохнула она, – ты даже не представляешь себе, до какой степени!

И вернулась за ним в спальню, вслед за собственными вещами: берушами, кремом для век, ночной рубашкой, открытой книгой. В маленьком зеркале над раковиной мелькала ее макушка, высокий лоб и гладкие выцветшие волосы. Стоя бок о бок, они с Микки тщательно чистили зубы, но собравшись сплюнуть в раковину, Ирис вдруг смутилась. Ей не хотелось, чтобы он видел, как из ее рта выплескивается противная жидкость, розоватая от кровоточащих десен; она ждала, что он сплюнет первый, но он, видимо, тоже смутился и продолжал возить щеткой во рту, пока она не отвернулась и не сплюнула в унитаз. Откуда вдруг эта застенчивость между близкими людьми, подумала она. Он воспользовался моментом и тоже сплюнул и смыл за собой сильной струей воды. Ирис невольно снова подумала о юноше, которого так любила. Между ними не существовало ни малейшего барьера, ни утром, когда они вставали, ни во сне – она засыпала в его объятиях, она дышала с ним одним воздухом. Мы были детьми, вздохнула она, как можно сравнивать? Она с горечью смотрела на свои седеющие волосы: может, завтра зайти в ближайшую к школе парикмахерскую и выкраситься в такой же угольно-черный, как у Альмы? Вдруг это искусственное сходство поможет вернуть прежнюю близость, когда Ирис подстережет дочь у входа в бар? А то ведь на душе по-прежнему неспокойно.

– Чему обязан такой честью? – усмехнулся Микки, когда улеглась с ним рядом. – Я уже привык спать один. Ты уверена, что ты за это время не начала храпеть?

Она положила голову ему на грудь – гладкую, такую нежную и крепкую одновременно.

– Скажи… – Она задумалась, как лучше сформулировать вопрос. – Что еще сказала эта дама с твоей работы? Что у нее болело? Как именно он ей помог?

К ее удивлению, Микки воодушевился:

– У нее была адская боль в пояснице, она ужасно мучилась, ничего делать не могла, а у нее маленькая дочка, которую она растит одна. И ничего не помогало, пока она не попала к нему, он сделал ей кортизоновую блокаду и просто спас.

– Вау, что ты знаешь! – заметила она. – Я понятия не имела, что ты настолько в курсе, что происходит с людьми вокруг.

Он принялся оправдываться:

– Не то чтобы в курсе, но когда женщина плачет рядом с тобой целыми днями, это невозможно не заметить.

– А то я все удивлялась, откуда ты узнал про эту клинику. Теперь понятно.

Ирис попыталась перевести разговор с пациентки на врача, но Микки, похоже, больше занимала как раз пациентка. Настолько, что он перешел в наступление:

– Что с тобой? В последнее время с тобой просто невозможно разговаривать! Все у тебя вызывает какие-то подозрения: то зачем меня вызвали на работу в то утро, то эта бедняга, которой я пытался помочь…

– Как это ты пытался ей помочь?

– Ничего особенного. Отвез ее однажды к этому врачу, когда она от боли не могла вести машину.

– Браво, Микки! – Она усмехнулась. – Я и не знала, что замужем за праведником. Почему же ты так злишься, когда Омер просит его подвезти?

Нет, так разговор зайдет не туда! И она повторила свой вопрос:

– Что еще она о нем рассказала?

– Ничего особенного, – процедил он. – Она у него под наблюдением, и ее состояние заметно улучшилось.

– Хорошо. – Ирис вздохнула. – Я рада за нее.

К своей досаде, она получила совсем не ту информацию, которую хотела. Мики тоже был явно раздражен. Он вскочил с кровати.

– Пойду посижу за компьютером, – буркнул он. – Спать что-то вдруг расхотелось.

– Что случилось, Микки? Ты стал чувствителен, как девочка-подросток! – пошутила она ему вслед. – Видимо, тебе действительно есть что скрывать.

Но он уже дорвался до своих шахмат и не слышал ее слов – возможно, и к лучшему. Неладно у нас стало со словами в последнее время, думала она. Мы за ними прячемся, вместо того, чтобы с их помощью открываться друг другу. Мы изменили словам, и, возможно, это даже хуже, чем изменить друг другу. Мы изменили словам, и теперь они мстят.