В июле Билл готовился переступить порог клиники в составе группы новоиспеченных докторов. Вместе со своим однокурсником Шоутцем он провел пару месяцев на острове Мартас-Винъярд, где купался и рыбачил, а потом, пышущий здоровьем и энтузиазмом, вернулся, чтобы приступить к работе.
Мощенная красным кирпичом площадь плавилась под солнцем Мэриленда. Билл вошел через главное здание, где гигантский Христос осенял вестибюль мраморным жестом милосердия. В эти же двери тридцать лет назад молодым интерном входил отец Билла.
Внезапно Билла как ударило; от прежнего спокойствия не осталось и следа; он перестал понимать, зачем оказался в этом месте. Стоявшая под сенью статуи темноволосая девушка с огромными лучезарными глазами шагнула вперед, задержала на нем взгляд ровно настолько, чтобы лишить его рассудка, а потом с импульсивным «привет!» упорхнула в какой-то кабинет.
Потрясенный, выбитый из колеи, опешивший, растерянный, он все еще смотрел ей вслед, когда его окликнул профессор Нортон:
– Если не ошибаюсь, Уильям Талливер Пятый…
Билл порадовался, что его привели в чувство.
– …заинтересовался девушкой доктора Дэрфи, – закончил Нортон.
– Чьей девушкой? – встрепенулся Билл, но тут же спохватился. – Ох, здравствуйте, профессор.
Профессор Нортон решил поупражняться в остроумии, коим был не обделен.
– Ни для кого не секрет, что они вместе с утра до вечера, а по слухам – и дальше.
– С утра до вечера? Мне казалось, он занятой человек.
– Так и есть. Просто мисс Синглтон ввергает людей в состояние комы, а он потом режет по живому. Она анестезиолог.
– Понятно. Значит, они… все время рядом.
– Не иначе как вам видится здесь романтика. – Профессор Нортон пробуравил его взглядом. – Вы пришли в себя? Могу я обратиться к вам с просьбой?
– Да, конечно.
– По моим сведениям, вас только завтра прикрепят к определенной палате, но я попрошу вас зайти в восточный корпус Святого Михаила, осмотреть одного пациента и заполнить историю болезни.
– Я готов.
– Палата триста двенадцать. А в соседнюю палату я направил вашего добросовестного приятеля, Шоутца, – ему тоже будет над чем подумать.
Билл побежал к себе в каморку под крышей Святого Михаила, быстро переоделся в новенькую белоснежную форму, вооружился инструментами. В спешке он даже не подумал, что впервые будет самостоятельно проводить осмотр. У палаты он напустил на себя спокойный, сосредоточенный вид. Перешагнув через порог, он уже выглядел почти что белым апостолом; во всяком случае, приложил к этому старания.
Пациент, бледный, с брюшком, курил на больничной койке.
– Доброе утро, – сердечно приветствовал его Билл. – Как вы себя чувствуете?
– Паршиво, – бросил пациент. – Иначе я бы тут не валялся.
Опустив саквояж, Билл подкрался к больному, как молодой кот – к первому воробью.
– На что жалуетесь?
– На все. Голова трещит, кости ломит, спать не могу, кусок в горло не лезет, температура зашкаливает. Мой водитель меня довел, ну, то есть довел, в смысле, довез, понимаете? Из Вашингтона, сегодня утром. Вашингтонских эскулапов на дух не переношу: ни о чем говорить не могут, кроме как о политике.
Сунув больному в рот термометр, Билл измерил пульс. Потом, как водится, осмотрел грудную клетку, живот, горло и все прочее. Рефлексы в ответ на удар резиновым молоточком оказались ленивыми. Билл присел у постели больного.
– Мне бы такое сердце, как у вас, – сказал он.
– Все толкуют, что у меня сердце здоровое, – подтвердил пациент. – Как вам речь Гувера?
– Я думал, вы устали от политики.
– Так и есть. Однако же, пока вы меня тут мяли, я все время думал о Гувере.
– О Гувере?
– О себе. Что вы у меня нашли?
– Нужно сделать кое-какие анализы. Но на вид вы практически здоровы.
– Я нездоров, – отрезал пациент. – Нездоров. Я болен.
Билл достал авторучку и чистый бланк истории болезни.
– Ваше полное имя? – начал он.
– Пол Б. ван Шейк.
– Ближайший родственник?
Анамнез не наводил ни на какие мысли. В раннем возрасте мистер ван Шейк перенес ряд детских болезней. Вчера утром не смог встать с постели; ассистент счел, что у него жар.
Термометр Билла не зафиксировал повышения температуры.
– Сейчас чуть-чуть уколем большой палец, – предупредил Билл, готовя предметные стекла, и выполнил процедуру под короткий, отчаянный вопль пациента, а потом добавил: – Нам еще понадобится небольшая проба из предплечья.
– А слезы мои вам не понадобятся? – взвился больной.
– Необходимо провести всестороннее обследование, – строго сказал Билл, загнав иглу в дряблое предплечье и тем самым вызвав новую бурю протестов.
В задумчивости Билл убрал инструменты. Не сформировав никакого мнения о природе недуга, он с укором оглядел мистера ван Шейка. Наудачу пощупал шейные лимфатические узлы, спросил, живы ли его родители, напоследок повторно проверил гортань и зубы.
«Глаза нормально выпуклые, – от безнадежности записал он. – Зрачки круглые, одинаковые».
– Пока все, – объявил он. – Постарайтесь как следует отдохнуть.
– Отдохнуть! – возмутился мистер ван Шейк. – В том-то вся и штука! Я трое суток без сна. Мне с каждой минутой все хуже.
В коридоре Билл увидел Джорджа Шоутца, выходящего из соседней палаты. Тот был в полной растерянности; на лбу поблескивали капли пота.
– Управился? – спросил Билл.
– Вроде да. Тебя тоже Нортон загрузил?
– Естественно. Здесь неоднозначный случай – противоречивые симптомы, – солгал Билл.
– Вот и у меня то же самое. – Джордж утер лоб. – Лучше бы, конечно, для начала взяться за что-нибудь более определенное – помнишь, как в прошлом году на семинарах у Робинсона: две возможности и одна вероятность.
– Строптивые нынче пациенты, – отметил Билл.
К ним подошла медсестра-практикантка.
– Вы ведь только что из триста двенадцатой, – шепнула она. – Думаю, вам надо знать. Больной поручил мне распаковать его вещи, так я нашла у него пустую бутылку из-под виски да еще одну початую. Он требовал налить, но я не решилась без ведома доктора.
– И это правильно, – чопорно сказал Билл, хотя в благодарность охотно поцеловал бы ей ручку.
Отправив пробы в лабораторию, интерны пошли искать профессора Нортона; тот был у себя в кабинете.
– Уже? Что у вас хорошего, Талливер?
– У него был запой – теперь мается от похмелья, – выпалил Билл. – Результаты анализов пока не поступили, но, с моей точки зрения, ничего серьезного.
– Согласен, – сказал профессор Нортон. – А вы, Шоутц, что скажете по поводу дамы из триста четырнадцатой?
– Может, конечно, для меня это чересчур сложный случай, но она абсолютно здорова.
– Так и есть, – подтвердил профессор. – Нервы, да и тех недостаточно для госпитализации. Что же нам с ними делать?
– Указать на дверь, – быстро нашелся Билл.
– Нет, пускай полежат, – поправил его профессор Нортон. – Это им по карману. Они обратились к нам за лечением, в котором не нуждаются, так пусть хотя бы оплатят пребывание двух-трех тяжелобольных, которые занимают бесплатные койки. Места у нас есть.
За дверью кабинета Билл с Джорджем переглянулись.
– Поглумился над нами, – с досадой сказал Билл. – Давай-ка в операционную поднимемся, что ли: хочу убедиться, что мы выбрали серьезную профессию. – Он чертыхнулся. – Как я понимаю, нам еще не один месяц предстоит щупать животы симулянтов и заполнять истории болезни дамочек, у которых и болезней-то нет.
– Ну ничего, – с осторожностью произнес Джордж. – Я даже не против для начала заняться чем-нибудь несложным, как, например… например…
– Как, например, что?
– Да что угодно.
– Скромные у тебя запросы, – отметил Билл.
Согласно графику, вывешенному на доске объявлений, доктор Говард Дэрфи находился в операционной номер четыре; интерны поднялись на лифте в хирургический блок. Там они надели халаты, шапочки, а потом и маски; Билл заметил, как у него участилось дыхание.
Он увидел ЕЕ прежде, чем успел заметить что-либо еще, не считая, разумеется, багрового пятна, нарушавшего белизну помещения. Все взгляды на миг стрельнули в сторону двух интернов, появившихся на галерее, и Билл узнал ЕЕ глаза – почти черные на фоне белоснежных шапочки и маски. Она сидела у наркозного аппарата, возле невидимой головы пациента. В тесной операционной смотровая галерея была поднята на метр с лишним от пола, так что глаза интернов, вперившихся, как в лобовое стекло, в стеклянную перегородку, оказались в двух ярдах от сноровистых рук хирурга.
– Аккуратный аппендикс, ни одного лишнего разреза, – пробормотал Джордж. – Этот субъект завтра будет в лакросс играть.
Его услышал взявшийся за кетгут доктор Дэрфи.
– Этот – не будет, – возразил он. – Слишком много спаек.
Руки его, пробующие кетгут, были надежными и уверенными – изящные, как у музыканта, и в то же время жесткие, как у бейсбольного питчера. Биллу пришло в голову, что непосвященный ужаснулся бы хрупкости и уязвимости человеческого тела, но сколь же защищенным оказалось оно в этих сильных руках, в этой обстановке, над которой было не властно даже время. Время ожидало снаружи; оно оставило надежду войти в эти врата.
А врата сознания пациента охраняла Тэя Синглтон; одна ее рука контролировала пульс, другая регулировала колесики наркозного аппарата, как регистры беззвучного оргáна. Рядом находились другие члены операционной бригады – хирург-ассистент, медсестра, подающая инструменты, санитарка, курсирующая между операционным столом и стеллажом с хирургическими материалами, – но Билла захватила та деликатная близость, что связывала Говарда Дэрфи и Тэю Синглтон; на него нахлынула жгучая ревность к этой маске и блистательным, подвижным рукам.
– Я пошел, – бросил он Джорджу.
В тот день он увиделся с ней еще раз, и опять это произошло в вестибюле, под сенью гигантского мраморного Христа. Успев переодеться в уличный костюм, она выглядела стильной, посвежевшей, мучительно волнующей.
– Как же, как же, вы тот самый молодой человек, с которым мы встретились в день студенческого капустника в «Кокцидиане». Значит, теперь вы интерн. Не вы ли с утра заходили в четвертую операционную?
– Да, я. Как прошла операция?
– Прекрасно. Оперировал ведь не кто-нибудь, а доктор Дэрфи.
– Да-да, – со значением подтвердил он. – Мне известно, что это был доктор Дэрфи.
В последующие две недели он сталкивался с ней – когда случайно, когда преднамеренно – еще раз пять-шесть и наконец решил, что уже можно пригласить ее на свидание.
– Что ж, я не против. – Казалось, она немного удивлена. – Дайте подумать. Может быть, на следующей неделе – во вторник, в среду?
– А если прямо сегодня?
– Ой, нет, сегодня не смогу.
Он заехал за ней во вторник (она снимала квартирку вместе с какой-то музыкантшей из Института Пибоди) и спросил:
– Куда отправимся? В кино?
– Нет, – решительно отрезала она. – Будь мы знакомы поближе, я бы сказала: поедем купаться за тыщу миль от города, в какую-нибудь заброшенную каменоломню. – Она бросила на него любопытный взгляд. – Вы ведь не из тех бесцеремонных интернов, что сражают девушек наповал?
– Наоборот, я перед вами робею до смерти, – признался Билл.
Вечер выдался жарким, но от белого шоссе веяло прохладой. Они познакомились немного ближе. Выяснилось, что она дочь офицера, выросла на Филиппинах; а у серебристо-черных вод заброшенной каменоломни она поразила его тем, что ныряла, как ни одна из его знакомых девушек. Вокруг яркого пятна лунного света замкнулось кольцо призрачной тьмы; когда они окликали друг друга, их голоса отдавались эхом.
Затем они немножко посидели рядом; у обоих не просыхали волосы, ожившую кожу слегка покалывало; возвращаться не хотелось. Вдруг она молча улыбнулась, повернувшись к нему, и губы ее слегка приоткрылись. Звезды пронзали слепящий мрак, озаряли бледную прохладу ее щеки, и Билл позволил себе раствориться в любви к этой девушке, как ему и мечталось.
– Пора возвращаться, – вскоре выговорила она.
– Еще не пора.
– Как же не пора… очень даже пора… давно пора…
– Из-за того, – немного помедлив, решился он, – что ты девушка доктора Дэрфи?
– Вот именно, – немного помедлив, согласилась она, – можно сказать, я девушка доктора Дэрфи.
– Но почему? – вскричал он.
– Уж не влюблен ли ты в меня?
– Хоть бы и так. А ты влюблена в Дэрфи?
Она покачала головой:
– Ни в кого я не влюблена. Просто я… его девушка.
Вечер, который поначалу переполнял его восторгом, закончился полным провалом. Это ощущение усугубилось, когда он выяснил, что за это свидание должен благодарить самого Дэрфи, который на пару дней уезжал из города.
Наступил август; врачи разъехались на отдых, и дел у Билла оказалось невпроворот. Четыре года он мечтал о такой работе, но его будоражило постоянное присутствие «девушки Дэрфи». Вырываясь по выходным в город, он безуспешно искал новых знакомств, которые смогли бы утолить боль его безответного чувства. Можно было подумать, в городе вообще не осталось девушек, а юные практикантки в форменных платьицах с короткими рукавами его не увлекали. Если уж совсем честно, его идеализм, прежде сосредоточенный на профессоре Нортоне, сам собой перенесся на Тэю. Место бога заняла богиня, в которой воплотились для него притягательность и слава избранной профессии; он сходил с ума оттого, что она запуталась в каких-то силках, не позволяющих им сблизиться.
Диагностика стала будничным делом… почти. Он высказал несколько верных догадок, и доктор Нортон оценил их должным образом.
– В девяти случаях из десяти я оказываюсь прав, – говорил Нортон. – Редкое заболевание – такая редкость, что я его даже не беру в расчет. Зато вам, молодежь, тут и карты в руки: вас натаскали на поиск редкого заболевания, и в одном случае из десяти вы его находите.
– И это ни с чем не сравнимое чувство, – сказал Билл. – Я был на седьмом небе, когда обнаружил актиномикоз.
– У вас усталый вид – в ваши-то годы, – внезапно сказал профессор Нортон. – В двадцать пять лет недопустимо жить одной лишь нервной энергией, а вы, Билл, именно так и поступаете. Люди, с которыми вы росли, говорят, что вас совсем не видно. Я бы посоветовал вам хотя бы на пару часов в неделю выбираться за пределы клиники – пациенты от этого только выиграют. У мистера Доремуса вы взяли столько анализов на биохимию – впору было назначать ему переливание крови.
– Я же оказался прав, – с горячностью возразил Билл.
– Но слегка кровожаден. Через пару дней все и так стало бы ясно. Не порите горячку, берите пример со своего друга Шоутца. Со временем у вас накопится большой объем знаний о внутренних болезнях; не нужно торопить события.
Однако Билл относился к племени одержимых; по воскресеньям он пытался флиртовать с дебютантками того года, но некстати ловил себя на том, что мыслями возвращается все к тем же красным кирпичикам Идеи, где единственно и ощущал пульс жизни.
Когда в новостях сообщили, что один знаменитый политический лидер страдает непонятным заболеванием и уезжает с Западного побережья в восточном направлении, чтобы лечь в клинику для установления диагноза, у Билла пробудился внезапный интерес к политике. Он изучил все материалы, касающиеся этого человека, и начал отслеживать его передвижения, которым газеты ежедневно посвящали едва ли не половину колонки; от жизни и последующего выздоровления этого деятеля зависела судьба его партии.
А потом, в августе, светская хроника известила о помолвке молоденькой дебютантки Элен, дочери миссис Труби Понсонби Дэй, и доктора Говарда Дэрфи. Хрупкий мир Билла перевернулся вверх тормашками. После глубоких страданий он уже смирился с тем, что Тэя – любовница блестящего хирурга, но чтобы доктор Дэрфи ни с того ни с сего от нее отказался – это не укладывалось в голове.
Не теряя времени, он бросился ее разыскивать; она как раз выходила из сестринской, уже в уличной одежде. Ее милое личико, ее глаза, в которых жили тайны людских чаяний, великая цель, награда, смысл и радость жизни, потускнели от досады: она стала объектом жалости и косых взглядов.
– Как хочешь, – ответила она, когда Билл предложил подбросить ее до дому.
А потом:
– Храни Господь женщину! Сегодня над моим телом было столько причитаний, что хватило бы на целую войну.
– Я тебе помогу, – вызвался он. – Если этот тип оказался…
– Ох, замолчи! Еще месяц назад мне достаточно было кивнуть, чтобы Говард Дэрфи на мне женился, но этого я, конечно, не могла сказать нашим девушкам. Рассчитываю на твой такт – он тебе пригодится, когда ты станешь врачом.
– Я и так врач, – сухо заметил он.
– Нет, ты пока интерн.
Он вскипел; дальше они ехали в молчании. Потом Тэя, смягчившись, повернулась к нему и дотронулась до его локтя.
– В тебе есть благородство, – сказала она. – Это приятно, хотя для меня предпочтительнее дарование.
– Оно у меня тоже есть, – убежденно заявил Билл. – У меня есть все, кроме тебя.
– Давай поднимемся ко мне – я расскажу тебе кое-что такое, чего не знает ни одна душа в этом городе.
Жилище оказалось скромным, но по некоторым признакам он определил, что прежде Тэя жила более широко. Это был тесный мирок, где уместились лишь немногие любимые вещи: стол работы Дункана Файфа[10] Дункан Файф (1768–1850) – знаменитый американский краснодеревец, самый плодовитый и популярный в начале XIX в. представитель федерального стиля., бронзовая статуэтка Бранкузи[11] Константин Бранкузи (1876–1957) – французский скульптор-абстракционист., два портрета маслом, явно пятидесятых годов.
– Я была помолвлена с Джоном Грэшемом, – сообщила она. – Тебе известно, кем он был?
– Еще бы, – ответил он. – Я даже сдавал деньги на мемориальную доску.
У Джона Грэшема одна за другой отмирали части тела: в ходе своих экспериментов он получил смертельную дозу радиации.
– Я находилась рядом с ним до последней минуты, – порывисто заговорила Тэя. – Перед самой смертью он погрозил мне последним оставшимся пальцем и сказал: «Не распускайся. Это не поможет». И я, как послушная девочка, не распускалась – я окаменела. Потому и не смогла по-настоящему полюбить Говарда Дэрфи, невзирая на весь его шик и золотые руки.
– Понятно. – Билл не сразу оправился от таких откровений. – Я сразу почувствовал в тебе какую-то отстраненность, что ли… ну, преданность чему-то такому, что мне неведомо.
– Я достаточно жесткая. – Она нетерпеливо поднялась со стула. – В общем, сегодня я лишилась доброго друга и теперь страшно зла, так что уходи, пока я не сорвалась с цепи. Если хочешь, поцелуй меня на прощание.
– Сейчас это бессмысленно.
– Вовсе нет, – упорствовала она. – Мне нравится быть с тобой рядом. Мне нравится твой стиль.
Билл покорно поцеловал ее, но, выходя из квартиры, чувствовал себя отвергнутым юнцом, оказавшимся где-то далеко-далеко.
На другой день он проснулся с ощущением важности момента и немного погодя вспомнил, что к чему. Сенатор Биллингс, сменив череду спальных вагонов, самолетов и карет «скорой помощи», прибывал как раз этим утром; внушительное тело, которое за тридцать лет вобрало и извергло столько всякой дряни, готовилось отдать себя на откуп разуму.
«Без диагноза этот крендель от меня не уйдет, – мрачно подумал Билл, – пусть даже придется выдумать для него болезнь».
С раннего утра, выполняя привычную работу, он пребывал в какой-то подавленности. Что, если профессор Нортон захочет сам снять сливки, а его оттеснит в сторону? Но в одиннадцать часов он столкнулся со своим наставником в коридоре.
– Сенатор прибыл, – сообщил тот. – У меня уже готово предварительное заключение. Можете идти к нему и заполнять историю болезни. Произведите беглый осмотр, возьмите стандартные анализы.
– Хорошо, – повиновался Билл, не проявив никакого рвения.
От его энтузиазма, похоже, не осталось и следа. Взяв инструменты и стопку чистых бланков, он поплелся к сенатору.
– Доброе утро, – начал Билл. – Устали с дороги?
Туловище-бочка перевалилось на бок.
– Не то слово, – раздался неожиданно тонкий голос. – На последнем издыхании.
Билл не удивился; он и сам чувствовал себя примерно так же – как будто преодолел тысячи миль на перекладных и растряс себе все внутренности, а особенно мозги.
Он принялся заполнять историю болезни.
– Ваша профессия?
– Законодатель.
– Алкоголь употребляете?
От возмущения сенатор даже приподнялся на локте.
– Слушайте, любезный, не надо меня брать на пушку. Восемнадцатую поправку пока никто не… – Он выдохся.
– Алкоголь употребляете? – терпеливо переспросил Билл.
– Ну, допустим.
– В каких количествах?
– Стаканчика два-три ежедневно. Я не считаю. Слушайте, поройтесь у меня в чемодане, там есть рентгеновский снимок моих легких – пару лет назад сделан.
Найдя снимок и посмотрев его на свет, Билл вдруг почувствовал, что этот мир понемногу сходит с ума.
– Это снимок женской брюшной полости, – сообщил он.
– Ох ты… значит, перепутали, – сказал сенатор. – Жена тоже на рентген ходила.
Билл прошел в ванную, чтобы вымыть свой термометр. Вернувшись, он стал измерять сенатору пульс и в недоумении поймал на себе любопытный взгляд.
– Это как же понимать? – с нажимом спросил сенатор. – Кто тут пациент, вы или я? – Он с негодованием отдернул руку. – У вас пальцы ледяные. И зачем-то градусник во рту.
Только теперь до Билла дошло, что сам он не на шутку болен. Нажав на кнопку вызова медсестры, он с трудом перебрался на стул и едва не свалился от волн резкой боли, которые вспарывали ему живот.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления