Онлайн чтение книги Начинается ночь By Nightfall
Ее брат

Семья Ребекки фактически представляла собой отдельное государство. Питер женился на обычаях, поверьях и самобытной истории, как бывает, когда берешь в жены уроженку какого-нибудь маленького экзотического народа. Надежно защищенное суровыми горными вершинами от проникновения иноземных захватчиков, иммигрантов и всякого рода посторонних идей и нововведений, королевство Тейлоров было не богатым, но платежеспособным; тут отдавали предпочтение национальной кухне, народным промыслам и не слишком заботились о том, чтобы поезда ходили строго по расписанию. Миззи был у них чем-то вроде местночтимого святого, чью бледную статую со стеклянными глазами каждый год торжественно проносят по улицам города на центральную площадь.

А что было до рождения Миззи? Был – да, собственно, и остался – большой старый дом с мансардой, обреченно отсыревающий в наплывах тридцатиградусной банной жары, типичной для ричмондского лета. Были и есть Сайрус (профессор лингвистики, коренастый, невозмутимый, с головой Цицерона) и Беверли (педиатр, порывистая, ироничная, вызывающе равнодушная к ведению домашнего хозяйства). Ну и, конечно, три чудесные дочери: Розмари и затем – с промежутками в пять лет – Джулианна и Ребекка. Роуз в юности была величавая красавица, не то чтобы высокомерная, но и не особо приветливая. Такая девушка, которую всегда ждет юноша постарше с машиной. Джули, тоже красавица, пусть и не такая сногсшибательная, была по-мальчишески шумная, смешливая, чемпионка по гимнастике, откровенно сексуальная. И наконец, Ребекка, знаменитая от рождения благодаря старшим сестрам, миниатюрная, бледненькая, немножко похожая на беспризорницу, самая некрасивая и самая умная, встречавшаяся с восьмого класса с одним и тем же бойфрендом – несколько безучастным мальчиком, играющим на гитаре. Ключ к пониманию ее отроческих лет (во всяком случае, по мнению Питера) давала школьная фотография, на которой Ребекка в короне победительницы, с призовыми розами в руках стоит, смеясь (кто знает, над чем – уж не над абсурдностью ли происходящего?) в коротком сверкающем платье с блестками; справа и слева от нее снисходительно улыбаются в камеру две другие, отставшие, участницы состязания – принцессы, как бы застывшие в своей миловидности, слишком обыкновенные и предсказуемые наследницы полнокровных девиц на выданье , наводивших тоску на Джейн Остин.

А потом… когда Ребекка училась в выпускном классе, Джули – на втором курсе в Барнарде, а Роуз уже подумывала о разводе, появился Миззи.

К тому времени Беверли давно жила с перевязанными трубами. Ей было сорок пять. Сайрусу – пятьдесят. Как многозначительно заметила Беверли: “Ему, должно быть, отчаянно хотелось появиться на свет”. К ее словам отнеслись всерьез. В конце концов, Беверли была специалистом по детям, детским врачом , в силу профессии совершенно не склонная к пафосным декларациям и сантиментам.

Питер впервые увидел Миззи, когда Ребекка привезла его в Ричмонд. Знакомиться с семьей. Он испытывал неловкость – в их отношениях с Ребеккой был легкий привкус неправильности, что-то скользковатое: аспирант завел роман со студенткой из своего семинара – пусть даже он честно дождался конца семестра. Ее отец сам был преподавателем, и Питеру – несмотря на ободряющие слова Ребекки – нелегко было поверить, что “папа не имеет ничего против”.

– Слушай, прекрати , – сказала она ему, когда самолет пошел на посадку. – Перестань дергаться. Сейчас же!

У нее была заразительная убедительность молодости, плюс этот обаятельно самоуверенный южный акцент. Она бы могла быть медсестрой на войне.

Он обещал постараться.

Затем они спустились по трапу, вышли из тесного зданьица аэропорта и – там, у старенькой семейной “Вольво”, их ждала по-фермерски энергичная и дружелюбная Джули.

А потом… потом был дом.

Фотография, которую Ребекка однажды показала Питеру, в какой-то степени подготовила его к дряхлому великолепию самого особняка с глубоким тенистым крыльцом, утопающим в зарослях глициний. Но вот к чему он оказался совершенно не готов, так это к расположению дома в пространстве, к ветхой прелести всего района в целом, череде этих старинных зданий (одно сохранилось чуть получше, другое – чуть похуже), которые никто никогда не ремонтировал и не перестраивал – вероятно, это был не такой район, а Ричмонд – не такой город.

– Боже мой, – пробормотал Питер, когда они подъехали.

– Что-то не так? – спросила Джули.

– Давайте просто скажем: какая чудесная жизнь!

Джули бросила быстрый взгляд на Ребекку. А, понятно, один из этих очень-очень умных мальчиков .

На самом деле он вовсе не хотел показаться циником или, тем более, умником. Ничего подобного. Он просто влюблялся.

К концу уикенда он потерял счет восторгам. Там был кабинет – кабинет! – Сайруса с фантастически удобным креслом (с плавающей спинкой), в котором, казалось, можно было сидеть и читать целую вечность. Была встреченная аплодисментами – увы, неудачная – попытка Беверли потрясти Питера пирогом собственного приготовления (впоследствии именовавшимся не иначе как “этот кошмарный несъедобный пирог”). Было окно верхнего этажа, через которое сестры по ночам вылезали на улицу. Были три важные, вечно сонные кошки; были полки, заставленные книгами, старыми настольными играми, морскими ракушками из Флориды и довольно случайными фотографиями в рамках; был аромат лаванды, смешанный с запахом плесени и каминного дыма; были плетеные качели на патио, на которых кто-то оставил – уже успевшую промокнуть под дождем – “Даниэль Деронда” в мягкой обложке.

Был Миззи, которому в том году исполнилось четыре.

Термин “акселерат” никому не нравился. От него веяло обреченностью. Но как бы то ни было, в четыре года Миззи уже умел читать. Он запоминал почти все слова, произнесенные в его присутствии, и впоследствии употреблял их в речи – как правило, к месту.

Это был серьезный и слегка недоверчивый мальчик, подверженный эпизодическим приступам бурного веселья – хотя, что именно и в какой момент могло его рассмешить, оставалось загадкой. Он был красив, довольно красив: высокий чистый лоб, влажные глаза, четко очерченный нежный рот, – этакий маленький герцог или – с тем же успехом – новоявленный Людовик Баварский с просторным матовым челом в голубых венах и проницательным взглядом сияющих глаз.

К счастью, наряду со своими немного пугающими вундеркиндскими способностями, он обладал и вполне детскими пристрастиями: например, любовью к поп-року и трогательной преданностью синему цвету. Одним из его любимых персонажей был Авраам Линкольн, президент, и – как утверждал Миззи – феноменальный силач, без труда вырывающий из земли гигантские деревья.

Ночью в постели – похоже, Тейлоры приняли эту ситуацию как должное – Питер сказал Ребекке:

– Как же тут потрясающе прекрасно!

– Что?

– Все! Вообще все: каждый человек, каждая вещь!

– Это просто мое безумное семейство и наш старый разваливающийся дом.

Она не кокетничала, она действительно так думала.

– Ты просто не понимаешь…

– Чего?

– Насколько нормальны большинство семей.

– А моя, по-твоему, ненормальна ?

– Ну, может быть, “нормальны” – не совсем точное слово. Заурядны. Обыкновенны.

– А мне кажется, что заурядных людей вообще не бывает. Просто есть более странные и менее странные .

Милуоки, Ребекка, Милуоки! Порядок, умеренность и приверженность к чистоте, буквально разъедающая душу. Достойные люди делают все от них зависящее, чтобы вести достойное существование, их не в чем упрекнуть. Они честно выполняют свой служебный долг, занимаются хозяйством, любят детей (большую часть времени), ездят всей семьей в отпуск, навещают родственников, украшают дом к праздникам, тратятся на одни вещи и копят на другие; они хорошие люди (большинство из них, большую часть времени). Но если бы ты была мной, юным Питом Харрисом, то почувствовала бы, как вся эта размеренность иссушает, убивает тебя. Все радости какие-то слишком незначительные, все какое-то ничтожное, чересчур мелкое: ни героизма, ни гения, ни отчаянного порыва к чему-то невероятному и недостижимому. Если бы ты была Питом Харрисом, прыщавым юнцом с прямыми волосами, ты бы тоже мечтала вырваться из этой тихой гавани, где безраздельно властвуют здравый смысл и протестантское поклонение простоте и обыденности, эта извечная убежденность истинно верующих, что яркость и риск не только небезопасны, но – хуже того – неинтересны.

Стоит ли удивляться, что Мэтью бежал из родительского дома на третий день после школьного выпуска. И вскоре переспал с половиной мужского населения Нью-Йорка.

Нет, замолчи, так нельзя говорить, это неправда. Не Милуоки погубил твоего брата.

– Если бы ты сам здесь вырос, – сказала Ребекка, – твой романтический энтузиазм сильно бы поубавился.

– А я не хочу, чтобы он убавлялся! Понимаешь, совсем не хочу. Перед ужином Миззи рассказал мне про Авраама Линкольна.

– Он всем рассказывает про Авраама Линкольна.

– По-моему, он его перепутал с Суперменом и Джонни Эпплсидом.

– Да. Ему обязательно нужно что-нибудь присочинить. Мы все разъехались, и мама, не знаю… как-то перебарщивает… она слишком его любит. Впервые в жизни она, по-моему, не справляется со своими материнскими чувствами. Когда я росла, у меня были Роуз и Джули. Они мне читали, помогали делать уроки…

– Джули я не нравлюсь, верно?

– С чего ты взял?

– Не знаю. Мне так кажется.

– Понимаешь, она меня охраняет. Вот и все. Это забавно, потому что вообще-то она довольно безбашенная.

– Серьезно?

– Ну, может быть, сейчас уже не так… Но в старших классах…

– Она была безбашенная…

– Угу.

– То есть?

– Ну, не знаю. У нее было много мальчиков.

– Расскажи.

– Тебя это возбуждает ?

– Немного.

– Мы говорим о моей сестре.

– О’кей. Расскажи всего одну маленькую историю.

– Все-таки все мужчины – извращенцы.

– А женщины нет?

– Так уж и быть, Чарли. Одну историю.

–  Чарли?

– Сама не знаю, почему я так тебя назвала.

– Ладно, давай рассказывай.

Ребекка лежала на спине, подложив руки под голову – худенькая, изящная, немного похожая на мальчика. Их поселили в так называемом “чулане”, единственном месте в доме – кроме спальни Сайруса и Беверли, – где стояла двуспальная кровать. Когда-то это была гостевая, но выяснилось, что всякого хлама у Тейлоров больше, чем гостей, и этот хлам жалко выбрасывать. А в крайнем случае сюда вполне можно было поместить и редкого гостя – с соответствующими извинениями.

Выхваченные из темноты вирджинской луной, у дальней стены виднелись три пары лыж, зачехленная швейная машинка, груда картонных коробок, помеченных “Xmas”[8]Традиционное сокращение слова Сhristmas (Рождество)., и целая коллекция разнообразных предметов, требующих починки и смиренно дожидавшихся теперь своего часа: устрашающе розовое бюро с ящиками без ручек, стопка старых стеганых одеял, облупившаяся гипсовая статуя святого Франциска, которой полагалось стоять на лужайке перед парадным крыльцом, и тропическая рыбина (марлин) на подставке (она-то как , а главное зачем тут оказалась?); на полке под самым потолком чернел глобус, похожий на погасшую луну, который мог бы уютно светиться, если бы кто-нибудь удосужился купить и ввернуть специальную лампочку. И это не считая прочих – невидимых – вещей и вещиц, томившихся, как души в чистилище, по пыльным углам, куда не проникали робкие заоконные лучи.

Кому-то – возможно даже большинству – эта комната, а вместе с ней и весь жизненный уклад Тейлоров, могла бы показаться несколько угнетающей. Но Питер был очарован. Тут его окружали люди слишком занятые (учениками, пациентами, чтением книг), чтобы поддерживать идеальный порядок. Тут предпочитали устроить вечеринку на открытом воздухе или ночь напролет играть в какие-нибудь игры, нежели драить зубной щеткой кафель на кухне, притом что – нельзя было этого отрицать – немножко внимания кафелю бы совсем не помешало. Это был мир радикально не похожий на тот, в котором вырос он сам: с мертвой тишиной по ночам, ужином, который заканчивался к половине седьмого, и надо было как-то убить четыре с лишним томительных часа, прежде чем можно было наконец отправиться спать.

А тут рядом с ним лежала Ребекка, для которой находиться в этом доме было так же естественно, как для русалки – на затонувшем корабле с сокровищами.

– Итак, – сказала она. – Однажды, когда я училась в десятом классе…

– А Джули уже заканчивала…

– Да. Родители вечером куда-то ушли, а я где-то болталась с Джо…

– Твоим бойфрендом?

– Угу. И мы с ним поругались.

– Скажи, а ты с ним спала?

Ребекка изобразила оскорбленное достоинство.

– Мы любили друг друга.

– Значит, спала.

–  Да . Начиная с лета после первого курса.

– А ты обсуждала ваши отношения с подругами? Перед тем, как ?

– Конечно… А может, тебе интереснее послушать про нас с Джо?

– Нет, это уж будет совсем дико… Возвращаемся к Джули!

– О’кей. Джули была уверена, что в доме никого нет. Сейчас я уже абсолютно не помню, из-за чего мы поссорились с Джо, но в тот момент это казалось чем-то невероятно серьезным. Я взбесилась… В общем, мне казалось, что это конец, и я с ужасом думала, как я могла потратить лучшие годы своей юности на этого придурка… Короче, я вошла в дом и сразу же услышала эти звуки.

– Какие?

– Такое постукивание … Кто-то как будто топал ногой на террасе.

– И что ты сделала?

– Я не была полной дурой и знала, как может звучать секс. В общем, если бы мне пришло в голову, что Джули развлекается там со своим парнем, я бы, разумеется, оставила ее в покое.

– Но тебе показалось, что кто-то топал ногой, да?

– Да. И я не понимала, что происходит. Собственно, я вообще не знала, что Джули дома. Наверное, если бы прямо перед этим не было этой жуткой ссоры с Джо, я бы испугалась. Но я была в такой ярости! Помню, я подумала: допустим, ты маньяк с топором, сбежал из психушки, забрался в мой дом и теперь стучишь ногой на террасе – о’кей – так вот, парень, ты даже не представляешь, с кем связался.

– И ты решила посмотреть?

– Да.

– И обнаружила…

– Джули, ее бойфренда Бо Бакстера и его дружка Тома Ривза.

– И чем они занимались?

– Любовью.

– Все трое?

– Точнее было бы сказать, эти два парня с Джули.

– Подробности!

– Ты что, себя трогаешь?

– Может быть.

– В этом есть что-то не то.

– Поэтому это и сексуально.

– Я как будто ее предаю.

– Наоборот, если уж на то пошло, во мне просыпается любовь к Джули.

– Только попробуй пристать к моей сестре!

– Ради бога… Ладно, расскажи, что было дальше! После того, как ты заглянула на террасу.

– Лучше бы я этого не делала.

– Что это были за звуки?

– Ну… Бо топал ногой.

– Почему?

– Не знаю.

– Перестань!

– О’кей. Потому что он трахал ее. Сзади. И, наверное, когда он занимался сексом, ему хотелось так делать.

– А где был другой парень?

– Угадай.

– Джули делала ему отсос, правильно?

– Все. Больше я ничего не скажу.

– Что ты сделала?

– Ушла.

– А у тебя не мелькнула мысль остаться?

– Упаси бог.

– Ты расстроилась?

–  Да .

– Из-за того, что твоя сестра участвовала в групповом сексе?

– Не только.

– А из-за чего еще?

– Во всем было какое-то уродство. Джо – придурок. А тут еще родная сестра обслуживает этих двух имбецилов.

– А может, это они ее обслуживали?

– Мы с ней потом говорили об этом.

– И?

– Она сказала, что это была ее идея.

– И ты ей поверила?

– Я пыталась. Понимаешь, она заканчивала школу, уже сдала все экзамены, уезжала в Барнард. Я немножко смотрела на нее снизу вверх.

– И?

– Честно говоря, у меня так и не получилось ей поверить. Просто она невероятно азартная. Мне кажется, я понимаю, как это произошло. И, по всей видимости, даже такой кретин, как Бо Бакстер, тоже был в состоянии сообразить, что после нескольких стаканов он легко сумеет поймать ее на слабо . А после ей ничего не останется, кроме как считать это своей идеей. Придется убедить себя в том, что она полностью владела ситуацией. Что, в некотором смысле, даже хуже.

– Ты была хорошей девочкой?

– Нет.

– Лучше Джули?

– На самом деле, нет .

– Неужели?

– Я переспала с Бо через два дня. Поправка: я трахнула Бо через два дня.

– Ты шутишь!

– Он подошел ко мне на вечеринке. С извинениями. Он пытался изобразить смущение, но я-то видела, что он прямо лопается от гордости.

– И ты…

– Сказала, чтобы он шел за мной.

– Куда ты его отвела?

– В сад. Это был большой дом с садом, в котором часто устраивали вечеринки.

– И…

– Велела ему меня трахнуть. Прямо там, на мокрой траве.

– Врешь!

– Понимаешь, мне все осточертело. Осточертел мой дурацкий бойфренд, осточертела моя сука-сестра с ее идиотской жаждой первенства. Осточертело быть невинной маленькой девочкой, падающей в обморок при виде групповухи на террасе. А кроме того, я тогда все еще думала, что навсегда рассталась с Джо, и к тому же выдула чуть ли не целую бутылку дешевой водки. Короче, мне просто хотелось оседлать член этого безмозглого урода, унизившего мою сестру. Мне он совсем не нравился, но я никогда и ничего не хотела так сильно, как трахнуть его в тот момент.

– Ого!

– Тебе это нравится, да?

– А что было потом?

– Он испугался. Как я и предполагала. Забормотал что-то невразумительное: “Ребекка, ну, ты, ну…” В общем, я толкнула его в грудь и велела ему лечь на землю.

– И он послушался?

– А ты как думаешь? Он еще никогда не сталкивался с одержимыми женщинами. Что он мог сделать?

– Ладно. Продолжай.

– Я спустила с него брюки и задрала ему рубашку. Мне было необязательно, чтобы он был голый. Я вправила в себя его член и доходчиво объяснила, что именно он должен делать кончиком пальца с моим клитором. Похоже, до этого дня он вообще не знал, что такое клитор.

– По-моему, ты все это выдумала.

– Точно. Выдумала.

– Или нет?

– Может, и нет.

– Так это было или не было?

– Неужели тебе это действительно так важно?

– Конечно.

– Так или иначе, история получилась сексуальная, как тебе кажется?

– Наверное… Да.

– Я же говорю, мужчины – извращенцы.

– Это правда.

– Все! Хватит историй на сегодня. Иди сюда, Чарли.

– Откуда взялся этот Чарли ?

– Честное слово, не знаю. Иди сюда.

– Куда?

– Сюда. Вот сюда.

– Сюда?

– Угу.

Через полгода он женился на ней.

И вот двадцать лет спустя он сидит напротив Миззи, за столом своей нью-йоркской квартиры. Миззи только что вышел из душа – на нем длинные шорты с накладными карманами; рубашку он надевать не стал. Он похож – невозможно это отрицать – на бронзовую скульптуру Родена: та же ненатужная грация, та же как бы даром доставшаяся мускулатура, ее расточительная небрежность. Глядя на него, можно подумать, что красота – это естественное состояние человека, а не редчайшая из мутаций. У Миззи темно-розовые соски (в Тейлорах есть примесь средиземноморской крови) размером с квотер; между идеально квадратными грудными мышцами – медальон темных волос.

Неужели он пытается его соблазнить? Или просто не думает о своей телесной привлекательности? У него нет причин подозревать Питера в специфическом интересе, и даже если бы такое было возможно, он едва ли стал бы заигрывать с мужем сестры. Или стал бы? (Помнится, Ребекка говорила, что Миззи способен на все.) В некоторых молодых людях живет это неодолимое желание соблазнить всех и каждого.

– Как тебе Япония? – спрашивает Питер.

– Красивая. Несостоявшаяся.

Миззи сохранил южный выговор, который Ребекка давно потеряла. Сейчас – когда он вышел из ванной – Миззи меньше похож на Ребекку. У него своя собственная версия тейлоровского лица: ястребиная резкость черт, крупный нос, большие внимательные глаза, что-то смутно древнеегипетское, заметное, кстати, и в сестрах, притом что ни у Сайруса, ни у Беверли этого нет, определенный настойчиво повторяющийся мотив, возникший из путаницы их ДНК. Потомки Тейлоров, три девочки и мальчик, тема с вариациями, профили, которые не показались бы неуместными на каких-нибудь керамических черепках тысячелетней давности.

Питер смотрит на Миззи, не так ли?

– Несостоявшаяся? Что – целая страна?

– Да я не про Японию. Я про себя. Это у меня ничего не вышло. Я остался туристом. Отдельным от всего.

В Миззи есть эта тейлоровская значительность, некое особое качество, которым все они (может быть, за исключением Сайруса) обладают, сами того не сознавая. Способность привлекать внимание. Быть тем человеком, про которого другие спрашивают: “Кто это?”

Миззи ездил в Японию с определенной целью, так ведь? Он, кажется, хотел посетить какую-то святыню?

Где, черт возьми, Ребекка?

– Япония – очень иностранная страна, – говорит Питер.

– Равно как и эта.

Один-ноль в пользу неиспорченной молодежи. Никаких иллюзий!

– Ты ведь, кажется, хотел посетить какой-то священный камень? – спрашивает Питер.

Миззи улыбается. Ладно, не такой уж он и высокомерный, в конце концов.

– Монастырский сад, – отвечает он. – В горах, на севере. Примерно шестьсот лет назад монахи принесли туда пять камней. Я сидел и смотрел на эти камни. Почти месяц.

– Серьезно?

Миззи, не пытайся обмануть обманщика. Я тоже был когда-то юным романтиком, склонным к чересчур серьезному отношению к собственной персоне. Месяц , ой ли?

– И в результате получил то, что и ожидал. То есть ничего.

Так, теперь лекция о превосходстве восточной культуры.

– Совсем ничего?

– Этот сад – часть созерцательной практики, одна из ступеней медитативной жизни. В общем, оказалось, что нельзя просто так поехать и, не знаю, “посетить”.

– А ты бы хотел жить медитативной жизнью?

– Я как раз сейчас медитирую на эту тему.

Вот дар южанина: самоуважение, смягченное скромностью и чувством юмора. Это и называется южным обаянием, верно?

Питер ожидает рассказа, но, кажется, никакого рассказа не последует. Воцаряется неуютное молчание. Питер и Миззи сидят, уставившись в столешницу. Пауза, затягиваясь, начинает походить на интерлюдию – по всей видимости, ничего хорошего, что могло бы выйти из этой встречи, не выйдет. Если в ближайшее же время это чувство неловкости не исчезнет, станет ясно, что отношения Питера с Миззи, во всяком случае этим Миззи, ищущим, проблемным юношей, предположительно уже год как не употребляющим наркотики, не складываются. Получится, что Миззи приехал в Нью-Йорк навестить сестру, а мужу сестры придется – а что же еще? – потерпеть.

Питер привстает и снова устраивается на стуле, непонятно зачем оглядывает кухню. О’кей. Дружбы не получается. Но нормальные отношения им сохранить необходимо. Хотя бы ради Ребеккиного спокойствия. Он чувствует, как тишина, с ее несбывшимся обещанием душевной близости начинает набухать противостоянием. Кто первым нарушит молчание? Кто постарается заполнить паузу ничего не значащей болтовней и тем самым признает себя побежденным, окажется слабаком, готовым на любой словесный гамбит, лишь бы только не обострять ситуацию.

Питер смотрит на Миззи. Тот беспомощно улыбается.

– Я был в Киото, – говорит Питер. – Правда, очень давно.

Вот и все, просто маленькая демонстрация своей готовности танцевать.

– В Киото удивительные сады, – откликается Миззи. – Знаешь, почему я выбрал именно этот монастырь? Из-за его удаленности. Мне казалось, что, если вокруг не будет всех этих комфортабельных отелей, он окажется святее , что ли.

Напряжение спадает, и от этого Питер на какое-то головокружительное мгновение влюбляется в Миззи – по его представлениям, нечто подобное должны испытывать друг к другу мужчины на войне.

– А выяснилось, что это не так, – говорит Питер.

– Сначала мне казалось, что все как раз так. Это фантастически красивые места. Между прочим, монастырь довольно высоко – там снег лежит больше полугода.

– Где ты остановился?

– В каком-то занюханном пансионе в городе. Каждое утро я поднимался наверх и оставался там до темноты. Монахи разрешили мне находиться на территории монастыря. Они вообще очень хорошо ко мне отнеслись. Обращались со мной как с несмышленым младенцем.

– Значит, ты каждый день поднимался наверх и сидел в саду?

– Не в самом саду. Это сад камней. Там надо было сидеть с краю и смотреть.

Да, нельзя отрицать, что в южном акценте есть этот мускус, некая необъяснимая притягательность.

– И так целый месяц? – спрашивает Питер.

– Сначала происходили чудеса. По крайней мере, мне так казалось. Дело в том, что у нас в голове постоянный шум, к которому мы до такой степени привыкли, что не замечаем его: все эти обрывки информации, дезинформации, всякая бессмысленная трескотня. Так вот, примерно через неделю глядения на камни этот шум начал уходить.

– А что пришло взамен?

– Скука.

Питер настолько не ожидает такого ответа, что невольно издает немного нелепый фыркающий смешок.

– И не только, – продолжает Миззи. – Я не хочу сказать ничего дурного, но… нет, это слишком банально…

– Объясни.

– Ну, в общем, я понял, что мне не хочется сидеть в балахоне на горе на другом конце света и смотреть на камни. Но при этом я не хочу сказать, что, мол, о’кей, это был период моих духовных исканий, а теперь пора поступать на юридический.

Загадка Миззи: куда подевался гениальный мальчик? Тот, кто должен был стать знаменитым нейрохирургом или великим писателем? Как вышло, что теперь Миззи рассматривает (ну или, о’кей, отказывается рассматривать) возможность поступления на юридический? Может быть, бремя одаренности оказалось для него слишком неподъемным?

– Можно тебя спросить, – говорит Питер, – если, конечно, это тебя не очень расстроит? Чем, как тебе кажется, ты бы хотел заниматься?

Миззи хмурится, но его взгляд не теряет веселости.

– Я бы хотел быть Владыкой Параллельного Мира.

– Да, такую работенку найти непросто.

– Понимаешь, Питер, я устал от собственной непритыкнутости. Мне надоело заниматься не пойми чем. Я соскучился по внятности. Умные люди мне давно все это говорили, но теперь я, кажется, и сам это вижу. Я уже не могу садиться в самолет и лететь в какой-нибудь очередной японский монастырь. Или ехать на машине в Лос-Анджелес, чтобы просто посмотреть, что будет происходить по дороге.

– Ребекка сказала, что ты бы хотел попробовать себя в… ээ… мире искусства, это так?

Миззи смущенно краснеет.

– Во всяком случае, это то, что меня больше всего интересует. Другое дело, могу ли я что-то предложить?

Это ведь поза, разве нет – вся эта мальчишеская застенчивость? Да и как иначе! Миззи, что ты валяешь дурака? Ты же ужасно способный!

– А что именно ты бы хотел делать? – спрашивает Питер. – Я имею в виду, в области искусства?

Откуда взялся этот менторский тон?

– Честно? – откликается Миззи.

– Угу.

– Я бы хотел вернуться в университет и стать куратором, в смысле организовывать там культурную жизнь.

– Ну, это примерно из той же серии, что Владыка Параллельного Мира.

– Но кто-то ведь этим занимается?

– Разумеется. Но это немножко как планировать стать кинозвездой.

– А некоторые так и поступают.

А, понятно, значит, вся эта трепетность – просто тонкая ткань, наброшенная на стальную арматуру честолюбия. А с другой стороны, почему такой умный и красивый молодой человек должен преследовать скромные цели?

– Конечно, – говорит Питер.

– Ну да… В общем, спасибо, что приютили меня.

Нет, древнеегипетское, пожалуй, все-таки не вполне точное определение тейлоровского лица. Слишком много у них розоватой ирландской бледности и слишком волевые креольские подбородки. Эль Греко? Нет, у него все какие-то чересчур костлявые и мрачные.

– Мы рады, что ты приехал.

– Я ненадолго. Честное слово.

– Можешь жить у нас, сколько пожелаешь, – говорит Питер не вполне искренне.

Хотя Миззи и вправду не позавидуешь. Для всей этой чертовой семейки он просто паразит. Роуз торгует недвижимостью в Калифорнии. Джули оставила врачебную практику, чтобы проводить побольше времени с детьми. Это не трагические судьбы. Ни та, ни другая не потерпели жизненный крах, но – и та, и другая – живут на удивление как все . А тут перед Питером сидит доверившийся ему, благоухающий шампунем последний, поздний ребенок. Любимый как-то особенно истово и щемяще. Тот, с кем связаны самые дерзновенные тейлоровские мечты и самые темные страхи. Тот, кто все еще может совершить нечто великое или погибнуть – из-за наркотиков, неустойчивой психики, печали и неуверенности, которые способны, кажется, утянуть на дно всякого, даже самого невероятного гения, в любую минуту.

Он отчаянно хотел появиться на свет.

– Спасибо за предложение.

Автоматическая вежливость южанина.

– Ребекка хотела сводить тебя на Пурьера в Музей современного искусства.

– Замечательно.

Миззи немного косит, и от этого его взгляд иногда кажется – нет, не то чтобы глуповатым – но как будто бы чуть-чуть слишком пристальным и напряженным.

– Ты знаешь его работы?

– Знаю.

– Это хорошая выставка, – говорит Питер.

И тут наконец возвращается Ребекка.

Питер вздрагивает, услышав, как ключ поворачивается в замке. Как будто она застукала его за чем-то неприличным.

– Привет, ребята!

Она принесла пакет молока для Миззи (к утреннему кофе) и две бутылки какого-то экзотического “Каберне” им всем на сегодняшний вечер. Вместе с ней в квартиру входят ее витальность, свойственное ей естественное чувство собственной значимости, ее идеально простые джинсы, бледно-бледно-голубой свитер, копна жестких, коротко стриженных волос с вкраплениями седины… Она все еще держится как молодая обаятельная девушка, которой была когда-то.

Такое раннее увядание, это что – проклятье рода Тейлоров? Или действительно есть какая-то магическая сила в их ветхом доме – стоит его покинуть, и чары рассеиваются?

Происходит обмен приветствиями и поцелуями, откупоривается первая бутылка “Каберне”. (Что это с Ребеккой? Разве правильно предлагать вино наркоману?) Они проходят и рассаживаются в гостиной с бокалами в руках.

– Я думаю позвать Джули на следующие выходные, – сообщает Ребекка.

– Она не приедет, – отзывается Миззи.

– Что, она на одну ночь не может оставить детей? Они уже не маленькие.

– Я тебе говорю, она не приедет.

– Я ее обработаю.

– Не надо никого “обрабатывать”. Я тебя очень прошу.

– Она их с ума сведет. Этих детей. Да и вообще, тут не в детях дело, а в том, что Джули постоянно нужно доказывать самой себе, что она самая лучшая мать на свете.

– Пожалуйста, не дави на Джули. Я сам к ней съезжу.

– Никуда ты не съездишь.

– Съезжу как-нибудь.

Миззи по-турецки сидит на диване, держа бокал вина так, словно это кружка для пожертвований. Он – это очевидно – вторая Ребекка. Причем речь не о внешнем сходстве, а о реинкарнации, ни больше ни меньше. В нем тоже есть легкость и непосредственность самого младшего; безусловная уверенность в собственной уместности – вот он я, обещанный ребенок! У него ее посадка головы, ее пальцы, ее смех. Он невысокий – примерно метр семьдесят два, крепкий, хорошо сложенный. В самом деле, легко представить себе, как он сидит в позе ученика на краю священного сада. Еще он немного похож на одного из этих полуобморочных ренессансных Себастьянов: волны темно-каштановых волос, жилистые бледно-розовые руки и ноги.