Онлайн чтение книги Та, которой не стало Celle Qui N’Était Plus
Глава 4

Равинелю часто приходится разъезжать в машине по ночам. Ему это нравится. На дороге — ни души, и ты на полном ходу врезаешься в темноту. Не сбавляя скорости, проезжаешь деревни. Фары причудливо освещают дорогу, которая напоминает подернутый рябью канал. Будто едешь по самой кромке. И вдруг словно скатываешься с американских горок: белые столбики, ограждающие повороты, сверкая в отсветах фар, наезжают на тебя с головокружительной скоростью. Ты чуть ли не собственной волей направляешь эту захватывающую феерию, превращаешься в таинственного мага, касаешься волшебной палочкой странных предметов на далеком горизонте, на лету высекаешь из темноты снопы искр и целые неведомые созвездия. Ты отдаешься мечте, далеко отрываешься от реальности. Ты уже не человек, а обнаженная душа, уносимая течением, блуждающая по уснувшему миру. Улицы, луга, церкви, вокзалы бесшумно скользят мимо, исчезают в темноте. Может, и нет никаких лугов, никаких вокзалов? Ты сам себе хозяин. Прибавишь скорости, и уже ничего не видно, кроме дрожащих линий, со свистом проносящихся за стеклом, словно стены туннеля. Но стоит приподнять затекшую ногу, как декорации тут же меняются. И мелькает унылый ряд картин, иные мгновенно запечатлеваются в мозгу, как распластанные листья, налипающие на радиатор и на ветровое стекло: колодец, тележка, будка железнодорожного сторожа, сверкающие пузырьки в витрине аптеки. Равинель любит ночь. Анже позади, позади переливчатая цепочка огней. Дорога пустынна. Люсьена сидит, засунув руки в карманы, уткнувшись подбородком в воротник, и не раскрывает рта. Теперь Равинель едет не торопясь, мягко выписывая повороты. Старается избегать толчков, чтоб не причинить боль лежащему в багажнике телу. Смотреть на спидометр незачем. Он и без того знает, что скорость в среднем пятьдесят. А раз так, значит, они будут в Ангиане, как и наметили, — до восхода солнца. Только бы все обошлось!.. Когда они проезжали Анже, вдруг забарахлил мотор. Нажал на газ — и порядок. Черт возьми, он не прочистил карбюратор! Не хватает еще застрять на дороге в такую ночь! Ладно, нечего заранее паниковать. Лучше не прислушиваться к мотору. Они с Люсьеной — как летчики, совершающие полет над Атлантикой. Повреждение мотора означало бы для них…

Равинель даже зажмурился. Такими мыслями только накличешь беду. Впереди маячит красный огонек. Это многотонный грузовик. Он плюется густым масляным дымом, нарушает рядность, оставляя слева узкий коридор, в который едва ли втиснешься. Равинель выпрямляется, увидев, что оказался в самом фокусе света фар грузовика. Из кабины водителя наверняка просматривается салон их машины. Равинель прибавляет скорости, и мотор сразу начинает барахлить. Неужели в форсунку попала пыль, засорился карбюратор? Люсьена ни о чем не подозревает. Она спокойно дремлет. Ей-то что? Странно, до чего она не похожа на других женщин… Как вышло, что она стала его любовницей? По чьей инициативе? Поначалу казалось, она его просто не замечает. Она интересовалась только одной Мирей. Обращалась с ней не как с пациенткой, а как с подругой. Они однолетки. Может, она поняла, что их брак непрочен? Или уступила внезапному порыву? Но он-то прекрасно сознает, что красотой не блещет. Остроумием тоже. Сам он никогда не посмел бы прикоснуться к Люсьене. Люсьена из другого мира — изысканного, утонченного, культурного. Его отец, учителишка брестского лицея, смотрел на этот мир лишь издали, глазами бедняка. Первое время Равинель думал, что это женский каприз. Странный каприз, и только… Вороватые объятия… Иногда прямо в кабинете на кушетке рядом со столом, на котором стерилизовались никелированные инструменты. Случалось, она потом измеряла ему давление — беспокоилась за его сердце. Беспокоилась?.. Нет. Вряд ли. Но она не раз проявляла заботу, вроде бы и вправду волновалась… А иногда с улыбкой выпроваживала его за дверь: «Что ты, милый, ей-богу, это же сущие пустяки». В конце концов его совершенно замучила неуверенность. Скорее всего… Внимание! Сложный перекресток… Скорее всего, у нее с первого же дня возникли далеко идущие планы… Ей нужен был сообщник. Они сообщники с самого начала, с первого взгляда… Любовь тут ни при чем, то есть настоящая любовь! Их связывает отнюдь не склонность, а что-то глубокое, тайное, запутанное. Разве Люсьена польстилась бы на деньги? Нет, ей важнее власть, которую дают деньги, положение в обществе, право распоряжаться. Она хочет властвовать. А он сразу ей подчинился. Но это еще не все. В Люсьене живет какая-то скрытая тревога. Едва ощутимая, но все-таки ошибиться тут невозможно. Тревога человека, повисшего над бездной, существа не вполне нормального. Потому-то они и сошлись. Ведь он и сам человек не вполне нормальный, ну хотя бы с точки зрения Ларминжа. Он живет как все, даже считается отличным представителем фирмы, но это одна видимость… Проклятый косогор! Мотор решительно не тянет!.. Да, так о чем же это он?.. Он мечется, пытаясь преодолеть границы своего бытия, как изгнанник, стремящийся вновь обрести родину. И она тоже… она ищет, мучается, ей все чего-то недостает. Иногда она как бы в страхе цепляется за него. А иногда смотрит так, будто задается вопросом, кто же он такой. Смогут ли они жить вместе? И захочет ли он с ней жить?

Равинель тормозит. Его ослепляет свет фар. Рассекая воздух, проносится встречная машина, и снова путь открыт. Деревья побелены в рост человека, шоссе рассечено посредине желтой чертой, и время от времени осенний черный лист издали напоминает камень или выбоину на асфальте. Равинель лениво пережевывает одни и те же мысли. Он забыл про смерть. Забыл про Люсьену. У него затекла нога, ему очень хочется курить. Он чувствует себя в полной безопасности в этой как бы герметически закрытой машине. Нечто подобное он испытывал еще в детстве, когда ходил в школу в застегнутой на все пуговицы пелерине. Опустив капюшон, он видел всех, а его — никто. И он, изображая парусник, играл сам с собой, сам себе отдавал приказы, совершал сложные маневры: «Повернуть брам-стеньгу!», «Убрать паруса!» Он наклонялся, подстраивался под ветер и позволял ему нести себя к бакалейной лавке, куда его нередко посылали за вином. С тех пор и захотелось ему побывать в ином мире, без взрослых, вечно проповедовавших одну лишь строгую мораль.

Люсьена кладет ногу на ногу и аккуратно прикрывает колени полами пальто. Равинель с трудом осознает, что они везут труп.

— Через Тур добрались бы быстрее, — замечает Люсьена, не повернув головы. Равинель тоже не смотрит в ее сторону и отрезает:

— Но после Анже дорога бывает забита. Да и не все ли равно?

Только бы она не возразила, а то он непременно с ней разругается, в сущности, из-за пустяка. Но Люсьена довольствуется тем, что достает из бардачка карты автомобильных дорог и рассматривает их, наклонившись к освещенной приборной доске. Это раздражает Равинеля. Дорожные карты — по его части. И разве он полез бы в ее ящик? Кстати, он никогда не бывал у Люсьены дома. Они слишком занятые люди. Едва успевали позавтракать вместе или встретиться в больнице, куда он заходил якобы на прием к врачу. А чаще всего Люсьена приходила в домик у пристани. Там-то они все и задумали. Что он знает о Люсьене, о ее прошлом? Она не склонна к откровениям. Как-то раз она сказала, что отец ее был судьей в Эксе. Умер во время войны. Не вынес лишений. О матери она вообще не рассказывала. Как он ее ни выспрашивал, она только хмурилась. И все. Ясно одно: Люсьена с ней не видится. Наверное, семейная распря. Во всяком случае, в Экс Люсьена так и не возвратилась. Но эти места, видно, все же дороги ее сердцу, раз она хочет обосноваться в Антибе. Сестер и братьев у нее нет. В ее кабинете стоит — вернее, стояла, так как он давно уж ее не видал, — маленькая фотография. На ней красивая светловолосая девочка скандинавского типа. Он еще расспросит ее, кто это. Потом, после женитьбы. Как это чудно звучит! Равинель не представляет себя мужем Люсьены. Люсьена, да и он сам, как это ни странно, типичные старые холостяки. И привычки у них холостяцкие. Его привычки неотъемлемы от него. Они ему нравятся. А вот привычки Люсьены он просто ненавидит. Ненавидит ее духи. Терпкий запах не то цветка, не то животного. Ненавидит ее перстень с печаткой, который она вечно крутит при разговоре; такое массивное кольцо хорошо смотрелось бы на пальце банкира или промышленника. Ненавидит манеру есть: она лязгает зубами и любит мясо с кровью. Порой ее движения, ее выражения вульгарны. Она следит за собой. Она отлично воспитана. Но иногда вдруг захохочет во весь голос или смотрит на людей слишком заносчиво и нагло. У нее широкие запястья, толстые лодыжки, почти плоская грудь. Это его чуточку коробит. Она курит тонкие вонючие сигареты. Кажется, привычка, приобретенная в Испании. Зачем она ездила в Испанию? Прошлое Мирей, по крайней мере, лишено всякой таинственности.

После Ла-Флеш пейзаж меняется. Попадаются холмы, ложбины, где еще держится туман, изморосью застилающий стекла. Некоторые крутые подъемы Равинель берет только со второй попытки.

Эта двойная смесь — мерзкое горючее. Из-за него-то и тарахтят моторы, да и тянут они не лучше газогенератора. Погода вконец испортилась. Половина одиннадцатого. На дороге ни души. Если вырыть в поле яму и закопать труп, никто и не догадается. Все шито-крыто… Но у них разработан план… Бедняжка Мирей! Она не заслуживает таких мыслей. Равинель вспоминает о ней с нежной жалостью. Почему она не из той же породы, что и он? Домашняя хозяюшка, уверенная в себе! Неравнодушная к цветным кинофильмам, магазинам стандартных цен, кактусам в горшочках. Она считала себя выше его, критиковала галстуки, которые он носил, смеялась над его лысиной. Она недоумевала, отчего он иногда раздраженно расхаживал по дому, засунув руки в карманы. «Что с тобой, милый? Давай-ка сходим в кино… Если тебе скучно, скажи». Но нет, ему было не скучно, а куда хуже! Ему было тошно жить — вот правильное слово. Теперь он знает — это неизлечимо. Как хроническое заболевание. Тошно жить на свете. И никакое лечение тут не поможет. Теперь Мирей мертва! А что изменилось? Однако, быть может, когда они поселятся в Антибе…

По обеим сторонам дороги тянется бесконечная равнина. Кажется, что машина стоит на месте. Люсьена перчаткой протирает стекло, рассматривает унылый пейзаж, мелькающий за окном. На горизонте замаячили огни Ле-Мана.

— Тебе не холодно?

— Нет! — отрезает Люсьена.

С Мирей Равинелю тоже не повезло. Как и с Люсьеной. Ему либо не хватает опыта, либо попадаются только холодные женщины. Напрасно Мирей притворялась чувственной, считая, что обязана разыгрывать страсть. Равинеля не так-то легко провести. Отсюда и пошли их разногласия. А вот Люсьена — та даже и не пытается вводить его в заблуждение. Совершенно очевидно, что любовь ее только бесит. Она полная противоположность Мирей, которая считала себя обязанной поддерживать супружеские отношения, относилась ко всему всерьез. А вот он ничего не принимает всерьез. У того, что действительно имеет значение, нет ни имени, ни формы. Это и груз, и пустота. Люсьена это понимает. У нее часто такой пристальный, остановившийся взгляд, что обмануться невозможно. Не исключено, что и Мирей хотела понять это, как хотела обучиться любви. Может, любовь-то как раз и вводит нас во внутренний мир другого человека. Равинель думал об игре в туман. Ему следовало бы приспособиться к Мирей. Наверняка она была чувственной и женственной. Полная противоположность Люсьене.

Равинель отгоняет эти мысли. Ведь, в конце концов, Мирей убил он. Но в этом-то вся и загвоздка. Он никак не может себя убедить, что совершил преступление. Преступление — так ему всегда казалось и кажется по сей день — вещь чудовищная! Надо быть кровожадным дикарем. А он вовсе не кровожаден. Он органически не способен схватиться за нож… или нажать на спусковой крючок револьвера. В Ангиане у него лежит в секретере заряженный браунинг… Пустынные ночные дороги… Кто тебе встретится — неизвестно. Даврель, директор фирмы, посоветовал ему обзавестись оружием. Приобретя револьвер, он сунул его в бардачок, перепачкал смазкой карты и, разозлившись, бросил дома в секретер. Ему бы и в голову не пришло стрелять в Мирей. Его преступление — результат незначительных, мелких подлостей, совершенных по недомыслию. Если бы судья — ну вот вроде отца Люсьены — стал его допрашивать, он бы чистосердечно ответил: «Ничего я такого не сделал!» А раз он ничего не сделал, то и не раскаивается. В чем ему раскаиваться? В конце концов ему пришлось бы сожалеть о том, что он такой, как есть. А это сущая бессмыслица.

Дорожный знак: «До Ле-Мана 1500 метров». Белые станции обслуживания. Дорога проходит под металлическим мостом, бежит между белыми домами.

— Ты не хочешь ехать через центр?

— При чем тут центр?.. Я еду кратчайшим путем.

Двадцать пять минут одиннадцатого. Люди выходят из кино. Мокрые тротуары. Шум мотора эхом отзывается на пустынных улицах. Кое-где еще попадаются освещенные бистро. Слева площадь. По ней не спеша идут двое полицейских с велосипедами. Потом снова пригород, газовые фонари. Опять белые дома и бензоколонки. Улицы кончаются. Мелькает мост, на нем пыхтит маневровый паровоз. Навстречу несется фургон для перевозки мебели. Равинель переключает скорость, выжимая семьдесят пять километров. Еще немного — и Бос. А до Ножан-ле-Ротру дорога нетрудная.

— Сзади машина, — говорит Люсьена.

— Вижу.

От света ее фар руль и приборная доска словно покрываются золотой пылью, так и хочется стереть ее рукой, а дорога впереди сразу кажется темнее прежнего. Машина — «пежо» — обгоняет их и тут же сворачивает с шоссе. Ослепленный Равинель чертыхается. «Пежо» медленно растворяется, тает, как силуэт на экране, и вот остаются лишь два огонька вдали. Скорость не меньше ста десяти. Именно в этот момент мотор задохнулся, закашлял. Равинель включает зажигание. Мотор глохнет напрочь. Машина катится лишь по инерции. Равинель машинально выруливает на край дороги, притормаживает, выключает фары и зажигает габаритные огни.

— Что это ты задумал? — спрашивает Люсьена.

— Неполадки! Неясно, что ли? С машиной неполадки. Наверное, карбюратор!

— Только этого не хватало!

Можно подумать, что он нарочно. Обидно, конечно, застрять у самого Ле-Мана. Там большое движение транспорта, даже ночью! Равинель выходит из машины. Сердце его колотится. Пронизывающий холодный ветер посвистывает в голых ветвях. Отчетливо слышен каждый звук. Вот где-то звонко громыхнули вагоны, и состав тронулся с места. Неторопливо прозвучал над деревней автомобильный гудок Черт побери, живут же люди в черепашьем темпе! Равинель приподнимает капот.

— Подай фонарик.

Она протягивает ему фонарь. Равинель склоняется над теплым, хорошо смазанным мотором. Отвертка пляшет в его руке, не попадая в нужные пазы.

— Давай же быстрее.

Равинель не нуждается в понукании. Он с остервенением сдувает в сторону едкий пар, отдающий бензином и маслом. Хрупкий жиклер покоится на его ладони. Придется разобрать карбюратор. Нужно положить куда-нибудь крошечные винтики. Их спасение зависит от одного из этих кусочков металла. На лбу у Равинеля выступает пот и, стекая, щиплет глаза. Он садится на подножку, аккуратно раскладывает перед собой детали карбюратора. Люсьена расхаживает по шоссе.

— Лучше бы помогла, — замечает Равинель.

— Ты прав, так дело пойдет быстрее. Ведь вполне возможно…

— Что?

— Что первый же встречный автомобилист поинтересуется, не надо ли нам помочь.

— Подумаешь!

— Как это «подумаешь»? Он может выйти из машины и предложить нам свои услуги.

Равинель энергично продувает медные трубочки. Его рот наполняется едкой, кислой слюной. Но он все дует и дует. И уже не слышит замечаний Люсьены. Чувствует только, как пульсирует в висках кровь. Наконец он переводит дух.

— Полиция!

Что она мелет, эта Люсьена! Равинель протирает глаза, смотрит на нее. Хм… боится! Сомнений нет. Наверняка подыхает со страху. Вынимает из машины свою сумочку. Равинель вскакивает и бормочет, держа жиклер в зубах:

— Ты что, собираешься меня бросить?

— Хватит болтать, дуралей!

Машина. Из Ле-Мана. Не успели они и глазом моргнуть, как она оказалась почти рядом. Яркий луч света очерчивает их фигуры, и они чувствуют себя голыми. Растущая черная громада замедляет ход.

— Дело дрянь? — спрашивает жизнерадостный голос.

В темноте угадывается большой грузовик Из окна высовывается мужчина. Алеет красная точка сигареты.

— Да нет! — отзывается Равинель. — Уже порядок.

— Может, девочка пожелает ехать со мной? — хохочет шофер и, трогаясь, машет рукой.

Грузовик спешит дальше, слышен только скрип переключателя скоростей. Люсьена, обессилев, падает на сиденье. Но Равинель в бешенстве. Она впервые обозвала его дураком.

— Сделай одолжение — сиди спокойно. И держи свои соображения при себе. Ты виновата не меньше моего.

Неужели она действительно собирается удрать? Добраться до Ле-Мана? Они ведь связаны одной ниточкой. Да и разве бегство могло бы спасти ее?

Люсьена молчит. По ее позе нетрудно догадаться, что она решила ни во что не вмешиваться. Пусть, мол, выпутывается сам как знает. А ведь нелегко заново собрать карбюратор, почти вслепую, пристраивая прыгающий фонарик то на коробке скоростей, то на крыле или на радиаторе. Каждую секунду гайки могут свалиться в песок. Но от злости пальцы Равинеля обретают такую уверенность, такую ловкость и подвижность, какой они еще никогда не знали. Он осматривает машину, выжимает газ. Порядок. Мотор заработал исправно. И тут Равинель из озорства хватает канистру и не спеша наливает полный бак. Их обгоняет грузовик-цистерна, освещая на мгновение салон и длинный сверток едко-зеленого цвета. Люсьена съеживается на сиденье. Так тебе и надо! Он водворяет огромную канистру на прежнее место — на громыхающий лист железа, закрывает багажник: поехали! Половина первого. Равинель нажимает на педаль. Ему почти весело. Люсьена струхнула. Да еще как! Куда больше, чем тогда, в ванной. Почему? Риск тот же — ни меньше, ни больше. Во всяком случае, в их отношениях что-то вдруг изменилось. Она чуть было не предала его. Конечно, Равинель больше об этом никогда не заговорит, но будет уже иначе реагировать, если она снова попробует держаться с ним высокомерно.

Красный огонек грузовика-цистерны приближается. Равинель обгоняет его и мчится вперед. Вот и Бос. Небо прояснилось. Высыпали звезды. Они медленно бегут за окнами машины. О чем она, интересно, думала, хватая сумочку? О своем общественном положении, о своем месте в больнице? Она его чуточку презирает. Жалкий коммивояжер! Он давно это понял. Его считают простаком, не способным разбираться в тонкостях. Но он вовсе не такой дурак, как им кажется!

Ножан-ле-Ротру! Длинная, бесконечно длинная улица, кривая и узкая. Небольшой мост и черная, поблескивающая в отсветах фар водная гладь. «Внимание — школа!» Ночью школьники спят. Равинель не замедлил хода. Вот он уже на другом, крутом берегу. Мотор рычит во всю мочь.

Черт побери! Жандармы. Трое, четверо. Их «ситроен» поставлен поперек шоссе и загораживает проезд; у края дороги выстроились мотоциклисты. И все залито ярким светом: спины, портупеи, лица жандармов. Они машут. Придется остановиться. Равинель выключает фары. Внезапно его скрючивает от подступающей к горлу тошноты, как тогда — в ванной. Он машинально резко тормозит, и Люсьена с силой упирается в приборную доску, чтобы не стукнуться. Его мутит. Вот уже электрический фонарик прогуливается по мотору, по кузову… Глаза жандармов впиваются в глаза Равинеля.

— Откуда едете?

— Из Нанта. Коммивояжер.

Равинель вовремя сообразил, что это уточнение может их спасти.

— Вы не обгоняли возле Ле-Мана большой грузовик?

— Вполне возможно. Как-то не обратил внимания, знаете.

Жандарм переводит взгляд на Люсьену. Равинель спрашивает как можно более непринужденно:

— Гангстеры?

Жандарм, заглянув под сиденье, гасит фонарик.

— Мошенники. Везут перегонный куб.

— Странная профессия. Моя мне больше нравится!

Жандарм отходит. Равинель медленно трогается с места, проезжает мимо выстроившихся в ряд мотоциклистов, постепенно набирает скорость.

— А я-то уж подумал… — бормочет он.

— Я тоже, — признается Люсьена.

Он с трудом узнает ее голос.

— Не исключено, однако, что он взял на заметку наш номер.

— Ну и что?

Вот именно — ну и что! Какая разница? Равинель не намерен скрывать свое ночное путешествие. В каком-то смысле даже хорошо, если жандарм записал номер машины. Ведь, в случае чего, этот человек мог бы засвидетельствовать… Только вот одна деталь… Женщина в машине. Но жандарм может об этом и не вспомнить…

Стрелка часов перед глазами продолжает свой однообразный бег. Три часа. Четыре часа. Шартр уже далеко, на юго-востоке… За поворотом открывается Рамбуйе. Тьма по-прежнему непроглядна. Они намеренно выбрали ноябрь. Но движение становится все оживленнее. Цистерны с молоком, тележки, почтовые машины… Теперь Равинелю уже не до размышлений. Он внимательно следит за дорогой. Вот и окраина Версаля. Город спит. Поливальные машины неторопливо ползут в ряд, позади огромного грузовика, похожего на танк. Тяжелая усталость наваливается на плечи Равинеля. Хочется пить.

Виль-д’Авре… Сен-Клу… Пюто… Мелькают дома. За прикрытыми ставнями темно. После встречи с жандармами Люсьена не сделала ни одного движения, ни одного жеста. Но она не спит. Она глядит прямо перед собой сквозь запотевшее ветровое стекло.

Темный, бездонный провал Сены. А вот уже и первые особнячки Ангиана. Равинель живет неподалеку от озера, в конце тупика. Завернув сюда, он тут же включает сцепление, и машина по инерции бесшумно катится вперед.

Равинель останавливается в конце тупика на круглой площадке и выходит из машины. У него так затекли руки, что он едва не роняет ключ. Наконец он распахивает ворота, заводит машину во двор и поспешно закрывает обе створки. Справа — домик, слева — гараж, низкий, массивный, вроде дота. В конце аллеи за деревьями виднеется покатая крыша флигеля.

Люсьена, пошатнувшись, хватается за ручку дверцы. Ноги у нее занемели, она трясет сначала одной, потом другой ногой, поочередно сгибает и разгибает их. Лицо замкнутое, хмурое — такое бывает у нее при самом скверном настроении. Равинель приподнимает крышку багажника.

— Помоги-ка!

Сверток цел и невредим. Один край полотнища чуть завернулся и обнажил намокшую заскорузлую туфлю. Равинель тянет рулон на себя, Люсьена берется за другой конец.

— Пошли?

Она наклоняет голову в знак согласия. Готово!

Согнувшись под тяжестью ноши, они спускаются по аллее, минуют живую изгородь. Флигель с покатой крышей — это их прачечная. Крошечный ручеек лениво бежит к мосткам. Постепенно ручеек расширяется и образует маленький водопад, а потом теряется в озере.

— Посвети!

К Люсьене возвращается командирский тон. Сверток лежит на цементных плитах. Равинель держит фонарь, Люсьена принимается развертывать брезент. Тело в помятой одежде поворачивается легко, как бы по собственной воле. Лицо Мирей, обрамленное уже высохшими, растрепанными волосами, словно гримасничает… Толчок — и труп скользит по мосткам. Всплеск — и волна докатывается до противоположного берега. Еще немного… Люсьена подталкивает труп ногой, и он погружается в воду. Потом она на ощупь — Равинель уже погасил фонарик — складывает брезент и тащит его к машине. Двадцать минут шестого.

— У меня времени в обрез, — бормочет она.

Они входят в дом, вешают на вешалку в передней пальто и шляпу Мирей. Кладут ее сумочку на стол в столовой.

— Быстрей! — командует разрумянившаяся Люсьена. — Скорый в Нант отходит в шесть сорок. Мне никак нельзя опоздать.

Они садятся в машину. И только теперь Равинель осознает, что овдовел.