Онлайн чтение книги Человек в истории
Никита Соколов

Историков с недавнего времени стало модно попрекать тем, что они «переписывают историю». Упрек нелепый. Переписывать историю их прямая обязанность. Просто потому, что исследование прошлого – сложно устроенный диалог. У каждого нового поколения возникают к нему новые вопросы, которые не приходили в голову людям прежних формаций или же они не осмеливались их задавать.

Необходимость такого диалогического обновления знания особенно настоятельна в отношении трагической российской истории XX века. И вдвойне замечательны в нашем случае обе стороны этого диалога. Вопросы задают любознательные молодые люди, глядящие на документ взглядом наивным и ясным, не замутненным никакими посторонними соображениями. Ответы обретаются в подручном домашнем материале, часто совершенно случайном.

Казалось бы, ценность таких сугубо частных историй невелика. Но это не так. Советская эпоха породила горы пылящихся в архивах официальных реляций и мириады глазурованных начальственных мемуаров, сквозь которые, по видимости, нет никакой возможности пробиться к подлинному человеческому бытию. И вот тут-то драгоценным ключом к настоящему прошлому оказывается «связка пожелтевших писем», обнаруженная «в уголке сундука вместе со старинными женскими платьями», случайно занесенного в село Харбатово Качугского района в трех сотнях верст севернее Иркутска, или тетрадка воспоминаний полуграмотного рядового телефониста Капитона Мельникова, чудом сохранившаяся в краеведческом музее средней школы № 1 хутора Керчик-Савров под Ростовом.

Частный документ, локальный сюжет, как лучик карманного фонарика, выхватывает из небытия малую частицу прошлой жизни. Много неожиданного оказывается в этом фрагменте, слишком плохо он сопрягается со стандартным образом прошлого, который несет школьный учебник и масскульт. Вот письма из Иркутска начала XX века, по преимуществу бытовые детали повседневности, но только оказывается, что пишет их дочь строптивого священника, лишившегося прихода за вольнодумство, сестре, проходящей обучение в Швейцарии, Франции и Англии. А завершается это бытописание картиной февральской революции, когда «из простого черного люда, из солдат, из извозчиков выдвинулись вдруг недюжинные силы», «в человеке вдруг проснулось его человеческое достоинство и божеские его силы, ум и совесть». Вот всесословная армия того же времени с ее специфическими полукрестьянскими обычаями и моралью, но только упражняет она эту мораль во время напрочь забытой широкой публикой российской интервенции в Персию в 1913 году, и оказывается, что уже тогда «курды держались упорно».

Впрочем, преимущественно задевают внимание молодого наблюдателя не подробности материального быта, а высвечивающаяся через них антропология человека, жившего в другую эпоху, почти совершенно ни в чем не сходного с нынешним. И понимание этой инаковости – полезнейшая тренировка чувства историзма, ныне сознательно искореняемого под ложным, но удобным политическим прохиндеям лозунгом «Всегда все были одинаковые подлецы». Именно развитие историзма на протяжении последних трех столетий воспитывало в людях европейской культуры способность к постижению «другого», сначала человека прошлых времен, а потом и инаких современников. Читатель этого раздела найдет в нем для такого упражнения чрезвычайно полезный материал.