Онлайн чтение книги Чертова кукла
Глава тридцать первая. ВОКЗАЛЬНЫЕ ЛЮДИ

С вечерним поездом прибыл на городской вокзал человек, по виду из купеческого звания, бородатый, в синей чуйке и в картузе.

Прошел вместе с другими пассажирами в буфетный зал, высокий, холодноватый. Вокруг было шумно, хлопали двери.

Кто ехал дальше — спешил перекусить. Толпились у буфетной стойки — там светло и даже будто теплее: дымятся блюда с макаронами, котлетами, сосисками, пахнет вкусно горячим кофеем.

Солидная финка разливает кофе и покровительственно следит за пассажирами: они сами берут тарелки, накладывают, что приглянется, и отходят к столикам, в глубину.

Бородатый пассажир навалил себе полную тарелку макарон, спросил пива и пошел в самый дальний угол. Сел там за непокрытый столик у окна, высокого, черного. Есть начал медленно. Пиво выпил, еще взял.

Зазвонили, задвигались, двери пуще захлопали… И вдруг сделалось тихо. Ушел поезд.

Кое-кто остался за столиками. Остался и пассажир в чуйке; его почти не видно в затененном углу. Финские девицы, в чистых передниках, хлопочут у буфета, новые блюда с сосисками откуда-то вытаскивают: сейчас опять поезд, с другой стороны. Да и он не последний.

Не русский вокзал. В том, как стакан стоит, как двери хлопают, даже в самой суете чувствуется не русское, не российское. Пассажиры в такой вокзал не вваливаются, а входят. Суета без растерянности. У финки за буфетом лицо благожелательное, но двигается она не поспешно, да и все девицы-прислужницы не столько служат, сколько надзирают. Работать они совсем не прочь: руки сильные, тащит девица корчагу с супом или кофейник ростом с самовар, — ничего, даже не согнется. А "служить", то есть метаться в стороны, как мечутся русские вокзальные лакеи в прожиренных фраках, — этим девицам несвойственно, верно, и в голову не приходит.

Опять звонок, опять захлопали двери, опять толкотня У буфета, — и вкусно пахнет свежезаваренный кофе.

Два пассажира, с тарелками, с какой-то бутылкой и стаканами, пошли к дальнему столику, где тихо и невидно ютился человек в картузе, сели почти рядом с ним.

Одеты оба незаметно; так незаметно, что видишь их — словно и не видишь. Есть одежда, — в ней как в шапке-невидимке. Не всякому и не сразу дается эта шапка-невидимка. Без долгих стараний ее не добудешь.

Бородатый человек, однако, заметил обоих. Удивился про себя. Он ждал одного; другого, — высокого, сутулого, с длинными сильными руками, — даже и не знал.

А потому, не глядя в сторону соседей, принялся пока допивать свое пиво.

Ближайшие столики были свободны. Там, к буфету, — еще сидят, едят, говорят невнятно: тихое жужжанье ползет по вокзалу.

— Не угодно ли нашего испробовать? — сказал бородачу ближайший из его новых соседей. — Хорошее питье. Здешнее. Не без крепости, однако ничего.

Тот поглядел из-под бровей.

— Можно и здешнего.

— Я стакан принесу да, кстати, еще бутылочку, — сказал длиннорукий и пошел к буфету.

Бородач поглядел на другого, на того, кого знал и ждал, и произнес:

— Письмо.

— Ага. Очень хорошо. Вы не беспокойтесь, Сергей Сергеевич. Это мой товарищ, Юс.

— Он что же, знает?

— По этому нашему делу? Да так. Что надлежит.

Сергей Сергеевич помолчал.

— А я уж рукой было махнул, — сказал он раздумчиво. — Второй день по вокзалам. Уж боялся, как бы с хвостом не очутиться. Да нет, не заметно. В лицо они меня никто не знает.

— Не видать, — подтвердил весело Михаил. — Вчера было мне туда не попасть. А нынче вот счастливо.

Говорили не тихо, не громко. Обыкновенно. Слушать было некому.

Незаметным движением Сергей Сергеевич положил на стол около тарелок небольшой синеватый конверт и отвернулся, доедая охолодевшие макароны. Так же незаметно и быстро Михаил распечатал конверт и пробежал крупно исписанный листок, не снимая его со стола.

Потом взглянул на Сергея Сергеевича, еще раз проглядел письмо и спрятал.

— Он сам вам привез?

— Нет… Она. Просила на словах передать, если можно будет…

— Что?

— Да вот, что он очень хотел… свиданья, что сам первый даже заговорил… но потом отдумал. Не может, уезжает. И за вас беспокоится. Оно, правда, по вокзалам-то вам с ним путаться — куда же? За ним бы уж теперь семь хвостов волочилось, поезди он, как я. Привез бы вам угощение.

— Пожалуй. Больше ничего она не говорила?

— Говорила, что будто бы очень он жалел, что важное дело у него к вам, про которое в письме не напишешь. Какое — говорит, не знаю. Вот, однако, дал письмо.

Михаил кивнул головой.

— Да. Да. Хорошо. Так, значит, и будет.

— Ответ?

— Ответ на словах: да, хорошо. Это ей завтра же скажите, чтоб она ему передала. Я и написать это могу ей.

— Не надо. Не забуду. Ну их, не ровен час, у них в Белоострове. "Хорошо" — ну и ладно.

— Так ей скажите еще… ей, собственно… ну, что вот видели меня, что я… что мы с ней увидимся, я верю.

— Да уж скажу. Как не увидеться! Переходят времена у человека.

— Хорошо, хорошо… А давайте-ка выпьем лучше! Вон Юс несет и стаканчик, и все прочее! Переходят времена, а наше еще не перешло. Много его перед нами! Пожалуй, минут сорок, а то и час.

Подошел Юс и сел.

— В городе не остаться ли мне? — спросил он Михаила. — Или ты останься.

— Зачем? Пустяки! Проводим его степенство, и со следующим айда вместе. Девицы здесь, слава Богу, такие нелюбезные, что ни малейского внимания на нас не обратили. Выпьем-ка лучше в компании!

Налили. Выпили. Крепковато "питье", но Сергею Сергеевичу не привыкать же стать.

Михаил тоже не пьянел, хотя, должно быть, уже пил и раньше. У него странное сегодня, жесткое и темное лицо, синий взор не тяжел, но остр и горек. Сергею Сергеевичу под этим взором не то жутко, не то совестно. Сам даже удивляется.

— Вот и выпьем нынче с вами по-хорошему, дорогой вы Сергей Сергеевич, — смеется Михаил. — Иной раз следует выпить. Мы не святые. А у вас как, по вашему уставу, не возбраняется?

Сергей Сергеевич пожимает плечами.

— Ну чего. Какие там уставы. А только вот на вокзале-то сидеть да разговаривать… Что уж за место для компании.

Юс засмеялся.

— Для нашей компании самое место. Мы ведь так и живем, будто на вокзале. Приехали — глядишь, зазвенел звонок, фьюить, засвистело — уехали, и нет нас.

— Это вот верно! — сказал Михаил. — А вы, Сергей Сергеевич, нынче привыкли с удобствами разговоры разговаривать? В собственных креслицах, в невозбранной тишине? Тут, конечно, беспокойство, пассажиры, двери хлопают… Да мы-то уж такие этакие; дело наше такое, — вокзальное, неприкаянное…

— Чего ты, Шурин? Брось, — сказал Юс.

— Не беда. Вы не сердитесь, Сергей Сергеевич? Я ведь любя. Давайте на "ты" выпьем. Ладно? И с вокзальными людьми на "ты" можно выпить.

— Можно, — согласился Сергей Сергеевич. — А сердиться за что же? Не пойму только вас…

— Непонятен стал? Вот как. Ничего. В глаза поглядите — поймете. Сами говорили, всякого человека по глазам понимаете. Пока что — выпьем, голубчик!

Выпили. И Юс выпил. Они с Сергеем Сергеевичем нравились друг другу.

— Вот, Юс, — начал опять Михаил, — есть у нашего Сережи два друга. И они, и Сережа — славные люди, умные, и нам, вокзальным каинам, сочувствуют. Советы дают, наверно, хорошие, да очень уж для нас, глупых людей, туманно, непонятно. Между собой они дружны, все живут вместе и вид такой имеют, точно секрет знают, да не скажут. Хорошо им. Кому сочувствуют — советы. Эх, Юс, завести бы и нам троебратство, не мыкались бы мы по вокзалам!

— Ну, однако, дудки! — сказал Сергей Сергеевич, сдерживая голос. — Пьян ты — или не пьян, а я тебе этак говорить не позволю. Ты у меня замолчишь. Либо говори по-серьезному. Я тебе отвечу.

— Могу и серьезно. Даже хочу серьезно. А пьяным я никогда не бываю. Нету здесь друзей твоих — все равно. Я всем вам говорю.

— Оставил бы, Шурин… — опять вмешался Юс.

— Нет, пусть говорит! — чуть не закричал Сергей Сергеевич. — Может, это правда в нем говорит. Пусть.

Михаил поглядел на него и сказал печально:

— Я про то, Сережа, что теперь всякому, кто хоть на волосинку больше знает, дальше видит, — всякому надо пойти к нам, вот к таким, на перепутье, как я, например, и помочь. Некогда разговоры между собой за чайком, в тишине разговаривать. Сочувствия да туманных советов ваших, коли так, — вовсе не нужно. Ведь это же сектантское да обывательское сочувствие.

— Нынче и обывательское, и оно редкость, — сказал Юс.

Сергей Сергеевич помолчал.

— На волосинку, — произнес он, наконец, — на волосинку-то больше, может, и знаем. Да что с нее, с волосинки-то? Чем поможешь?

— Чем? Эх, Сережа! Как это не знать, чем помочь, коли хочешь? Делом маленьким, словом ясным… Слово ясное — великая сила, когда за этим словом весь человек стоит. За советом не стоит, оттого советы и не помощь, советы издали, от "сочувствующих", от непомогающих. Вот ты с письмом сюда на вокзал приехал, — так и то даже больше совета. А думаешь, слово-то ясное, про которое говорю, что за ним весь человек стоит, — не нужно оно? Волосинка-то?

Но вдруг махнул рукой.

— Нет, и этого не умею сказать. Хорошо вам, ну и живите себе по-своему. Мы, вокзальные люди, вам не товарищи.

— Да ты погоди рукой махать! — опять крикнул Сергей Сергеевич, сам испугался и продолжал тише: — Вот давеча Юлитта Николаевна про то же. Коли "сочувствие", говорит, так неси, что имеешь, а сидеть нечего. Сидеть! Тебе креслица наши показались. А того не понял, путаная ты голова, что мы и сами такие же люди вокзальные, три штучки непристанные? Чего с наших вокзалов на свои зовешь? Давай в одно место съедемся, землицу купим, давай свой домок строить! Вот будет дело. Вот тогда и всякая волосинка пригодится. И будет оно! Не миновать. Это ты верно, чтоб человек за своим словом весь стоял, а не советы для приходящих. А креслицами не попрекай: вокзал это наш, а не креслицо. У самого оно вот уж где сидит!

Юс не равнодушен. С любопытством слушает разговор, но удивляется:

— Аллегории уж какие-то пошли. Дома хотят строить. Это что же должно обозначать? Скажи ты мне, милый человек, путем: какое это троебратство, чего надо-то? Шурин толкует…

Сергей Сергеевич озлобился.

— Глупые люди наболтали, троебратство! Коли хочешь знать, вот тебе. Дело одно случилось тогда на заводе. Худое было дело…

— Знаю, знаю, — прервал Михаил. — Помнишь, Юс, я тебе рассказывал на ночевке?

Юс кивнул головой.

— Ну вот, — продолжал Сергей Сергеевич. — Нехорошо обернулось. Тут Орест хроменький чуть рассудка не лишился. Да и меня прихлопнуло. Как же, думаю, так? Не без меня оно все и делалось. А я, хоть и партийным был человеком, давно уж во всяких разных мыслях находился, в смятении душевном. Ну, я к ним, к старику да к хроменькому. Много тут вместе поплакано, умом пораскидано. Думаем: как это нет ни в чем удачи? Что ни возьми: хотят люди по-хорошему — а идет на худое. И дело пропадает, и сами пропадают. Хоть бы вас взять… Прежде-то ведь не так.

— Ну? — с любопытством спросил Юс.

— Ну, ясное дело: перемена в людях, по времени. Сердце в них выросло, а они того сами не знают: зачем, чего хотят — не знают. Они хотят-то, чтоб всякое дело по-Божьему устроить, а сами думают: это мы по человеческому, для человечества. Сердце у них не в работе, ну и пропадает работа.

— Эх… завел, — разочарованно протянул Юс. — К чему это ты?

— А к тому, что и ты, миленький, хочешь по-Божьи, да слово тебе непривычно, говоришь: нет, я по-человеческому, по-хорошему, как отцы, так и мы.

— Да ведь на одно же выходит?

— То-то, что не на одно. Коли сердцу тесно — удачи не жди. И не принижай ты человека. Человек всегда на полголовы себя самого выше. Забирай, забирай, как бы по-Божьи сделать, не стыдись; тогда и по-человечески хорошо выйдет.

— Дело, в облака лезть, — усмехнулся Юс. Михаил сдвинул брови.

— Чего споришь? Он просто рассказывает. У него слова только другие, свои…

— А хочешь переведу? — крикнул Сергей Сергеевич. — Думаешь, я твоих слов не знаю? Вольным переводом, а переведу. Программа максимум подгуляла у вас, поизносилась, не греет, оттого и минимумы трещат. Соглашайся — не соглашайся, а понимай.

— Идеологии у нас нет… — тихо вставил Михаил. Юс принужденно засмеялся.

— Да ну вас! Вон поезд какой-то опять пришел. Не твой ли, старец Божий? И затеяли, право! Иде-о-ло-гии! Нам думать, как с вокзала на вокзал целыми перепрыгнуть, а они об идеологии!

— Не мой ли, и то! — забеспокоился Сергей Сергеевич. — Народ повалил, с Иматры, должно; мой поезд.

Стало шумно. Зазвенел звонок. Юс поднялся.

— Я погляжу. Кстати в буфете рассчитаюсь.

Михаил допил оставшееся вино. Измененным взором посмотрел на Сергея Сергеевича.

— Скучно мне, Сережа! — проговорил полуслышно. — Спорим, беседуем, вопросы решаем, а ведь у каждого и свое есть. У меня вот мать умирает. Давно, две недели как получил письмо, что совсем умирает. Теперь умерла уж, да я рад, что не знаю. Не знаю, ну и думаю, как о живой. И Натуся, должно быть, не знает; лучше это: ведь не поедешь все равно. Маленькая такая старушка, мама-то, сухенькая; я ее, бывало, по комнатам на руках носил. Только у нее двое нас и есть. Умерла уже, верно, да я не знаю.

Сергей Сергеевич положил свою руку на руку Михаила.

— Друг ты, хороший мой. Думай, думай, как о живой. Не бойся, любовь-то всегда живая. Христос с тобой.

Юс подошел поспешно.

— Есть. Как раз твой поезд.

Сергей Сергеевич заторопился.

— Пойду, пойду. Пока толпа, оно лучше. Скажу там, что надо. Помню все. Чего прощаться, теперь уж ясное дело — увидимся. Кончай последнее, Михаил, увидимся. И с тобой не навек, — обратился он к Юсу. — Ты мои слова лихом не поминай, ты небось кое-что и сам уже знаешь.

Схлынул народ, ушел поезд, увез Сергея Сергеевича. Михаил достал письмо, опять, внимательнее, перечел его.

— Что? — спросил Юс.

Михаил сунул письмо в карман и встал.

— После.

Они вышли на платформу, в черную, как печная сажа, ночь. Ходили, ожидая своего поезда, вдалеке, где уж и деревянных досок не было, где и слабые фонари не мерцали.

Юс поежился от сухого, терпкого холода, все что-то ворчал, бормотал себе под нос:

— Да, вон чего… И-де-ология… Вон куда еще…

Михаил, впрочем, не вслушивался.