Онлайн чтение книги Чудо десяти дней
День второй

Когда поезд подъехал к Слоукему, Эллери подумал: «А пожалуй, здесь почти ничего не изменилось».

Правда, на гравиевых дорожках стало чуть меньше лошадиного навоза, исчезли и некоторые приземистые домишки около станции, а решетки на витринах магазинов словно создали новый узор на старой фреске; кузница волшебным образом превратилась в гараж, о чем сообщал неоновый знак, появившийся вместо прежней вывески, дом Фила Динера — бывшая наскоро перестроенная развалюха — уступил место величественному новому зданию с сине-желтым навесом. Но из-за открытой двери кабинета начальника станции, как и тогда, виднелась лысая голова Гэбби Уоррума. И казалось, все тот же уличный мальчишка в пыльных башмаках и заношенных джинсах сидит в той же ржавой ручной тележке под окном станции и жует резинку, поглядывая по сторонам все так же злобно и безучастно. Да и очертания пригодного ландшафта остались прежними, изменился только его колорит, — ведь это был Райтсвилл, окрасившийся в защитные тона бабьего лета.

Все те же поля, те же холмы, то же небо.

Эллери невольно вздохнул.

В этом и состоит очарование Райтсвилла, решил он, спустившись с чемоданом на платформу и поискав глазами Говарда. Даже приезжий чувствует себя здесь как дома. Легко можно понять, почему десять лет назад в Париже Говард показался ему таким провинциалом. И пусть вы, как Линда Фокс, любили Райтсвилл или, как Лола Райт, ненавидели его, но уж если вы тут родились и выросли, то город останется с вами за семью морями и четырьмя углами.

Но где же Говард?

Эллери побрел к восточному концу платформы. Оттуда хорошо просматривалась авеню Аппер-Уистлинг, протянувшаяся через Лоу-Виллидж к одному из парков на площади. Любопытно, подают ли еще в чайной мисс Салли ананасные муссы с орехами — фирменный знак райтсвиллского хорошего тона — и можно ли вдохнуть аромат «изысканной» смеси из перца, керосина, кофейных зерен, ботинок на каучуковой подошве, уксуса и сыра в супермаркете Сидни Готча. По-прежнему ли прочесывают окрестности Данс-ленда в Гроуве озабоченные матери, ищущие вечерами своих детей, по-прежнему ли…

— Мистер Квин?

Эллери обернулся и увидел рядом с платформой огромный джип, способный испугать любого своими размерами. За рулем сидела приветливо улыбающаяся девушка.

Несомненно, он когда-то видел ее в Райтсвилле. Облик девушки был ему смутно знаком.

На дверце машины красовалась позолоченная надпись: «Д. Ван Хорн».

Говард никогда не упоминал о сестре, черт бы его побрал! Да еще о такой хорошенькой.

— Мисс Ван Хорн?

Девушка удивленно взглянула на него:

— Я просто поражена. Разве Говард не говорил вам обо мне?

— Даже если и говорил, то его слов мне было недостаточно. Я ими не насытился, — галантно откликнулся Эллери. — Почему он не сказал, что у него красавица сестра?

— «Сестра». — Она тряхнула головой и рассмеялась: — Я не сестра Говарда, мистер Квин, я его мать.

— Прошу прощения?

— Ну, вернее… я его мачеха.

— Значит, вы миссис Ван Хорн? — воскликнул Эллери.

— Это наша семейная шутка, — с озорным видом заявила молодая женщина. — И я так долго вас боялась, мистер Квин, что не сумела устоять перед искушением и рискнула встретить вас сама. Так сказать, для первой примерки.

— Боялись меня?

— Говард о вас часто вспоминал и говорил, что вы очень милый. Но вы же настоящая знаменитость, мистер Квин. У Дидриха собраны все ваши книги. Мой муж считает, что вы величайший мастер разных загадочных историй и равного вам нет в целом мире. А я несколько лет скрывала от близких свою тайну. Однажды я видела вас в Лоу-Виллидж, вы ехали вместе с Патрицией Райт в ее автомобиле с открытым верхом. Тогда я подумала: ну как же ей повезло, она самая счастливая девушка в Америке. Мистер Квин, это ваш чемодан вот здесь, на платформе?

Во всяком случае, начало было приятным и обнадеживающим.

Эллери уселся рядом с Салли Ван Хорн, почувствовав себя важной шишкой, настоящим мужчиной, и нелепо позавидовал Дидриху Ван Хорну.

Когда они отъехали от станции, Салли пояснила:

— Говарда до того расстроила перспектива проехаться по городу с разбитым лицом, что я попросила его остаться дома. Но сейчас я сожалею об этом. Но ни словом не обмолвиться обо мне! Немыслимо.

— Простая справедливость побуждает меня оправдать мошенника, — заявил Эллери — Он упоминал о вас, но как-то вскользь. Дело в том, что я не был готов…

— Встретить такую молодую?

— Ну да, нечто в этом роде.

— Вы не одиноки. Наш брак многих изумляет. Ведь когда я вышла замуж за Дидриха, у меня появился сын старше меня самой. Вы, кажется, незнакомы с моим мужем?

— Не имел удовольствия.

— Дидса никто не считает стариком. Его и пожилым-то не назовешь. Годы в его случае ничего не значат. Он громадный, сильный и удивительно молодой. Да к тому же, — с легким вызовом добавила Салли, — красивый.

— Я в этом уверен. Говард тоже до отвращения напоминает греческого бога.

— Нет, они совершенно не похожи. Рост и фигуры у них одинаковые, но Дидс черный и уродливый, как старый орех.

— Но вы же сами назвали его красивым.

— Так оно и есть. Когда мне хочется его подразнить и довести до белого каления, я говорю, что такие уродливые красавцы мне еще не попадались.

— А вам не кажется, что ваше определение звучит парадоксально, — хмыкнул Эллери.

— Вот и Дидрих того же мнения. А потом я говорю, что такие красивые уроды мне еще не попадались, и он вновь сияет от удовольствия.

Эллери она понравилась. Нетрудно было догадаться, что солидный мужчина с сильным и твердым характером, каким, судя по отзывам, и был Дидрих Ван Хорн, мог в нее влюбиться. И хотя Эллери дал бы Салли лет двадцать восемь — двадцать девять, ее облик, фигура, смех и сверкающий взгляд были как у восемнадцатилетней девушки. В возрасте Ван Хорна и с его темпераментом, очевидно нерастраченным за долгие годы одиночества, подобный магнит мог стать неодолимо притягательным. К тому же отец Говарда, похоже, обладал поистине звериным чутьем и юность Салли должна была взволновать его натуру. Однако он хотел, и знал, что хотел, видеть в жене не просто партнершу в постели. Эллери понял, что Салли, конечно, была способна удовлетворить старшего Ван Хорна и чисто сексуально. Она казалась на редкость обаятельной, у нее было зрелое и в то же время молодое тело, в улыбке угадывался живой и острый ум, а блеск ее глаз обещал вспышку огня. Салли держалась дружелюбно и непосредственно, однако Эллери ощутил — за этим что-то кроется. Ее прямота была естественной, совсем как у ребенка, но в улыбке чувствовалась печаль, сразу старившая Салли. Пока они болтали, Эллери подумал, что эта улыбка сильнее всего способна заинтриговать. Она противоречила ее облику, но делала миссис Ван Хорн еще привлекательнее. Он снова принялся гадать, где же они встречались и когда… И чем пристальнее он разглядывал Салли, сидевшую за рулем и беззаботно щебетавшую о том о сем, тем лучше понимал Дидриха, который без сожаления решил расстаться с холостой жизнью.

— Мистер Квин? — Салли посмотрела на него.

— Извините, — поспешно откликнулся Эллери. — Боюсь, что я пропустил мимо ушей вашу последнюю фразу.

— По-моему, вас больше интересовали виды Райтсвилла и вы попросту мечтали, чтобы я перестала верещать.

Эллери посмотрел в окно джипа.

— Неужели мы на Хилл-Драйв! — воскликнул он. — Как это нам удалось так быстро доехать? Разве мы уже миновали центр города?

— Конечно, миновали. А где вы были? О! Я знаю. Вы подумывали ваш новый роман.

— Боже сохрани, — возразил Эллери. — Я думал о вас.

— Обо мне? Ну надо же. Говард не предупредил меня об этой стороне вашей натуры.

— Я думал о том, что все мужчины в Райтсвилле, несомненно, завидуют мистеру Ван Хорну.

Она смерила его быстрым взглядом:

— Как приятно это слышать.

— Я сказал правду.

Она вновь стала следить за дорогой, и он обратил внимание на ее порозовевшую щеку.

— Благодарю вас… Я отнюдь не всегда чувствую себя адекватно.

— В этом часть вашего обаяния.

— Нет, я серьезно.

— Поверьте, я говорю вполне серьезно.

— Неужели?

Салли нравилась Эллери все больше и больше.

— Прежде чем мы доберемся до дому, мистер Квин…

— Эллери, — поправил он ее. — Я предпочитаю, чтобы меня называли по имени.

Она покраснела еще гуще, и Эллери догадался, что ей сделалось не по себе.

— Конечно, — продолжил он, — вы можете по-прежнему звать меня мистером Квином, но я первым делом сообщу вашему мужу о том, что влюбился в вас. Да! А потом заживо похороню себя в этом доме для гостей, о котором Говард раструбил мне на все лады, и буду работать как одержимый, заменив жизнь литературой… Что вы на это ответите, Салли?

Эллери улыбнулся ей и подумал, какой нерв миссис Ван Хорн он ненароком сумел задеть. А его признание отчего-то явно обидело Салли, и на мгновение ему даже почудилось, что она вот-вот заплачет.

— Простите меня, миссис Ван Хорн, — произнес Эллери, прикоснувшись к ее руке. — Я правда виноват. Извините.

— Вам нечего себя винить, — сердито пояснила Салли. — Дело только во мне. Мой комплекс неполноценности до сих пор дает о себе знать. А вы очень умны… — она осеклась, а потом рассмеялась, — Эллери.

Он тоже улыбнулся.

— И любите глубоко копать.

— Бесстыдное увлечение. Ничего не могу с этим поделать, Салли. Вторая натура. У меня душа любопытного мальчишки.

— Вы меня в чем-то заподозрили.

— Нет, нет. Я просто блуждаю в потемках.

— И что же?

— А об этом вы мне сами скажите, я вам разрешаю, Салли, — весело объявил Эллери.

Она опять как-то странно усмехнулась. Но усмешка вскоре исчезла.

— Возможно, я вам сейчас признаюсь… — неуверенно начала Салли и через минуту-другую добавила: — Мне почему-то показалось, что я смогу быть с вами откровенной и… Нет, это уж совсем чудно… — Она оборвала себя на полуслове. Эллери промолчал. Наконец Салли проговорила совершенно иным тоном: — Я хотела спросить вас о Говарде, пока мы еще в дороге.

— О Говарде?

— Полагаю, что он вам сообщил…

— О своих приступах амнезии, — как ни в чем не бывало ответил Эллери. — Да, он мне о них упомянул.

— Интересно, в чем их причина. — Она не отрывала глаз от дороги, как только джип стал взбираться в гору. — Естественно, что отец Говарда и я о них особенно не распространяемся… Я имею в виду, при Говарде, когда он рядом… Но, Эллери, мы до смерти ими напуганы.

— Амнезия встречается чаще, чем принято считать.

— Должно быть, вас ничем не удивишь и вы привыкли ко всему непонятному. Эллери, как по-вашему, нам есть о чем беспокоиться? Я хочу сказать… он действительно болен?

— Конечно, амнезия — это отклонение от нормы, и нужно определить ее источник.

— Мы столько раз пытались. — Она снова расстроилась и даже не скрывала своего огорчения. — Но врачи в один голос заявили, что он слишком замкнут и недоверчив.

— Я так и понял. Но не волнуйтесь, Салли, он избавится от своих приступов. В целом ряде случаев амнезия проходит без следа. Господи боже, это что, особняк Райтов?

— Что? А, да. В вас пробудились воспоминания?

— Как обычно в поездках. Салли, а как поживают Райты?

— Мы их редко видим. Это другое общество, там, на Хилл-Драйв, Вы, наверное, слышали о смерти старого мистера Райта?

— Джона Ф.? Да, жаль. Я был к нему очень привязан. И пока я здесь пробуду, мне просто необходимо хоть раз навестить Гермиону Райт…

Вышло так, что они больше не возвращались к разговору об амнезии Говарда.

Эллери ожидал, что столкнется с роскошью и изобилием, но в характерно райтсвиллском стиле, то есть традиционном и домашнем. И потому оказался абсолютно не подготовлен к представшей перед ним картине.

Джип свернул на Норд-Хилл-Драйв, проехав между двумя монолитами из вермонтского мрамора, и плавно заскользил по ухоженной частной дороге, обсаженной по обеим сторонам итальянскими кипарисами, изумительными английскими тисами, каких Эллери ни разу не встречал в Америке, и парадом разноцветных кустарников. Даже ему, человеку весьма далекому от садоводства, пришло в голову, что эти яркие кустарники скорее результат неустанных забот богача, чем беспорядочные усилия природы. Дорога взвивалась вверх по спирали, мимо каменистых оград, садов и террас, и заканчивалась под навесом большого современного здания на самой вершине горы.

К югу от Норд-Хилл-Драйв раскинулся город, расположенный в долине, которую они только что миновали, — гроздья игрушечных построек выпускали из труб клубы дыма. На севере распластались Махогани, Уэстуард, а за городом на юге тянулись обширные фермерские поля, придававшие Райтсвиллу сельский колорит.

Салли переключила скорость.

— До чего же здесь красиво.

— Что? — переспросил Эллери: она не переставала его удивлять.

— То, о чем вы сейчас думаете. Какое необычайное великолепие.

— Да, вы правы, — усмехнулся Эллери.

— Уж слишком хорошо.

— Я бы этого не сказал.

— А я вот говорю. — Она вновь улыбнулась своей загадочной улыбкой. — И мы оба правы. Так оно и есть. По-моему, уж слишком хорошо. Не то чтобы вульгарно. А похоже на самого Дидса. Все подобрано с отличным вкусом, но размеры просто гигантские. Обычные вещи — не для Дидса, и он с ними дела не имеет.

— Один из прекраснейших уголков. Не знаю, видел ли я хоть что-нибудь подобное, — искренне признался Эллери.

— Он построил это для меня.

Мистер Квин взглянул на нее:

— Ну, тогда никакого необычайного великолепия здесь нет.

— Вы прелесть, — со смехом ответила она. — Но стоит пожить в особняке, как он начинает уменьшаться.

— Или вы увеличиваетесь.

— Может быть. Я никогда не признавалась Дидсу, до чего меня тут все пугало на первых порах и какой потерянной я себя чувствовала. Знаете, я ведь родом из Лоу-Виллидж.

Ван Хорн выстроил для нее усадьбу с величественным особняком, а она родом из Лоу-Виллидж.

Квартал Лоу-Виллидж находился там же, где и фабрики. В нем было несколько рядов дешевых зданий из красного кирпича, но на большей части ютились тесные и зловещие домишки со сгнившими рамами и разбитыми дверями подъездов. Изредка встречались дома с чистыми фасадами и изящными фундаментами, но повторяю — лишь изредка. Через Лоу-Виллидж протекала узкая река Уиллоу с шафрановой застоявшейся водой и сброшенными фабричными отходами. Там жили «иностранцы»: поляки, франко-канадцы, итальянцы, шесть еврейских семей и девять негритянских. В Лоу-Виллидж были публичные дома и маленькие темные фабрики, которые занимались производством джина. А субботними вечерами райтсвиллские полицейские машины с рациями без устали патрулировали кривые, вымощенные булыжником улицы.

— Я родилась на Полли-стрит, — пояснила Салли с прежней таинственной улыбкой.

— Полли-стрит повезло!

— Какой же вы милый. А вот и Говард.

Он вышел им навстречу, схватил Эллери за руку и забрал его чемодан.

— А я уже думал, что ты никогда к нам не приедешь. Что ты сделала, Салли, похитила его?

— Мы выбрали другой, окольный путь, — ответил Эллери. — Говард, я от нее просто без ума.

— А я от него, Говард.

— Знаете, а тут сейчас все кувырком. Салли, Лаура рвет и мечет по поводу обеда. Кажется, там какой-то непорядок с грибами.

— Дорогой, это катастрофа. Эллери, простите меня. Говард проводит вас в дом для гостей. А я все сама проверю и налажу, но если вам что-нибудь понадобится и вы не сможете найти, то позвоните мне по внутреннему телефону Он там, в гостиной, и подключен к кухне в особняке. Ой, мне пора бежать!

* * *

Вид Говарда вывел Эллери из равновесия. Они расстались во вторник, сегодня был только четверг, но за полтора суток Говард постарел на несколько лет. Под его здоровым глазом красовалось темное пятно с сетью морщин, рот сжался от напряжения, губы растрескались, а кожа при ярком дневном свете казалась изжелта-серой.

— Салли объяснила, почему я не встретил тебя на станции?

— Не извиняйся, Говард. Ты и так слишком возбужден.

— Тебе и правда понравилась Салли.

— Я от нее с ума схожу.

— Нам туда, Эллери.

Дом для гостей был выстроен из красного бука и напоминал драгоценную гемму на прочном каменном фундаменте. От террасы центрального особняка его отделял круглый плавательный бассейн с широкой мраморной каймой, на которой стояли легкие плетеные кресла, столы под зонтиками и переносной бар.

— Ты можешь поставить пишущую машинку на краю бассейна и прыгать в воду в перерыве между абзацами, — сказал Говард. — Или, если захочешь уединиться… Пойдем посмотрим.

Дом для гостей состоял из двух комнат и ванной. Обстановка была выдержана в стиле сельской хижины — с большими каминами, громоздкой мебелью из гикори, белыми коврами из козьей шерсти и наглухо закрытыми шторами. Стены украшали гобелены. В гостиной стоял поразительной красоты стол, от которого Эллери долго не мог отвести глаз, — царственное изделие из гикори и воловьей шкуры, а в придачу к нему — вращающееся кресло с глубоким сиденьем.

— Это мой стол, — сообщил Говард. — Я принес его сюда из моей комнаты в особняке.

— Говард, я ошеломлен. У меня просто нет слов.

— Черт, я им никогда не пользовался. — Говард направился к дальней стене. — Но я хотел показать тебе вот что. — Он отодвинул висевший там гобелен. Оказалось, что под ним не было стены, а лишь одно большое окно.

Вдали, внизу, за обширным зелено-табачным травянистым ковром у подножия горы, раскинулся Райтсвилл.

— Я понял, что ты имел в виду, — пробормотал Эллери и опустился во вращающееся кресло.

— Как по-твоему, ты сможешь здесь писать? Ведь тебе придется довольно туго. — Говард улыбнулся, и Эллери небрежно осведомился:

— С тобой все в порядке, Говард?

— Все в порядке? Да, конечно.

— Говори, не стесняйся. Приступы больше не возобновлялись?

Говард вытянул шею, высоко подняв голову.

— Почему ты спрашиваешь? Я же сказал тебе, что у меня никогда…

— По-моему, у тебя немного потемнело лицо. Вот здесь, на скулах.

— Вероятно, это реакция на удары. — Говард озабоченно отвернулся. — А теперь пройдем в спальню, сюда. В ванной есть кабинка для душа. И вот тут, в углу, стандартная портативная пишущая машинка. Рядом ты найдешь бумагу, ручки, копирку, скотч…

— Ты меня окончательно испортишь, Говард. На Восемьдесят седьмой улице я привык к спартанской жизни. Но это великолепно. Поверь мне, великолепно.

— Отец сам спроектировал дом для гостей и оборудовал его.

— Необыкновенный человек, жаль, что я его до сих пор не видел.

— Это даже к лучшему, — нервно откликнулся Говард. — Ты познакомишься с ним за обедом.

— С нетерпением жду этого момента.

— Ты даже не представляешь себе, как он хочет с тобой встретиться. Ну, мне пора…

— Не уходи от меня, ты, обезьяна.

— Но тебе же надо помыться с дороги и, быть может, немного передохнуть. Возвращайся к нам, в особняк, когда вздумаешь, и я продемонстрирую тебе окрестности.

С этими словами Говард удалился.

Какое-то время Эллери легонько раскачивался во вращающемся кресле.

За полтора суток — от вторника до четверга — с Говардом случилось что-то неладное. И он пытается скрыть это от Эллери.

Интересно, знает ли Салли Ван Хорн, в чем тут дело, принялся прикидывать Эллери.

И решил, что знает.

* * *

Его не удивило, когда он увидел, что не Говард, а Салли ждет его в гостиной центрального особняка.

Салли неузнаваемо изменилась. Она переоделась в черное платье от «Вог» для торжественного обеда, с кружевами из черного шифона над глубоким декольте. Еще одно противоречие, подметил он, но до чего же привлекательное.

— О, я поняла, — проговорила она и покраснела. — Мой наряд слишком смел и далек от благородной сдержанности.

— Я разрываюсь между восхищением и раскаянием, — воскликнул Эллери. — Должен ли и я переодеться к обеду? Говард об этом не упоминал. И, честно признаюсь, я не привез с собой костюмы для обеда.

— Дидс бросится вам на шею и расцелует. Он терпеть не может костюмы для обеда. А Говард никогда не переодевается, если позволяют обстоятельства. Я надела это платье лишь потому, что оно новое и мне хотелось произвести на вас впечатление.

— И вы его произвели. Уверяю вас!

Салли засмеялась.

— Но что подумает ваш муж?

— Дидс? Господи, да он сам мне его купил.

— Великий человек, — почтительно отозвался Эллери, и Салли снова рассмеялась. Похоже, она позволяла ему продолжать светский разговор и делала вид, будто ее не волнует основная тема.

— А где Говард?

— Наверху, у себя в студии. — Салли скорчила гримасу. — У Говарда неважное настроение, и в таких случаях я всегда отправляю его наверх, в его комнаты, словно испорченного мальчишку. У него там целый этаж. Пусть сидит у себя и дуется, сколько его душе угодно. — Она небрежно добавила: — Боюсь, что вам еще не раз придется столкнуться с его вывертами.

— Ерунда. Я тоже веду себя не по правилам хорошего тона Эмили Пост, особенно когда работаю. Вероятно, через несколько дней вы сами попросите меня уехать. Но как бы то ни было, я ему благодарен. Он дал мне возможность безраздельно завладеть вашим обществом.

Эллери сказал это намеренно и окинул ее восторженным взглядом.

С момента их встречи на станции он чувствовал, что Салли сыграла важную роль в приступах амнезии Говарда, во всей его сложной психологической проблеме. Ведь Говард всегда был эмоционально связан со своим отцом. И внезапное вторжение этой желанной женщины вбило между ними клин, потому что теперь она стала для старшего Ван Хорна центром притяжения, главным интересом в жизни и объектом неослабевающей страсти. Несомненно, все это глубоко травмировало сына и вызвало у него болезненную реакцию. Характерно, что, судя по словам Говарда, приступы начались у него сразу после свадьбы отца, в первую брачную ночь Дидриха и Салли. Эллери внимательно наблюдал за отношениями Говарда и Салли с тех пор, как они подошли друг к другу у входа в центральный особняк и остановились под навесом.

Он заметил явную напряженность их обоих. Волнение Говарда, его бесцеремонное обращение с Салли в присутствии Эллери, нежелание смотреть ей в глаза свидетельствовали о серьезном внутреннем конфликте. Салли, как женщина, вела себя более осторожно, но Эллери не сомневался, что и она сознавала враждебность Говарда, направленную против нее. Эллери решил, что, будь она женщиной определенного сорта, приезд непричастного к их отношениям мужчины не только обрадовал бы ее, но и позволил бы Салли испытать облегчение. Любопытно, а вдруг она женщина того самого сорта?

Он вновь смерил ее долгим, пристальным взглядом. Однако Салли ответила:

— Безраздельно завладеть моим обществом? О, мой дорогой, боюсь, оно вам скоро наскучит, — и засмеялась.

— Боитесь? — пробормотал Эллери и тоже улыбнулся.

Потом она сообщила ровным, спокойным голосом:

— Дидс только что вернулся домой. Он наверху, приводит себя в порядок и, конечно, немного волнуется, не зная, как пройдет ваша встреча. Вы не хотите попробовать коктейль, Эллери?

Это был предлог для отказа. И Эллери им воспользовался.

— Спасибо, но лучше я дождусь мистера Ван Хорна. Какая замечательная комната!

— Она вам нравится? А что, если я покажу вам весь дом, пока мой муж не спустится к обеду.

— Конечно. Я с наслаждением последую за вами.

Эллери действительно было очень хорошо рядом с Салли.

Он не покривил душой. Ему понравилась комната. Да и остальные оказались ничуть не хуже. Огромные апартаменты, созданные для роскошной жизни и со вкусом обставленные хозяином, который, очевидно, любил мебель из ценных пород дерева, крепкие, прочные стены, массивные камины, ясные, чистые тона и высокие деревья за окнами… Комнаты, рассчитанные на великанов. Однако наилучшим украшением особняка была его хозяйка. Убранство идеально гармонировало с девушкой из Лоу-Виллидж. Как будто она здесь родилась. Здесь и для этого великолепия.

Эллери знал, что такое Полли-стрит. Во время его первого визита в Райтсвилл Патриция Брэдфорд продемонстрировала ему образцы ее унылой бедности. Впрочем, тогда она была еще Пэтти Райт, девушкой в свитере и его гидом по городу. Даже в Лоу-Виллидж Полли-стрит считалась грязным закоулком, со зловещего вида постройками и без горячей воды в кранах. Там жили заводские рабочие с заскорузлыми руками, отупевшие от однообразного труда. Молчаливые, забитые мужчины, опустившиеся женщины без каких-либо признаков женственности, подростки с тяжелыми, хмурыми взглядами и некормленые дети.

И Салли перебралась сюда с Полли-стрит! Либо Дидрих Ван Хорн тоже был скульптором, но в отличие от сына создавал свои статуи не из глины, а из плоти и духа, либо эта девушка являлась хамелеоном и с помощью некоего таинственного естественного процесса приобретала цвет окружавшей ее обстановки. Эллери видел, как Гермиона Райт входила в комнату и та сразу уменьшалась от ее величественной осанки, но в сравнении с Салли Гермиона была лишь неотесанной служанкой-деревенщиной. Он мог поручиться за точность своей ассоциации.

Дидрих Ван Хорн поспешно спустился по лестнице с широко распростертыми руками, и от его громогласного приветствия задрожали потолочные балки.

Говард, шаркая ногами, следовал за ним.

Сын, жена и, кажется, весь дом сгруппировались вокруг Ван Хорна. Они переформировались, изменили собственные пропорции и заново соединились.

Это был человек необыкновенный во всех отношениях. Все в нем превышало нормальные размеры — рост, сложение, голос, жестикуляция. Огромная комната больше не выглядела огромной, он заполнил ее без остатка, ведь недаром ее выстроили по его меркам.

Да, Ван Хорн был высоким мужчиной, но отнюдь не великаном, которым казался. На самом деле плечи у него были не шире, чем у Говарда или Эллери, однако из-за их плотности молодые люди смотрелись рядом с ним как мальчишки. А вот руки у него и впрямь громадные, подумал мистер Квин, — мускулистые, с широкими костями, не руки, а два тяжелых орудия. Ему внезапно вспомнились слова Говарда, сказанные на террасе кафе «Сен-Мишель», о нелегкой молодости его отца, начавшего свою карьеру с нуля — поденным рабочим. Но голова старшего Ван Хорна заворожила его куда сильнее, чем руки. Это была массивная голова с резкими очертаниями скул и подбородка и густыми, кустистыми бровями. Парадоксальное замечание Салли о красоте и уродстве Дидриха ни в коей мере не являлось преувеличением или остроумным словесным оборотом, а чистой правдой. Эллери не мог с ней не согласиться. Лицо Дидриха производило впечатление уродливого не из-за грубости черт, а из-за их непропорциональной величины. Нос, подбородок, рот, уши и скулы были непомерно крупными, а кожа — темной и шероховатой. И это странное, с искаженными пропорциями лицо освещали удивительные глаза — глубокие, сияющие и прекрасные. Они-то и восстанавливали изначальную, но нарушенную природой гармонию, придавая облику Дидриха Ван Хорна неповторимое обаяние.

Его голос был таким же сильным, низким и вдобавок проникновенно-сексуальным. Возникало ощущение, будто он разговаривает всем телом, а не только голосом. Он словно повиновался бессознательному ритму, я этот ритм, в свою очередь, властно воздействовал на окружающих.

Дидрих пожал руку Эллери, обнял своей длинной, крепкой «лапой» Салли, разливавшую коктейли, попросил Говарда погасить огонь в камине и уселся в самое большое кресло, закинув ногу на его подлокотник. Что бы ни делал и что бы ни говорил старший Ван Хорн, все выглядело убедительно и совершенно неотвратимо. Он именно так должен был себя вести. Хозяин находился дома, не подчеркивая собственную власть, а доказывая ее одним фактом своего присутствия.

Увидев его воочию, вместе с сыном и женой, Эллери понял — Говард и Салли всегда подчинялись Дидриху и будут ему подчиняться, сколько хватит сил. Все, на что направлялась энергия Ван Хорна, рано или поздно «засасывалось» ею, входя в состав ее мощной ауры. Его сын преклоняется перед отцом, подражает ему, а когда впервые задумается, продолжать ли это преклонение или начать соперничать с объектом своего слепого обожания, то, может быть, станет… Говардом. А что касается его жены, то Ван Хорн создаст ее любовь из своего чувства и сохранит подобную преданность, постепенно поглощая ее. Те, кого он любил, намертво и безнадежно «приклеивались» к нему.

Они двигались, когда двигался он, и были частицами его воли. Он напомнил Эллери мифических полубогов, заставив его безмолвно извиниться перед Говардом за то, что десять лет назад откровенно забавлялся, разглядывая скульптуры в его парижской студии. Говард не романтизировал отца, высекая резцом из камня фигуру Зевса по образу и подобию старшего Ван Хорна. Он делал это бессознательно и создавал вместо нового изображения знакомый портрет. Интересно, не свойственны ли Дидриху пороки богов, заодно с их добродетелями, мелькнуло в голове у Эллери. Но если у него имелись пороки, то уж никак не тривиальные. Этот человек был выше любых мелочных пристрастий. Должно быть, он справедлив, логичен и непоколебим.

Салли оказалась права и еще в одном отношении: возраст применительно к нему ничего не значил. Наверное, Ван Хорну уже перевалило за шестьдесят, решил Эллери, но он чем-то походил на индейца: вы чувствовали, что его жесткие, черные волосы никогда не поседеют и не поредеют, а сам он не согнется и не станет спотыкаться на каждом шагу. Он всегда будет держаться прямо, выглядеть сильным и неподвластным времени. И умрет, лишь столкнувшись с какой-то иной стихийной силой вроде молнии.

Они беседовали о новом романе Эллери, что, конечно, было лестно его автору, но не сулило никаких открытий. Так что при первом удобном случае Эллери завел разговор на другую тему:

— Да, кстати, Говард рассказал мне о своих приступах амнезии и о том, как они выбивают его из колеи. Лично я не считаю их столь серьезными, но хочу узнать у вас, мистер Ван Хорн, в чем, по-вашему, их причина.

— Я бы и сам желал узнать. — Дидрих положил свою огромную лапу сыну на колени. — Но с этим парнем тяжело иметь дело, мистер Квин.

— Ты имеешь в виду, что я похож на тебя, — откликнулся Говард.

Дидрих улыбнулся.

— Я уже говорила Эллери, что он не идет на контакт с врачами, — пояснила супругу Салли.

— Будь он немного моложе, я бы его хорошенько вымазал дегтем, — пробурчал Ван Хорн. — Дорогая, по-моему, мистер Квин проголодался. Да и я тоже голоден. У нас готов обед.

— Да, Дидс. Я ждала Уолферта.

— Разве я тебе не сказал? Прости, дорогая. Уолф сегодня задержится. И нам незачем его ждать.

Салли торопливо извинилась, а Дидрих повернулся к Эллери:

— У моего брата есть одна скверная холостяцкая привычка. Он никогда не думает о чувствах кухарки.

— Не говоря уже о семье, — заметил Говард.

— Говард не в ладах со своим дядей, да и тот платит ему взаимностью, — хмыкнул Дидрих. — Я не раз доказывал сыну, что он не понимает Уолферта. Мой брат — консерватор по натуре.

— Реакционер, — поправил его Говард.

— Он бережно обходится с деньгами.

— Чертовски прижимист.

— Я допускаю, что в бизнесе с ним порой бывает нелегко, но ведь это не преступление.

— Вот так дядя Уолферт и поступает, отец. Тянет жилы из партнеров.

— Сынок, Уолф стремится к совершенству.

— Надсмотрщик на плантации. А все прочие — его рабы!

— Ты дашь мне закончить? — снисходительно осведомился Дидрих. — Мой брат, мистер Квин, из числа тех, кто требует от служащих беспрекословного подчинения, но, с другой стороны, он и сам работает как вол, куда больше каждого из нас.

— Да он и тридцати двух баксов в неделю не заслуживает за свои труды, — возразил Говард. — Ему бы на себя посмотреть построже.

— Говард, он для нас столько всего сделал, когда стал управлять заводами. Нельзя быть таким неблагодарным.

— Отец, уж тебе-то известно, что, если бы ты на него не надавил, он бы ввел на заводах повышенную норму выработки, нанял бы шпиков — следить за рабочими, отменил бы выслугу лет и уволил бы всех несогласных.

— Что с тобой, Говард? — удивился Эллери. — Ты рассуждаешь как настоящий социалист. Да, ты сильно изменился со времени рю де ля Юшетт.

Говард что-то буркнул в ответ, и все засмеялись.

— А по-моему, Уолферт, в сущности, глубоко несчастный человек, мистер Квин, — продолжил Дидрих. — Я его понимаю, а вот этот щенок, по-видимому, нет. Уолферт — настоящий комок нервов и страхов. Он боится жизни. Вот чему я всегда пытался научить Говарда. Глядеть в лицо трудностям. Не растравлять свои раны, а как-то их залечивать. Хорошо, что я сейчас вспомнил, — не задержись я по делам, уж конечно, разобрался бы в этой ситуации с обедом. Салли!

Салли вернулась в столовую в красивом фартуке поверх платья, и ее лицо сияло улыбкой.

— Это Лаура, Дидс. Она по-прежнему бастует.

— Грибы! — воскликнул Говард. — Бог ты мой, грибы и к тому же Лаура — твоя поклонница, Эллери. В нашем доме настоящий кризис.

— А что там с грибами? — поинтересовался Дидрих.

— Я полагала, будто днем мне все удалось наладить, дорогой, но теперь она заявляет, что не станет подавать мистеру Квину бифштекс без грибного соуса, а грибы у нее не получились.

— Да забудь ты о грибах, Салли! — заорал Дидрих. — Я сам проверю этот бифштекс.

— Нет, останься здесь, сиди спокойно и пей свой коктейль, — сказала Салли, поцеловав мужа в макушку. — Бифштекс у нее вышел просто изысканный.

— Вот штрейкбрехер, — не удержался Говард.

Салли снова отправилась на кухню, на ходу бросив на него выразительный взгляд.

* * *

Обед подействовал Эллери на нервы, и он никак не мог понять почему. Ведь это был отлично сервированный и вкусный обед, поданный в столовой, где громадный камин переговаривался с горящим углем и царственно плевался. Эллери обратил внимание на большой фарфоровый сервиз, расписанный каким-то гурманом, — с буйно распустившимися лепестками цветов, — с серебряными вилками, ножами и ложками, которые явно выковал Вулкан из мира искусства. Дидрих смешал свой салат в колоссальной деревянной миске — ее могли выдолбить только из сердцевины секвойи. На десерт им подали нечто невероятное, названное Салли «австрийским пирогом». Бесспорно, это прапрадедушка всех прочих домашних пирогов, простодушно подумал Эллери, — до того он был велик и начинен разнообразной смесью. Беседа заметно оживилась.

Однако в ней улавливался подтекст. А ему он был не вполне ясен. Разговор получился не менее насыщенным, чем обеденные блюда. Эллери узнал множество интересных подробностей о юности братьев Ван Хорн и начале их деятельности. Дидрих и Уолферт поселились в Райтсвилле еще мальчишками, сорок девять лет назад. Их отец был странствующим проповедником-евангелистом и прошел огонь, воду и медные трубы, перебираясь из города в город и грозя грешникам вечным проклятием.

— Он не сомневался в своих предсказаниях, — усмехнулся Дидрих. — Помню, как мы с Уолфертом дрожали от страха, если он входил в раж. Могу поклясться, что его глаза загорались алым пламенем, когда он громовым басом оглашал свои проповеди. А борода у него была длинная, черная и всегда с каплями слюны. Он и нам сулил адские муки, а порой хлестал нас плетками. От Ветхого Завета он получал куда больше удовольствия, чем от Нового. Я считал его похожим на Иеремию или на старого Джона Брауна, но теперь понимаю, что такое сравнение не делает чести им обоим. Папа верил в Бога, которого можно увидеть и ощутить, — особенно ощутить. И лишь когда я вырос, до меня дошло, что отец создал Бога по своему образу и подобию.

Райтсвилл был простой остановкой на пути евангелиста к спасению души, однако он до сих пор здесь, сказал Дидрих. Покоится на кладбище в Твин-Хилл. Он замертво упал от апоплексического удара во время проповеди в Лоу-Виллидж.

Семья евангелиста Ван Хорна осталась в Райтсвилле. Нужно быть необыкновенным человеком, рассудил Эллери, чтобы подняться из Лоу-Виллидж на вершину Норд-Хилл-Драйв и опять спуститься в Лоу-Виллидж за своей женой.

И почему Говард так мало рассказывал об истории своей семьи?

— Мы оказались в опасной близости к беднейшим горожанам. Уолф стал работать в бакалейном магазине Эймоса Блуфилда. А я не смог устроиться ни к Эймосу, ни куда-либо в закрытое помещение. И нанялся рабочим на железную дорогу.

Салли очень аккуратно налила им кофе из серебряного кофейника. Разумеется, ее беспокоила не автобиография мужа: она гордилась Дидрихом, и в этом нельзя было ошибиться. Нет, Салли тревожил Говард, сидевший за продолговатым столом наискосок от нее. Она ощущала его полунасмешливое молчание, когда он играл с вилкой для десерта и делал вид, будто внимательно слушает отца.

— Все шло своим чередом, шаг за шагом. Уолферт был честолюбив — по вечерам он учился на курсах для бухгалтеров, администраторов в сфере бизнеса и финансистов. Я тоже был честолюбив, но по-своему, иначе. Общался с массой людей, узнавал из книг разные сведения и жадно читал при малейшей возможности. Я до сих пор так читаю. Но вот что любопытно, мистер Квин. Если не считать технической литературы, то, кроме отцовской Библии, Шекспира и нескольких исследований по психологии, я не находил в книгах ни единого слова, которое мог бы прямо применить к своей жизни. А зачем, спрашивается, изучать что-либо, если это не помогает тебе жить?

— Вопрос известный и часто обсуждавшийся, — улыбнулся Эллери. — По-видимому, мистер Ван Хорн, вы согласны с Голдсмитом, полагавшим, будто книги почти ничему не способны нас научить. И с Дизраэли, называвшим книги проклятием рода человеческого, а изобретение книгопечатания — величайшим несчастьем, постигшим людей за все века.

— На самом деле Дидс не верит тому, что говорит, — заметила Салли.

— Нет, я верю, дорогая, — запротестовал ее супруг.

— Вздор! Я бы не сидела здесь, за этим столом, если бы не книги.

— Вот как, — пробормотал Говард.

— Говард, разве ты еще с нами? — удивилась Салли. — В таком случае позволь мне налить тебе кофе.

Эллери хотелось, чтобы они перестали спорить.

— В двадцать четыре года я основал компанию по строительству железных дорог. В двадцать восемь владел частью собственности в Лоуэр-Мейн и выкупил у старика Ллойда — деда Фрэнка Ллойда — лесопильню. А Уолферт к тому времени переехал в Бостон и стал брокером. Началась Первая мировая война, и семнадцать месяцев я провел во Франции. Как теперь вспоминаю, главным образом месил грязь и кормил вшей. А Уолферт не воевал.

— Он бы и не стал воевать, — заявил Говард с горечью человека, тоже не участвовавшего в войне.

— Твоего дядю забраковали из-за больных легких, сынок.

— Судя по моим наблюдениям, с тех пор он на них не жаловался.

— Как бы то ни было, мистер Квин, брат вернулся из Бостона и занялся моими делами, пока я кочевал по окопам за океаном.

— Для него это настоящий подвиг, — язвительно прокомментировал Говард.

— Говард, — упрекнул его отец.

— Извини. Но ты возвратился и обнаружил, что он сотворил несколько чудес, протолкнув контракты для армии.

— Этого было вполне достаточно, сынок, — добродушно пояснил ему Дидрих, однако Говард поджал губы и больше не проронил ни слова. — Но Уолф неплохо справлялся с делами, мистер Квин, и после мы с ним объединились. Мы и разорились вместе в пору кризиса 1929 года, и нам опять пришлось начинать с нуля. Отстраивать все заново. Теперь у нас дела пошли в гору и мы оба здесь, наверху.

Эллери решил, что слова «пошли в гору» и «здесь» — это риторические обороты, относящиеся и к орлиному гнезду на Норд-Хилл-Драйв, и, как он заподозрил, к диктаторской власти Ван Хорна над плутократией Райтсвилла. И пока великан продолжал свой рассказ, подозрения Эллери все усиливались. Очевидно, Ван Хорны владели лесопильнями, машиностроительными заводами, джутовой мельницей, целлюлозно-бумажной фабрикой в Слоукеме и дюжиной других предприятий, разбросанных по округу. А кроме того, контрольным пакетом акций Райтсвиллского энергетического комплекса и Райтсвиллского национального банка. Этот последний был приобретен после смерти Джона Ф. Вдобавок Дидрих недавно купил «Архив» Фрэнка Ллойда, модернизировал и либерализировал дух газеты, и она заняла ведущие позиции в политической жизни штата. Похоже, что состояние Ван Хорнов увеличилось и достигло наивысшей точки перед Второй мировой войной, во время ее и в первые послевоенные годы.

Это были ни к чему не обязывающие, безобидные фактические данные. Эллери немного расслабился, когда в столовой внезапно появился Уолферт Ван Хорн.

* * *

Уолферт был одномерной проекцией своего брата. Он не уступал Дидриху ростом, а черты его лица казались столь же уродливыми и не в меру крупными, но никто не назвал бы его плотным и объемистым. Уолферта можно было изобразить тонко очерченной продолговатой линией, где все тянулось вверх, но не вширь. Человек без пылкой энергии, без крови и без величия. Если его брат был похож на скульптурное изображение, то Уолферт — на плоскую карикатуру, нарисованную пером.

Он не вошел в столовую, а как будто влетел в нее голодной птицей, почуявшей запах падали. И окинул Эллери холодным, неприязненным взглядом.

В то время как от Дидриха исходило ощущение располагающей к себе дружеской силы, в его брате чувствовались лишь настороженность и стремление защититься. Но даже в них улавливалось нечто злобное и скаредное. На мгновение Эллери представилось, будто перед ним мелькнула адская бездна. Затем вытянутое лицо Уолферта искривилось в фальшивой улыбке, его лисьи губы задергались, обнажив лошадиные зубы. Он подал Эллери свою костлявую руку.

— Итак, это знаменитый друг нашего Говарда, — проговорил Уолферт, и в его голосе послышалась тонкая, ядовитая насмешка. Интонация, с которой он произнес слова «нашего Говарда», уничтожала всякую надежду на его rapprochement[6]Примирение (фр.). с племянником, определение «знаменитый» прозвучало как издевательство, а «друг» как непристойность.

Да, он несчастен и закомплексован, подумал Эллери, но вместе с тем и опасен. Уолферт презирал сына Дидриха, жену Дидриха и давал понять, что презирает и самого Дидриха. Однако презрение к ним он выражал по-разному и за оттенками его отношения было интересно наблюдать. На Говарда он не обращал внимания, с Салли держался покровительственно, а Дидриху старался уступать. Скорее всего, он ни во что не ставил племянника, ревновал сноху и ненавидел брата.

К тому же он был невоспитан. Уолферт не извинился перед Салли за опоздание к обеду, набросился на еду, точно зверь, бесцеремонно орудуя локтями по столу, и обращался только к Дидриху, будто они находились в столовой одни.

— Что же, теперь ты в это ввязался, Дидрих. И, как я полагаю, затем попросишь меня вывести тебя из игры.

— О чем ты, Уолферт?

— Да об этом деле с музеем искусств.

— Тебе позвонила миссис Маккензи? — В глазах Дидриха сверкнули искорки.

— Сразу после твоего ухода.

— Они приняли мое предложение!

Его брат пробурчал нечто невнятное.

— Музей искусств? — переспросил Эллери. — Когда же это в Райтсвилле построили музей искусств, мистер Ван Хорн?

— Его еще не построили. — Дидрих просто сиял от удовольствия.

Костлявые кисти рук Уолферта то и дело взлетали над столом.

— Это будет потрясающий музей, — неожиданно заметил Говард. — Они уже несколько месяцев обсуждают и планируют. Группа старых торгашей и любителей прекрасного — миссис Мартин, миссис Маккензи и особенно…

— Лучше не продолжай, — улыбнулся Эллери. — И особенно Эмелин Дюпре.

— Ну надо же. Ты знаком с воздушной феей — культурологом нашего сказочного городка, Эллери?

— Да, Говард, я имел честь с ней общаться, и не раз.

— Тогда ты понял мои намеки. Они создали Комитет — с большой буквы и выработали Резолюцию — тоже с большой буквы, подписанную «столпами» Райтсвилла. Сейчас все готово к тому, чтобы наш город стал Столицей культуры графства, — столицей опять-таки с большой буквы. Они позабыли лишь об одном — для музея искусств нужна зелень, и в большом количестве.

— У них были очень трудные времена, когда они пытались отыскать средства. — Салли встревоженно посмотрела на мужа.

Дидрих по-прежнему сияюще улыбался, а Уолферт поглощал одно блюдо за другим.

— Но, отец, — Говард, кажется, был не на шутку озадачен, — какого черта ты согласился участвовать в этом деле?

— По-моему, ты уже внес свой вклад, Дидс, — сказала Салли.

Дидрих только хмыкнул в ответ.

— Ну, ну, не отпирайся, дорогой. Ты снова совершил какой-то героический поступок!

— Я скажу вам, что он сделал, — произнес Уолферт, продолжая жевать. — Он гарантировал им покрытие дефицита.

Говард поглядел на отца.

— Но почему, им же понадобятся сотни тысяч долларов.

— Он обещал внести четыреста восемьдесят семь тысяч, — выпалил Уолферт Ван Хорн и швырнул на пол вилку.

— Они явились ко мне вчера, — успокоительно пояснил Дидрих. — И сообщили, что компания по сбору средств обанкротилась. Я предложил им покрыть дефицит, но с одним условием.

— Дидс, ты мне об этом ни словом не обмолвился, — пожаловалась Салли.

— Я хотел сберечь деньги, дорогая, — принялся оправдываться Дидрих. — И, кроме того, у меня нет оснований утверждать, что они примут мои условия.

— Какие условия, отец?

— Ты помнишь, Говард, тот день, когда впервые зашел разговор о музее? И ты сказал, что вдоль всего фасада здания нужно установить большой пьедестал или фриз, или как там это называется, со статуями классических богов в полный рост. Это был твой архитектурный план.

— Разве я говорил о статуях? У меня что-то вылетело из головы.

— А вот я помню, сынок. Что же… таким и было мое условие. И в дополнение я потребовал, чтобы скульптором, изваявшим эти статуи, стал художник, подписывающий свои работы «Г.Г. Ван Хорн».

— О, Дидс, — вздохнула Салли.

Уолферт поднялся из-за стола, рыгнул и покинул столовую. Говард был белый как мел.

— Конечно, — врастяжку произнес Дидрих, — если тебя не устраивает эта сделка, сынок…

— Она меня устраивает, — прошептал Говард.

— Или если ты думаешь, будто тебе не хватит умения…

— Я смогу это сделать! — воскликнул младший Ван Хорн. — Я смогу это сделать!

— Тогда я завтра же отправлю миссис Маккензи подписанный чек.

Говард вздрогнул. Салли налила ему новую чашку кофе.

— Я хочу сказать, что, по-моему, я сумею…

— Вот и хорошо, Говард, только больше не глупи, — торопливо вставила Салли. — Что именно ты станешь ваять? Каких богов планируешь изобразить?

— Ну… бога небес, Юпитера. — Говард посмотрел по сторонам. Он никак не мог прийти в себя. — У кого-нибудь здесь есть карандаш?

Ему дали два карандаша.

Он принялся рисовать на салфетке.

— Юнону, богиню небесного рая.

— Там должен быть и Аполлон, не так ли? — многозначительно проговорил Дидрих. — Бог солнца?

— И Нептун! — воскликнула Салли. — Морской бог.

— Не говоря уже о Плутоне, боге подземного мира, — добавил Эллери — И Диана — охотница, воинственный Марс, лесной Пан…

— Венера — Вулкан — Минерва… Говард осекся и взглянул на отца.

Потом он встал. И снова сел. Опять поднялся и выбежал из столовой.

— Дидс, ну какой ты дурак, я из-за тебя чуть не разревелась, — упрекнула мужа Салли, обошла вокруг стола и поцеловала его.

— Я знаю, о чем вы подумали, мистер Квин, — заметил Дидрих, взяв жену за руки.

— Я подумал, — улыбнулся Эллери, — что вам надо обратиться за медицинской лицензией.

— Лечение будет довольно дорогим, — хмыкнул Ван Хорн.

— Да, но мне известно, Дидс, что оно поможет! — сдавленным голосом откликнулась Салли. — Ты видел, какое лицо было у Говарда?

— А ты видела, какое лицо было у Уолферта? — Великан запрокинул голову и оглушительно расхохотался.

* * *

Когда Салли поднялась наверх, вслед за Говардом, Дидрих пригласил Эллери в свой кабинет.

— Я хочу, чтобы вы посмотрели мою библиотеку, мистер Квин. И кстати, вы свободно можете ею пользоваться, я хочу сказать, работая над вашим романом…

— Это очень любезно с вашей стороны, мистер Ван Хорн.

Эллери бродил по огромному кабинету, зажав в зубах сигару и держа в руке бокал бренди. Он разглядывал обстановку. Хозяин уселся в массивное кресло и лукаво наблюдал за ним.

— Для человека, находящего столь мало смысла в книгах, вы за ними весьма основательно поохотились, — заметил Эллери.

В больших книжных шкафах виднелись драгоценные образцы первых изданий и редких переплетов, известных всему миру.

— У вас здесь есть исключительно ценные экземпляры, — пробормотал Эллери.

— Типичная библиотека богача, не правда ли? — сухо отозвался хозяин дома.

— Ни в коей мере. У вас слишком мало неразрезанных страниц.

— Салли успела разрезать большинство.

— Неужели? И между прочим, мистер Ван Хорн, сегодня днем я обещал вашей жене сказать вам, что влюбился в нее без памяти.

Дидрих улыбнулся:

— Давайте признавайтесь.

— Наверное, вам часто приходится такое слышать.

— В Салли что-то есть, — задумчиво произнес Дидрих. — Но это видят лишь чуткие люди. Позвольте мне напомнить ваш бокал.

Но Эллери не отрываясь смотрел на какую-то полку.

— Я уже говорил, что я ваш преданный поклонник, — заявил Дидрих Ван Хорн.

— Мистер Ван Хорн, я сражен наповал. У вас собраны все мои книги.

— И я их прочел.

— Ну что же! Вряд ли автор способен чем-либо отплатить за подобную щедрость. Может быть, мне стоит убить кого-нибудь ради вас?

— Я раскрою вам секрет, мистер Квин, — проговорил хозяин дома. — Когда Говард сообщил мне, что пригласил вас сюда, и к тому же работать над романом, я был взволнован, как ребенок. Я прочел каждую написанную вами книгу, следил по газетам за вашими успехами и больше всего сожалел, что во время двух ваших визитов не смог с вами познакомиться. В первый раз, когда вы остановились у Райтов, я был в Вашингтоне и охотился там за военными контрактами. А во второй, когда вы приехали сюда по делу Фокса, я опять был в Вашингтоне, тогда по просьбе… ну да это не имеет значения. Но если это не патриотизм, то я не знаю, что же это такое.

— И если это не лесть…

— Я вам не льщу. Спросите Салли. И кстати, — засмеялся Дидрих, — наверное, вы и в том и в другом случае одурачили Райтсвилл, но меня-то вы не провели.

— Не провел вас?

— Я пристально наблюдал за делами Хейта и Фокса.

— И они оба мне не удались. Я потерпел фиаско.

— Неужели?

Дидрих улыбнулся Эллери. Тот ответил ему такой же улыбкой.

— Боюсь, что да.

— Совсем напротив. Говорю вам, я специалист по Квину. Могу я сказать вам, что вы делали?

— Но я же вам признался.

— Мне неловко называть моего уважаемого гостя хитрым лжецом, — ухмыльнулся Дидрих. — Однако вы раскрыли убийство Розмэри Хейт, и убийцей был вовсе не молодой Джим, хотя и свалял дурака, поссорившись со всеми на похоронах Норы, уехав в машине этой журналистки — как же ее звали? — и попытавшись сбежать. Вы там кого-то покрывали, мистер Квин. И получили за это выговор.

— Не слишком обнадеживающая характеристика, не правда ли?

— Все зависит от обстоятельств. От того, кого именно вы покрывали. И почему. Но сам факт, что вы сделали нечто подобное, дает ключ и позволяет понять, кто вы такой.

— Ключ к чему, мистер Ван Хорн?

— Не знаю. Несколько лет ломал над этим голову. Меня волнуют тайны. И потому я, наверное, на них так падок.

— У вас мой тип мышления, — заметил Эллери. — Вы любите блуждать по лабиринтам. Но продолжайте.

— Что же, могу поручиться, что Джессика Фокс не покончила жизнь самоубийством. Ее убили, мистер Квин, и вы это доказали. Более того, вы доказали, кто ее убил. По-моему, вы и здесь утаили правду, и полагаю, все по той же причине.

— Мистер Ван Хорн, вам нужно начать писать самому.

— Но в деле Фокса, равно как и в деле Хейта, я не понял одного. Неужели правда способна стать ложью? Я знаком со всеми людьми, причастными к этим делам, и готов поклясться, что среди них нет ни одного прирожденного преступника.

— Разве вы не ответили на ваш вопрос? Вещи таковы, какими они кажутся, и я не в силах утверждать обратное.

Дидрих посмотрел на него сквозь дым своей сигары. Эллери ответил ему спокойным и дружелюбным взглядом. Дидрих улыбнулся:

— Вы победили. Я не прошу, чтобы вы поколебали мою уверенность. Но мне хотелось бы воспользоваться моим правом узнать истину, как первому и главному поклоннику творчества Квина в Райтсвилле.

— Я не смогу вам помочь в этом, даже если будет настаивать городской магистрат, — пробормотал Эллери.

Дидрих с удовольствием кивнул и запыхтел своей сигарой.

— Даю вам честное слово, что никто не станет мешать вам, пока вы здесь. Я хочу, чтобы вы чувствовали себя в этом доме как в собственной квартире. Пожалуйста, обойдемся без всяких церемоний. Если вы не желаете с нами обедать, просто скажите Салли, и она попросит Лауру или Эйлин подать вам обед в дом для гостей. У нас четыре машины, и вы смело можете воспользоваться любой из них, если вам нужно будет куда-нибудь поехать, или устроить выступление в библиотеке, или вообще прокатиться.

— С вашей стороны это в высшей степени великодушно, мистер Ван Хорн.

— Скорее эгоистично. Я желал бы похвастаться, что ваша книга была написана в доме Ван Хорнов. А если мы начнем вам надоедать, книга получится плохой, и тогда мне нечем станет хвастаться. Понимаете?

Пока Эллери от души смеялся, в кабинет вошла Салли, держа за руку смущенного Говарда. Он принес с собой целую кипу справочников, и его покрытое синяками лицо снова ожило.

Весь оставшийся вечер они сидели и слушали его вдохновенные планы создания пантеона древних богов в Райтсвилле.

* * *

Эллери покинул особняк уже после полуночи, собираясь вернуться в коттедж.

Говард отправился вместе с ним на террасу, и несколько минут они пробыли вдвоем.

Луна в ту ночь была на ущербе, и за окнами террасы царила полная мгла. Но кто-то зажег огни в доме для гостей, и в саду от них вытянулись пальцы света, похожие на женщину, расчесывающую свои волосы. В невидимых деревьях шелестел ветер, над их головами мерцали и исчезали звезды, словно прячась от холода.

Они стояли на террасе и молча курили.

Наконец Говард произнес:

— Эллери, что ты думаешь?

— О чем, Говард?

— Об этой сделке с музеем искусств.

— А что я должен думать?

— Ты не считаешь ее своего рода патернализмом?

— Патернализмом?

— Отец покупает для меня музей, чтобы я выставил в нем свои скульптуры.

— И тебя это беспокоит?

— Ну да!

— Говард… — Эллери помедлил, пытаясь подыскать нужные слова. Разговор с Говардом требовал дипломатического такта. — Солонки Челлини появились на свет благодаря Франциску I. Папа Юлий в буквальном смысле слова сделал для росписи Сикстинской капеллы не меньше, чем художники. Без него не было бы фресок и скульптур Микеланджело — ни «Моисея» в Винколи, ни «Рабов» в Лувре. Шекспиру покровительствовал Саутгемптон, Бетховену — граф Вальдштейн, а Ван Гогу всю жизнь помогал его брат Тео.

— Ты поместил меня в достойную компанию. — Говард поглядел в сад. — Возможно, суть в том, что он — мой отец.

— У слов «патрон» и «отец» общий корень.

— Не шути. Ты же знаешь, что я имею в виду.

— Ты считаешь, что, не будь ты сыном Дидриха Ван Хорна, тебе не поступило бы подобное предложение? — спросил Эллери.

— Да, конечно. И все прошло бы на обычной конкурсной основе.

— Говард, я видел немало твоих работ в Париже и могу сказать, что ты по-настоящему талантлив. За десять лет ты, несомненно, вырос как художник. Но допустим, что ты бездарен — совершенно бездарен. И если мы будем откровенно обсуждать степень одаренности… А вот что плохо в системе покровительства искусству, так это совсем иное. Слишком часто создание картины, или скульптуры, или чего-нибудь еще зависит от прихоти патрона. Но когда прихоть такая, как у Дидриха, то хороший результат гарантирован.

— Ты меня переоцениваешь. Можно подумать, что мои скульптуры чуть ли не шедевры.

— Даже если твои скульптуры и не шедевры. Разве тебе не приходило в голову, что, не стань ты скульптором, твой отец никогда не пожертвовал бы средства для строительства музея искусств? Да, я понимаю, это звучит грубо, но мы живем в грубом мире. А с твоей помощью Райтсвилл способен превратиться в важный культурный центр. И для этого стоит потрудиться. Надеюсь, что мои слова не покажутся тебе слишком ханжескими или напыщенными, но факт остается фактом — тебе нужно постараться и создать отличные скульптуры. Не ради собственного удовольствия и не для твоего отца, а для города, для вашего штата. И если ты всерьез возьмешься за дело, то многие узнают, что в Райтсвилле есть свой талант, и престиж города, его привлекательность заметно возрастут.

Говард ничего ему не ответил.

Эллери закурил очередную сигарету, отчаянно надеясь, что его аргументы прозвучали куда убедительнее, чем он считал на самом деле.

Наконец Говард засмеялся:

— Ты нащупал мое слабое место, но черт бы меня побрал, если я и сам его знаю. Хотя, ничего не скажешь, ты меня вдохновил. Попытаюсь запомнить всю твою речь. — А затем добавил совсем другим тоном: — Спасибо, Эллери, — и повернулся, чтобы войти в дом.

— Говард.

— Что?

— Как ты себя чувствуешь?

Говард остановился. Потом вновь обернулся к Эллери и почесал свой распухший глаз.

— Я начинаю ценить своего старика, его ум и находчивость. Из-за музея искусств я об этом напрочь забыл. Я себя отлично чувствую.

— По-прежнему хочешь обвести меня вокруг пальца?

— Но ты же не уедешь завтра или послезавтра!

— Я просто хотел выяснить, как ты себя чувствуешь.

— Ради бога, оставайся и погости у нас!

— Конечно. Кстати, мы не слишком удобно здесь разместились. Ты живешь на верхнем этаже центрального особняка, а я в этом коттедже.

— Ты имеешь в виду, если у меня начнется новый приступ?

— Да.

— А почему бы тебе не поселиться со мной рядом? Я ведь занимаю целый этаж.

— Тогда мне придется забыть об уединении. А для моего проклятого романа оно совершенно необходимо, Говард. Я буду много работать по ночам. И зачем я только подписал этот договор! У тебя часто случались приступы среди ночи?

— Нет. Честно признаться, я не в силах припомнить ни одного приступа, происшедшего во сне.

— В таком случае я смогу поработать, пока ты храпишь. Это облегчает положение. А днем, продолжая писать, сумею проследить за тобой вот тут, у двери в особняк. И ночью не лягу спать, не удостоверившись, что ты отбыл в страну сновидений. Это твоя спальня. Там, наверху, где горит свет?

— Нет, это большое окно в моей студии. А спальня справа. В ней сейчас темно.

Эллери кивнул.

— Ложись спать.

Но Говард не сдвинулся с места. Он опять повернулся вполоборота, и его лицо оказалось в тени.

— У тебя еще что-то на уме, Говард?

Тот шевельнулся, но не проронил ни слова.

— Тогда живо в кровать, лентяй. Ты же знаешь, что я не усну, пока ты не ляжешь.

— Спокойной ночи, — произнес Говард очень странным голосом.

— Спокойной ночи, Говард.

Эллери подождал, пока не закрылась дверь в особняк. Потом прошел по террасе и неторопливо побрел вдоль усеянного отражением звезд бассейна к коттеджу.

* * *

Он выключил свет в комнатах и вышел посидеть на веранде. Он сидел и курил свою трубку в темноте.

Очевидно, Дидрих и Салли уже легли спать, света на втором этаже видно не было. Вскоре погас свет и в студии Говарда. Но в следующее мгновение он зажегся в комнате справа. Через пять минут и это окно погасло. Значит, Говард улегся в кровать. Эллери долго сидел на веранде. Вряд ли Говард сразу уснет. Что же не давало ему покоя сегодня вечером? Это была не амнезия. Это было нечто новое или недавно возникшее или нечто старое, но заявившее о себе в последние два дня. И кто к этому причастен? Дидрих? Салли? Уолферт? Или кто-нибудь неизвестный Эллери?

Возможно, напряженные отношения Говарда и Салли связаны именно с этим. Но у его стресса могли быть и другие источники. Конфликт Говарда с его нелюбимым дядюшкой или старая, незарубцевавшаяся рана — мучительная любовь Говарда к его отцу.

Большой и темный особняк показался Эллери неприступным.

Большой и темный.

Этот огромный дом можно было возненавидеть. Или полюбить его.

Внезапно до Эллери дошло, что подобное чувство он уже не раз испытывал здесь, в Райтсвилле, сидя ночами и пытаясь разгадать тайну сложных отношений и связей в городе. Точно так же он раскачивался ночью в кресле-качалке на веранде дома Хейтов, когда исчезли Лола и Пэтти Райт. И ночью на веранде дома Тальбота Фокса… Оба они неподалеку отсюда, в Хилл, и сейчас скрыты от него непроглядной тьмой. Но он уже попробовал на зуб здешние дела. Впечатление такое, как будто ты стараешься откусить частицу самой этой мглы.

Может быть, тут ничего и не было. Может быть, речь идет лишь об амнезии Говарда, о тривиальном случае без какого-либо налета таинственности. А все прочее — игра воображения.

Эллери уже собирался вытряхнуть свою трубку и лечь в постель, когда его рука застыла в воздухе, а мускулы оцепенели от страха.

Что-то двигалось по саду.

Его глаза уже привыкли к темноте, и он мог различить степень ее густоты. В ней появились свои измерения, серые и пестрые пятна — отпиленные куски ночи. И кто-то шел по высветленному фрагменту в саду, за бассейном, напоминая на вид призрачный, синеватый отросток.

Он был твердо уверен в том, что никто не выходил из дома. И следовательно, этот человек не мог быть Говардом. Должно быть, некто находился в саду все время, пока он и Говард стояли на террасе и разговаривали и пока он сидел на веранде коттеджа, курил и размышлял.

Эллери напрягся и пригляделся, попытавшись уловить очертания фигуры среди теней.

Теперь он вспомнил, что на этом месте стояла мраморная скамья.

И, сообразив это, попробовал мысленно разогнать ночной мрак. Но чем больше он всматривался, тем меньше видел.

Он чуть было не вскрикнул; секунду спустя на бассейн и сад упали лучи света, облако отплыло от луны.

Кто-то сидел на мраморной скамье. Над землей нависала огромная груда.

И когда его глаза отыскали нужный ракурс, он увидел на скамье фигуру в просторной одежде или плаще. Судя по ее очертаниям и широким бедрам, женскую фигуру.

Она не двигалась с места.

Он сразу узнал ее. Это была скульптура Сен-Годена «Смерть». Сидящая женщина, закутанная в одежды. Даже ее голова была покрыта, а лицо спрятано в тени поднятых рук, одна из которых на что-то указывала, а другая — поддерживала подбородок.

Но как только лунный свет озарил мраморную скамью, сходство мгновенно исчезло, а одежды заколыхались. Ему трудно было в это поверить, однако фигура поднялась и превратилась в старую, очень старую женщину.

Она была так стара, что ее спина согнулась дугой и напоминала спину рассерженной кошки. Она сделала несколько шагов, и в ее движениях было что-то древнее и таинственное.

Она медленно шла, согнувшись над землей, и бормотала, — это были тонкие, едва различимые звуки, похожие на шорохи листвы от налетевшего ветра.

— Хотя я бреду по долине в тени смерти…

А затем она скрылась.

Пропала из вида.

Только что она была здесь, а спустя мгновение куда-то исчезла.

Эллери протер глаза. Но когда посмотрел снова, видеть уже было нечего. А луну заволокло другое облако.

— Кто это? — воскликнул он.

Ему никто не ответил.

Игра ночных теней. Там ничего и не было. А «слова», которые он слышал, на поверку оказались эхом генной памяти его мозга. Разговор о скульптуре… мертвенная чернота дома… сосредоточенные размышления… самогипноз…

Но Эллери всегда оставался верен себе и почувствовал, что должен спуститься к бассейну, обойти его кругом и ощупать неразличимую во мгле мраморную садовую скамью.

Он положил на нее руку, ладонью вниз.

Камень был теплым.

Эллери вернулся в коттедж, зажег свет, порылся в чемодане, отыскал фонарь и вновь поспешил к скамье.

Он обнаружил кустарник, за который зацепилась женщина, перед тем как луну затянули облака.

Но больше ничего.

Она ушла, и нигде не было ответа. Он целых полчаса исследовал землю вокруг, но так ничего и не нашел.