Онлайн чтение книги Клеа Clea
1

Лето перегорело в осень, осень — в зиму, и мало-помалу мы стали понимать, что война, заполонившая собою Город, начала понемногу отступать, уходить шаг за шагом по прибрежным дорогам и краю пустыни и ослабила свою хватку на нас самих и наших радостях. И, убывая, как вода во время отлива, она оставляла за собой странные трофеи-копролиты на привычных наших пляжах, которые раньше ждали нас пустые и белые: одни только чайки. Война надолго нас от них отвадила; теперь же, открывая их заново, мы находили их замусоренными, загроможденными: обгоревшие танки, чуть не узлом завязанные дула пушек и тот невнятный хлам, который инженерные войска оставили от временных баз снабжения ржаветь и гнить под жарким пустынным солнцем и уходить постепенно в песок. Купаясь рядом, мы испытывали странное, меланхолическое чувство покоя — будто среди окаменелых ненужностей времен неолита: танки как скелеты динозавров, пушки расставлены вокруг, как вышедшая из моды мебель. Минные поля до сих пор представляли собой известную опасность, время от времени на них натыкались бедуины-пастухи, и как-то раз Клеа вдруг резко дернула машину в сторону — дорога была сплошь усыпана поблескивающими на солнце кусками подорвавшегося на мине верблюда, и кровь была еще свежей. Но подобное случалось редко, а что до танков, они, хоть и выгоревшие дотла, были необитаемы. Человеческих тел там не было. Их всех, должно быть, давно уже собрали и похоронили с отданием должных воинских почестей на одном из обширных новых кладбищ, выросших за эти годы в самых неожиданных уголках пустыни, как призрачные города мертвых. И Город тоже стал возвращаться к прежним привычкам и ритмам; бомбежки прекратились вовсе, и расцвела обычная в Леванте ночная жизнь. И пусть людей, одетых в форму, на улицах стало меньше, бары и ночные клубы делали на отпускниках все ту же весьма неплохую выручку.

Моя собственная бессобытийная жизнь также вошла в обыденную колею, будучи строго поделена на две неравные части: жизнь частная, заполненная исключительно Клеа, и жизнь чиновничья, впрочем, необременительная и не слишком важная. Ничего не изменилось, хотя Маскелину удалось наконец подобрать к своим кандалам ключ и сбежать обратно в полк. Он зашел к нам в своем сногсшибательном мундире, чтобы попрощаться и ткнуть напоследок — уже не трубкой, а новой, словно только что с витрины, тросточкой — в сторону младшего коллеги, преданно виляющего хвостом. «Я же вам говорил, что он прорвется, — сказал Телфорд торжественно и скорбно. — Я всегда в это верил». Но Маунтолив пока оставался на прежнем посту, «замороженный», судя по всему, на веки вечные.

Время от времени я ездил по предварительной договоренности в Карм Абу Гирг проведать девочку. И искренне радовался тому, что трансплантация, по поводу которой столько было беспокойств и треволнений, шла на удивление успешно. Должно быть, ее теперешнее житье-бытье просто совпало с теми грезами, которые я для нее выдумывал. И роли были расписаны заранее — раскрашенные от руки карточные персонажи, среди которых и она теперь нашла свое место! И хотя Жюстин оставалась фигурой странной и малопредсказуемой — долгие приступы молчания, резкие смены настроений, — к образу императрицы в изгнании, насколько я мог судить, это шло лучше некуда. В Нессиме она признала отца. Только образ его стал четче от возникшей и укрепившейся меж ними близости — такие вещи у Нессима всегда получались как-то сами собой. Он был теперь и за отца, и за друга, и они на пару с ним уже успели объездить верхом все прилегающие к поместью участки пустыни. Он подарил ей лук и стрелы, а еще девочку ее же лет по имени Таор в качестве ординарца и amah.[76]Горничной, камеристки (левант. ). Так называемый дворец, который мы с ней тоже выдумывали вместе, с честью выдержал испытание. Лабиринты затхлых комнат и всяческие ветхие сокровища по углам и стенам служили поводом для бесконечных восторгов. И в окружении собственных лошадей и слуг и с личным дворцом, в котором можно играть, она и впрямь превратилась в царицу из арабских сказок. Она уже почти забыла остров, зачарованная своими новыми богатствами. Жюстин во время этих моих визитов я не встречал ни разу, да не слишком-то и рвался. Порой Нессим бывал дома, но никогда не сопровождал нас в наших прогулках пешком или верхом, и чаще всего к броду со свободной лошадью на поводу приезжала именно девочка.

Весною Бальтазар, который, кстати, успел совершенно оправиться и вновь набросился, как и прежде, на работу, пригласил меня и Клеа принять участие в маленькой церемонии, как нельзя лучше отвечавшей ироническому складу его ума. Речь шла о торжественном возложении цветов на могилу Да Капо по случаю очередной годовщины со дня явления Большого Порна на свет. «Я действую от имени и по поручению самого Каподистриа, — объяснил Бальтазар. — К тому же и за цветы он тоже платит сам каждый год». Выдался роскошный весенний день, и Бальтазар настоял, чтобы мы прошлись до кладбища пешком. Большой букет цветов несколько стеснял его в движениях, но он был и в настроении, и в голосе. Проблему седых волос, давно уже мешавшую ему спать спокойно, он как раз на днях решил, вверившись в руки Мнемджяну, чтобы тот, выражаясь его языком, «убрал лишний возраст». И в самом деле, перемена была — пальчики оближешь. Перед нами предстал наш прежний Бальтазар, чьи умные темные глаза привыкли взирать на труды и дни Города с ласковой иронией. И в том числе на Каподистриа, от которого он только что получил необычайно длинное письмо. «Вы себе и представить не можете, чем эта старая скотина занялась на досуге, удравши за море. Он ступил на путь диавольский и исповедует теперь черную магию. Но лучше я вам все это дам прочесть. Его могила, так мне показалось, будет местом вполне достойным, чтоб зачитать отчет об этих его опытах!»

На кладбище, утопавшем в ярком свете солнца, не было ни души. Каподистриа явно не пожалел денег, чтобы его могила имела достойный вид, и в итоге воздвиг себе памятник настолько душераздирающе вульгарный, что он в буквальном смысле слова резал глаз. Какие там были херувимы с пергаментными свитками, какие цветы и веночки! В центре была выгравирована ироническая фраза: «Не затерялся, но ушел чуть раньше». Бальтазар, довольно хохотнув, положил на могилу цветы и сказал: «С днем рождения». Потом отвернулся, снял с себя плащ и шляпу, ибо солнце стояло высоко и грело нещадно, уселся рядом с нами на скамеечку под кипарисом и, покуда Клеа кушала конфеты, нашарил в кармане пухлый, на машинке надписанный конверт, в коем и содержалось последнее обширное послание Да Капо. «Клеа, — сказал он, — не сочти за труд, прочти ты. Я сегодня забыл дома очки. Кроме того, хочется попробовать его на слух — интересно, звучать будет столь же фантастически или нет? Прочитаешь?»

Она послушно взяла у него странички с плотно напечатанным на машинке текстом и начала читать.


«Мой дорогой М. В.»[77]Далее описываются явления, почерпнутые из слегка расширенного подстрочного примечания в «Жизни Парацельса» Франца Хартманна.

«Инициалы, — вмешался Бальтазар, — это прозвище, коим облагодетельствовал меня Персуорден. Melancholia Borealis, ни более и ни менее. Дань предполагаемой во мне иудейской тоске. Клеа, дорогая, продолжай».

Письмо было написано по-французски.

«Я прекрасно понимаю, дорогой друг, что в некотором роде обязан тебе отчетом о моей здешней жизни, но, хотя я и писал тебе не так чтобы очень редко, я взял за правило главного ее содержания в письмах к тебе не касаться. Почему? Ну, знаешь, сердце мое всегда уходило в пятки при одной только мысли о твоем обидном смехе. Конечно, нелепость, если рассудить трезво, я ведь никогда не был человеком чувствительным, да и о том, что скажут соседи, тоже особо никогда не беспокоился. Дело не в том. Потребовалось бы толковать тебе долго и нудно, что на встречах Кружка, который стремился очистить мир с позиций абстрактнейших идей добра, я всегда ощущал некое смутное беспокойство и свою чужеродность. Тогда я еще не знал, что мой путь не есть путь Света, но Тьмы. Да я бы и сам смешал в то время Свет и Тьму — морально, этически — с добром и злом. Теперь я знаю, что путь, которым я иду, есть тот противовес — второй седок на детских качелях, — что позволяет светлой стороне парить на воздусях. Магия! Я помню, давным-давно ты цитировал мне отрывок из Парацельса (бессмысленный для меня в те дни). Кажется, ты добавил, что даже, мол, и в подобной ереси есть своя толика смысла: „Истинная Алхимия, которая учит, как произвести ƒ или € из пяти несовершенных металлов, не нуждается в материалах иных, нежели сами эти металлы. Совершенные металлы производятся из несовершенных через их посредство и только с их помощью; ибо с иными вещами Luna (фантазия), с металлами же — Sol (мудрость)“».

«Оставляю паузу для этого особенного твоего смеха, к коему и сам в былые дни не замедлил бы присоединиться! Какую гору чепухи наворотили вокруг идей tinctura physicorum[78]Естественного, природного окрашивания (лат. )., сказал бы ты. Так-то оно, конечно, так, но…»

«Моя первая зима в этой башне на семи ветрах была не слишком приятной. Крыша подтекала. А книги, которые могли бы меня утешить, еще не прибыли. Жилище мое казалось мне стесненным до крайности, и я начал подумывать о том, как бы мне его расширить. Участок земли над морем, на котором находится башня, включает в себя еще и небольшую сложносочиненную систему крестьянских домишек и разного рода надворных построек; там обитала глухая чета стариков итальянцев, в чьи обязанности входило присматривать за башней, кормить меня и обстирывать. Не то чтобы я собирался их выселить из собственного дома, но два амбара, стоявшие у самой их избушки, им, на мой взгляд, были явно без надобности, а если их соответствующим образом перестроить… Вот тогда-то я и обнаружил, к немалому своему удивлению, что у них состоит на постое еще один жилец, коего я доселе ни разу не видел. Странная и одинокая фигура, выходит он только по ночам и носит монашескую рясу. Этой встрече я и обязан всем своим новым знанием. Он итальянский монах-расстрига и называет себя алхимиком и розенкрейцером. Здесь он обитает в окружении целой горы масонских манускриптов — некоторые из них возраста более чем почтенного, — каковые изучает. Он и убедил меня впервые, что основная линия исследований (хотя есть, конечно, отдельные весьма неприятные аспекты) ориентирована в первую очередь на повышение внутренней власти человека над самим собой, над теми царствами, которые еще лежат во тьме, неведомые нам; сопоставление с обычной наукой не будет в данном случае ошибкой, ибо формальная сторона исследований так же прочно основана на методе — хоть и с иными совершенно предпосылками! И, если им и в самом деле свойствен ряд безусловно неприятных аспектов, что ж, в науке их тоже немало — возьми хотя бы вивисекцию. Как бы то ни было, я эту связь углядел и открыл для себя сферу знания, которая с течением времени стала все больше и больше меня затягивать. И вдобавок ко всему я в итоге обрел нечто исключительно подходящее для моей натуры! Поверь мне на слово, каждый мой шаг в этой области, каждая прочитанная страница волшебным образом питали меня и делали сильней! К тому же я смог оказать аббату Ф., как я стану его далее именовать, весьма существенную техническую помощь, ибо ряд манускриптов (украденных, я полагаю, в тайных ложах Афона) написан по-гречески, по-арабски и по-русски — на языках, коими он в достаточной степени не владел. Дружба наша переросла в партнерство. Однако прошел не один месяц, пока он представил меня еще одной странной и весьма внушительной фигуре, которая также имеет свою долю в интересующих нас материях. Австрийский барон, живет в большом особняке довольно далеко от моря, и занимается он (нет, только не смейся!) одной туманной проблемой, которую мы, кажется, даже обсуждали с тобой по случаю, — есть об этом в „De natura rerum“?[79]«O природе вещей» (искаж. лат. ); имеется в виду поэма древнеримского поэта Тита Лукреция Кара (ок. 98 — 55 гг. до н.э.) «De rerum natura». Мне кажется, есть; generatio homunculi?[80]Выращивание гомункулов (лат. ). В ассистентах у него лакей-турок и еще слуга. Я вскоре сделался там persona grata[81]Желательной персоной (лат. ). и по мере сил был допущен помогать ему в его экспериментах».

«Теперь о главном. Барон — которого ты бы, не сомневаюсь, счел фигурою более чем странной и импозантной, с огромной бородой и зубами большими, как кукурузные зерна, — сей барон… ах, дорогой мой Бальтазар, он и в самом деле произвел на свет десятерых гомункулов, коих называл «пророчествующими духами». Они содержались в больших стеклянных емкостях — такие используют в округе, чтобы мыть маслины, или хранят в них фрукты — и обитали в воде. Емкости стояли на длинном дубовом стеллаже в его кабинете, или же лаборатории. Они были произведены, или «структурированы», если воспользоваться его выражением, в ходе интенсивной, протяженностью в пять недель мыслительной и экспериментально-магической деятельности. То были удивительно красивые и таинственные, на мой непосвященный взгляд, существа, плавающие в своих сосудах на манер морских коньков. Перечислю их все: король, королева, рыцарь, монах, монахиня, строитель, рудокоп, серафим и, наконец, дух синий и дух красный! Лениво пошевеливаясь, они висели в этих кувшинах из толстого стекла. Легкое постукивание пальцем по стеклу их вроде бы слегка беспокоило. Росточком они были не более пяди, и, поскольку барон хотел довести их до размеров более значительных, мы помогли ему закопать их в куче конского навоза, коего выписали специально несколько возов. Эту кучу следовало раз в день опрыскивать некой зловонной жидкостью, которую барон и его турок изготовляли в поте лица и в состав которой входил ряд компонентов вполне отвратительных. После каждого спрыскивания навоз начинал дымиться, словно от внутреннего, подземного жара. И делался таким горячим, что даже поднести близко руку было небезболезненно. Раз в три дня барон и аббат проводили всю ночь в молитве и окуривании навозной кучи ладаном. Когда барон наконец счел процесс оконченным, бутыли были аккуратно извлечены и возвратились в лабораторию на свои полки. Гомункулы настолько увеличились в размерах, что бутыли им стали положительно тесны, а мужчины обзавелись ко всему прочему внушительными бородами. На руках и ногах у них отросли длинные ногти. Те, у кого была человеческая внешность, имели на себе одежду, соответствующую их рангу и стилю. Было в них что-то неотразимо привлекательное и в то же время непристойное; и еще это выражение на лицах: только раз мне случалось видеть его прежде — у сушеной человеческой головки в Перу! Глаза, закатившиеся так, словно они смотрят внутрь черепа, бледные, будто рыбьи, губы оттянуты назад, и между ними — мелкие, превосходной формы зубы! В бутылях, где содержались красный и синий духи, вовсе ничего не было видно. Все бутыли до единой были, кстати, тщательнейшим образом запечатаны бычьими пузырями и воском — и с обязательной магической печатью. Но когда барон постукивал по сосуду пальцем и произносил несколько слов на иврите, вода мутнела и приобретала, соответственно, красный или синий цвет. Гомункулы сперва показывали свои лица — постепенно, как на фотографическом снимке, когда опустишь его в проявитель, и лица эти понемногу увеличивались в размерах. Синий дух был красив ангельской, как обычно себе ее представляют, красотой, у красного же на лице было выражение воистину ужасное».

«Барон кормил эти существа каждые три дня некой сухой субстанцией розового цвета, которую держал в серебряной, отделанной сандаловым деревом шкатулке. Раз в неделю нужно было сливать также и воду из бутылей; после этого они (бутыли) заполнялись свежей дождевой водой. Делать это приходилось со всем возможным поспешанием, ибо в течение тех нескольких секунд, пока гомункулы подвергались воздействию воздуха, они явно слабели и даже теряли сознание, и вообще было похоже, что они вот-вот умрут, как рыбы. Синему духу пищи не давали вовсе, в то время как красный раз в неделю получал наперсток свежей крови — кажется, куриной. Кровь, едва попав в воду, тут же исчезала без всякого следа. Стоило эту бутылку открыть, и вода в ней сразу мутнела, становилась темной и распространяла запах тухлых яиц!»

«Еще месяца через два гомункулы достигли наконец необходимых размеров, „стадии пророческой“, как говорил барон; после этого всякую ночь бутыли сносили в маленькую полуразрушенную часовню, расположенную в роще на некотором удалении от дома; там служили службу, а потом „вопрошали“ бутылки о делах грядущих! Делалось это следующим образом: вопрос писали на иврите на небольшой полоске бумаги, после чего ее прикладывали к стеклу перед глазами гомункула — вроде как чувствительную фотобумагу подвергают действию света. Получается, что эти существа не столько читали, сколько угадывали суть вопроса, медленно, после долгих колебаний. Они писали ответ пальцем на стекле, и он тут же списывался бароном в огромный гроссбух. Каждому гомункулу задавались вопросы в согласии с его статусом, красный же и синий духи могли отвечать только улыбкой или нахмурясь, дабы выразить свое согласие или несогласие. Между тем знали они едва ли не все на свете, и можно было задавать им буквально любые вопросы. Король разбирался исключительно в политике, монах — в вопросах веры и так далее. Вот так я и стал свидетелем составления компиляции, которую барон именовал „анналами Времени“, — и это был документ, по меньшей мере столь же впечатляющий, как и все то, что оставил нам Нострадамус. И столь многие из этих пророчеств оказались верны в течение нескольких последовавших месяцев, что я нимало не сомневаюсь в истинности и всех прочих. Странное возникает чувство, когда глядишь вот так в будущее — как в телескоп!»

«Однажды по какой-то несчастливой случайности стеклянный сосуд, содержавший в себе монаха, упал на каменный пол и разбился вдребезги. Бедный монах умер после нескольких отчаянных попыток вдохнуть ртом воздух, несмотря на все усилия, предпринятые бароном для его спасения. Тело его было предано земле в саду. Затем была еще одна попытка „структурировать“ монаха взамен прежнего, но неудачная. В итоге получилось маленькое и совершенно нежизнеспособное, на пиявку похожее существо, которое протянуло не долее двух-трех часов».

«Вскорости после того королю удалось ночью выбраться из бутылки, его нашли сидящим на бутылке, содержащей в себе королеву, и он ногтями соскребывал с сосуда восковую печать! Он был вне себя и двигался более чем ловко, хоть и слабел на глазах от соприкосновения с воздухом. Тем не менее нам пришлось устроить настоящую охоту на него между бутылей, которые нам очень не хотелось опрокинуть. Но какое, скажу я тебе, он выказал проворство! И если бы силы не оставляли его с каждым шагом по причине разлуки с родной стихией, сомневаюсь, чтобы мы его в конце концов поймали. И все-таки мы его изловили, и как он ни кусался и ни царапался, но был водружен обратно в бутыль, успев, однако, сильно разодрать аббату подбородок. Во время погони он издавал весьма странный запах, как если бы положили остывать раскаленную металлическую пластину. Мой палец коснулся его ноги. На ощупь она была влажной и похожей на резину, и по спине у меня пробежала дрожь».

«Кончилось все это весьма печально. Царапины на лице у аббата воспалились, у него поднялась необычайно высокая температура, и пришлось отправить его в больницу, где он до сей поры и пребывает. Дальше — хуже; барон, будучи австрийцем, всегда состоял здесь на особом счету, тем более теперь, когда шпиономания, которую возбуждает в умах всякая война, достигла предела. До меня дошли слухи, что вскоре компетентные органы собираются его допросить. Новость эту он воспринял на удивление спокойно, однако было ясно, что он не может допустить, чтобы непосвященные рылись в его лаборатории. Мы приняли решение „разрушить“ гомункулов и закопать их в саду. Поскольку аббата с нами не было, я вызвался ему помочь. Я не знаю, какую жидкость он влил в бутыли, но все адское пламя вырвалось из них наружу, и потолок сплошь покрылся копотью и сажей. Гомункулы съежились до размеров сушеной пиявки или сухих пуповин, которые кое-где в деревнях принято хранить дома. Барон время от времени глухо стонал, и на лбу у него выступил пот. Стоны женщины, когда у нее схватки. Наконец процесс завершился; в полночь мы вынесли бутыли из дома и закопали их прямо в часовне — там есть несколько плит, которые можно вынуть. Под этими плитами бутыли, должно быть, лежат и до сих пор. Барона интернировали, все его книги и бумаги были опечатаны. Аббат, как я уже сказал, лежит в больнице. А я? Мой греческий паспорт ставит меня — в сравнении с живущими по соседству людьми — в положение несколько даже привилегированное. Сейчас я опять живу в башне. В амбарах, где жил аббат, полным-полно масонских книг и рукописей; я о них позабочусь. Раз или два я писал к барону, но он, может быть из чувства такта, не ответил ни разу, сочтя, вероятно, что связь с ним каким-то образом может мне повредить. Итак… Война идет у самого нашего порога. Ее результаты и то, что будет после — вплоть до конца столетия, — я знаю: все это, записанное черным по белому в форме вопросов и ответов, лежит сейчас у меня под рукой. Но кто мне поверит, приди мне в голову опубликовать то, что мне известно? И первым Фомой Неверующим будешь — не ты ли, доктор наук эмпирических, скептик и иронист? Что же до войны — Парацельс писал: "Неисчислимы Эго человека; в нем ангелы и диаволы, рай и ад, и всякая живая тварь, и царства растений и минералов; и так же, как малый, единичный человек способен заболеть, великий универсальный человек имеет свои недуги, каковые проявляют себя в заболеваниях всего человеческого рода. На этом факте и основана способность предсказывать грядущие события". Итак, дорогой мой друг, я выбрал Темный Путь к моему собственному свету. И знаю теперь, что должен им следовать, куда бы он ни вел! Разве это само по себе не прекрасно? Нет, ты считаешь? Может, ты и прав. Но, даю тебе слово, я верю в то, что делаю. И слышу твой смех!

Твой преданный — навсегда — Да Капо».


«Ну, — сказала Клеа, — хочешь не хочешь, но смех обязателен!»

«Тот самый, который Персуорден, — добавил я, — называл „меланхолический смех Бальтазара, верный симптом солипсизма“».

Бальтазар уже и впрямь смеялся, согнувшись, как перочинный нож, и хлопал себя по колену. «Ну, Да Капо, ну, сукин сын, — простонал он. — Однако soyons raisonnables[82]Рассудим здраво (фр. )., если в данном случае сие возможно, — ведь врать-то он не станет. Или нет, он может. Да нет, не станет. И все-таки вы в состоянии поверить во все, что он тут нагородил, — вы двое?»

«Да», — сказала Клеа, и тут мы с Бальтазаром улыбнулись: все главные александрийские гадалки числились ее добрыми знакомыми — предрасположенность к магическим искусствам налицо. «Ну, смейтесь, смейтесь», — сказала она тихо. «По правде говоря, — Бальтазар явно пошел на попятный, — когда оглядишь с высоты прожитых лет обширные поля так называемого знания, начинаешь отдавать себе отчет в том, что где-то там вполне могут обретаться весьма обширные ареалы тьмы, коими как раз интересовался Парацельс, — подводная часть великого айсберга знания. Нет, черт побери, придется мне признать, что ты таки права. Больно уж мы привыкли задирать нос, путешествуя туда-сюда вдоль узеньких трамвайных рельсов эмпирического факта. И вдруг — бац! — аккурат по голове булыжник, брошенный откуда-то со стороны неведомой рукой. Вот, кстати, только вчера Бойд рассказал мне историю ничуть не менее странную: об одном солдатике, его похоронили на прошлой неделе. Я мог бы, конечно, привести целый ряд объяснений, и объяснений вполне подходящих, — но безо всякой уверенности в том, что прав. Этот паренек ездил в Каир, у него был недельный отпуск. И вернулся очень довольный, по крайней мере он сам так говорил. Потом у него развивается вдруг какая-то странная перемежающаяся лихорадка с просто невероятными температурными максимумами. Не прошло и недели — он умирает. За несколько часов до смерти на глазных яблоках формируются плотные белые катаракты с каким-то ярко-красным утолщением в районе сетчатки. И в бреду этот мальчик твердит одну и ту же фразу: "Она это сделала золотой иглой ". И больше — ни единого слова. Вот я и говорю: можно, конечно, объяснить сей феномен с чисто клинической точки зрения и привести для полноты картины парочку шибко умных гипотез, однако… если быть честным, ни в какие принятые рамки сей случай не укладывается. Кстати, и вскрытие ничего не дало: анализы крови, спинно-мозговой жидкости, желудочного сока и так далее. Ни даже каких-нибудь славных, знакомых (хоть и не вполне понятных) менингиальных нарушений, ни-ни. Мозг чист и прекрасен! По крайней мере, если верить Бойду, а уж он-то наверняка бедного молодого человека исполосовал вдоль и поперек. Загадка! Ну и какого, спрашивается, черта он там делал, в Каире? Вопрос чисто риторический. Он не был зарегистрирован ни в одном отеле, ни в этих армейских транзитных ночлежках. И ни на одном языке, кроме английского, не говорил. Эти несколько дней в Каире выпали полностью. И что это за женщина с золотой иглой?»

«А поскольку подобные вещи происходят постоянно, я думаю, ты права, — это уже в сторону Клеа, — когда упрямо настаиваешь на существовании темных сил и на том антинаучном факте, что некоторые люди заглядывают в магический кристалл столь же уверенно и просто, как я — в микроскоп. Не все, но некоторые. И даже люди не слишком умные, ну, вроде этого твоего старичка Скоби. Хотя, знаешь, на мой взгляд, вся эта чепуха, которую он нес, когда бывал под мухой и ему уж очень хотелось себя показать (взять хотя бы все то, что он тебе наговорил о Нарузе)… так вот, я считаю, что это все чересчур театрально, чтобы иметь хоть какое-то касательство к истине. Но некоторые детали все же могли совпасть: ведь он имел доступ ко всякого рода досье в силу профессии и должности, ведь так? В конце концов, Нимрод лично вел протокол, и эти бумаги до сих пор, должно быть, где-нибудь хранятся».

«А что такое насчет Наруза?» — спросил я удивленно, уязвленный в глубине души тем обстоятельством, что Клеа поверяет Бальтазару тайны, о которых ничего не знаю я. И тут же заметил, как побледнела Клеа — и отвернулась. Но Бальтазар, казалось, ослеп и все говорил, говорил… «Слишком смахивает на дешевый роман ужасов — насчет утащить тебя за собой в могилу. А? Тебе не кажется?» Тут он заметил наконец выражение ее лица и оборвал себя буквально на полуслове. «Господи, Клеа, дорогая моя, — ему явно стало не по себе, — я что, проболтался, да? У тебя такое лицо. Но разве ты меня предупредила, что вся эта история со Скоби — секрет?» Он взял ее за обе руки и повернул к себе лицом.

На щеках у нее выступили яркие пятна румянца. Она замотала головой, не говоря ни слова, и прикусила, будто с досады, губу. И наконец: «Да нет, нет тут никакого секрета. Я просто ничего не сказала Дарли, потому что… ну, хотя бы потому, что это глупо, ты же сам говоришь, и он бы все равно в подобную чушь не поверил. А мне вовсе не хотелось выглядеть в его глазах глупее, чем я должна в его глазах выглядеть». Она потянулась ко мне и чмокнула меня — простите, пожалуйста! — в щеку. Обиду мою она почувствовала сразу, как и Бальтазар, — он понурил голову и произнес: «Ну вот, ляпнешь вот эдак, не подумав! Черт! Теперь он на тебя станет злиться».

«Да Господи ты Боже мой, нет конечно! — теперь уже была моя очередь оправдываться. — Просто любопытно стало, только и всего. У меня и в мыслях не было совать нос в твои тайны, Клеа».

Она сделала резкий размашистый жест — боль, раздражение. «Ну, хорошо. Какая, в общем-то, разница. Я все тебе сейчас расскажу. — И стала говорить быстро-быстро, словно желая отделаться поскорей от неприятной темы, на которую жаль тратить время: — Это было во время того прощального ужина, помнишь, я тебе говорила? Когда я уезжала в Сирию. Он, конечно, был пьяненький, не отрицаю. Он сказал все то же самое, что и Бальтазар сейчас, и описал человека, который показался мне похожим на Нессимова брата. Пометил место на своих губах ногтем большого пальца и сказал: „Губы у него разрезаны вот тут, и я вижу, как он лежит на столе, весь покрытый маленькими ранами. Снаружи озеро. Он так решил. Он соберется с силами и утянет тебя к себе. Ты будешь одна в темном месте и не сможешь двигаться. И сопротивляться ему не сможешь. Да, есть один с тобой рядом, он бы помог тебе, но у него не хватит сил“». Клеа вдруг встала и закончила историю свою резко, оборвала, как человек обламывает ветку. «Тут он ударился в слезы», — сказала она.

Этот бредовый и зловещий рассказ лег на наши души странной тяжестью: что-то тревожное и дурное поселилось в ярком солнечном свете, в искристом легком воздухе. В наступившей тишине Бальтазар нервически складывал и разворачивал, чтобы опять сложить на коленях, свой плащ, Клеа же отвернулась вовсе и принялась разглядывать далекий, плавно искривленный берег гавани, флотилию испещренных кубистическими пятнами судов и разбросанные праздно разноцветные лепестки парусов легких местных динги, которые, выйдя за бон, беспечно плелись теперь к стоящему вдалеке, на траверзе, синему сигнальному бую. Александрия, судя по всему, пришла наконец в норму, осев в тихой заводи отступающей войны, понемногу вспоминая прежние свои радости. Но день как-то сразу потемнел для нас и стал невыносим — еще более невыносим оттого, что причина была нелепой до крайности. Я ругнул про себя Скоби — взбредет же в голову на старости лет разыгрывать из себя цыганку.

«Что б ему не использовать свои таланты на службе, на пользу обществу, если он такой прозорливый, — глядишь, карьеру бы сделал», — сварливо сказал я.

Бальтазар сочувственно засмеялся, но даже и в смехе его сквозила некая горестная опаска. Он сделал глупость и никак не мог себе этого простить.

«Пойдем», — сказала вдруг Клеа. Она была чем-то обижена: я было взял ее за руку, но она тут же высвободилась. Мы отыскали неподалеку старенькую гхарри и медленно и молча поехали в центр.

«Ну нет, черт возьми! — взорвался в конце концов Бальтазар. — Давайте по крайней мере съездим в гавань и чего-нибудь выпьем». — И, не дожидаясь ответа, дал извозчику новый адрес; мы не спеша зацокали по длинной, плавно изогнутой дуге Корниш в сторону Яхт-клуба и внешней гавани, где, как позже выяснилось, нас ожидало событие важное и зловещее. Я так ясно помню тот весенний тихий день: зеленое мерцающее море — подсветкой к минаретам — и то здесь, то там темные пятна на воде. Налетел ветерок. Мандолины дребезжат в арабском квартале, и каждый цвет неправдоподобно ярок, как на детской переводной картинке. Пройдет всего лишь четверть часа, и все это великолепие будет омрачено, отравлено неожиданной и уж никак не заслуженной смертью. Но когда трагедия случается внезапно, сам краткий миг ее вхождения в нашу жизнь как будто дрожит, вибрирует прогорклым эхом невидимого гонга, оглушая разум, притупляя чувства. Внезапно, да, но как же медленно он делается значимым и понятным — вот мертвая зыбь, вот рябит поверхность духа, и наконец расходятся большие кольца страха все шире и шире. И одновременно, вне смыслового, так сказать, центра картины с ее ничтожнейшим и быстротечным трагическим анекдотом, течет обыденная жизнь и ничего не слышит. (Мы, например, даже не слышали звука выстрелов. Отнесло ветром).

И все-таки наши взгляды, как будто следуя вдоль силовых линий некой огромной картины, морского пейзажа, были прикованы к динги, сбившимся вдруг в плотную пеструю кучку с подветренной стороны одного из боевых кораблей, соборами восставших на небесном фоне. Их паруса вздувались и опадали, похожие на крылья бабочек, беспечно играющих с легким бризом. Там возникла какая-то смутная суета, взмахи весел и рук, перемещения фигурок, неразличимых и неузнаваемых за дальностью расстояний. Но узелок завязался и властно тянул к себе — Бог знает, в силу каких таких внутренних токов. Гхарри тихо катилась по набережной, и перед нами неспешно разворачивалась обыденная жизнь александрийской внешней гавани, как будто на волшебном полотне великого старого мастера. Не перечесть ни форм, ни стилей разнообразнейших судов, сбежавшихся сюда со всех концов Леванта: обводы, оснастка — богатый чувственный ритм на фоне сбрызнутой солнцем воды. Картина захватывала дух, но так всегда бывает весной в гавани: гудки буксиров, детский крик, щелканье фишек о доски — в кафе завсегдатаи играют в триктрак — и пенье птиц. Все шло своею чередой вокруг крошечной центральной панели, где заполаскивали паруса и жесты, смысла которых мы никак не могли понять, — и голоса через ветер. Суденышки качались, руки взлетали вверх и опускались снова.

«Что-то случилось», — сказал Бальтазар, не отрывая узких черных глаз от сценки на воде, и лошадь, словно услышав и поняв его фразу, вдруг стала. Кроме нас только один человек зацепился глазом за происходящее; он тоже остановился и, открыв рот, весь ушел в созерцание, уверенный, что творится нечто из ряда вон выходящее. Народ же вокруг суетился по-прежнему, кричали разносчики. У его ног сосредоточенно возились дети; их было трое, и они аккуратно укладывали кусочки мрамора на трамвайные рельсы в явном предвкушении восторга, когда трамвай сотрет эти камни в порошок. Продавец воды звенел своими медными чашками, выкликая: «Придите, вы, жаждущие». И на заднем плане ненавязчиво скользнул в открытое море по траверзу, как по шелковой дорожке, океанский лайнер.

«Это же Помбаль», — озадаченно воскликнула Клеа и с тревогой просунула ладошку мне под локоть. Там и в самом деле был Помбаль. А случилось вот что. Они катались в гавани на его маленькой динги беспечно, как всегда, и не слишком-то глядя по сторонам, когда внезапный порыв ветра сбил их с курса и они слишком близко подошли к одному из французских боевых кораблей с подветренной стороны. С какой дьявольской иронией и с какой скоростью невидимые мастера сцены, играющие в судьбы человеческие, раскладывают порой свои пасьянсы! Французские моряки, хотя и числились взятыми в плен, сохранили оружие и чувство стыда, отчего и сделались ранимыми и непредсказуемыми до крайности. Несущая караульную службу на борту морская пехота имела приказ давать предупредительный выстрел по всякому судну, которое подойдет к кораблю ближе чем на двенадцать метров: стрелять в воду, по носу. И часовой, который прострелил Помбалю парус, когда его легкая динги вдруг вильнула вбок и пошла на корабль, действовал согласно приказу. Это было всего лишь предупреждение, не содержавшее в себе никакой прямой угрозы. И даже после первого выстрела все могло бы… но нет: по-другому сложиться уже не могло. Ибо друг мой, вне себя от ярости по поводу оскорбления, нанесенного ему этими трусами, этими слизняками одной с ним крови и веры, побагровел, бросил румпель, встал во весь рост, и, потрясая могучим своим кулаком, заорал: «Salauds! Espиces de cons!»[83]«Сволочи! Пиздюки!» (фр. ) — и (эпитет, который, скорей всего, решил все дело): «Lвches!»[84]«Трусы!» (фр. ).

Слышал ли он, как по нему стреляли? Вряд ли, потому как лодка накренилась, сделала поворот через фордевинд и легла на другой курс, а сам он упал. Там-то, лежал, пытаясь сладить с румпелем, он и увидел, как падает — но бесконечно медленно — Фоска. Потом он говорил, она-де и сама не поняла, что ее застрелили. Может быть, она успела почувствовать только лишь смутное и непривычное смещение ракурса, будучи во власти моментальной шоковой анестезии, которая часто случается в первые минуты после ранения. Она наклонилась, как высокая башня, и откуда-то пришла решетка кормового люка и прижалась к щеке. Она лежала с широко открытыми глазами, полная и мягкая, как лежит подстреленный фазан, чьи глаза еще ясны, хотя из клюва и каплет кровь. Он выкрикнул ее имя, но в ответ услышал одно лишь бездонное молчание, эхо сказанного слова; бриз окреп и теперь мчал их к берегу. Поднялась суета: соседние суденышки, слетевшиеся разом, как мухи слетаются на рану, начали тесниться вокруг — советы, соболезнования. А Фоска все лежала, распахнув глаза, с отсутствующим взглядом, улыбчиво уйдя в какой-то другой сон.

Тут вышел наконец из транса Бальтазар; не говоря ни слова, он выбрался из гхарри и бросился нелепой своей припрыжкой, наклоняясь вперед, приволакивая ноги, мимо причалов туда, где висел на стене маленький красный телефон военно-полевой скорой помощи. Я слышал, как щелкнула трубка и следом его голос, терпеливый и сосредоточенный. Карета пришла со скоростью почти немыслимой, благо пост находился не далее чем в ярдах пятидесяти. Я сразу же услышал мелодичный перезвон ее маленького колокольчика и увидел, как она мчится прямо к нам, подпрыгивая на булыжной мостовой. И снова лица повернулись к морю, к маленькому конвою динги, — лица, на которых было написано терпеливое смирение или страх. Помбаль, повесив голову, стоял на коленях у мачты. За его спиной Али, лодочник, уверенно орудовал румпелем: он первый понял, в чем дело, и предложил свою помощь. Прочие динги шли тем же курсом, тесно сбившись вокруг Помбалевой лодки, как будто выражая тем свое сочувствие. Я уже мог прочесть имя лодки: «Манон», — не прошло и полугода с того дня, как он самолично, лопаясь от гордости, вывел его на носу. Все вокруг стало как-то смутно, приобрело иные измерения, разбухнув от сомнений и страхов.

Бальтазар стоял на причале, исходя нетерпением, умоляя их спешить, спешить, спешить. Стоя рядом, я слышал, как укоризненно и мягко цокает о нёбо его язык; упрек, подумал я, то ли адресован лодкам за то, что они идут так неспешно, то ли жизни самой по себе, с ее дурацкими и непредсказуемыми вывертами.

Наконец они подошли к причалу. Стало четко слышно их тяжкое дыхание и сразу смешалось со звуками здесь, на берегу; щелкнули ремни на носилках, звяканье полированной стали, негромкий лязг подкованных гвоздями башмаков о булыжник. И вдруг забурлила горячка голосов и жестов, то затихая, то вспыхивая вновь; раздался невнятный выкрик, — когда бросили на берег канат, чтобы закрепить понадежнее динги, — и острые зазубренные лезвия голосов, отдающих команды «Посторонись» и «Осторожно» в сочетании с доносящимся издали фокстротом: играет в корабельной рубке радио. Носилки качнулись, как колыбель, как корзина с фруктами на черных плечах араба. Разверзлись стальные двери, открыв широкую белую глотку.

На лице у Помбаля — выражение нарочитой отрешенности; черты его как-то разом осунулись, но цвет лица был как у здорового младенца. Он шмякнулся о сходни на пристань, будто свалившись с луны, упал на колени и тут же встал. Потом пошел, семеня, вслед за Бальтазаром и санитарами, которые несли носилки, и блеял, словно отбившаяся от стада овца. На его дорогих белых espadrilles[85]Холщовых туфлях на веревочной подошве (фр. )., купленных неделю назад в торговом центре Гошена, была кровь, ее, наверное, кровь. В подобные минуты ничто не бьет так больно, как мелкие детали. Он сделал слабую попытку забраться следом за носилками в машину, но его оттуда просто-напросто вытолкнули вон. Двери захлопнулись у него перед самым носом. Фоска принадлежала теперь не ему, а науке. Так он стоял и ждал, неловко опустив голову, пока они снова откроют дверь и впустят и его тоже. Он, кажется, едва дышал. У меня вдруг возникло невольное желание подойти и встать рядом, но мне на локоть тут же легла рука Клеа. Мы все ждали терпеливо и покорно, как ждут дети, вслушиваясь в смутную суету внутри машины и в стук подкованных подошв. Времени прошло предостаточно, когда двери наконец-то отворились: на свет Божий выполз усталый Бальтазар и сказал: «Забирайтесь, поедете с нами». Помбаль дико огляделся, обернув свое опустошенное лицо ко мне и к Клеа, и сделал один-единственный жест — развел безнадежно, беспомощно руки в стороны и затем закрыл ладонями уши, словно хотел заглушить, не услышать какую-то фразу. Голос Бальтазара вдруг хрустнул, как пергамент. «Забирайтесь», — сказал он резко, зло, как будто говорил с преступником; и, когда они оба влезли в белую утробу, я услышал, как он добавил много тише: «Она умирает». Грохотнули железные двери, и я почувствовал, как стала ледяной ладошка Клеа в моей ладони.

Так мы и сидели бок о бок, не говоря ни слова, пока весенний солнечный день вокруг нас не стал понемногу сгущаться в сумерки. В конце концов я встал, зажег сигарету и отошел на несколько шагов — туда, где арабы оживленно обсуждали случившееся: резкие, высокие голоса. Али уже совсем собрался отвести лодку назад, на стоянку в Яхт-клубе; он искал огонька. Он подошел ко мне и вежливо спросил, не может ли он прикурить от моей сигареты. Пока Али пыхал дымом, я заметил, что мухи нашли маленькое пятнышко крови на палубе динги. «Я все вытру», — сказал Али, заметив направление моего взгляда; легким, каким-то кошачьим движением он запрыгнул на борт и тут же поставил парус. Обернулся. Улыбка и взмах руки. Он хотел сказать: «Быстро отправили », но с английским у него были нелады. Он крикнул: «Быстро отравили, сэр». Я кивнул.

Клеа так и сидела в гхарри, разглядывая руки. Внезапный и несчастливый этот случай как-то вдруг сделал нас чужими.

«Поехали обратно», — сказал я и велел извозчику ехать в центр, туда же, куда мы наняли его в самом начале.

«Господи, хоть бы все обошлось, — сказала Клеа после долгой паузы. — Слишком жестоко».

«Бальтазар сказал, она умирает. Я слышал».

«Он может и ошибиться».

«Он может и ошибиться».

Но он не ошибся. И Фоска, и ребенок были уже мертвы, хоть мы об этом ничего и не знали до самого позднего вечера. Мы бродили бесцельно из комнаты в комнату, не в состоянии хоть чем-нибудь заняться. В конце концов она сказала: «Может, лучше будет, если ты вернешься сегодня к себе и побудешь с ним, а? Как ты считаешь?» Я пожал плечами: «Я думаю, сейчас ему лучше побыть одному».

«Уходи, — сказала она и добавила резко: — Видеть не могу, как ты маячишь тут у меня перед глазами… Боже, милый, я тебя обидела. Извини, пожалуйста».

«Никого ты не обидела, дурочка. Но я и впрямь, наверное, пойду».

Всю дорогу вниз по рю Фуад я шел и думал: такая малость, одна человеческая жизнь, и чуть сместились линии координат, — а сколько всего переменилось. Вот уж чего никто из нас не ожидал. Мы даже и представить себе ничего подобного не могли, не могли встроить в картину, которую Помбаль столь прилежно писал у нас перед глазами. Маленькая глупая случайность отравила все — едва ли и не нашу к нему привязанность тоже, ибо на месте привязанности отныне поселились сострадание и страх! Ненужные, бесполезные, бессовестные чувства! Моя первая, инстинктивная реакция была — держаться от него подальше! Мне даже показалось, что лучше бы нам с ним вообще никогда больше не встречаться, чтобы не ставить его в неловкое положение. Быстро отравили, вот уж воистину. Я повторял про себя эту фразу Али снова и снова.

Когда я вошел, Помбаль уже был дома, сидел в покойном кресле, глубоко уйдя в себя. Рядом стоял полный стакан неразбавленного виски, он вроде бы его и не тронул. Он между тем переоделся — в свой привычный синий халат с золотым узором из павлиньих глаз и в старые драные египетские тапки, этакие золотые лопаточки. Я тихо вошел и сел напротив. В мою сторону он даже и не глянул, но я каким-то образом почувствовал: он знает, что я здесь. Однако взгляд его был туманен, он сидел не шевелясь, уставившись куда-то прямо перед собой, и играл тихонько пальцами — ладонь к ладони. И, все так же глядя в окно, он сказал тихим скрипучим голосом — будто собственные слова его же и ранили, хоть смысла их он до конца и не понимал: «Они умерли, Дарли. Они оба умерли». На сердце мне упала чья-то свинцовая лапа. «C'est pas juste»[86]«Это несправедливо»; «это нечестно» (фр. )., — добавил он с отсутствующим видом и стал тянуть себя за бакенбарды; голос у него был ровный, на одной и той же ноте, как у человека, едва оправившегося от сердечного приступа. Потом он глотнул вдруг виски и вскочил, кашляя, хватая воздух ртом. «Чистый», — сказал он удивленно, с отвращением и, передернувшись, поставил стакан на место. Потом нагнулся вперед, взял на столе карандаш и листок бумаги и принялся рисовать — завитушки, ромбы, драконов. Как ребенок. «Я завтра утром иду на исповедь, в первый раз за столько лет, — сообщил он медленно и как бы очень опасливо. — Сказал Хамиду, чтобы разбудил меня пораньше. Ты не против, если придет одна только Clйa?» Я покачал головой. Он явно имел в виду похороны. Он облегченно вздохнул, сказал: «Bon»[87]«Хорошо» (фр. )., — встал и подобрал, вставая, стакан с виски. В эту минуту отворилась дверь, и на пороге с безумным совершенно взором показался Пордр. Помбаль — я и глазом не успел моргнуть — совершенно переменился. Может, дело было в том, что появился человек его расы. Он разразился долгой чередой глубоких, в голос, рыданий. Они обнялись, бормоча какие-то невнятные слова и фразы, как будто пытались утешить друг друга в беде, равно значимой для обоих. Старик дипломат поднял вверх свой белый, по-женски хрупкий кулачок и понес вдруг ересь, на мой взгляд, очевидную: «Я уже заявил протест в самых сильных выражениях». Какой протест, кому? Тем невидимым силам, в чьей власти рассудить, что все должно случиться так, а не иначе? Слова повисли в стылом воздухе гостиной бессмысленной едкой взвесью. Помбаль тоже заговорил.

«Я должен написать и рассказать ему все, — сказал он. — И во всем покаяться».

«Гастон, — резковато и с укоризной тут же отозвался его шеф, — подобных вещей делать не следует. Это усугубит его страдания в застенках. C'est pas juste.[88]Это нечестно (фр. ). Послушай моего совета: обо всем этом следует забыть».

«Забыть! — возопил Помбаль так, словно его укусила пчела. — Вы не понимаете. Забыть! Он должен знать хотя бы ради нее

«Он никогда и ничего узнать не должен, — сказал старик. — Никогда».

Они долго еще стояли так, держась за руки и глядя вокруг отрешенно, сквозь слезы; и тут, как будто для того чтобы придать картине завершенность, дверь отворилась снова, и в проеме обозначилась свиноподобная фигура отца Павла, который не пропустил, наверно, еще ни одного скандала в городе. Он чуть задержался в дверях с видом елейным до крайности, собрав черты своего лица в маску почти гротескного самодовольства. «Бедный мой мальчик», — сказал он, прочистив предварительно горло. Потом походя взмахнул холеной жирной лапой, как будто бы спрыснул нас для порядка святой водой. И сделался похож на большого лысого стервятника. Затем, к удивлению моему, оттарабанил полдюжины фраз на латыни — ко утешению скорбящих.

Я оставил друга моего на растерзание этим нелепым утешителям и был отчасти даже рад, что мне в этом латинском карнавале скорби места нет. Я просто пожал ему — один раз — руку, выскользнул из квартиры и направил свой задумчивый шаг туда, где жила Клеа.

Похороны состоялись на следующий день. Клеа вернулась с них бледная, натянутая как струна. Она швырнула шляпу наискосок через комнату и нетерпеливо тряхнула головой — рассыпались волосы, — словно желая поскорей сбросить всякую память о неприятном дне. Потом устало легла на диван и закинула руки за голову.

«Это было отвратительно, — сказала она наконец, — по-настоящему отвратительно, Дарли. Начнем с того, что они ее кремировали. Помбаль настоял на том, что ее прах он заберет с собой, несмотря на визг, который поднял по этому поводу отец Павел. Нет, какая все-таки скотина. Он вел себя так, как будто ее тело стало неотъемлемой собственностью Церкви. Бедняга Помбаль был в ярости. Они дошли до настоящего скандала, пока договаривались о деталях, — я сама слышала. А потом… Я же в этом новом крематории и не была никогда! Он недостроен. Стоит на песчаном пустыре, захламленном сплошь какой-то соломой, бутылками из-под лимонада, а сбоку огромная свалка старых автомобилей. Как будто в концлагере наспех выстроили печь. Жуткие маленькие могилки, обложенные кирпичом, и кое-где из песка торчат чахлые полуживые цветы. И узкие рельсы, а на них тележка для гроба. Такое уродство! И лица консулов и вице-консулов! Даже Помбалю ото всей этой гнусности стало вроде бы не по себе. А жара! Отец Павел был, конечно же, на авансцене и актерствовал самозабвенно. А потом гроб покатился — сам! — с совершенно непристойным скрежетом и визгом по рельсам между кустов и ввинтился в железный люк. Мы стояли и переминались с ноги на ногу; отец Павел попытался было заполнить эту неловкую паузу подходящими по случаю молитвами, но тут где-то неподалеку радио стало играть венские вальсы. Туда послали одного шофера, потом другого, чтобы найти хозяев и заставить их хотя бы сделать потише, но без толку. Ни разу в жизни не чувствовала себя хуже — на дурацком этом пустыре, разряженная в пух и прах. От крематория шел жуткий дух горелого мяса. Я еще не знала, что Помбаль вознамерился развеять ее прах в пустыне и что сопровождать его в этой экспедиции должна я одна. И что отец Павел, который разнюхал еще один шанс для вдохновенной молитвы, решил во что бы то ни стало поехать с нами. Уж такого я никак не ожидала».

«Когда нам наконец выдали урну — что это была за урна! Просто как в душу плюнули. Этакий кондитерский изыск, суперкоробка для дешевеньких конфет. Отец Павел попытался было наложить на нее лапу, но Помбаль тут же взял ее сам и понес к машине. Здесь, надо признать, он выказал характер. „А вы куда? — осадил он батюшку, когда тот полез было в машину. — Со мной поедет только Клеа“. Он кивнул мне головой».

«"Сын мой, — начал отец Павел тихим и скорбным голосом, — я тоже должен поехать с вами"».

«"Ничего подобного. Вы свое дело сделали"».

«"Сын мой, я еду", — говорит эта упрямая скотина».

«На секунду мне показалось, что дело кончится дракой. Помбаль тряс на попа бородой и глядел зверем. Я забралась в машину, чувствуя себя глупее некуда. И тут Помбаль отца Павла ударил на самый что ни на есть французский манер: сильно ткнул в грудь, — плюхнулся в машину и захлопнул дверь. По консульским шеренгам пробежала рябь — еще бы, публичное оскорбление сутаны! — но никто не сказал ни слова. Священник побелел от гнева и дернул было рукой — как будто вознамерился поднять кулак и потрясти им в воздухе, но вовремя одумался».

«Мы тронулись; шофер — Помбаль ему, наверно, заранее все объяснил — поехал в сторону пустыни, на восток. Помбаль сидел неподвижно, держал на коленях отвратную эту bonbonniиre[89]Бонбоньерку (фр. ). и, полузакрыв глаза, тихонько сопел носом. Как будто собирал себя по кусочкам после всех этих утренних перипетий. Потом он взял меня за руку; так мы и сидели с ним рядом, глядя, как по обе стороны от нас ковром расстилается пустыня. Мы ехали довольно долго, пока он не велел шоферу остановиться. Тут мы вышли и несколько секунд просто стояли на обочине, безо всякой видимой цели. Потом он шагнул в песок, раз, еще раз, обернулся. «Сейчас я это сделаю», — сказал он и, сорвавшись в неуклюжий толстый бег, ушел в пустыню ярдов этак на двадцать. Я поскорей нагнулась и сказала шоферу: «Поезжайте прямо, пять минут по часам, потом вернетесь за нами». Звук отъезжающего автомобиля не заставил Помбаля даже обернуться. Он бухнулся на колени, как ребенок, добежавший наконец до любимой песочницы, и застыл надолго. Я слышала, он что-то там говорил тихим голосом, доверительным тоном, но слов не поняла — молился он или читал стихи, не знаю. Когда стоишь вот так на дороге посреди пустыни — а от гудрона жарит пуще, чем от солнца, — чувствуешь себя страшно одинокой».

«Потом он стал подбирать вокруг себя песок пригоршнями, как мусульманин, и сыпать его себе на голову с тихим таким мычанием. Затем упал лицом вниз и затих. Минута шла за минутой. Вдалеке я услышала звук мотора: возвращалась машина, очень медленно».

«"Помбаль", — сказала я наконец. Ответа не было. Я прошла разделявшие нас двадцать ярдов, набрав полные туфли раскаленного песка, и положила ему руку на плечо. Он тут же встал и принялся отряхиваться. Лицо у него стало вдруг старым-старым. „Да-да, — сказал он и огляделся как-то смутно, тревожно, как будто только сейчас до него дошло, где он и что с ним. — Клеа, отвези меня домой“. Я взяла его за руку и, как слепого, повела потихоньку обратно к машине, — она как раз подъехала».

«Он долго сидел со мною рядом, сонно уставившись в одну точку, потом его вдруг разобрало, и он стал хныкать, будто маленький мальчик, который рассадил коленку о кирпич. Я обняла его обеими руками. Я была так рада, что тебя там не было: твоя англосаксонская душа вся скочевряжилась бы по краям и сгибам. И тут он начал говорить одно и то же сто раз кряду: „Как нелепо я, должно быть, выглядел. Как нелепо я, должно быть, выглядел“. И разразился в итоге истерическим смехом. В бороде у него было полным-полно песку. „Я вдруг вспомнил, какая рожа была у отца Павла“, — хихикая, объяснил он высоким истерическим голосом прыщавой школьницы. Потом взял наконец себя в руки, вытер глаза, вздохнул печально и сказал: „Меня будто высосали всего до капли, устал смертельно. Неделю бы сейчас, наверное, проспал“».

«Скорее всего, так он и сделает. Бальтазар дал ему какое-то сильное снотворное. Я высадила его прямо у дома, а потом шофер завез меня сюда. Я устала немногим меньше, чем он. Но, слава Богу, все кончилось. И ему, хочет он того или нет, придется начинать жить заново».

И как будто для того чтобы проиллюстрировать последнюю фразу, зазвонил телефон, и голос Помбаля, усталый и скомканный, произнес в трубке: «Дарли, ты? Хорошо. Да, я так и думал, что ты там. Пока я не уснул, хотел тебе сказать, что можно было распорядиться насчет квартиры. Пордр отправляет меня в Сирию en mission.[90]В командировку (фр. ). Уеду рано утром. Если все будет в порядке. Я бы тут договорился и сохранил за собой на время отсутствия свою часть квартиры. А?»

«Не беспокойся ни о чем», — сказал я.

«Просто в голову вдруг пришло».

«Хорошо. А теперь ложись спать».

Долгое молчание. Потом он добавил: «Но я тебе, конечно, напишу, ладно? Ага. Хорошо. Если придешь сегодня ночевать, меня не буди». Я пообещал, что не стану.

Однако в подобной предосторожности нужды не было, потому что, когда позже, уже ночью, я вернулся домой, он еще и не ложился — сидел в покойном кресле с видом усталым и отчаявшимся. «От этой Бальтазаровой дряни толку ни на грош, — сказал он. — Действует как слабое рвотное, только и всего. Меня от виски сильнее развозит. Но почему-то мне и не хочется спать: кто знает, какие у меня будут сны?» Но я все-таки уговорил его лечь; он согласился на том условии, что я буду сидеть и говорить с ним, пока он не уснет. Он был относительно спокоен и уже начал понемногу отключаться. Говорил он тихо, с видимым усилием ворочая языком, — так под наркозом говорят с пригрезившимся другом.

«Я думаю, это все пройдет. Все проходит. В конце концов. Я думал о других людях, которым случалось попадать в подобное положение. Оно проходит, да, но не очень-то легко. Как-то вечером сюда пришла Лайза. Я аж вздрогнул — стоит себе в дверях. И эти глаза: как у безглазого кролика в мясной лавке. Она хотела, чтобы я сводил ее в комнату брата, в „Старый стервятник“. Сказала, что хочет ее „увидеть“. Я ее спросил, что она собирается там разглядывать. Она ответила, и зло так: „У меня своя манера видеть“. Ну, пришлось поехать. Подумал, окажу любезность Маунтоливу. Только я ведь и знать не знал, что „Стервятник“ уже давно не отель. Из него сделали солдатский бордель, представляешь? Мы прошли уже полдороги вверх по лестнице, когда до меня дошло. Все эти голые девочки и полуодетые солдаты, волосатые, как черти; и нательные крестики звенят о солдатские бляхи. А запах! Пот, ром и дешевые духи. Я ей сказал, что нужно уходить, что дом, похоже, перепродали, но она топнула ножкой и настояла на своем, злая, как ведьма. Ну что ж, пошли дальше. Все двери настежь, всё напоказ. Я рад был, что она слепая. Наконец добрались до его комнаты. Там темно. На кровати спит какая-то старуха, и с нею рядом — трубка для гашиша. Несет как из помойного ведра. Она, Лайза, такая возбужденная была. „Опишите мне все“, — говорит. Я и постарался. Она подошла к кровати. Я ей говорю: „Там спит женщина. — И попытался удержать. — Я же говорю вам, Лайза, это теперь дом свиданий“. И знаешь, что она ответила? " Тем лучше " . Я насторожился. Она прижалась щекой к подушке рядом со старухой, и старуха тут же принялась стонать. Лайза погладила ее по голове, как ребенка, и сказала: «Ну-ну, тише. Спи». Потом вернулась ко мне медленно так, неуверенно. Улыбнулась как-то странно и говорит: «Я хотела попробовать снять с подушки отпечаток его лица. Но ничего не вышло. Но чтобы память не ушла, нужно пробовать всякое, все. У нее полным-полно разных тайных закутков». Я тогда не понял, о чем она. Мы пошли вниз. Прошли два пролета, и тут я вижу, что навстречу поднимается компания пьяных австралийцев. И лица у них такие, что просто так не обойдется. То ли одного из них надули, то ли еще что. Пьяные в дым. Я обнял Лайзу и сделал вид, что мы занимаемся любовью прямо там, в углу, на лестничной площадке, — пока они не прошли мимо. Она вся дрожала — от страха или просто возбудилась, не знаю. А потом сказала: «Расскажите мне про его женщин. Какие они были?» Я тряхнул ее как следует за плечи. «Не опускайтесь до пошлости», — говорю. Дрожать она тут же перестала и аж побелела от злости. На улице она и говорит: «Поймайте мне такси. Вы мне не нравитесь». Я так и сделал, и она уехала, не сказав ни слова. Мне потом было стыдно за эту грубость, она же страдала, это было видно; иногда все происходит так быстро, что просто не успеваешь принять в расчет… И никогда ничего по-настоящему не знаешь о людях и о том, как им больно, — настолько, чтобы всегда иметь наготове правильный ответ. Потом я ей столько всего хорошего наговорил, про себя, конечно. Но слишком поздно. Все всегда слишком поздно».

С губ его сорвался тихий храп, и он замолчал. Я собрался было выключить настольную лампу и выйти на цыпочках вон, когда он заговорил опять откуда-то издалека, наново перехватив нить прежней мысли, но уже в ином контексте: «А когда умирала Мелисса, Клеа сидела с ней целыми днями. Однажды она сказала Клеа: „Дарли даже и любовью занимался так, будто со стыда, с отчаяния. Наверно, представлял себе Жюстин. Он никогда меня не возбуждал, как другие мужчины. Старик Коэн, например; умишко у него был грязный, но губы всегда влажные от вина. Мне это нравилось. Я его за это уважала, он был мужчина. А Персуорден обращался со мной как с тонким фарфором, будто боялся меня разбить, как с какой-нибудь фамильной ценностью. Так хорошо было отдохнуть, хоть раз в жизни!“»


Читать далее

ЗАМЕЧАНИЕ АВТОРА 14.04.13
Книга I
1 14.04.13
2 14.04.13
3 14.04.13
4 14.04.13
5 14.04.13
Книга II
1 14.04.13
2. МОИ РАЗГОВОРЫ С БРАТОМ ОСЛОМ. (выдержки из записной книжки Персуордена) 14.04.13
3 14.04.13
4 14.04.13
5 14.04.13
Книга III
1 14.04.13
2 14.04.13
3 14.04.13
4 14.04.13
РАБОЧИЕ ЗАМЕТКИ 14.04.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть