Онлайн чтение книги Брабантские сказки Contes brabançons
СЬЕР ХЬЮГ

I

В тот день в мавританском селении отказали в гостеприимстве пилигриму, и тут же к старейшинам племени спешно направились несколько воинов, потребовав объяснить, по какому праву был так осквернен закон пророка.

Тогда встал старый дервиш, увел их под своды шатра своего и рассказал такую историю:

— Уже засияли над землей те звезды, что Аллах подвесил на золотых цепях на первом небе, когда вдали от наших шатров повстречались девушка и воин.

Так говорил воин: «Зулейка, о возлюбленная соловья, ты красивее, чем цветы полей и гурии пророка. У меня есть сундуки, набитые золотым песком и алмазами; им позавидовал бы сам повелитель правоверных; у меня есть жемчуг, шелка и кашемиры; Зулейка, я владыка своего племени; тысячи рабов падают ниц предо мною, приди под свод шатра моего».

Так говорил молодой Махмуд той, кого желало его сердце. Зулейка же отвечала совсем тихо и печально: «Ты богат, я бедна, так возьми же меня».

Махмуд отвязал своего скакуна, нежным словом утихомирил пыл его и вскоре, стремительный как самум, примчал девушку в свое селение.

В тот же день, еще прежде, утром, некий христианин коснулся одежды старейшины и попросил у него хлеба и соли. Теперь он курил наргиле у входа в шатер приютившего его старого Ахмеда; и был он красив.

Женщины этого племени не носили чадры; христианин взглянул на Зулейку, и глаза его вспыхнули, как у льва.

Ревнивый Махмуд в гневе обернулся к нему, погрозив ему кулаком, и по губам христианина пробежала презрительная улыбка.

Еще долго сидел он недвижно, куря наргиле, у входа в шатер своего хозяина; вечером какой-то мальчуган слышал, как он пел на своем языке песню, и в ней все повторялось: «Зулейка!»

В селении поговаривали, что Бог лишил разума того, кто просил у Ахмеда гостеприимства.

Аллах! Один ты велик! Христианин не был безумцем, он возжаждал жены Махмуда, зажглась над нашим селением звезда Эссенская.[14]Темное место, допускающее двойное толкование. 1) Возможно, речь идет о ессенианах — иудейской секте, о которой де Костер мог прочесть в «Иудейской войне» Иосифа Флавия, не вдаваясь в исторические тонкости, а просто поэтически пышно сказав читателю, что Зулейка родом еврейка. 2) Эссен — крупный торговый город в Бельгии, и тогда дервиш по-восточному красноречиво говорит, что над племенем зажглась звезда, покровительствующая чужеземцу в его планах похищения красавицы.

Астарта вдохнула огонь похоти в его сердце, и мыслями его овладел дух похищения.

Прекрасна была Зулейка; плечи ее отливали золотом, грудь словно мрамор, а ноги легки, как у арабской плясуньи. Глаза ее большие, чарующие, осененные тенью ресниц; губы точно роза из сада пророка, а волосы могли бы скрыть все ее тело под своим черным покрывалом.

Прекрасна была Зулейка, и христианин хотел Зулейку.

Однажды Махмуд уехал, чтобы продать золотой песок, и наказал брату своему следить за возлюбленной.

Ах! Зачем тебе уезжать, о самый доблестный из воинов? Даже верный пес твой трижды завыл, когда ты оседлал кобылицу, черную как ночь!

Зачем уезжать, Махмуд?

Даже твоя кобылица не пожелала услышать самых нежных понуканий ног твоих, земля не улетела стремглав из-под ее копыт, и тебе пришлось гневно прикрикнуть на нее, чтобы она поскакала в пустыню. Зачем уезжать, Махмуд?

Мы все говорили тебе: «Останься с нами». Зулейка не произнесла ни слова. Зачем уезжать, Махмуд?

Христианин еще сидел у входа в шатер своего хозяина. В тот день он облачился в белый шелковый кафтан, расшитый золотом, а на голове его был тюрбан из самого тонкого кашемира. Увидав Зулейку, он улыбнулся, и она покраснела.

Он был красив, чужеземец. Зачем уезжать?

Но увы! ты уехал. Твой брат был слишком юн, чтобы следить за шатром твоей жены.

На следующий день твоего пса, нашли мертвым у входа в твой шатер, и в тот час, когда голос муэдзина созывает нас, крича: «Нет Бога, кроме Аллаха высокого, великого, и Магомет пророк его!» — христианин подошел к шатру своего хозяина и сел перед ним, и сияло от счастья лицо у него.

Ты вернулся, и Зулейка встретила тебя без улыбки.

Вечером, когда все заснули, — продолжал дервиш, — в тот час, когда в воздухе проносятся джинны, Зулейка попросилась выйти освежиться морским ветерком; Махмуд хотел того же и вышел вместе с женой и братом.

Сова с перламутровыми глазами задела крылом его тюрбан. Недобрый знак!

Воин не дрогнул.

Иногда за их спиной слышались легкие и быстрые шаги; Махмуд с братом шли и шли, не замечая, что Зулейка осталась позади.

Вот Махмуд обернулся; ее сжимал в объятиях гость Ахмеда. Чужеземец выхватил шпагу; Махмуд с братом бросились на него.

Чужеземец сразил Махмуда и ранил его брата.

Больше в селении ничего не слышали о Зулейке. Она бежала с чужеземцем.

И вы еще спрашиваете, — продолжал дервиш, — и вы еще спрашиваете, отчего мы не хотим согревать змей на груди и кормить стервятников, пожирающих наших детей?

Побледнев, воины погладили свои кривые алебарды, которые называют ятаганами.

Вдруг кто-то встал; он был молод и прекрасен. «Настанет день, — сказал он, — и кровь отплатит за кровь, женщина за женщину, рана за рану».

Это был Махмуд, который вовсе не погиб, ибо среди его сокровищ было чудо драгоценнее всех чудес, бальзам из корня Иессеева,[15]Корень Иессеев, или древо Иессея, — очень распространенный в западном христианстве образ генеалогического древа Иисуса Христа. Мастера нидерландского и французского Возрождения часто изображали его в виде раскидистого дерева, у корней которого — Иессей, отец царя Давида, на ветвях возлежат ветхозаветные пророки, а на вершине Мадонна с младенцем Иисусом. Трудно понять, как из генеалогического древа можно сделать целебную мазь; в любом случае сказочно-мифологический образ, восходящий к наивным чудесам раннехристианских легенд, носит у де Костера конфессиональный смысл, что становится очевидным в самом конце новеллы. он-то и залечил раны на его груди.

II

Тем временем на корабле, шедшем во Фландрию из Дамме с грузом ладана, мирры и прочих ароматических пряностей, плыл похититель с Зулейкой, возлюбленной соловья.

Похитителя этого звали сьер Симон Хьюг, и был он знатный горожанин гордого Брюсселя, самого главного города во всем веселом Брабанте.

Был он храбр, легконог, быстроглаз, и исполнилось ему, брабантскому горожанину, от роду двадцать восемь лет.

Молодые женщины и юные девушки всегда с охотой поглядывали на сьера Хьюга, до того по душе им приходились его рыжеватые волосы и борода, его ясные глаза, живые и карие, его лицо, красноватое от прилива здоровой крови и потемневшее от загара; но никого из них, втайне мечтавших об этом, сьер Хьюг не выбрал себе в жены. Вот почему пришлось ему искать так далеко, чтобы наконец забрать жену у несчастного Махмуда.

Море было милостиво к путешественникам: они приплыли в Брюссель в первую субботу мая и поселились в Каменной крепости сьера Хьюга, красивом, хорошо укрепленном замке. И от налетевшего порыва ветра изваяния стражей с пиками, служившие флюгерами на башнях Каменной крепости, повернулись к ним лицом, словно поздравляя с добрым прибытием домой.

Вернувшись в Каменную крепость, сьер Хьюг увидел, что сестра охвачена скорбью, а матушка отправилась туда, откуда не возвращаются. Ибо отошла она в края блаженных душ.

Как настоящая женщина, любила мать сына своего: ее любви он обязан был своей добротой, крепости ее сердца — храбростью, а сила ее духа вдохнула разум в него.

И вот, увидев это гнездо только недавно покинутым тою, что столько раз пела ему колыбельную, качая его в люльке, сьер Хьюг почувствовал в сердце такой ледяной холод, что едва не умер, и такую великую тоску, что сделался как безумный и целыми днями блуждал по дому, плача, причитая, целуя комоды, которых касались материнские руки, и отыскивая на полу следы умершей. Он совсем отказывался выходить из дому и облачился в одежды скорби — самые черные, какие только можно себе вообразить. Но скорбь, поселившаяся в его сердце, была вовсе невообразимой. И он несомненно умер бы, не будь рядом его молодой жены Зулейки, окрещенной и звавшейся теперь Йоханной, и его юной сестры Росье, которые любили и поддерживали его.

Зулейка, приняв христианство, осознала, что надо стараться блюсти честное имя и достоинство мужа своего, но счастья не было в ее душе, ибо она не могла позабыть несчастного Махмуда, которого считала погибшим из-за нее, и долгими днями и ночами думала о нем с жалостью и печалью.

Не было покоя и в душе сьера Хьюга, ибо пролитая кровь требует другой крови и взывает к Господу об отмщении.

Росье, которая была кроткой как голубка, напротив, прекрасно спала, часто смеялась и сны видела сладкие. В них ее навещала мать, благословляя дочку, и коронуя цветочным венком, и часто уводя ее за собою в бескрайние сады, где все имело свою форму и цвет, но было совершенно бесплотным. А уж как Росье нравилось ступать по облакам и вдыхать туманную дымку. Продвигаясь сквозь них, мать учила ее, как подарить побольше радости и счастья сьеру Хьюгу и Йоханне.

Пятнадцать месяцев прошло с тех пор, как сьер Хьюг ступил на землю Брабанта. Росье упорно трудилась изо дня в день, но часто бывала мечтательной и задумчивой, как все девушки ее возраста, о которых обычно говорят, что в них соседствуют желание, любовь, огонь молодости и томление девичества. Много знатных и богатых господ увлекались ее красотой и желали — одни соблазнить ее, другие просить ее руки.

Соблазнителям она быстро советовала поворачивать оглобли, вместе с их распутством, так что они не осмеливались даже приблизиться к окнам ее комнаты. Что до воздыхателей-женихов, им она отказывала с чистым сердцем, будь то приближенные бургомистра, сам сельский староста или много-много адвокатов, а это все люди добропорядочные и благонравные.

III

Как-то в воскресенье Росье отправилась к мессе, взяв с собою одного только старого слугу по имени Хрипун Клаас, который сопровождал ее, чтобы в случае чего защитить, хотя на самом деле на его защиту скорей уж пришлось бы вставать ей самой, так плохо он держался на ногах, так сильно кашлял и хрипел, таким был дряхлым и согбенным от старости.

Вернулась она из церкви возбужденная и трепещущая, а когда сьер Хьюг спросил, не от холода ли ее так трясет, ответила ему, что ей жарко, будто от лучей летнего солнца. Пристально приглядевшись к ней, Йоханна поняла, что и правда вовсе не от холода девушка так рассеянна и встревожена и не потому с таким страхом вздрагивает, оборачиваясь, точно ожидая увидеть кого-то позади.

Когда сьер Хьюг вышел по делам, Йоханна спросила у Росье, отчего она сегодня не так весела и беспечна, как всегда.

— Не смейся надо мной, сестра моя, — отвечала Росье, — я расскажу тебе, какое случилось со мной очень необычное и совсем простое приключение. Заходя в собор с Хрипуном, столкнулась я лицом к лицу с молодым человеком такой красоты, какой никогда прежде ни у кого не видала. Хоть и был он одет на манер наших горожан — в длинное платье, а на груди висела блестящая золотая цепь, — никогда не видела я ни в герцогстве Брабантском, ни в графстве Фландрском, ни в землях, которыми управляют антверпенские маркизы, прекрасных краях, куда брат Симон часто брал меня с собой, — о сестра моя Йоханна, — и с этими словами она бросилась ей на шею, — таких черных глаз, как у него, такого пронизывающего взгляда, мне даже показалось, что они впились в меня, разорвали грудь и заставили сердце стремительно забиться. Хрипун торопил меня: пойдем, молодая хозяйка, пойдем же в собор, вот и колокол сейчас перестанет звонить. А я все стояла перед этим молодым человеком такой красоты и чувствовала, что чего хочет он, того должна захотеть и я, и если бы приказал он мне отправиться с ним далеко-далеко, так далеко, — и я бы послушалась его, как самого монсеньора герцога. Он что-то сказал мне взглядом, как будто ответив, и я не знаю, что меня так взволновало и что я сама хотела ему сказать.

— Сестричка, — сказала Йоханна, — да ты от него уже без ума.

Росье согласно кивнула.

— Он уступил мне дорогу в церковь, — продолжала она свой рассказ, — и последовал за мной. Вошел, и тут толпа понесла его, и он остановился прямо передо мной, а меня бросало то в жар, то в холод, и я не знала, чего хочу больше — убежать или кинуться ему на шею. Одежды его благоухали амброй и ладаном, и мне показалось, что и дыхание его такое же благовонное. Он отошел туда, где были мужчины, я же спряталась под нефом, где собрались женщины, как это и положено. Я ни о чем не думала, только все смотрела на него, и мне стало страшно, ибо он казался разгневанным, словно Сатана в Божием храме, и бросал на священника, на алтарь, даже на статуи госпожи Святой Девы и господ всех святых взгляды, полные ярости. Но при этом стоило только его взглядам упасть на меня, как они становились такими нежными, так мягко гладили мое тело, как, бывало, твоя рука, когда ты даришь мне ласку. Он был такой красивый и гордый, что мне в душу закрались дурные мысли, и я подумала, уж не дьявол ли это. Но я не чувствовала, несмотря на эту мысль, что боюсь его тем страхом Божьим, который приличествует нам, христианкам. Ибо я сказала себе, сильно чувствуя себя в том виновной, что, доведись мне увидеть его сгорающим в геенне огненной или жестоко мучимым в преисподней, я захотела бы быть рядом с ним и так слезно молила бы за него Господа Иисуса, что он выпустил бы его оттуда, будь это хоть сам Люцифер.

Рассказав все это, Росье перекрестилась и опустила голову; она улыбалась так изумленно, как будто только что удостоилась счастья созерцать райское видение.

— Пташка-щебетунья, — откликнулась Йоханна, — вот съест тебя кот однажды утром; надо, малышка моя, помолиться.

— Кот совсем не хочет съесть меня, — возразила Росье.

— Ах ты, хитрюшка, — парировала Йоханна, — да ведь ты поняла, чего он от тебя захотел?

— Нет, но с охотой думала бы, что он желал бы стать моим господином и хозяином моего счастья.

Сказав так, Росье страстно обняла Йоханну и стала целовать ей лицо и руки так крепко, как никогда прежде не целовала, до того была она переполнена проникшим в нее очарованием любви.

Потом она ушла, ища уединения, как все те, кого ранила любовь.

IV

Тем временем вернулся домой и сьер Хьюг и застал Йоханну, жену свою сидящей у окна и отсутствующим взглядом рассматривающей троих смешных человечков, высеченных из камня на фасаде Дома бочаров. Эти человечки заклепывали бочарные доски. Но совсем не на них смотрела Йоханна, а думала о влюбленной Росье.

С едва слышной молитвой обращалась она к своей святой покровительнице Иоанне, прося ее сделать так, чтобы тот, кто овладел сердцем Росье, оказался столь же добр, сколь и красив, и так же богат, как добр.

Сьер Хьюг отпер дверь, но она не услышала; подошел к ней совсем близко, но она даже не пошевелилась, потому что все еще смотрела на трех человечков, у которых в руках были спатель и долото. И она даже вздрогнула от испуга, когда сьер Хьюг положил руку ей на плечо и спросил:

— Жена, что с тобой?

И в ее взоре было такое смятение, что он сказал:

— Да уж не тень ли это моей душеньки?

— Ах, — отозвалась она со смехом, радуясь, что снова видит его, и сжимая его руки в своих, — Ьидишь, эти руки принадлежат не тени, и губы верной жены, которые коснулись сейчас твоей рыжей бороды, тоже вовсе не губы тени; ну-ка, откроем твою мошну, вот эти два мешочка с золотом, чтобы завтра заплатить за ячменное пиво, тоже берет у тебя не тень, и уж вовсе не тень завтра выпьет с тобой пивка, муженек.

— Знаю, да, — отозвался он, — но все это не проясняет, отчего это ты вдруг стала такой задумчивой?

— Ни от чего, — ответила она.

— Ха, — сказал он, — Йоханна, лгать — грех.

Йоханна улыбнулась: зная, что женщины научились, обманывать с первого дня, как появились на этом свете, она подумала, что, выдергивая по волоску за каждую ложь, легко добиться того, чтобы в мире не осталось иных женщин, кроме лысых, а это было бы ах как печально.

— Что ты смеешься? — спросил сьер Хьюг.

— Оттого, что мне приятно видеть тебя. Почему, злой ты ревнивец, я так часто вижу нахмуренными твои рыжие брови? Разве из — за меня ты можешь быть не в духе? Зачем так любишь ты мучить себя без причины? Так вот я и хочу снять с тебя эту порчу, но не слезными жалобами или хмурым видом, а веселым смехом, чтобы и ты посмеялся со мною. Вот потому-то я и смеюсь сейчас, муженек.

— Милочка моя, — сказал сьер Хьюг, — слишком часто кажется мне, что ты жалеешь о своей жаркой стране, жгучих песках и желтых рожах фанатиков пророка.

— Не надо говорить про них с такой злостью, — возразила Йоханна, — но ты должен верить, что сердце мое не привязано ни к чему, что я там оставила. Я счастлива быть там, где ты, я рада всюду идти следом за тобой, и, если я запечалюсь, а ты посмотришь на меня твоими живыми глазами и поговоришь со мной, на меня словно подует теплый весенний ветерок, пробуждающий к жизни цветы, скрытые под снегами.

Услышав это, сьер Хьюг обрадовался.

— Не хочу их больше видеть, эти африканские пески, — продожала Йоханна, — потому что люблю ваше прекрасное герцогство Брабантское, этот тучный край с тенистыми деревьями и добрым народом, что целыми днями работает как проклятый, а вечерами и даже ночами напролет гуляет и горланит пьянственные песни…

— Да, — сказал сьер Хьюг, — но все-таки это вовсе не проясняет, почему я застал тебя здесь в такой задумчивости…

— Да разве я не объяснила тебе? — откликнулась Йоханна, сделав удивленное лицо и твердо решив не пересказывать сьеру Хьюгу признаний его сестры. Ведь между женщинами, по всей видимости, по велению природы существует что-то вроде пакта, по которому они объединяются, чтобы защищаться от всех мужчин и особенно утаивать от них все, что нужно и что не нужно, и все это из-за природной склонности к уловкам, уверткам и тайным интрижкам да еще из-за страха, для которого, по правде сказать, повод-то у них есть, что, проявив женскую мягкость, нежную заботу, тонкость чувств и толику лукавства, они вдруг нарвутся на человека резкого, грубого, недалекого; а он возьми да и вытопчи все вокруг себя, точно полк солдат клеверное поле.

Сьер Хьюг настаивал, требуя все-таки сказать ему, что же повергло ее в такую задумчивость.

Она снова улыбнулась.

— Я думала, — сказала она, — думала я, что вот пришло воскресенье, день праздный, и нечем мне заняться, а руки-то чешутся, а душа-то вышла на волю, и хотела бы я знать, скоро ли эти три пригожих человечка, высеченные тут из камня, закончат бить большими молотами по этим беднягам-обручам, а то ведь обручи от дождя могут и заржаветь и тогда не сгодятся на бочки.

Говоря так, она насмешливо поглядывала на сьера Хьюга, словно призывая улыбнуться и его; что он и сделал без промедления.

Он попросил ее встать, сел в кресло сам, посадил Йоханну к себе на колени, и они вместе стали смотреть на улицу и трех каменных человечков.

Так у растворенного окошка и сидели они вдвоем, пока горница понемножку полнилась солнечным теплом; как вдруг услышали звон маленького колокольчика, которым размахивал церковный служка, бежавший перед священником, направлявшимся соборовать умирающего. Они пали на колени и помолились за душу того, кто готовился отойти в мир иной. Потом звон колокольчика, все удаляясь, стих совсем, и они поднялись и снова сели у окна, но уже не такие беспечные, как прежде.

На улице громко судачили две кумушки, охая, кряхтя и гремя костылями.

— Увы и ах! — говорила одна. — Как не пожалеть такого кавалера, всегда был любезный, нарядный, этакий молодец!

— Да уж, — отвечала другая, — бедный Ян Самманс, а ведь убил-то его дружок его жены.

— Двумя ударами кнейфа,[16]Складной фламандский нож с длинным и остро заточенным лезвием. в грудь и в живот. В своей крови плавает, кума, вот бедолага-то. А убийце удалось сбежать, и за границей его не достать, потому что, сказывают, он у римского императора в любимчиках.

— Как! Что ж, и наш суд ничего с ним не сделает?

— Да уж он далеко отсюда, если еще не добежал! Но Суд Божий! Святая Мадонна, — заголосили обе, — обрати на убийцу гнев твой, и пусть, если доведется ему избежать петли палача, обретет он на своей дороге шипы, что изранят ему ноги, и злых гадюк с ядовитым жалом, да поразит его молния… Ибо, — удаляясь, краснобайствовали они, — если Господь Бог, Отец небесный, не будет карать убийц, они так и повадятся убивать и, когда не останется больше ни девушек, ни матрон, доберутся и до нас и отнимут у нас те немногие золотые монеты, какие нам удалось скопить с таким трудом, о Господи милостивый!

И две старые кумы ушли, охая, кряхтя и гремя костылями.

Йоханна и сьер Хьюг грустно взглянули друг на друга и взялись за руки.

— Два удара кнейфом, — сказала Йоханна.

— В честной драке, — уточнил сьер Хьюг.

— Кровавое пятно, кровавое пятно на песке, в том месте, где он упал.

— Честная драка, — повторил сьер Хьюг.

— Когда тебя нет дома, мне всегда так тревожно, — заговорила Йоханна, — мне тут одной страшно. Ах! Если бы хоть можно было надеяться, что он жив. Симон! Симон! Кто-то стучит в дверь. Слышишь, вот Хрипун пошел отворять… голос… мужской голос, он мне знаком… Они идут сюда оба, Хрипун и он… Защити меня… Я боюсь.

Хрипун открыл дверь; из-за его спины показался красивый и нарядно одетый мужчина.

— Махмуд! Махмуд! — вскрикнула Йоханна. — Спаси меня, Симон!

И она спряталась за спину сьера Хьюга.

V

Махмуд — ибо это был он — вошел в горницу. Хрипун так и остался стоять за дверью, опираясь на костыль, изрядно удивившись имени нехристя, которое выкрикнула Йоханна, и испугавшись ужаса, прозвучавшего в ее голосе. Поэтому он и остался стоять там, как почуявший опасность верный пес, которому привязанность к хозяевам велит заботиться о них. И Клаас, подумав о том, как стары его плечи, как дрожат руки и трясется все тело, спрашивал сам себя, а сможет ли он защитить сьера Хьюга и Йоханну, если собрать надлежащим образом все его старые кости.

Тем временем Махмуд продолжал стоять на пороге: Йоханна и сьер Хьюг могли спокойно его рассмотреть. Волосы у него были темны, цвета ореховой скорлупы, и он был так же высок, как сьер Хьюг, хотя и потоньше в кости. Он сурово осматривался вокруг огромными черными глазами, на губах не было ни тени улыбки, но и гнева тоже не было. Казалось, спустя три года он явился исполнить обет какой-то дикарской и хладнокровной мести сьеру Хьюгу и Йоханне.

Йоханна в ужасе прикрыла рот фартуком, заглушая рвущиеся из груди вопли и рыдания. Сьер Хьюг, чье сердце давно уж терзали муки совести, стоило ему лишь подумать о Махмуде, падающем на песок от смертельного удара, — сьер Хьюг, увидев его живого, вдруг обрадовался и принялся громко хлопать в ладоши.

— Вот ты и воскрес, чернявый, — сказал он. — Слава Господу нашему! Зачем ты к нам явился?

Махмуд подошел к нему вплотную и ответил, ударив себя в грудь:

— Два удара. Рана за рана.

В это время Хрипун поднялся в спальню Росье и сказал ей:

— Маленькая хозяйка, соблаговолите спуститься и взглянуть, что там внизу происходит: к баасу[17]Хозяин (флам.). пришел мужчина свирепого вида и госпожа Йоханна кричит и плачет.

Пока Клаас поднимался в спальню Росье, чтобы сказать ей это, сьер Хьюг так ответил Махмуду:

— Что-то я тебя совсем не пойму, что значит рана за рану? Чего это ты грудь выпятил? Я победил тебя в честной драке; ты исцелился; чего ж ты хочешь еще?

— О горе! — крикнула Йоханна, плача за его спиной. — Неужели ты не понимаешь, что он пришел за твоей жизнью, Симон?

— Рана за рана, — снова повторил Махмуд.

Эти слова донеслись до Клааса, как раз когда Росье, взбежав впереди него в горницу, распахнула дверь. Он не пошел за ней внутрь, а продолжил размышлять, чем может послужить хозяину. И не без основания рассудил так: «Войди я сейчас ни с того ни с сего в горницу этаким дурнем, раз такое задумал этот нехристь с хозяином сделать, так он с меня и начнет, чтобы сперва завалить слабого, а уж потом иметь только одного противника».

— Увы, добрый мой хозяин, — вслух сказал Клаас, — чую запах крови и битвы, так вдохните же крепость в старые мои плечи и хитрость в древние мои мозги.

Росье же, едва увидев Махмуда, громко вскрикнула и, вся побледнев, задрожав и оцепенев, подбежала к Йоханне, ища у нее защиты.

— Эго он, сестра, это он, — причитала она, норовя прижаться к ней, точно цыпленок под крыло курочки.

Но у Йоханны не было сил удивляться или отвечать, все ее мысли были поглощены угрозой, нависшей над жизнью ее любимого Симона. Правда, она успела-таки понять, что Росье узнала в пришедшем того, кого видела утром, но утешить ее она могла лишь тем, что крепко прижала к груди, чтобы рыдать и сетовать вместе.

Когда Махмуд увидел вошедшую Росье, в нем, казалось, проснулось чувство, будто бы даже сродни радости, однако такая радость ничего хорошего не предвещала и была совсем не похожа на приветливую улыбчивость добрых сердец.

Сьер Хьюг стоял прямо перед ним, осторожно пытаясь нащупать за поясом свой кнейф и не находя его там и так же настороженно ожидая слов пришельца; и Махмуд действительно заговорил.

— Битва в песках, — сказал он. — Два удара в грудь. Пятно крови на земле. Упал.

Женщину забрал, женщина любимая, теперь слушай. Кровь за кровь, рана за рана, женщина за женщина.

Сказав это, он указал на Росье.

— Красивый ты малый, — насмехаясь над ним, произнес сьер Хьюг, — и задирист как настоящий петушок, ах ты, жизнерадостный мой чернявый любезник. Ты, значит, хочешь отведать мою юную сестричку и в то же время своим добрым кинжалом содрать с меня шкуру. Ха! Ишь ты, Росье захотел… а ну-ка попробуй, возьми ее прямо сейчас, дружочек. А мыто, брабантцы, вкалываем в поте лица, прежде чем добиться хоть чего-нибудь в жизни, — и вот пожалуйста: этим нехристям, крещенным верблюжьей мочой, стоит сказать одно слово, предательское слово, й оно уже действует как приворотное зелье. Убивай и грабь, грабь и убивай, проклятый язычник, ни Росье, ни я не будем тебе прекословить.

Говоря это, он так издевательски поглядывал, так весело блестели его глаза и так гордо вздернулась голова, что к Йоханне вернулась смелость, и она сказала:

— Я так люблю тебя, муж мой…

Росье, кроткая голубка, решила вмешаться и заговорить, подумав, что доброта ее сердца наверняка тронет этого переодетого африканца, явившегося в их тихий домик, чтобы пролить кровь и похитить ее отсюда.

— Ах, господин чужестранец, — сказала она, — разве вы не замечаете, как нам всем, и мне и моей сестре, страшно смотреть на ваше злобное лицо, которое показалось мне таким добрым у входа в церковь?

И она улыбнулась ему своими красивыми глазами, моля подарить ей ответную улыбку; но нехристь улыбался не шире, чем чурбан во дворе, и отвечал:

— Битва проиграна, битву надо снова, раны за раны, кровь за кровь, женщина за женщина.

Тут сьер Хьюг рассвирепел.

— Ну вот что, — сказал он, — мне надоело слушать, что туг изрыгает твоя подкопченная рожа. Смотрю на тебя и чувствую, что как будто горчицы объелся, так что мы сейчас изрубим тебя на салат по-магометански, друг любезный, на салат из нехристя, поперченный сыном пророка.

— Опомнись, братец, — вскричала Росье, — не проливай крови ближнего своего.

— Ах, ближнего, — понемножку оживляясь и показывая на Махмуда, сказал сьер Хьюг, — да уж, ближний тигр, ближний шакал, ближняя гиена! Да знаешь ли ты, зачем он явился? Ранить меня после того, как я честно с ним сразился, а потом украсть тебя и увезти в страну мавров, где ты должна будешь чувствовать себя счастливой оттого, что станешь обмывать его княжеские ноги и делить его постель еще с двадцатью красивыми валлийками, которых в базарный день стегают кнутом прямо на деревянных бочках на главной площади!

— Ах! Спаси его, Иисус всемогущий, — вскрикнула Росье, — пусть он уверует и раскается.

Потом, вырвавшись из объятий сестры и миновав сьера Хьюга, она бросилась на колени перед Махмудом, который торжествующе улыбнулся при виде ее унижения.

— Господин мавр, — сказала она, — коль скоро вы и вправду из тех несчастных грешников, которых ждет вечная геенна, господин, я, бедная брабантская девушка, хочу вас спасти… происхождение я веду от знатных мужчин и воспитанных женщин, и если вы захотите остаться в нашем краю, обратиться в нашу христианскую веру и отречься от неверной мавританской, то, быть может, я дам вам то, о чем вы, как мне показалось, настойчиво просили меня этим утром у входа В церковь.

— Росье, — спросил сьер Хьюг, — что это значит?

— Я хочу сказать, — смиренно ответила она, — что от одной мысли о том, что между тобой и этим мужчиной из Мавритании может произойти сражение, я словно уже умерла. И еще скажу, как честная девушка, которой нечего таить, что сегодня утром я уже встречала того, кто сейчас стоит перед вами, и он тронул мое сердце и сам своим взглядом сказал, что испытывает ко мне нежное чувство. И ради себя самой, о господин брат мой, ради любви, которую я испытываю к тебе, и ради того чувства, какое в то мгновение вспыхнуло во мне к нему, я прошу вас обоих не проливать здесь крови, а решить дело миром и отдать меня ему в жены на тех условиях, о которых я уже сказала.

Нежно любил сьер Хьюг свою сестрицу Росье. Так и застыл он, потрясенный, не зная ни что думать, ни что делать, а Йоханна в это время громко рыдала, взывая:

— Не дайте свершиться несчастью с нами, о Иисус всемогущий, отведите от нас этот бич карающий.

Тем временем Хрипун Клаас, поднявшись в свою светелку, где располагалось его ложе для сна, снял со стены славный арбалет, содержавшийся в порядке и отдраенный до блеска, воспоминание о тех временах, когда Клаас, прозванный тогда Грозою Пернатых, был главой достославного цеха арбалетчиков…Вот уже вложена стрела, натянут стальной лук, и Клаас, похрипывая, но сгорая от нетерпения поддержать своего хозяина, притаился за дверью.

Махмуд, усмехаясь нерешительности сьера Хьюга и добрым словам Росье, отвечал:

— Нет Бога, кроме Аллаха, высокого, великого. Христос — разбойник, распятый на кресте. Кровь за кровь, рана за рана, Махмуд победитель, женщина за женщина.

Из ножен, украшенных драгоценными камнями, он выхватил тот самый ужасный кривой кинжал, что мавры между собой называют ятаганом.

— Рана за рана, — отозвался сьер Хьюг, передразнивая его непривычную манеру говорить на чужом языке, — а чернявый за чернявый, уж если у тебя на языке других песен нету, так позволь для нашего удовольствия слегка разнообразить хоть эту. Между прочим, должен тебе сказать, дружочек, что если я увез у тебя жену, то потому только, что бедняжке больше понравилось быть единственной хозяйкой в счастливой семье среди добрых людей, нежели оставаться рабыней и прислуживать твоим прихотям в числе прочих молодых мартышек, которых откармливают нарочно для твоих гнусных забав. Еще мог бы сказать тебе, что среди нас, брабантцев, уж если ссору рассудило железо, то требовать отмщения потом — признак дурного воспитания. Ну а теперь я все-таки готов сразиться с тобой заною и устрою тебе такую головомойку, что ты у меня мигом посветлеешь.

Говоря так, сьер Хьюг все искал оружие у себя за поясом, но никак не мог его нащупать и взглянул тогда на очаг, не осталась ли в нем большая кочерга; но кочергу убрали, потому что дни стояли теплые; тогда он пробежал взглядом по стенам, а на них висели только гобелены тончайшей работы, и ничего железного. Он сказал себе: вот пришла моя смерть, как вдруг заметил в углу древко алебарды, вытесанное из крепкого орехового дерева и заждавшееся, когда в него вставят железный наконечник. «Слава Богу, — сказал он себе, — это как раз то, что мне нужно».

Мавр размахивал своим кривым клинком по одну сторону большого стола. Сьер Хьюг держался по другую, а позади него, дрожа от ужаса, обе женщины заходились в рыданиях и причитаниях.

— Теперь, — сказал он, — это дело только нас двоих. А вы, душечки, потихоньку уберитесь отсюда, чтобы вас не забрызгало, когда я буду прочищать нутро этому чугунку немытому.

И сьер Хьюг, отшвырнув стол, приготовился напасть на Махмуда. Какие красивые удары наносил он древком из орехового дерева, этого словами и не скажешь. Махмуду попадало и по голове, и по шее, и по ногам, а больше всего по плечам, и доставалось ему так крепко, что поистине удивительно, как он от каждого удара не рассыпался на мелкие кусочки. Но этого не случилось, ибо был он так увертлив, хитер и проворен, что все удары как будто от него отскакивали. Прыгая, как взбесившийся кот, изворачиваясь, как мартышка, он что ни миг рассекал сьеру Хьюгу то грудь, то лицо острым концом или лезвием своего кинжала. К тому же его ятаган был такой же длины, как и шпага, и выкован из крепкой доброй стали, так что сьер Хьюг с легкостью мог отправиться в мир иной в этой неравной битве.

Тут вдруг вошел старый Клаас с арбалетом, кашлянул и спросил:

— Баас, как ты думаешь, убить мне этого нехристя?

— Нет, парень, — отвечал сьер Хьюг, все еще нанося удары, — я не хочу, чтобы там, куда он от нас сбежит, он бы говорил, что одного мавра могут одолеть только два христианина.

— Эх, баас! Да ведь тебя в этой драке могут и убить, пойду я хоть шпагу тебе поищу.

— Чтобы накостылять по спине этому мужичью, хватит и палки. Смотри, как я его колочу, отмываю, полощу, скоро он белее снега станет.

— Ха! Баас, ведь плохо вы поступаете, что рискуете вашей драгоценной жизнью под ударами кривого ножа этого чертяки злобного.

— Убирайся, — сказал сьер Хьюг, — нечего лезть ко мне со своими советами.

Обе женщины, увидев, что дверь, через которую вошел Клаас, так и осталась открытой, поспешно выбежали тоже, чтобы позвать на помощь, и увидели, что старик навытяжку встал у одной из дверных створок, сжимая свой арбалет. А битва была далека от завершения, и вот мавр испустил громкий крик, получив удар древком по щеке.

— Выплюнь зубы-то, — посоветовал сьер Хьюг, — да ты не стесняйся, дружок мой желторожий, избавляться от лишнего никому не возбраняется. — Сказав так, он туг же был ранен в руку, но продолжал осыпать противника ударами и говорил: — Когда луковицы приготовляют к жареву, на них делают надрезы, чтоб были они полакомее; так и брабантский христианин: чем больше красного соку дает, тем сильнее в нос бьет. Да ты и сам чувствуешь это на своей тощей шкуре? Сказывают, ореховое растирание — бальзам для гневливых; что ж, не лжет ли пословица?

Тем временем Махмуд изловчился и отсек пол-уха сьеру Хьюгу, который из гордости даже не вскрикнул, а негромко продолжал говорить, в то же время перехватив древко покрепче да половчее:

— А что, друг мой шафрановый, не учился ли ты где великому искусству танцевать? Похоже на то, уж очень стремительно ты порхаешь. А ведь нет учителя лучше ореховой палки. Будь мы с тобой у Синих ворот, в тех прекрасных местах, где так широко разливается Сенна,[18]Сенна — большая река в Бельгии. В те времена, о которых идет речь, — едва ли не крупнейшая в Брабанте. уж ты бы у меня получил на орехи, попорхал бы как ласточка в небесах. Да ты бы и на башню Святых Михаила и Гудулы мигом взлетел с твоими кошачьими лапками. Танцуй, дружище, прыгай, мой апельсиновый. А ты любишь орешник, не так ли? Вижу, вижу, как радостно ты принимаешь ореховые ласки. Ведь пляска — самое явное выражение радости, а ты пляшешь как прокаженный, который вдруг получил в наследство Куденберг, а тебе, уж наверно, известно, что это дворец наших князей.

— О Аллах! — вскричал тут бедняга Махмуд в совершеннейшем бешенстве. — Душа за душа, обида за обида. Пророку угодна смерть христианина. Жена и сестра христианина служанки в моем гареме.

Сказав так, он направил ятаган прямо в грудь сьеру Хьюгу, но только едва оцарапал, разрезав одежду.

Хрипун так и стоял за одной из дверных створок, все еще бурча про себя: «Если бы этот мавританский душегубец хоть мгновение мог не шевелиться. Уж я бы тотчас засадил ему славно стрелою промеж глаз, или в ухо, или в какое другое место его дурной головы. Но если я сейчас выстрелю, то могу угодить в бааса. Эх, старый хрипун, ты уже ни на что не годен в этом мире, бешеного пса и то убить не можешь. Иди лучше утопись, несчастный лодырь». При этом он продолжал зорко подстерегать тот миг, когда мавр будет неподвижен, чтобы в свою очередь задать ему перцу; но Махмуд все подскакивал, наступая и отпрыгивая, как вдруг послышался оглушительный треск — это древко со всей силы обрушилось на плечо мавра, отчего он и рухнул, точно свинцовая чушка.

— Баас, — входя, сказал Хрипун, — ну, помер он, что ли?

— Господь милостив, надеюсь, что нет, откликнулся сьер Хьюг.

— Ах, баас, — возразил Хрипун, — да ведь это большая милость со стороны вашего небесного покровителя.

— Однажды я поступил с ним нехорошо; кара должна была настичь не его, — опять сказал сьер Хьюг.

— Так решил Бог, да будет Он благословен во всем, баас.

Вдруг через врата, ведущие в замок Каменная крепость, в дом ворвались несколько солдат из воинства сельского старосты, ремесленники с оружием и множество женщин, которых так и распирало от любопытства.

Снизу кричали Йоханна и Росье: «Держись крепче, муж мой», «Смелее, брат, мы спешим тебе на подмогу». Но, поднявшись вместе с толпой солдат и женщин по лестнице и увидев мавра распростертым на полу, а сьера Хьюга окровавленным и опечаленным своей победой, обе бросились порывисто и нежно обнимать его и говорили ему так:

— Куда ты ранен, братец? Где тебе больно, муженек мой? Не здесь ли твоя ужасная рана, из которой вытекло столько крови? Скорей за бальзамом. И подогреть воды. И вот еще след от удара. Есть и другие, конечно же? Покажи нам все раны, какие ты скрываешь, и немедленно в кровать, пусть твое несчастное измученное тело отдохнет. Скорее, давай мы тебя отведем.

— Душеньки мои, — отвечал сьер Хьюг, — этот жалкий кусочек, который мавр выцарапал из моей шкуры, слишком ничтожен, чтобы я из-за него завалился спать. Еще рано, да и к завтрашним делам надо приготовиться^ А кроме того, дамы, побеспокоиться сейчас нужно не обо мне, а вот об этом распростертом здесь теле. А я просто не мог позволить ему, — добавил он с глубокой грустью, — оскорблять вас обеих и не мог не защитить собственную жизнь, которая принадлежит не только мне.

Услышав такое, Йоханна и Росье наклонились над Махмудом, прислушиваясь, дышит ли он еще. Но ни малейших признаков дыхания они не почувствовали. Хотели было приподнять его, но он снова грохнулся на пол, как мраморная статуя.

Хрипун, сияя от восторга, говорил с толпой.

— Глядите, вы все, — восклицал он, показывая на Махмуда, — он явился сюда прямо из Мавритании с этим кривым топориком, которым хотел зарезать нашего бааса. А у сьера Хьюга не было в руках ничего, чтобы от него защищаться, кроме вот этой палки, которая теперь лежит здесь вся разбитая, И ей он так крепко отколотил его, что тот, как видите, совсем помер. Это сделал баас, мой славный баас.

— Да здравствует сьер Хьюг! — кричали в толпе.

А женщины, разглядывая лежащего Махмуда, говорили меж собой:

— Хоть и черный, а совсем не урод.

Мужчины же, вынув из его руки ятаган, передавали его по кругу, говоря:

— Как остро заточен, вот прекрасный нож для шпигования! Настоящее чудо, что против него выдержала битву какая-то жалкая палка.

Вдруг Росье вскрикнула:

— Он открыл глаза, он еще жив.

И правда, Махмуд открыл глаза и удивленно и гневно осмотрелся. Потом попробовал встать и не смог; наконец с видимым усилием поднес руку к губам, белым от пены.

— Он хочет пить, — сказала Росье, — пить, поверженный несчастливец.

И поспешно побежала за водой сама. Вернувшись, дала ему попить маленькими глотками; а услышав, как он стонет, заплакала.

VI

Тем временем сьер Хьюг послал одного из ополченцев сельского старосты за лекарем, каковым был личный доктор самого герцога, а Хрипун тем временем прислуживал в нижней зале, где народ праздновал победу сьера Хьюга, разливая крепкое ячменное пиво всем, кто подставлял кружки. Махмуда же по настоянию медика перенесли в мягкую постель в жарко натопленной спальне.

Семь дней и восемь ночей не отходили от него Йоханна и Росье. Сьер Хьюг приказал двум вооруженным слугам встать в спальне на карауле, зорко следя, чтобы мавру не вздумалось отомстить за свое поражение его жене и сестре.

Но тот, бедняга, и не помышлял об этом. Ибо, ежеминутно видя перед собою изящную красавицу Росье, слушая, как она говорит нежные слова, утешая его, и как плачет, слыша его стоны, он смягчился от такого нежного обращения и проникся к ней доброй любовью. Но безмолвствовал и лишь смотрел на нее, когда она на него не глядела. Сьер Хьюг же вовсе не хотел даже взглянуть на него, из опасения, как бы вид его самого не поверг бы того во гнев и не помешал бы исцелению.

Часто Росье выговаривала Махмуду:

— Ах, господин, зря вы не хотите простить моему брату причиненное вам зло, как он простил вас за то, что вы хотели над ним учинить, ведь тогда ваше выздоровление наступило бы скорее.

Но мавр, качая головой, отвечал:

— Женщина за женщина, — и снова погружался в обычное свое молчание.

Росье живо парировала:

— Если уж вам так прикипело взять себе жену в этих краях, очень может бьггь, господин, что найдется таковая, кто захочет ею стать. Но для этого вам придется бросить и думать о возвращении в ваши горячие пески, из которых вы пришли, тем более что, — добавляла она, показывая на фигуру Иисуса распятого, — как раз здесь-то и живет несчастный добрый Бог, умерший ради вас, как и ради меня, господин, и Он может дать вам счастье, если вы того пожелаете.

— Аллах велик, — говорил Махмуд.

— Аллах совсем не любит вас, — с отменным лукавством отвечала на это Росье, — ведь допустил же он, чтобы у вас увезли жену и нанесли вам две раны. Вот горе-то! А ведь наш Бог не стал бы поступать так с христианином.

Сперва Махмуд и слышать не хотел дурного слова о своем пророке, но Росье все-таки частенько повторяла это, а ему так нравилось смотреть на ее живые глазки и изящный ротик, внушавшие ему, что Аллах совсем его не любит.

И вот однажды, на тринадцатый день, он наконец произнес:

— Аллах неблагодарен.

И попросил Росье сходить за сьером Хьюгом.

Сьер Хьюг вошел, и Махмуд сказал ему:

— Ты был враг мне, ты ранил меня, но я спал в твоей постели и ел твой хлеб, и я прощаю тебя; скажи мне, как совершается прощение между христианами.

— Сейчас тебе покажу, — отвечал сьер Хьюг, — и тоже прощаю тебя, ибо то, что ты делаешь сейчас, хорошо.

И он даровал ему поцелуй примирения, и мавр в свою очередь тоже поцеловал его.

Вскоре сьер Хьюг услышал от него, что он хотел бы взять в жены его сестру Росье, и охотно дал согласие, видя, как тот исправился, и зная из надежных источников, что он в своих краях происходил из хорошего рода и был из самых богатых людей.

Махмуд, еще много раз повторив, что Аллах неблагодарен и он не хочет больше поклоняться таким богам, был крещен в соборе.

Крестили его еще через некоторое время; Махмуд стал прозываться именем Готье, а деверь сьера Хьюга, сьер Рулофс, исхлопотал у герцога разрешение новообращенному носить его славную фамилию, которое было ему даровано.

Когда люди видели мавра с черными, как смоль, волосами и Росье, белую как снег, то говаривали, что уж эта пара непременно расплодит породу, какой доселе и не видывали во всем Брабанте.

Росье, как и задумала, сделала счастливым Готье Рулофса. А он ради нее был готов на все, что угодно, и благородные деяния и недобрые, свершения мужа доблестного и мальчишеские выходки простолюдина, так уж свела его с ума эта лукавая изящная девушка, которая так хорошо выходила его и так ясно доказала ему черную неблагодарность его Бога.

Вот почему говаривают, что есть края, в которых девушки умеют подпиливать клыки и подстригать когти у львов.