Онлайн чтение книги День пирайи (Павел II, Том 2)
14

Ну что, Катя, был у нас медовый месяц, стоит ли затевать дегтярный? Давай считать, что уже был, на том закроем вопрос. Назову твоим именем наш родной Свердловск, будет он теперь, предположим, Екатериносвердловск, чтобы не вовсе как раньше. И все, Катя. Не может быть императрицей женщина, у которой отец три раза вероисповедание менял без видимой причины, которая сама во грехе овец доила полгода у черта на рогах. К тому же немка, хоть это не главное, это бывало в России. Мы с тобою не венчаны, выходи замуж, не буду я тебя даже в монастырь заточать, век наш гуманный, известно, что женщину без мужика оставлять — злодейство, и мы на это не пойдем. Дворянин Георгий советует тебя в Германию выслать, чтобы родственников возле престола было поменьше. Может быть, и вправду выслать, кровное наше Шлезвиг-Голштинское владение, город Киль, за тобой в придачу дать, лишь бы уехала. Хотя жалко, от титула кусок отрезать придется. Но, как ни жалко рвать старое — а надо. Не только советской власти не должно быть надо мной, а и вовсе никакой. Твоей в том числе.

В этом месте размышлений Павел ощутил некое неудобство. Ну да, Тоня с утра за выкройками, из подвала не выходит, открылся у нее вдруг шитейный талант. Причину неудобства Павел нашел не сразу: сперва ему показалось, что попросту его оголодавшее тело требует Тоню, ведь оставлять мужчину без женщины — тоже злодейство, особенно с раннего утра до пяти вечера, как сегодня. Но, увы, так выходит, что от этого, значит, опять-таки власть надо мной начинается, на этот раз уже твоя, Тоня, а никакой другой власти не должно быть, никакой! Но разве могу я без тебя, Тоня? Павел с тоской поглядел в окно, размышляя. В узком переулке стояли машины и виднелся чахлый садик возле канадского посольства, заросший иван-чаем, очень лениво, по-московски покачивающим отцветшими метелками под ветерком позднего лета. У заборчика против окна топтался привычный тип с острым лицом, видимо, охранник из ведомства Шелковникова на тройном окладе, когда ни глянешь, он все тут. Вникнув в свои ощущения, Павел понял, что причина у неудобства другая, гораздо проще: жрать захотелось. И то ведь верно, что оставлять без жратвы императора с утра до вечера, — тоже злодейство. Но это придется потерпеть. Тоня просто в обморок падает, если ему что-то случается съесть не из ее рук, лучше ее не обижать.

Павел жил в особняке больше четырех месяцев, и генерала Шелковникова видел иной раз пять, а иной и десять раз в неделю. В последнее время, после того, как Павел ненароком подтвердил генеральское достоинство обрусевшего слуги престола, тот повадился почти ежедневно делать ему доклад о положении в городе и мире. Пост канцлера Павел, конечно же, Шелковникову пока что не собирался предлагать, он понимал, что, хотя уже дал согласие на коронацию, все его действия пока что не вполне легитимны. Хотя молчаливое, а порою и вполне словесное согласие той части нынешнего правительства, которую вообще имело смысл спрашивать, Павлу было уже и нынче обеспечено, конечно же, после коронации все его назначения потребуют нового подтверждения, — особенно пожалованные дворянство и права, тарханное право особенно. Словом, скипетр в руки, да и по сусалам всю эту республиканскую сволочь, во имя настоящей демократии и монархии! Вознесло тебя, Паша, колесо Фортуны на самый верх, балансируй теперь и перебирай спицы этого колеса, чтобы оно так же быстро не отвезло тебя вниз, — говоря изящно, на старые стогны. Павлу неоткуда было знать, что канцлером Шелковников себя уже давно считает, а Павла про себя именует не иначе, как Паша-импераша. Телепатом Павел так и не стал, здесь уроки Джеймса впрок не пошли, — ну, а теперь, когда Джеймс остался при Кате, полностью свои прежние дела доделав, они с Павлом почти вовсе видеться перестали. Да хватит уж! Для императора Павел совсем неплохо овладел и приемами японских видов борьбы, и английским языком, а исторических знаний у него по профессиональному признаку тоже было немало. Среди Младших Романовых тоже попадались историки, но куда там Младшим до Старших!

Главные две темы ежедневных докладов Шелковникова были следующие: подготовка исторически неизбежной реконструкции идеологии в духе истинного марксизма сразу после смерти нынешнего «лишнего» премьера, — ну, а во-вторых, понятно, подготовка к коронации. Ничего бы, конечно, не стоило запросто объявить народам о преобразовании Союза в Империю и при нынешнем премьере, он бы, поди, тоже согласился, он под чем угодно готов несобственноручную подпись поставить, но иди потом оправдывайся перед грядущими столетиями, что Реконструкция произошла в России с одобрения человека, который давно уже то ли механизм, то ли покойник, не поймешь. Ведь так это неудобно, что первого Романова патриархом назначил Тушинский вор. Пусть уж премьер естественной искусственной смертью умрет, фабулка для него есть — обсоси-гвоздок. С огромным трудом, через смежную масонскую ложу генерал запросил предиктора дю Тойта о точной дате смерти «лишнего» премьера, до нее оставалось месяца три с половиной, — Шелковников с предиктором согласился и тоже дату смерти премьера на это число назначил. Хорошая дата выпала, как раз можно было поспеть к этому сроку с завозом харчей для всенародного гулянья в район метро «Октябрьское поле», где все должно быть как на параде, чтобы про Ходынку не вспоминалось больше народу, нужно еще и шитье новых мундиров и знамен обеспечить, не говоря уж об идеологической платформе, с ее размножением, с планом перемещений в правительстве, пока минимальным, и даже с окончательной редакцией титула для императора. Шелковников возил вариант этого титула при себе, трижды уже зачитывал очередную редакцию и по окончании чтения слушал длинный и жестокий список поправок, предъявляемых Павлом. Сегодня или завтра Павел ждал новую редакцию, но вряд ли она могла стать последней.

Памятники кое-какие тоже можно бы успеть открыть к коронации. Пока что из них открыт с немалой помпой только Неизвестный Танк. Увы, за подхалимское предложение поставить в Москве памятник старцу Федору Кузьмичу Павел едва не лишил Шелковникова всех званий и дворянства: памятник, конечно, ставить полагается, но Александру Первому! И гранитный! Уже, кстати, заказано, ставить будем в Санкт-Петербурге, но ведь еще и город не переименован… Словом, сколько дел! Железнодорожную ветку от Брянска к селу Нижнеблагодатскому нужно успеть закончить, сношарь передал, что без этого с места не двинется, поедет только, если всем селом и одним поездом. А предиктора где взять? Как может жить нормальная страна, совершенно точно не зная своего завтрашнего дня? Двести семьдесят миллионов, а из них нужно найти только одного — мало, что ли, народу, неужто ни единого нет? Наверное, все-таки мало, если даже на приличную футбольную команду, где одиннадцать человек, не набирается, — но нужен-то всего один!

Сам Павел о Федоре Кузьмиче думал довольно часто. Павел все еще, хоть и не известно зачем, придерживал в рукаве свой главный, накануне отъезда из Свердловска выкопанный в рисовых залежах козырь — текст письма Александра Первого отцу Иннокентию, с отцовской пометкой на полях, что оригинал «средней» страницы он собственноручно уничтожил. Павел много раз подумывал, а не уничтожить ли ему и копию этой страницы, но все не решался. Во всяком случае он знал ее наизусть.

«…о. Иннокентий. Менее всего двигало мною побуждение в более поздние времена объявиться моему народу в каком бы то ни было облике. Поэтому на сей раз избрал я местом моего уединения весьма удаленную обитель Св. Симеона, вблизи коей обретаюсь по сей день. Поэтому дивным знамением Небес, непрошенною манною почел я известное вам, конечно же, явление в Красноуфимске моего нежданного омонима, нарекшего себя Федором Кузьмичом. Сей омоним был тогда же бит двадцатью ударами плетей и сослан на вечное поселение в Томскую губернию, в деревню Зерцалы. Как удалось мне проведать, в той деревне мой омоним не жил, но, ища якобы уединения, а на деле, напротив, всемерно привлекая к себе внимание праздной публики, сменил много мест проживания, даже ходил однажды на енисейские золотые прииски, где лето поработал. Ныне он, как известно мне, проживает на пасеке села Краснореченского, на берегу реки Чулвин, мне совершенно неведомой, у крестьянина Ивана Гаврилова Латышева и отличается отменным здоровием. Вы, отче Иннокентий, вправе недоумевать, как терплю я сего самозванца, привлекшего внимание мало что не всей России, смерда, прикрывшегося моим ложным именем, дабы прослыть мною, Александром. Кто он, сей старец? Ведь, насколько мне ведомо, даже кое-кто из ныне управляющей Россией горестноплодной ветви дома Романовых принимает этого „старца“ за меня. Правда, чего же можно было ожидать, когда по диавольскому наваждению во главе империи встал девятый из десяти детей обоего пола, дарованных Богом государю Павлу. Провижу, что не без попущения со стороны этих, с позволения назвать их так, скипетродержцев, именно „старца“, а не меня будут считать истинным мною, по его, а не по моей, кончине. Так ведь некогда по мнимой моей кончине верным Соломкою был распущен слух, будто в моем гробу покоится тело бедного фельдъегеря Маскова. Не вижу в сем, отче, ничего, кроме промысла Божия. Домыслы о старце Федоре Кузьмиче, полагаю, отведут глаза нашему ленивому, но, увы, очень любопытному народу. Правда, случай с Масковым мне послан также Небом, но в нынешней истории склонен видеть нечто большее, нежели просто случай. Ценою долгих изысканий верный мой Волконский установил со всею неопровержимостью, что под моим ложным именем скрывается в Томских краях не кто иной, как инородец Ричард Лофтус, близкий родич прежнего посла в Санкт-Петербурге, на яхте коего я, вопреки еще одной бытующей легенде, совсем не отплывал из Таганрога по мнимой моей кончине. Сей Лофтус долго скитался по Руси, даже примыкал к нечистому хлыстовскому вероучению, по примеру, впрочем, куда более знатных отечественных вельмож, из коих упомяну лишь обер-прокурора Св. Синода Алексея Голицына да графа Кочубея, коему был вручен в свое время портфель министра иностранных дел. Нет сомнения, что этот нынешний Лофтус и в самом деле на склоне лет уверовал, что он — это я, Александр, и что он искренне ежедневно простаивает на молитве многие часы, замаливая мои, а не свои грехи. Впрочем, молитвы сего безумца, полагаю, хотя отчасти, но должны достигать престола Божия, ибо ему, многие годы принимавшему участие в хлыстовском дьяволослужении, конечно же, есть что замаливать и на самом деле. Веротерпимость моего царствования, когда расцвели на Руси и хлыстовство, и скопчество, и иные мерзкие ереси, лежит на мне тяжким грехом и не должна быть никогда более допускаема. Безумный Лофтус, принимая себя за меня, однако жизни придерживается вполне достойной. Всех, кто посвящен в эту тайну, а прежде всего Вас, о. Иннокентий, прошу легенды о томском старце не опровергать, пусть его. Однако замечу здесь же, что старец тот владеет и кое-какими подлинными документами. Пожалуй, оно даже и хорошо, ибо способствует народной вере в старца и отводит народное внимание от моей персоны. Пусть же так и будет, доколе сим подлинным моим словам не настанет пора всеместно открыться нашему народу. Тем спокойнее мне в моем Верхо…»

Неделю назад, точней, шестого дня, кажется, дворянин Шелковников обмолвился, что в Англии наследники Лофтуса грозят, что, мол, в случае реставрации Романовых в России опубликуют какие-то свои семейные документы. В подобном заявлении ничего неожиданного не было, кто только и чего только не заявлял по поводу Дома Романовых за последний год всеобщего увлечения династией. Но содержалось в заявлении нынешних Лофтусов и нечто другое, чистая наглость в заявлении содержалась: лорды и лордята заранее сообщали, что половина стоимости английского имущества в России на 1916 год была бы достаточной компенсацией для них и, получив таковую, они публикацию своих семейных документов могут отложить. Шелковников был очень удивлен смеху Павла по этому поводу, — черт ведь знает этих англичан, что они там у себя хранят. Павел же подумал — знали бы Лофтусы, во что влезают, все бы как один сделали себе харакири. Личность лорда-хлыста была им явно плохо известна и, конечно, не очень украсит семейную честь — это насчет свального греха у хлыстов и еще чего похуже. Половину имущества, кстати, они могут получить и заодно уж принять на себя половину долгов России на тот же год, образовавшихся благодаря бездарному правлению младшей ветви; разницу могут выплатить в любой полновесной валюте. Нет уж, хватит нам Англии: Павел Первый был ею убит, дедушка Александр из-за ее происков сколько лет вынужден был скрываться под чужим именем, понимая, что через год-другой после Таганрога, не в двадцать седьмом, так в двадцать восьмом Англия расправилась бы и с ним. Хватит! Больше в российские дела эта страна лезть не будет!

Павел нервно ударил костяшками пальцев по подоконнику, и стало больно. Он заметил, что у топтуна на противоположном тротуаре рука тоже дернулась. Он что же, прямо вот столько времени только за мною и следит? Павел вспомнил слова покойного Абрикосова, что того, который на другой стороне улицы стоит, на пустое место назначить нужно. Ничего себе совет. У меня все места пустые. Даже мое, императорское — и то пустое пока.

Павел устал за день. Не считая четырех сотен страниц исторических трудов, он прочел еще и проект идеологического обоснования перехода России в высшую стадию строительства социализма, привезенный вчера от Шелковникова его армянским родственником. Кстати, этот родственник, как говорит Шелковников, готовит очень хорошо. Черт возьми, как есть-то хочется!.. В проекте Павлу понравилась основная мысль: монархия — тезис, социалистическое государство антитезис, социалистическая монархия — синтез. Иными словами говоря, понятными народу, социалистическая монархия — это и есть коммунизм. Налицо диалектическая триада, ясней ясного. Но вот остальное… Тяп-ляп, все наспех. Ну в какую безответственность надо впасть, чтобы говорить о нерушимости нынешних границ? Старшие Романовы разве такие границы для России устанавливали? Какое такое братство всех народов и религий, когда даже в самых глухих уголках Африки всем известно, что наилучшая вера — православная? С другой стороны, насчет необходимости сплотиться в единый строй перед лицом грозного внешнего врага — хорошо. Только — а ну как спросит кто, что это за внешний враг? Приготовить врага немедленно! Впрочем, ума у теоретиков большого искать нельзя, на то они и теоретики. Скажешь им, что плохо — так они вместо «внешнего» накарябают «внутреннего», а нам только стрельбы в собственной избе недостает! Впрочем, еще в июне спросил Шелковников Павла — как быть с евреями. Допустить ли антисемитизм, или, напротив, дать волю антисионистским выступлениям масс? Павел, брезгливо морщась, сказал тогда: «М-м… Любезный Георгий Давыдович, утруждаете вы мелочами и себя, и меня… Сами же говорили, евреев у нас очень мало. Ну, так и любить их, и дело с концом…» Кажется, шелковниковское ведомство уже спустило на места циркуляр: «Любить евреев!» Наверное, сердобольные крестьяне уже прячут этих самых евреев от чересчур обильной любви горожан и других преисполненных любовью элементов. Можно ли решить такую проблему проще, чем двумя словами? В том, что проблема решена, Павел не сомневался, ибо о евреях с той поры Шелковников больше не заикался.

Еще с осторожного разрешения того же генерала заявился — уже в июне некий товарищ Эдмунд Никодимович Арманов. На кой черт мне его имя-отчество, а даже и фамилия? Молодой, моложе меня. Сообщил, что он заместитель верховного вождя российских фашистов. Что в эмблеме у них две скрещенных Спасских башни. Что хотят они сильную личность. Что престольный праздник для них — день рождения Гитлера. Что много они от меня ждут. Какого черта они от меня ждут чего-то? Слабошерстый — так, что ли? — гуманизм им не годится в исторической перспективе? Больше меня в истории, значит, понимают, а я историк. Вот Гитлер им занравился. Так ведь именно истории, гады, именно истории не знают ни хрена, ни на йоту, ни на грамм! Ведь именно режим их возлюбленного фюрера в исторической перспективе может рассматриваться как раз только в виде самом скверном, слабовольном и гуманном в худшем из значений этого слова! Скажите, был ли шанс у преступника, если он, ясное дело, выживал, но ведь и под автомобилем тоже можно погибнуть, — просидеть при Гитлере в лагере больше двенадцати лет? Именно в такой срок возник и развалился режим. Мы такими мелкими категориями мыслить не можем! Предположите, болваны, что продержался бы режим этот двести лет, — а он просуществовал бы, если бы вообще мог это сделать, не сомневайтесь, — кого бы злейшие враги режима потом посадили на скамью подсудимых в Нюрнберге? Все двадцать поколений покойников-преступников? Или только последних по времени и занимаемой должности? Ну, было бы публичное порицание, всякие там страдательные охи, что прадеды ошиблись. Нет, раз уж вы не смогли устоять — будьте любезны отправиться на помойку истории.

Дурачки вы все с генеральской вашей мечтой и с полоской на брюках. Три тысячи лет рабства в древнем Египте! Военный коммунизм Ван Мана накануне нашей эры в Китае! Вот это — образцы. Шутки шутками, но создавать государство меньше чем на десять тысяч лет просто не стоит. Ну, пусть продержится оно меньше скажем, пять тысяч лет. Так ведь не мало все-таки! Игра свеч стоит. Уж если бы что-то и делать по вашей логике, то, коли уж приспичило вам иметь сильную личность, то бороться нужно с личностью слабой! Вот! Никакого геноцида, если вы не кретины. Только отдельная личность может быть врагом государства, никаких там обобщений, никто не должен предполагать, что он враг людей от рождения. Только в силу своих ошибок, своих преступлений и ошибок отдельная личность становится враждебна государству — тогда ее искореняют. Учитесь! Как раз болтовня о сильной личности и погубила ваш возлюбленный третий рейх!

Кроме того, уже второй раз Шелковников спрашивал Павла — что он думает о фигуре Исаака Матвеева. Павел оба раза отмолчался. А что император может думать о человеке по имени Исаак? Любить его и все тут! Ясно?

Малая подвижность образа жизни уже раздражала Павла. В долгие, но так быстро пролетевшие месяцы жизни в деревне — помимо горизонтальной, так сказать, работы по вечерам — была все же возможность иной раз выйти подышать к реке, воздух там был опять же деревенский, не городской. Ну, и сколько-то физических упражнений перепадало на тренировках с Джеймсом. В бывшем посольстве же, помимо опять-таки горизонтальных занятий, имелась только возможность выйти в бедный садик, заросший главным образом иван-чаем, как и у канадского соседа. Воздух здесь был тоже городской, не деревенский. Вернулись регулярные свердловские головные боли. Тьфу, екатериносвердловские. Так что все ж таки делать с Катей? Не любить же ее, она не евреи…

Что с кем делать — не знал Павел и насчет многих других, а не одной только Кати. Посещал его тут как-то раз родной сынок Ваня. По примеру императрицы Елизаветы, близкой родственницы, сестры одной из Павловых прапрапрабабок, выходить к нему Павел не стал, только продержал в гостиной несколько часов, а сам тишком за ним понаблюдал. Понаблюдал и вовсе решил к сыну не выходить, мысленно же лишил раз и навсегда Ивана Павловича Романова права на престол: одновременно в той же гостиной побывала Тоня, потом приходила эта ее подруга, Танька, с мрачным мужем, совсем новым, потому что прежний сидел в сумасшедшем доме в Копенгагене и с ним она наскоро развелась. Почему этот новый — мрачный, понял Павел сразу, мрачность была от похмелюги, с Танькой это состояние для кого угодно неизбежное. А сынуля сидел у окна, это шестнадцатилетний парень, и битый час кому-то язык показывал — тому типу на противоположном тротуаре? Своему отражению? Потом ему Татьяна стала грязные глазки строить из-за спины свежего мужа, так сынуля при всех присутствующих чуть на нее не полез. Павел велел приготовить акт психиатрической экспертизы сына, признать его умственно неполноценным, и побаивался, что придуманный им диагноз даже вовсе и не выдумка.

Привозили в особняк тем же способом и племянника, сыночка Софьи, так сказать, с мужем. Ромео показался Павлу совершенно нормальным парнем — и зачем его на такое барахло потянуло? «Барахлом» Павел сразу окрестил родного племянника, тот произвел на императора вовсе гнетущее впечатление: ему, после практических занятий у сношаря, зрелище любой половой ненормальности было нестерпимо до тошноты, здесь его не обманешь. Виноградной красоты своего племянника Павел вообще не заметил. Нечего и говорить, что к молодоженам он вообще не вышел, ограничившись ради приличия тем, что через незаменимого Клюля передал какие-то подобранные Тоней на складе подарки. Послал Господь наследничков! В душе Павел очень хотел, чтобы Тоня забеременела, и все меры для этого принимал, собираясь потом, по примеру предков, детей «привенчать», по этому обычаю добрачные дети во время венчания держатся за шлейф невесты. Павел решил восстановить положение Петра Великого о престолонаследии, о свободе императора самому назначать себе наследника. Только наследником пока что даже не пахло. Впрочем, Павлу ведь шел только тридцать шестой год.

Он последний раз поглядел в окно и устало пошел к себе, в уютно належанное кресло под латанией. Человек на тротуаре за окном не шелохнулся. Этого человека раза три за последние сутки кто-то пытался сменить, сколько же дежурство длиться может, но тот был стреляный и не давался, что-то сменщикам из кармана показывал, надо думать, ответственные документы, и сменщики быстро уходили. Терпения этому человеку было не занимать. Он жил один в трехкомнатной квартире на Новинском бульваре. Сводного братца с ним рядом больше не было, но он отлично знал, где и чем его достать. Отец его вообще не интересовал. Он плотоядно глядел на посольского милиционера в летней форме у дверей посольства, и еще на трех других, тоже посольских, маячивших в разных местах дальше по переулку, и иной раз не мог удержаться от того, чтоб не облизнуться. Он ясно чуял приближение своего часа, и что, в конце концов, значили несколько месяцев топтания по сравнению с поставленной высокой целью?

«Цыган — цыганке говорит…» — пропел Павел про себя, собираясь задремать до ужина, который, похоже, раньше семи вечера появиться не мог: еще не меньше часа Тоня будет шить-пошивать, потом на Клюля примерять, потом готовить, потом Клюль дегустировать будет, потом Тоня будет ждать смерти Клюля и, только если ее не дождется, то даст Павлу поесть. За окном скрипнули тормоза, и через краткие мгновения на пороге гостиной, с предварительным, конечно, докладом явился, увы, вместо ужина толстый дворянин Георгий Шелковников.

Шелковников, нынче уже опять полный генерал, хотя и очень полный, но от которого рода войск — неизвестно, сам он предполагал, что от инфантерии, хотя совершенно не представлял, что это такое, — вошел к Павлу совершенно бледный, опущенные углы рта дрожали, и на одном из них переливалась оранжевым прилипшая икринка. Павел уставился на нее.

— Государь, — тихо, твердо, без всякого приветствия произнес генерал, требуется ваше решение и даже вмешательство. Никто, кроме вас, сейчас уже не вправе располагать судьбой родины.

— Докладывайте, — лениво сказал Павел, кивая икринке. Шелковников, несмотря на этот приглашающий присесть жест, остался стоять. Он, оказывается, был способен на сильное волнение.

— Государь, — сказал он, — совершено подлое и зверское убийство. Ночью на сорок восьмом километре Старокалужского шоссе замучен милиционерами, ограблен и убит один из лучших наших людей.

— Кто? — спросил Павел менее равнодушно, но все так же обращаясь к икринке. Ему подобное событие было небезразлично, он людей считал нужным беречь, но надо ли при этом так орать? Пусть даже на низких тонах?

Шелковников почти связно, хотя и с множественными повторами, изложил историю ночного преступления. Вчера вечером в родном доме горчичного цвета многие праздновали, то есть отмечали день рождения одного из основателей ведомства, в этот день ребяткам и паек побогаче, и работу на час пораньше, вообще круглый год трудимся, иногда и отдохнуть надо. Кроме того, свои рабочие посиделки в послерабочее время люди ведь используют для внедрения в умы сотрудников идеи скорых перемен начальства и прочих перемен, в том смысле, что у власти необходим сильный человек, и скоро там он уже будет. Генерал-майор Юрий Иванович Сапрыкин, человек очень демократичный, как раз весь вечер именно этим занимался в своем отделе, нечаянно перепоил своего шофера и, с присущей ему подлинной демократичностью, решил ехать домой на метро. Было поздно, и на станциях было пусто; когда генерал-майор выходил из вагона метро на станции «Спортивная», к нему приладились трое в милицейских формах. На улице его затолкали в машину, отняли у него пайковое шампанское и такой же коньяк, все сразу выпили и даже колбасу съели. (Павел сглотнул.) Когда же попробовал бунтовать — а был, конечно, в штатском — и предъявил удостоверение, его ударили бутылкой по голове, повезли за город, в станционной сторожке убили, мелко расчленили, но закопать не потрудились. Сторож из этой самой сторожки прикинулся в дымину пьяным, так что милиционеры кокнуть его поленились; но, когда они уехали, мигом дозвонился в Москву, и на въезде наши ребятки милиционеров взяли тепленькими. Однако же не прошло и двух часов, как министерство внутренних дел в полном объеме встало на дыбы: к зданию на Стромынке, где убийцы временно ждали своей участи, подъехала едва ли не сотня машин из милиции, гады штурмом взяли нашу явку и увезли убийц куда хотели. А теперь министерство внутренних дел не желает ничего об этом слышать и требует, чтобы разговаривали с министром…

— Ну и говорите с министром, я тут при чем? — раздраженно прервал Павел генерала.

— Государь! — голос Шелковникова зазвучал патриотической медью. — Министр внутренних дел лишен советского гражданства и бежал за границу на дачу. Притом уже давно! Это государственная тайна, вы, увы, не имеете времени слушать западное радио, иначе вы бы давно об этом знали. Милиция представляет сейчас самое страшное препятствие на пути к восстановлению ваших законных легитимных прав! Это мощная, почти неуправляемая и глубоко преступная организация! Изменник родины Витольд Безредных погибнет на чужбине, но пусть он там хоть подохнет, его страшное наследие необходимо поставить на место и взять к ногтю! Он и его банда уже давно имеют миллиардные вклады в швейцарских банках, они занимаются частнопредпринимательской деятельностью и на нашей родине и за рубежом, прикрываясь звериной шкурой своих мундиров, они убивают, грабят, насилуют, честных советских… честных граждан России!

Павел посмотрел на него с сомнением. Тогда Шелковников набрал воздуху и выпалил:

— Государь! Нужно кем-то занять это пустое место, ибо они безнаказанно убивают наших людей. Верьте мне, на этом они не остановятся! Нужно назначить на пост, который предатель Безредных превратил в пустое место! Нужно сделать это немедленно, чтобы к вашей коронации уже был порядок в стране!

Павел вдруг понял. «М-да, пустое место…» — пробормотал он, подошел к окну и поглядел на все так же стоящего на тротуаре остролицего человека. И поманил его пальцем. Тот, даже не удивившись, перешел улицу и направился ко входу в особняк.

— Впустите этого… вашего, — Павел неопределенно показал в окно. Шелковников понятия не имел, его это человек или чей еще, и с сомнением позвал Сухоплещенко. Тот быстро выбежал на улицу, между подполковником и неведомым типом произошла короткая беседа, после чего оба свернули за угол, ибо вход в особняк «для своих» был там. В гостиной открылась дверь, и Клюль на подносике внес визитную карточку. Павел взглянул на нее и с большим удивлением протянул генералу.

— Ничего не понимаю… Неужели это женщина?

Генерал потрясенными очами прочел визитную карточку своей жены. Не может быть! Неужели это Елена стояла на улице? Неужели ее гримерное искусство достигло такой высоты?

— Это моя жена, государь… — пролепетал он.

— Простите, — брезгливо бросил Павел. Семейное это у них, что ли? Ах, да, генерал-то армянин…

Отворилась дверь, и на пороге возникла самая настоящая Елена Эдуардовна Шелковникова, урожденная Корягина. Генерал издал длинный вздох облегчения: за ее спиной явственно виднелся Сухоплещенко с уличным типом. Не достигло все-таки искусство Елены такого уровня, чтобы в мужчину превращаться как только приспичит, слава Богу!

Елена с достоинством поклонилась. Павел оценил представительность этой немолодой, но все еще исключительно привлекательной женщины, и сделал два шага ей навстречу. Он не знал, посвящена ли она в романовские дела, но ясно увидел, что явилась она сюда без приглашения мужа. По виду самого генерала он понял также, кто в шелковниковской семье генерал от природы, а кто от этой самой, от инфан… терии.

— Павел Романов, — представил он сам себя, — рад быть вам полезен.

Елена смерила его оценивающим взглядом и, кажется, одобрила. Она была выше него ростом; когда Павел протянул ей руку, она вдруг нагнулась, чтобы ему эту самую руку облобызать, император все-таки, ее сомнения не одолевали, она только что прилетела из Кейптауна, где виделась с предиктором дю Тойтом, — но и Павлу пришла в голову мысль облобызать руку этой женщине как женщине. В следующий миг они резко ударились лбами. Елена рассмеялась.

— Хорошая примета, ваше величество! Это ведь означает, что нам вместе жить и работать!

Павел, потирая лоб, пожал Елене руку, так оно лучше, без церемоний. Потом глянул на Шелковникова, потом на двоих, толкущихся в дверях с долготерпением на лице.

— Я не помешаю, ваше величество, — произнесла Елена, нимало не стесняясь, без приглашения опускаясь в Павлово кресло под латанией, — сперва закончите с ними. — Павел кивнул, и кто-то из вошедших, кажется, Сухоплещенко, закрыл дверь. Что-то знакомое проступало в лице человека с улицы, остром, тонкогубом, как бы лишенном возраста. Тоня, кажется, нечто как раз состряпала, в эту минуту в гостиной вспыхнул свет люстры, выключатель которой находился в коридоре. Тоня так всегда делала. Павел сглотнул.

— Имя? — резко спросил он.

— Всеволод, — спокойно ответил гость, — фамилия — Глущенко. Из Свердловска.

Павел выдержал паузу, хотя все понял сразу и был, пожалуй, доволен. Всем, кроме того, что сесть в родное кресло было невозможно. Ну, можно пока постоять. Предсказание Абрикосова, получается, было далеко не брехней, не впустую трепался умирающий йог. Говорят, только тогда в государстве жить можно, когда при главе правительства есть ясновидящий, то есть футуролог, то есть, значит, все по науке идет. Да и прецедент хороший: все-таки вот он, император, еще до своего явления широким народным массам, уже назначает собственного, очень к тому же важного министра.

— Шелковников, — Павел в последнее время старался усвоить царскую манеру обращения к приближенным по фамилии, — позвольте представить вам Всеволода Викторовича Глущенко, моего… личного родственника. И нового министра внутренних дел.

Сухоплещенко звонко клацнул зубами, никто этого не заметил, кроме Елены, пославшей подполковнику неодобрительный взгляд. Шелковников с облегчением вытер лоб носовым платком: слава Богу, значит, и в нашей организации родственники царя есть, а даже если он и не из нашей организации, то это теперь неважно. Он сделал шаг к министру, протянул руку и, пожимая сухую, тонкую кисть, веско произнес:

— Шелковников. Рад познакомиться. Я надеюсь, вы приступите к обязанностям и не оставите зверское убийство Юрия Ивановича Сапрыкина безнаказанным…

За дверью раздался грохот падающего подноса. Дверь отворилась, на пороге стояла Тоня, вцепившаяся зубами в сжатые кулаки.

— Что случилось? — спросил Павел. Отчего это ее так взволновало? Но Тоня уже приходила в себя. Из-за Тониной спины вынырнул маленький Клюль и стал подбирать рассыпавшиеся харчи. Собрав, он попробовал сунуть поднос Тоне в руки, но та его оттолкнула.

— Холосо, холосо… — примирительно забормотал Клюль, скрываясь в неосвещенный коридор, — сюкся все скусает, потом плиходи смотлеть, как он умилать будет, если не умлет, музика иди колмить…

Павел, наконец, сообразил — по какой именно причине смерть какого-то неведомого генерала могла Тоню так поразить. Поскольку в нынешней ее верности он не сомневался, а Сапрыкин, непогребенный и мелкорасчлененный, лежал в какой-то сторожке, решил с ревностью не лезть. Он выловил из кармана два шарика жидкого валидола и сунул их Тоне в рот. Тоня поглядела на него совершенно собачьими глазами.

Тоня благодарно кивнула и вылетела вслед за Клюлем. Павел сел на подоконник, даже одну ногу на него поставил. Шелковников беспрестанно отирал пот со лба, Сухоплещенко являл собою соляной столп, — было ему отчего онеметь, такой ляп приключался с ним едва ли не впервые, выходит, человек, которого он искал столько времени, спокойно стоял напротив особняка, а подполковник принимал его за охранника из собственной службы. Елена ласково озирала присутствующих и курила сигаретку с любимым запахом женьшеня. Только Всеволод испытывал сейчас и неудобство и беспокойство. Ему было невмоготу ждать приступления к новым обязанностям. Он их ждал, он их дождался, теперь он все сделает, как задумал, императора он поблагодарит в другой раз. Павел быстро понял его состояние.

— Всеволод, не забудьте в министерстве сказать им, что ваше воинское звание — бригадир, — Павел гордо глянул на присутствующих, интересуясь, поймет ли кто-нибудь значение этого вот уже почти два столетия как упраздненного чина, среднего между полковником и генералом. Сразу давать Глущенко генерала он все-таки не решался. И по лицам понял, что уразумела его ход одна Елена.

— Павлик, — сказала она совершенно по-домашнему, — может быть, я разъясню бригадиру кое-что, чтобы он сразу сориентировался?

Павел кивнул. Он был бесконечно благодарен Елене за излучаемый уют, то единственное, чего был лишен уже почти год, с того самого сентябрьского дня, когда похоронил отца. Павел почуял, что от Елены исходят уют, спокойствие и какая-то во всем, так сказать, фундаментальность. Словно все они, еще так недавно чужие друг другу и по большей части друг о друге даже не знавшие, внезапно слились в одну семью, одну крепко спаянную боевую фалангу, для которой присутствие Елены так же необходимо, как нужна пальцам соединяющая их ладонь. Попробовал бы Шелковников назвать его Павликом. А для его жены такое обращение к государю было в самый раз. Он почти принял решение пожаловать Елене какое-нибудь боярское звание, но пока не мог придумать, как это сделать, чтобы и мужа ее не обидеть, и лишнего ему не дать ненароком: сделаешь ее графиней, так и генерал станет графом, а ведь и без того получил уже немало. Елена увела Всеволода Глущенко в коридор, тот не сопротивлялся: понял, что женщина эта, кажется, занимает в государстве одно из высших паханских мест, так что отношения с ней должны быть в законе, правильные.

Неизвестно, о чем Елена беседовала с Всеволодом, но вернулась в гостиную она минуты через три, притом одна, а Павел кресло для нее оставил пустым.

— Он уже поехал. Он понятливый. Ты, Георгий, не волнуйся, это совершенно наш человек. У вас, государь, редкий нюх на людей.

Дверь открылась, на пороге возник швейцар.

— Просит доложить о себе доктор медицинских наук Эдуард Феликсович Корягин!

Шелковников полез за вторым платком. Тестя он тоже здесь никак не ждал. Такой, видимо, день. Из огня да в полымя. Слава Богу, развязался с милиционерами, будут сейчас осложнения с попугаями.

Эдуард Феликсович и впрямь явился сегодня в Староконюшенный собственной персоной. Причем сделал это на свой страх и риск, выяснив, куда именно полагается идти и когда — даже не у старшего зятя, а у одуревшего от кулинарных потуг нынешнего своего внеслужебного положения Аракеляна. Все началось на прошлой неделе, когда в дом закатился Ромео, один, конечно: молодую жену оставил где-то протрезвляться. Дома был, по счастью, опять один дед — это новоиспеченного принца несказанно обрадовало. После первых лобзательно-приветственных акций Ромео, не долго думая, вручил деду копенгагенский подарок, ящичек с яйцом. Пропажи датских писем дед не обнаружил, это Ромео прочел по глазам деда. Сердце деда, признаться, дрогнуло, когда он понял, что внук привез ему яйцо. Но стоило ему ящичек открыть сердце так же и упало.

— Это чье яйцо? — грозно спросил дед. — Твое?

— Твое… — растерянно ответил внук.

— Мои все при мне! — еще более грозно произнес дед. — Я тебя чему учил? Чье, спрашиваю, яйцо? Какой птицы?..

— Попугая… Так я думал, так мне продали…

— Ты видел когда-нибудь яйцо такого размера у попугаев? Такое огромное видел когда-нибудь?

— Я думал — это очень большой попугай, поэтому и яйцо большое… Ну, такой же большой, как мамонт против слона… — у Ромео от дедовой атаки в речи вдруг прорезался отцовский акцент, хотя он, как и младшие братья, по-армянски знал две буквы и три слова.

— Мамонт? — взревел дед, — Мамонт! Яйцо мамонта, значит, мамонтовое?

— Дед, чье тогда это яйцо? Дорогое же! — совсем растерялся Ромео. Но растерялся, как ни странно, и дед.

— Там поглядим, высижу сперва, — дед повертел яйцо, — попробую.

Ромео сильно заторопился, похоже, с остальными родственниками он не очень стремился свидеться. Дед определил яйцо в инкубатор, стоявший у него в попугайном чуланчике, там, где он учил попугаев разговаривать. И решил, что, кто бы из яйца ни вылупился, пусть он в доме поживет, хоть гусь, хоть канарейка. Вылупления ждать пока было рано. Но ясно было деду, что никакой это не попугай. И тем его обычная мрачность только усугублялась.

Вторая печаль одолела его вчера. Позвонил прямо из зоопарка старый друг-броненосник, попросил срочно приехать и уже в зоопарке, укрывшись за спинкой любимого обоими дедами белоспинного самца-гориллы, поведал Корягину невообразимую историю. Попал в нее он сам по вине давно покойных своих приемных родителей, не сумевших должным образом утаить настоящее происхождение воспитанника. Сидел друг Корягина не за происхождение, а за попытку отколоть Красноярский край — там он жил в те годы — от СССР, и тогдашние спецы до его настоящей фамилии не добрались. А вот нынешние оказались не в пример квалифицированнее. И друг открыл деду тайну своей жизни, которую весь век таил и полагал, что унесет прямо из зоопарка в могилу. Ан нет.

Оказалось, что лагерный друг-броненосник, которого дед Эдуард добрых четыре года кормил больничными кочерыжками, Юрий-то действительно Юрий, но не Александрович, как всегда считалось, а Арсеньевич, и не Щенков, а, как ни странно, Свиблов. В 1918 году, когда пьяная толпа громила под Брянском усадьбу, где прятались от столичных событий всемогущий Арсений Силич и преждевременно одряхлевший на монтекарловской и тысяча девятьсот пятой почве Сила Димитриевич со своей семьей и приживалами, — в ту самую ночь красноармеец Саша Щенков втихую дезертировал. Мальчик он был смышленый и понял, что кто уж очень смело в бой пойдет за власть Советов, тот очень быстро так же и умрет весь, как один, в борьбе за это бесплодное начинание. Намереваясь впоследствии, когда эта самая власть кончится, обеспечить свое будущее, прихватил Саша с собой последнего отпрыска свибловской ветви. Маленький Юра прижился в сибирской деревне, знал свою фамилию и помалкивал, полагая, что со Свибловыми на белом свете все кончено. Но вот недавно узнал он, что не все с ними кончено, ибо в те же зимние дни восемнадцатого года двоюродный брат его родного деда Силы, Андрей Григорьевич Свиблов, спас, а потом еще десять лет воспитывал отца нынешнего, то есть будущего, конечно, императора, Федора Михайловича Романова. Узнал об этом Юрий Арсеньевич от тех, которые его теперь вызвали, сообщили, что все всё давно знают, кулаком по столу стукнули и… посулили золотые горы. Юрий Арсеньевич, которому стукнуло уже семьдесят два, рассказал обо всем этом Корягину, скрутил козью ножку и залился горькими слезами, а белоспинный самец гориллы, чуя беду, грозно зарычал у себя в клетке, еще более грозно бухнул себя кулаком в грудь и стал яростно зевать на деда Эдю, выражая тем самым высшую угрозу. Но дед Эдуард был все же на два года старше Юры, он в их союзе всегда главным был, он дождался, что верный друг выплачется, потом потрепал его по колену и постарался убедить в том, что ведь могли же предложить и нечто гораздо более худшее, нежели золотые горы. К примеру, в прежние времена вызывали и вообще ничего не предлагали, а сразу давали. А тебе, галоша старая, даже время подумать обеспечили, вот ведь сидим с тобой тут на свободе и закусываем, — или же, извини, тебя горилла белоспинная, этот твой самый Роберт Фрост в ту же организацию защищать ходил и зевал на всех? Друг разрыдался пуще прежнего. Пришлось дать по шее. Щенков, успокоившись, поверил, что бравый мужик в штатском, этот самый Дмитрий Владимирович, с которым довелось насчет золотых гор болтать, ничего не имел в виду, кроме того, о чем говорил. А раз так — пусть слушает условия. Нужно ему, чтобы Щенков немедленно стал Свибловым? Так пусть примет во внимание, что перед ним не кто-то, а заслуженный работник зоопарка, знатный броненосовод, человек известный, графский титул и родовые поместья дать кому хочешь можно, а репутация? Дорого стоит она, репутация эта! Так что давай, друг хороший, реветь перестань, ясно объясни, чего он тебе предложил. «А я ему — оставьте меня при броненосцах…» — «А он тебе?» — «А он мне — Свиблово, мол, район хороший, другие поместья тоже вернем, а впоследствии башню кремлевскую вашего имени тоже выделим, сейчас, мол, это очень важно, чтобы вы все добро назад приняли, оно у нас просто на сохранении было. Намекает, мол, какая-то сверхважная персона ставит условием, чтобы Свибловым все вернули, не то она, персона, что-то там натворит, не то на что-то не согласится, я не понял. А Свибловых нету никого, ни настоящих, ни косвенных, даже за границей никого, они землю любили, тут их всех в нее и положили. Я, мол, один Свиблов. А какой я Свиблов?» — старик разрыдался пуще прежнего. «Не Свиблов, не Свиблов, успокоил его дед Эдуард, — ты дурак старый». «Вот я и говорю, — хлюпая носом, ответил броненосник, — не Свиблов. А он мне настоятельно: размышляйте, мол, дня три, а дальше — уж не знаем, что и предпринимать, если не согласитесь, предпримем что-нибудь. И выписывает мне пропуск наружу. Ну, я сразу к тебе…» — «А я что?..» — «Я решил — не буду графом, если ты не будешь хотя бы князем. Вон, у нас даже слон еще и „Боже, царя храни“ петь пытается, а вовсе не только матерится, как в газетах пишут, а майны, то бишь индийские скворцы, вовсе Пуришкевича декламируют…» — «Юра, а ты не?..» Щенков неожиданно обиделся. Из дальнейшей беседы стало ясно, что старый броненосник совсем рехнулся и скорей погибнет, чем примет титул без того, чтобы и дед Эдуард тоже титул получил.

Дед поразмышлял надо всем этим вечерок, умножил два на два в связи с тем, что теперь одни только пни в лесу не знают про то, что в России скоро царь будет, посоветовался с попугаем Пушишей, большим специалистом по вопросам Реконструкции, все для себя решил — и взял младшего зятя за вымя. Вымя нынче у Аракеляна слабое было, он занимался одной только кулинарией, прочее его не касалось, да и какие могут быть секреты от семейного начальства, — и, не долго думая, выпалил он деду и адрес в Староконюшенном, и пароль для входа, мол, сходите туда, Эдуард Феликсович, да выясните сами. Дед понял, что без его личного вмешательства Реконструкция, глядишь, расклеится, а он против нее ничего не имел, лишь бы Юра Щенков рыдать перестал и попугаи все здоровы были с внуками вместе. И решился пойти к Романову сам, понятия не имея, чего он может там добиться. Разве что титула?.. Зачем он на старости лет? Вон, Игорь получил. Что толку? Ромео еще больше получил. Что толку? Яиц различать не умеет, тоже мне… Свернув в Хрущевский переулок, он зябко повел плечами, давно не вспоминал, что в Москве такие названия с восемнадцатого века есть, однако же были в России дворяне! Вдруг уперся дед взглядом в неприметную вывеску: «Посольство Великого Герцогства Люксембургского». Как можно забыть этот дом! Прежний посол вот уже седьмой год как угнан террористами и не найден! Так что вот: ежели хочет император с ним, Эдуардом Корягиным, иметь дело, пусть вызволит этого очаровательного человека! А тогда добро, приму любой титул, Щенкова уломаю, еще и попугая подарю!

— Доктор медицинских наук… — начал было швейцар по второму разу, полагая, что старик замешкался, но тот уже стоял на пороге, обводя глазами, по сути дела, свою собственную семью с небольшими дополнениями, старшего зятя, старшую дочь и с ними… Господи прости, вылитого императора Павла Первого, только сильно помолодевшего. Ну ладно, Свибловых там прочхали, но как человека с такой внешностью, да еще Романова, прочхали! Впрочем, кажется, он не прятался. Ну, тогда, конечно, и должны были прочхать.

Павел стоял, понятия не имея, кого это еще принесло. Незаменимый Сухоплещенко молчал, положение опять спасла Елена.

— Павлик, это мой папа.

— Очень приятно, — сказал Павел, с достоинством пожимая руку старика. Перед отцом такой милой женщины нечего было становиться в ледяную позу.

— Я по делу, Павел Федорович, — сказал Эдуард Феликсович, опускаясь в уступленное дочерью кресло под латанией, — неувязка с другом моим, с Юрием Свибловым.

Павел поперхнулся.

— Да, с Юрой Свибловым, это мой друг по давним временам. Мы с ним вместе… э-э… служили. Под Воркутой, знаете ли. Тут кто-то из ваших, некто Дмитрий Владимирович, кажется…

Елена и Георгий переглянулись.

— Да, Дмитрий Владимирович… Мучил его, чтобы тот принял на себя станцию метро Свиблово. Ну, а человек он и робкий и ветхий, и я пришел поговорить вместо него.

Павел хорошо помнил условия сношаря и совершенно не хотел жертвовать присутствием единственного приятного ему из родственников на коронации. Он сам дал указание — хоть из-под земли достать любого Свиблова и полагал, что никто пока не найден. А тут — ну и сюрприз. Сухоплещенко молчал, но не краснел. Павел решил действовать сам.

— Ах, вот что… Вот какое дело. Но ведь это и в самом деле необходимо. Нужно, чтобы Свибловы согласились принять назад хотя бы часть реквизированной собственности. По заслугам и потребностям. Да ведь я и сам по прабабке Свиблов!

— Вот что… — протянул Эдуард Феликсович. Это было приятно, что император оказался родственником лепшего кореша по лагерю. Потом вспомнил, что через внука в родственники императору он и сам уже попал, и резко помрачнел. — В таком случае, Павел Федорович, должен вам заявить со всей ответственностью, что без выполнения предварительных условий Юрий Свиблов не примет из ваших рук решительно ничего. Он, впрочем, ставит условие очень вздорное, он требует титул, простите, для меня…

Шелковников беззвучно присвистнул.

— Титул для меня, но я уговорю его эту блажь оставить. У меня, правда, есть свое контрусловие, может быть, вы сочтете его незначительным, но это важно.

Павел склонил голову — мол, слушаю.

— Так вот. Лучший мой друг, посол Люксембурга в… Советском Союзе, Жюль Бертье, вот уже семь… или восемь?.. лет как похищен ливийскими террористами.

При имени Бертье за дверью раздался грохот упавшего подноса.

Дверь на этот раз даже и не открылась, но было ясно, что Тоня уронила и второй вариант ужина. Потом раздался жалобный лепет чукчи: «Одна смелть холосо, две смелти — лутьсе…» и звуки смолкли. Шелковников отлично помнил, что Тоня в свое время как раз обслуживала этого самого Люксембурга, то есть посла, украли его не вовремя, но смолчал. В нем росло тусклое раздражение против этой девицы. Когда Сухоплещенко подыщет другую? Еще не хватало, чтобы эта шлюха выбилась в царицы! Впрочем, и такое бывало… Надо быть готовым ко всему. Он ощутил прилив яростного голода, но лезть в портсигар при императоре не решался. Император, впрочем, тоже глотал слюну.

— Отлично, — оборвал Павел монолог деда и обратился к генералу. — Что, можем мы этого посла вызволить?

— Можем, — ответила за мужа Елена, — Бертье в Триполи, в Ливии. В черной тюрьме, в каменном мешке и так далее. Муаммарчик требовал за него выкуп атомными бомбами.

Шелковников поглядел на жену со скрытым ужасом и еще — с восхищением. Сам он ничего подобного не знал. Во женщина, а?

— В ваших возможностях, Павлик, обратиться за содействием к дириозавру.

Павел вспомнил, что жену ему доставил с Алтая этот самый персонаж нынешних довольно смешных анекдотов, и его передернуло. Но мысль была неплохой, бомбежки каменными яйцами боялись сейчас во всем мире больше, чем атомной войны. Уже ни один политический деятель не имел права сбрасывать летающее чудо-юдо со счетов. Много десятков страшных пятигранников, грозя ужасными вылуплениями, уже лежало в самых неудобных местах по всему миру. И жертвы тоже были.

— А? — спросил он у генерала. Это осуществимо?

— Дириозавр нам не подчиняется… Но есть возможность запросить через дипломатические каналы, все-таки речь идет об освобождении заложника…

— Вот и отлично. Милостивый государь, исполнение вашей просьбы мы гарантируем. А вы уверены, что ваш друг, если все условия соблюсти, согласится? — Павлу исступленно хотелось есть, и потому так же хотелось, чтобы этот нескончаемый поток посетителей иссяк. — Может быть, вы все же согласитесь принять от нас… титул?

Дед покосился на императора.

— В мои-то годы… Подумаю. Но если гарантируете, что вызволите Бертье, то приму, если такая надобность.

— Вы откуда родом?

— Э, не пойдет. Я, Павел Федорович, Крым люблю, вот вы мне там чего не то поскромней подберите…

— Согласен. Очень рад вас видеть.

Дед понял, что время истекло, и поднялся.

— Георгий, подвезешь?

— Вас довезут, Эдуард Феликсович. Мне надо еще задержаться.

Павел поглядел на генерала, как еж на змею. И снова Елена поняла неловкость положения и нашла из него выход. Она поднялась с кресла и с грацией, которую нечасто встретишь у женщины на пятьдесят пятом году жизни, подошла к мужу.

— Георгий, — мягко, но решительно произнесла она. — Дай сюда портсигар. Точней, оба портсигара.

Шелковников горестно, но беспрекословно отдал ей оба, уповая лишь на скорое возвращение Сухоплещенко с другой парой, заготовленной в автомашине. Сухоплещенко исчез. А Шелковников еще больше опечалился: что у нее, у Тоньки этой, руки глиняные, и она подносы все время роняет? Елена тем временем открыла портсигары, взяла в руки и, словно два блюдца, поднесла Павлу, очень удивленно взиравшему на эту сцену с подоконника. Никогда не подумал бы он, что дворянин Шелковников носит при себе два бутерброда с черной икрой в одном портсигаре, два бутерброда с красной — в другом. Но как же это своевременно! В свете того, что Тоня еще когда-а в третий раз пожарит осетрину. Чукча сегодня, видать, уже целого осетра съел.

— Угощайтесь, Павлик, — сладко сказала Елена, — Георгию полезно поголодать. — При этом она послала мужу такой взор, что тот и вправду сглотнул слюну, решил поголодать. Вдруг да талия наметится.

Павел в одну минуту истребил бутерброды и почувствовал подъем настроения. Елена с пониманием откланялась, теперь мужчины, если хотят, могут говорить о работе и прочих безделушках. Откланялась и отбыла, совершенно очаровав будущего царя. И Сухоплещенко в гостиную не допустила: пусть Георгий худеет, а Павлик все же перекусил.

Шелковников дожидался, что Павел вернется под латанию и прикроет по своему обыкновению глаза. Потом генерал с трудом выловил из внутреннего кармана сложенные вчетверо листки — плод долгих стараний Мустафы Ламаджанова.

— Титул, государь. Я прочту вслух, как обычно.

— Слушаю, милейший.

— Итак… — Шелковников воровато надел на нос очки и стал читать:

— Мы, кандидат в члены КПСС, простите, сам себя перебью: рекомендации для вас готовы. Если не возражаете, вам их дает коллектив передового магазина номер 231 в вашем родном городе, в этом магазине работал герой Петров.

— Что с памятником ему?

— Дано указание установить, его родной город на Брянщине…

— Старая Грешня? — быстро переспросил Павел.

— Совершенно верно…

— Вот что, милейший, там уже есть готовый пьедестал, прикажите использовать!

— Пьедестал? — в который раз Шелковников удивился хозяйственности императора, он не ведал, что Сухоплещенко приснопамятный пьедестал давно прибрал к рукам. — Будет исполнено. Я продолжаю. Мы, кандидат в члены КПСС, милостию Божией и миропомазанием Павел Вторый, император и самодержец Всероссийский: Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Финляндский… Простите, я, кажется, забыл доложить — через дипканалы стало известно, что Финляндия и в самом деле намерена просить о воссоединении…

— Сами осознали… Хорошо… — пробормотал Павел. — Дальше, дальше.

— Так… Царь Финляндский, Лапландский и Аландский, наследственный победитель Гангутский, Царь Польский, Царь Херсонеса Таврического Крещального, Царь Неаполитано-Скифский и Всея Тавриды, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский и Подольский, Государь и Великий Князь Нова-города Низовския Земли, Великий Князь Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Великий Герцог Курляндский, Князь Естляндский, Лифляндский, Семигальский и Самогицкий, Архипелага Западно-Естляндского Наследный Господин, Князь Гродненский, Брест-Литовский, Могилевский, Витебский, Борисовский, Оршинский, Несвижский, Минский, Слуцкий и Шкловский…

— В самом деле так? — спросил Павел, открывая глаза.

— Если угодно, можно убрать… Убрать?

— Шкловский — уберите, никому не нужно… Слуцкий — пожалуй, оставьте.

Шелковников черканул на листке и продолжил:

— Так… Барон Бродский, Государь и Великий Князь Мстиславский, Князь Черкасский, Князь Полтавский, Харьковский, Сумской, Юзовский, Винницкий, Екатеринославский, Житомирский, Галицкий, Станиславский, Елисаветградский, Луганский, Князь Карпатский и Авратынский, Великий Лесничий Беловежския Пущи, Верховный Блюститель Аскания-Новы, Гетман Николаевский, Великий Князь Ровенский, Тернопольский, Херсонский, Буковинский и Гуцульский, Граф Измаильский, Граф Мариупольский, Таганрогский, Герцог Бирзулинский и Крыжопольский, Великий Пахан Одесский…

— Что? — заорал Павел. — Великий пахан? Это вы сами, дворянин, сочинили, или кто из доброжелателей помогал?

Шелковников похолодел. Ну и подсиропил чертов татарин! Думал, никто читать не будет? На три месяца без прогулки оставлю! А сам, чистосердечно сорвав очки, моляще сложил руки на груди. Павел быстро остыл, потянул носом: снизу просочился духовитый намек на осетрину — и кивнул: мол, вычеркните Крыжопольского вместе с паханом и читайте дальше. Шелковников тайком тоже вобрал в себя осетринный дух, но безропотно продолжил чтение.

— Граф Мелитопольский и Бердянский, князь Павлоградский, Кременчугский, Миргородский, Батуринский, Белгород-Днестровский, Господарь Бессарабский, Великий Боярин Тираспольский, Бендерский, Белецкий, Дубоссарский, Каларашский, Ясский, Кагульский и Рыбницкий, Всезоркий Серпентолог Острова Змеиного и вод Понта Эвксинского всех иных островов Хранитель, Князь Корельский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Князь Великолуцкий, Курский, Белгородский, Калужский, Тульский, Воронежский, Брянский, Алешенский, Старогрешенский…

— Это вычеркните. Этот титул я отдаю.

— Есть! Продолжаю. Орловский, Екатеринодарский, Тьмутараканский…

— В скобках укажите — Темрюцкий.

— Есть! Продолжаю… Новороссийский… Может быть — Малоземельский?

— Ничего не мало, в самый раз! Оставьте как есть. Дальше!

— Есть! Сочино-Адлерский, Ставропольский, Адыгейский, Хунзахский, Ца… Ца-та… извините, Цата-ныхский, язык сломать можно, простите, Кой… Простите, Койсублинский и… Батлухский…

— Вычеркните все это, напишите — Аварский. Одно и то же, а дробные титулы пригодятся при восстановлении племенного дворянства!

Шелковников посмотрел на Павла с настоящим уважением. Как могло так получиться, что этот человек до сих пор преподавал в какой-то занюханной школе? Редко генералу доставляло удовольствие, что кто-то знает о том, о чем он сам не знает. Но царь все-таки!

— Лезгистанский, Тегейский, Анзацкий, Адыгейский, значит, э-э… Хакасских, Карачаевских, Чеченских и иных Горских, такожде и Татарских князей Наследный Государь и Обладатель, Верховный Зайсанг Калмыцкия земли, Князь Тихорецкий, Майкопский, Владыка Тамбовский, Князь Камышинский, Великий Герцог Всея Мордовии Мокшанския и Эрьзянския, Князь Чувашский, Князь Костромской, Князь Вологодский, Князь Рыбинский, Серпуховской, Лопасненский, Князь Архангельский и Холмогорский, Белозерский…

— Это чужой титул. Вычеркните.

— Есть! Удорский, Обдорский, Кондийский, Вишерский, Соль-Вычегодский, Усть-Сысольский, Печорский, Воркутинский, Ненецкий, Североземельский… Как вы, государь, просили — этой территории мы оставляем советское название…

— Еще не хватало напоминать, что этот подхалим назвал ее Землей Николая Второго… Вы продолжайте.

— Продолжаю… Таймырский, Ямальский, Хантыйский, Мансийский, Тюменский, Властитель Пензенский, Князь Саратовский, Князь Иваново-Вознесенский, Владыка Царево-Кокшайский, Князь Удмуртский, Башкирский и Вогульский, Князь Тетюшский, Вышневолочокский, Арал-Денгизския воды Блюститель, Собственник Меотидския Акватории… Может быть, просто Меотидский?

— Может быть… Дальше!

— Князь Соль-Илецкий, Орский, Оренбургский, Челябинский, Великий князь Екатеринбургский, Князь Омский, Томский, Ново-Николаевский, впрочем, хорошо ли, государь?

— Пока да… Никто не поймет. Но переименуем при первой нужде. Дальше!

— Барнаульский, Бийский и Протчего Алтая Неоспоримый Владыка…

— Вы там куда с Неоспоримым раньше времени? А Князь Симбирский? А Князь Самарский? А Князь Хвалынский?

— Сейчас впишу… Дальше. Покровитель Кулундинский, Васюганский, Барабинский, Глава Белоярский и Норильский, Протектор Ачинский и Нерчинский, Граф Эвенкийский, Повелитель Верхнеудинский и Агинский, Князь Читинский, Хабаровский, Владивостокский и Приморский, Верховный Шаман Автохтонно-Сихотэ-алинский, Учредитель Сахалинский, Барон Автономно-Еврейский…

— М-м… Нет. Барон Автономно-Еврейский — перебор, милейший. Нехорошо. Вот что, возьмите этот титул себе!

Шелковников обалдело поморгал.

— Я недостоин, государь…

— А я, значит, достоин? Словом, уберите, оставьте на черный день, читайте дальше.

— Есть! Князь Шантарский, Магаданский, Якутский, Алданский, Великий Герцог Анжуйский, то есть Великий Герцог Островов Анжу, дальше — Барон Врангель, то есть, простите, Барон Острова Врангель…

— Острова все выкиньте. Пригодятся как подарки.

— Есть! Эрцгерцог Франциосифлянский и Острова Рудольф такожде… Впрочем, это все острова, я понял… Итак! — Шелковников набрал воздуху, но язык его почти уже не слушался, во рту пересохло. — Князь Карякский и Керекский, Камчатский, Курильский, Индигирский, Верхоянский и Нижнеянский, Батыр Вилюйский, Князь Усть-Илимский, Самоедский, Сургутский и Всея Северныя Страны, Верховный Берендей Всех Неведомых и Сокрытых, Реликт Айнский…

— К дьяволу!

— Есть! Царь Туркменский, Тянь-Шаньский, Памирский, Каракумский и Балхашский, Владетель Иссык-Кульский, Царь Абескунский и Владетель Каспийския воды, Чрезвычайный и Полномочный Удельный Хан Киргиз-Кайсацкия Орды, Повелитель и Государь Гурьевский, Петропавловский…

— Пожалуй — Павлопетровский.

— Есть! Павлодарский, Уральский, Семипалатинский и Семиреченский, Князь Аму-Дарьинский и Сыр-Дарьинский, Кокчетавский…

— Нет! Синегорский!

— Есть! Учредитель Красноводский, Князь Акмолинский, Актюбинский и Всея Целинныя и Залежныя Земли, Князь Усть-Каменогорский, Аулие-Атинский, Перовский…

— Лучше по-старому — Ак-Мечетский. К чему злить мусульман? У нас и так русское меньшинство…

— Есть! Отец Ошский, Князь Пишпекский, Джелал-Абадский, Горно-Бадахшанский, Дюшамбинский, Асхабадский, Ташаузский, Небит-Дагский, Байрам-Алинский, Владетельный Маркиз Карагандинский и Чимкентский, Всемощный Хан Чарджуйский, Бухарский, Кокандский, Хорезмийский, Самаркандский, Хивинский и Термезский, Барон Учкудукский…

— Барон Учкудукский… М-м, милейший. Снова перебор. Это вы возьмите себе. И не смейте отказываться! Жалую вас бароном Учкудукским!

Шелковников совсем без восторга сделал что-то похожее на поклон и продолжил, констатируя про себя, что хоть и фиговый, а все же барон.

— Почетный Надзиратель Анджеро-Судженский, Усятинский, Ак-Чурлинский, Явасский, Повелитель и Государь Иверския Земли, Карталинских и Грузинских царей Наследный Государь и Обладатель, также царь Имеретинский, Колхидский, Абхазский, Нурийский, Князь Тифлисский, Кутаисский, Бессултанный Бейлербей, Тысячебунчужный Паша Батумский…

— Отлично, генерал, отлично…

— Царь Эриваньский, Александропольский, Караклисский, Вагаршапатский, Карсский, Трапезондский, Эрзурумский и Баязетский, Ванский, Битлисский, Урфинский, Куратор Араратский и Всея Восточныя и Иныя Анатолии, Князь Нахичеванский, Бакинский и Шемаханский, Царь и Благомощный Властитель Ленкоранский, Князь Елисаветпольский, Алагезский и Ахалцыхский, Друг Товадыйский, Царь Аланский, Великий Дервиш Бабайский, Шах Пехлевийский и Шехсеварский, Наследник Норвежский, Шпицбергенский и Ян-Майенский, Царь Великия Бактрии, Князь Померанский, Царь Польский, Князь Белостоцкий, Львовский, Краковский, Великий Герцог Данцигский и Кашубский, Герцог Шлезвиг-Голштинский, Великий Монгол Халхасский, Герцог Сторманский, Дитмарсенский и Ольденбургский, Великий Герцог Тобагский, Султан Кабульский, Император Маньчжурский и Синцзян-Уйгурский, Барон Ургинский, Царь Американский, Великий Князь Ново-Архангельский, Великий Князь Иссанахский и Унимакский, Стихинский и Колошский, Князь Командорский и Алеутский, Граф Свято-Францышкский…

— Подержите, барон, все это в запасе. Насчет Америки это мы еще подумаем. Есть варианты.

— Есть! Король Гавайский, Великий Вождь Папуа-Новогвинейский, Государь Еверский, Светлейший Негус Абиссинский, Государь Аделийский, Великий Брандмейстер Огненныя Земли, Великий Кузен Сальварсанский, Авогадор-Дожепостановитель Венециянский, Хан Половецкий, Владыка Хозарский и Генуэзский, Гетман Всеместный, Атаман Кошевой, Куренной, Наказной, Сельский и Станичный совокупно, Верховный Курбаши, Верховный Ливонского Ордена Престолоблюститель Бессрочный, Король Прусский, Великий Магистр Державного Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, Лучший Друг Китайский, Преображенского Полка Полковник, Далай-Секретарь, Богдо-Секретарь такожде Тибетский, Верховный Свободновыборный Адмирал Красного и Синего и Белого Флага, Алн Арнаутский и Шкипитарский, Попечитель Всемирные Гистории, Всея Великия и Малыя и Белыя Руси Альфа и Омега!

Шелковников умолк, вытер пот, окончательно заливший глаза под очками. Ох, тяжко!

— А «прочая, прочая, прочая»? — спросил Павел недоуменно.

— Может быть, хватит, государь? Куда уж «прочая»?

Павел подумал.

— Нет, барон. Вставьте «прочая». Кто поручится, что титул полный? Глядите в будущее. Уверяю вас, что титул, скорей всего, неполный. Пусть перепишут от руки начисто и принесут мне. Почетче только. Пожалуй, вариант почти чистовой. Благодарю вас, барон!

Шелковников встал и, насколько позволяла не сложившаяся даже при сегодняшнем голодании талия, поклонился. Павел опустил веки. Шелковников подумал, что должна же быть на кухне еще осетрина, не всю же скормили чукче! Ему представился Клюль, проглотивший разом целого осетра, сам с выпученными глазами и торчащим изо рта осетровым хвостом, — и сразу стало генералу не до еды. И тут дверь снова отворилась. Сама по себе. Шелковников вспомнил, что император ее запер, и похолодел.

На пороге сидела небольшая, очень пыльная, очень худая свинья и поводила носом, видимо, ловя кухонный дух, очень сильно струившийся по особняку. Весь вид ее выражал классическое: «А что это, господа мои, вы тут без меня поделываете?» За свиньей появилась темная женская фигура.

— Вот я и пришла, — сказала татарка, входя в комнату, — что ж вы дурака убогого не искали, что ж вы даже на его место никого не назначили? Иди сюда, Доня моя… Мне бы к отцу пропуск, люди вы большие, а забыли, что старый человек в подземельях без пользы лежит… Выписывайте уж скорее…

В коридоре раздался грохот: при виде задумчивой свиньи Тоня опрокинула поднос в третий раз…