Онлайн чтение книги Зеркальщик Der Spiegelmacmer
Глава 1. Зеркала Майнца

До семи лет Михель Мельцер рос как трава под солнцем – наивный, простодушный, но смышленый и любопытный. При этом, однако, ему не хватало разума, чтобы понять Библию. Интерес для него представляли исключительно чудеса, которых в Библии немало, и Освальду – так звали его отца – приходилось, насколько позволяло время и тусклый свет в мастерской, читать сыну о том, как Моисей заколдовал змею или заставил источник бить из скалы. И мальчику хотелось одного: стать пророком, таким же, как Моисей.

Поначалу отец Михеля не обращал внимания на вопрос о выборе столь возвышенной профессии, равно как и на большинство вопросов, которые задавал ему сын. Но позже, когда Освальд Мельцер понял, что Михель настаивает на том, чтобы учиться на пророка, он вынужден был запретить сыну дальнейшие расспросы. Вместо ответа Михель получил от отца зеркало собственного изготовления и в придачу наставление: мол, пусть, коли хочет, занимается им – рано или поздно зеркало станет его кормить. Но прежде всего следует научиться осторожно с ним обращаться, потому как разбитое по своей вине зеркало сулит владельцу вечное несчастье. Эти слова произвели на мальчика сильное впечатление.

И хотя, а может быть, потому, что он ничего не понял из этой речи, мальчик целыми днями возился с зеркалом. Мать его, богобоязненная женщина, часто обнаруживала, что Михель сидит у окна, или перед дверью, или на ближайшем дереве, словно каменный, и, не отрываясь, смотрит в зеркало. Когда она спрашивала, чем он занят, ответа не было. Нередко бывало и так, что вечерами ей приходилось относить Михеля в постель – безмолвного и невменяемого, и родители со страхом ждали, что сын вот-вот станет слабоумным.

Чтобы отвлечь паренька от самосозерцания, родители решили отдать его в школу. А поскольку Освальд Мельцер не доверял церковным школам, где только и делали, что морочили детям головы и превращали в попов, он отдал сына под опеку воспитателя, ученого и вольнодумца, звавшегося Беллафинтус. Беллафинтус обучал на Большой горе малочисленную группу учеников основам латыни и греческого, чтобы иметь возможность предаваться собственным тайным исследованиям человеческой натуры. Там Михель показал себя смышленым пареньком, способным к изучению чужеземных языков. Но охотнее он слушал рассказы уборщицы-гречанки или невероятные истории садовника-итальянца о чудесах Венеции, чем занимался переводами сухих классиков древности или трудов отцов Церкви. Зеркальце, данное отцом, по-прежнему было у него с собой, и иногда мальчика обнаруживали в углу комнаты – Михель сидел, погруженный в созерцание того, что он видел в зеркале помимо собственного лица.

Спустя годы учебы, молчания и созерцания пойдя в обучение к своему отцу, Михель заговорил. Фантазии, которые приходили ему в голову, казались более ценными, чем то, что подсказывал здравый смысл. Михель бросал взгляд в зеркало, и у него появлялись светлые идеи; да, казалось, он может видеть то, что сокрыто в будущем и известно только хранителям тайного знания некромантии.

Началось все с того, что ученик Мельцер взял свинец, олово, сурьму, добавил немного висмута, расплавил все это, превратив в сверкающий сплав, и вылил в слегка изогнутую форму, похожую на перевернутую миску. После продолжительной обработки точильным камнем изогнутое зеркало стало блестеть, подобно ясному месяцу. Отражение того, кто смотрел в него, оказывалось не таким, каким создала человека природа, а таким, словно между попаданием в зеркало света и его отражением проходили годы. Худые, изможденные, недоедающие лентяи, нищие и мыловары, у которых от тяжкого труда так ввалились щеки, будто смерть стучалась к ним в дом каждый день, в этом зеркале казались толстыми и здоровыми.

Ученику зеркальных дел мастера потребовалось только немного воображения и силы убеждения, чтобы провозгласить: грядут лучшие дни. Ему повезло: случилось так, что выпало пять урожайных лет подряд и пять зим, которые не заслуживали этого названия. Еды было так много, что даже свиньям и курам давали то, что обычно оставляли для власть имущих.

И вскоре по Майнцу разлетелась весть, что этот достаток предсказал зеркальных дел мастер Михель Мельцер.

Пять сытых лет еще не прошли, а Михель Мельцер был уже подмастерьем. Он отлил новое зеркало, совершенно иного вида. Он сделал его вогнутым, и зеркало представляло сытые, тучные тела откормленных жителей Майнца похудевшими и истощенными. И каждый, кто бы ни посмотрел в это зеркало, впадал в отчаяние и, опасаясь нужды, начинал копить продукты, которые выбрасывал раньше животным на корм.

И случилось чудо. Вскоре после этого, в сентябре, ударили морозы. Они закончились в мае и уничтожили весь урожай. Ни одно из посеянных зерен не стало колосом, ни один клубень не взошел, на деревьях не было цветов, а на Рейне, Майне, Мозеле и Наэ погибли все виноградники. В других городах начался голод, гибли люди, а горожане Майнца благодаря зеркальному предвидению Михеля Мельцера отложили столько запасов, что лишь несколько человек умерли от голода. А старого вина и вовсе было вдоволь.

Молодого зеркальщика носили на руках, поскольку оказалось, что он обладает способностью предсказывать с помощью зеркал, а многие даже считали его кудесником. Михель Мельцер думал-думал, но так и не нашел объяснения своим якобы чудесам, кроме того, что все мы кудесники, поскольку сами творим свой мир. Разве не так?

Молодой зеркальщик готов был поклясться всеми святыми и законами природы, что ни от чего не был так далек, как от шарлатанства или фиглярства. Но сколько бы он это ни повторял, верить ему не хотели и приписывали его зеркалам пророческие способности. Дело Михеля процветало, и он едва успевал выполнять заказы.

В переулке Игроков, за собором, там, где живут жестянщики, ювелиры и медники, Михель Мельцер построил себе новую мастерскую. Он стал мастером и взял себе двух подмастерьев за небольшую плату в два шиллинга. Один из них звался Готхардом Хупперцем, родом он был из Базеля, где его отец, булавочник, спился до смерти, а мать, сохрани ее Господь, чтобы не умереть с голоду, вышла замуж за богатого крестьянина. О втором, некоем Иоганне Генсфлейше, речь пойдет еще не раз и не только о хорошем.

Если первый, наученный судьбой и годами лишений, был богобоязненным и честным подмастерьем, то второй довольно быстро начал ссориться со своим мастером. В первую очередь Генсфлейш подвергал сомнению провидческое свойство зеркал Мельцера, называл все это шарлатанством и сравнивал с магией и астрологией, которые с помощью разнообразных веществ, таких как, например, человеческие экскременты, или по положению созвездий предсказывают будущее, да еще за деньги!

Возразить на критику подмастерья Мельцеру было нечего, кроме как указать на то, что не он предсказывал сытые и голодные годы, а люди сами увидели в зеркалах свою судьбу. Ничего так не желал мастер, как того, чтобы всей этой кутерьмы вокруг зеркал не было вовсе. Но зеркала уже приносили ему немалый доход, а кто же станет завязывать мешок, когда другие люди его наполняют?

К тому же Мельцер свел неожиданное знакомство с Урсой Шлебуш, прекрасной юной девушкой, которая осталась сиротой. Урса сбежала из Кельнского приюта для кающихся, где ее воспитывали в духе благочестия и готовили к пострижению в монахини. Но в строгом приюте Урса выказывала больше склонности к радостям жизни, пению и смеху, а стоя во время продолжительных молитв на коленях, не могла сосредоточиться так, как нужно. Поэтому при первой же возможности девушка присоединилась к пилигримам из Майнца, совершавшим паломничество к гробнице Трех Святых Царей и возвращавшимся домой. Чтобы уберечь Урсу от легкомысленной жизни или позора быть избитой розгами и изгнанной из города средь бела дня, Мельцер взял девушку к себе.

Это был смелый поступок. Он сказался в равной степени негативно на репутации Михеля и Урсы, как только подмастерье Генсфлейш начал трезвонить об этом событии на каждом углу. Был только один способ заткнуть рты надоедливым рыночным торговкам, сплетникам и хвастунам: Михель Мельцер должен был жениться на красивой девушке из приюта для кающихся, о происхождении которой никто, кроме него, не знал. То, что Урсе было всего четырнадцать лет, вызывало меньше удивления, чем скорость, с которой Мельцер привел свой план в действие.

И хотя в переулке Игроков снова воцарились справедливость и порядок, разногласия между мастером и подмастерьем перешли в открытое противостояние. Генсфлейш строил Урсе глазки, а Мельцер, снедаемый ревностью, делал все, чтобы молодая жена как можно скорее забеременела. Он приходил к ней по нескольку раз в день, настолько часто, насколько ему позволяла его мужская сила. Михель был одержим мыслью зачать сына и успокоился только тогда, когда на теле Урсы проявились отчетливые признаки беременности.

Мельцер был счастлив, а Генсфлейш прекратил преследования. Но всем известно, что счастье изменчиво, как погода весной, когда солнечный день может внезапно смениться жуткой бурей. Роды были тяжелыми, Урса потеряла много крови. Повитуха сказала, что кровь Урсы была еще слишком молодой, чтобы накормить ребенка, поэтому тело отторгло его. И как бы там ни было, Урса так и не оправилась после родов и навсегда осталась бледной, словно обескровленной.

Зато маленькая девочка, выкормленная молоком крепкой кормилицы, была самым настоящим солнышком, и Мельцер души в ней не чаял. Он окрестил ее Эдитой в честь мученицы, в день которой она появилась на свет, и давал дочери все, что только могла иметь девочка этого сословия. И тут Мельцер снова подвергся испытанию.

Маленькой Эдите как раз исполнилось три года, когда ее мать после долгой болезни скончалась. Среди прислуги зеркальщика поползли слухи, что Мельцер, который мечтал о сыне, движимый похотью, набросился на свою жену, и ее измученное тело не вынесло этого. Но все это были злые сплетни, и когда Мельцер стал разбираться, все дружно указали на подмастерье Генсфлейша, который и пустил этот слух (впрочем, Генсфлейш абсолютно все отрицал). Нет, Урса просто угасла, как угасает огонек, потому что у него нет сил светить.

Но с тех пор веселая, жизнерадостная девочка, какой была Эдита, начала грустить. Это потрясло ее отца еще больше, чем смерть любимой жены, ставшая для него в своем роде избавлением. Малышка мрачно смотрела прямо перед собой, и ни приветливые слова, ни самые лучшие игрушки, которыми ее буквально осыпал зеркальных дел мастер, не вызывали у нее даже слабой улыбки. Создавалось впечатление, что вместе со смертью матери угасла и жизнерадостность Эдиты.

Не зная, что и делать, Мельцер обратился к Беллафинтусу, магистру с Большой горы, утверждавшему, что любой недуг, будь то болезнь души или тела, имеет естественную природу. Магистр пообещал вернуть Эдите былую жизнерадостность, пояснив, что в этом случае из-за потрясения, вызванного потерей матери, четыре вида влаги – кровь, желтая желчь, черная желчь и флегма – пришли в беспорядок и черная желчь стала преобладать, из-за чего и возникла меланхолия. Этот беспорядок нужно устранить путем направленного вмешательства. Беллафинтус обещал вылечить ребенка за вознараждение в размере стоимости двух коров или лошади.

У зеркальщика Мельцера не было двух коров, не говоря уже о лошади. Такая сумма соответствовала его годовому доходу. Колесо фортуны стремительно набирало обороты.

Подмастерье Иоганн Генсфлейш понял, что мастеру нужны деньги, и предложил помочь ему с выгодным дельцем, которое могло принести больше денег, чем все выпуклые и вогнутые зеркала, вместе взятые. Но Генсфлейш поставил условие: половина прибыли от этой выгодной сделки должна пойти ему, а еще он хотел стать совладельцем мастерской.

Заботы ослепляют – в этом они сходны с любовью. Но когда заботы объединяются с любовью, горем и чувством вины, разум отказывается служить.

Если, как объяснял Генсфлейш своему мастеру, народ готов видеть будущее в выпуклых и вогнутых зеркалах, его можно легко убедить в еще одной таинственной особенности зеркал. Мельцер вопросительно поглядел на Генсфлейша. При всем своем желании он не мог понять, куда тот клонит. «Ну, – сказал подмастерье, – он, Мельцер, шлифовал выпуклые и вогнутые зеркала, в которых наблюдатель причудливым образом кажется больше или меньше, чем есть на самом деле. Хотя обычное зеркало изготовить гораздо сложнее, оно обнаруживает скрытые достоинства – но только в том случае, если оно гладкое и ровное, словно поверхность воды». Мельцер по-прежнему не понимал. «Видите ли, – продолжал Генсфлейш, – ровное зеркало не только равномерно отражает того, кто в него смотрится, но и обладает тем преимуществом, что способно ловить солнечные лучи и посылать их на большие расстояния». Конечно же, Мельцеру известен этот факт и он знает о возможности посылать солнечные лучи в любом направлении, даже туда, откуда они пришли.

«И все же, – спросил он, – какая польза им от этого волшебства?»

«Все очень просто, – отвечал Генсфлейш, – нужно всего лишь уверить людей в том, что эти ровно отшлифованные зеркала способны улавливать благодать, исходящую от святых мощей, и уносить с собой. Нужно только выбрать место, где каждый год собирается множество паломников…»

Мельцер понял, что имел в виду подмастерье. Каждый год между Пасхой и святым Ремигием, как было известно всем, на галерее кафедрального собора в Аахене епископ и его прелат показывали всем нижнюю юбку Девы Марии и пеленки Иисуса. Десятки тысяч зрителей, привлеченных сопутствующей этому событию продажей индульгенций, впадали в экстаз, становились на колени или даже падали в обморок, начинали говорить на иностранных языках, словно апостолы, на которых сошел Святой Дух. Больные выздоравливали в мгновение ока. В такие дни в город устремлялись десятки тысяч людей, и стражникам время от времени приходилось закрывать городские ворота, поскольку епископ опасался за свою земную жизнь и стены своего святилища.

Зеркальщик испытывал недоверие к своему предприимчивому подмастерью и спросил его, почему же Генсфлейш, если так уверен в успехе своего предприятия, не хочет заниматься им без его участия.

Ответ Генсфлейша прозвучал столь же льстиво, сколь и убедительно: только такой мастер, как Мельцер, способен изготовить действительно ровное зеркало. Кроме того, он не знает другого человека, который бы мог убедить людей в чудесных вещах.

Итак, Мельцер залил в глиняные формы размером с ладонь дюжину пластин из свинца и олова и стал шлифовать до тех пор, пока поверхность не заблестела, словно лед, а потом отполировал все влажным жировиком. На следующее утро – это было уже четвертое воскресенье с начала Великого поста, и после мрачной долгой зимы солнце наконец напомнило о себе и залило землю теплыми лучами – Мельцер взял самое лучшее зеркало и отправился в собор, где епископ служил торжественную мессу.

Зеркальщик пробрался в центр здания, туда, где пересекаются продольный и поперечный нефы. Пробивавшиеся сквозь витражи солнечные лучи создавали на стенах причудливые узоры. Там, у правого северного углового пилястра, Мельцер вынул свое зеркало и направил луч из него на алтарь как раз в тот самый миг, когда епископ поднял чашу для преобразования. Священнослужитель подумал, что яркий свет, которым вдруг засияла чаша, был ниспослан свыше как чудо, и вместе со всеми верующими в храме опустился на колени. В этой позе его преосвященство и запел «Тебе, Господи», и вся община присоединилась к пению.

Михель Мельцер испугался (он не ожидал такого эффекта от своего зеркала) и, пользуясь всеобщим замешательством, предпочел удалиться. О дальнейшем исполнении плана должен был позаботиться Иоганн Генсфлейш. А тот, когда ошарашенные жители Майнца повалили из собора, провозгласил, что явление, свидетелем которому они стали, – работа мастера Мельцера, и сделано это для того, чтобы улавливать блаженство святого состояния.

Одного упоминания имени Мельцера хватило, чтобы устранить недоверие, с которым встретили слова Генсфлейша, и все сразу же стали спрашивать о цене и интересоваться, как можно приобрести благодать. Хотя поначалу епископ очень рассердился, поскольку попался на удочку зеркальщика, но прелаты научили его уму-разуму, напомнив о Послании к коринфянам, где говорится о том, что вера может двигать горы, а еще слова кардинала Николая фон Куеса, который заявил, что верит именно потому, что это абсурдно.

После благословения Церкви заказы на «исцеляющие зеркала», так назвали горожане новое изделие, стремительно увеличились. И в этом же году, во время представления реликвий, на божественное исподнее смотрели уже несколько десятков зеркал, а в следующем году их было уже несколько сотен. И никогда прежде во время паломничества, традиция которого насчитывала уже сотню лет, люди не были настроены столь восторженно и преисполнены такого благоговения.

В мастерской Мельцера за собором теперь день и ночь работали пятеро подмастерьев – все для того, чтобы удовлетворить огромный спрос. Наконец зеркальщик смог заработать достаточно, чтобы оплатить услуги магистра.

Когда одним погожим сентябрьским днем Мельцер отвел Эдиту к Беллафинтусу, девочка вся дрожала от страха. Дом, находившийся на Большой горе, был подобен крепости со сторожевыми башнями. Здание окружала стена и высокие деревья, не пропускавшие ни единого солнечного луча. В комнате, где должно было произойти вмешательство, было холодно и темно, вдоль стен лежали груды старых книжек, исписанных какими-то значками и формулами, совершенно непонятными для непосвященного. Все это совсем не вызывало доверия и выглядело скорее враждебно, и страх Эдиты перед тем, что ей предстояло, не ослабевал.

Мельцер как мог объяснил дочери необходимость вмешательства, и хотя Эдите было всего четыре с половиной года, она понимала неотвратимость судьбы и только печально кивнула. Но теперь мужество покинуло ее и по щекам побежали слезы.

Магистр остался невозмутим и, получив оговоренную сумму, привязал ребенка ремнем к высокому ребристому стулу. Затем Беллафинтус дал девочке в большой ложке унцию макового сиропа. Эдита тут же уснула. Магистр привязал голову Эдиты к стулу и сбрил с маленького черепа все волосы.

Мельцеру становилось все хуже и хуже, но он не подавал виду, ведь он знал магистра еще в бытность его учителем латыни и греческого и помнил, что тот не терпел никаких возражений. Но когда Беллафинтус снял свой колпак ученого, который был на нем до сих пор, и засучил рукава черной одежды, зеркальщик испугался.

Из ящика Беллафинтус достал молоток, щипцы и несколько гвоздей длиной с палец и стал нагревать их на огне. Едва они остыли, как магистр начал вгонять первый гвоздь в череп девочки. Мельцер с отвращением отвернулся и выбежал на улицу.

Вернувшись, он увидел, что его девочка хрипит, а на голове у нее окровавленная повязка. Эдита похрапывала, и магистр считал, что операция прошла успешно: он снова разбудил соки в голове и направил их в нужные меридианы.

Мельцер осторожно отнес свою оглушенную дочь домой, уложил в постель и не отходил от нее, пока через два дня она наконец не проснулась. Лицо ребенка искажала боль, но Эдита молчала. Да, теперь дочь зеркальщика вообще ни с кем не говорила, и хотя она, казалось, излечилась от мрачной меланхолии, лечение имело побочный эффект – не менее страшный, чем ее болезнь. Вбивание гвоздей в черепную коробку девочки отняло у нее речь.

И зеркальщик пожалел о своем поступке, о том, что подверг дочь таким мучениям только затем, чтобы она была как все. Но разве не предначертана свыше судьба каждого человека? Разве не грех не принимать эту судьбу?

Поразмыслив, Мельцер решил не ходить снова к шарлатану, чтобы тот вернул Эдите речь, поскольку финансовые средства были исчерпаны. Кроме того, у зеркальщика возникло сомнение в способностях Беллафинтуса после того, как его вмешательство не вернуло Эдите жизнерадостность первых лет ее жизни. Теперь, когда девочка подросла, она казалась еще более замкнутой и отрешенной – из-за того, что не могла говорить. Глядя на нее, Мельцер упрекал себя в том, что дочь стала такой из-за него. При этом находить с ней общий язык не составляло для него ни малейшего труда, поскольку Мельцер читал мысли Эдиты в ее глазах.

Что же касается женщин, то зеркальщик был еще слишком молод, чтобы оставаться вдовцом, а в переулке Игроков жил не один ремесленник, у которого была дочь на выданье и который бы с удовольствием породнился с Мельцером. Но зеркальщику никак не удавалось изгнать из памяти воспоминания о своей жене Урсе, и вместо того, чтобы искать женщину, он стал искать прибежище в любви к своей дочери Эдите. Мельцер постарался, чтобы она получила надлежащее воспитание и ни в чем не нуждалась.

К тому времени как девочке исполнилось двенадцать лет, она обладала восхитительными манерами. Эдита выглядела очень мило, в поведении ее была некоторая гордость, не имевшая ничего общего с высокомерием. В тот год произошла встреча, которая самым неожиданным образом изменила жизнь Мельцера и его дочери.

Один богатый купец родом из Кельна, проживавший в Константинополе и торговавший китайским шелком и другими дорогими тканями, собрался в Нидерланды. По пути он остановился в Майнце и у одного из рыночных торговцев увидел зеркало работы Мельцера. Но купца заинтересовало не чудесное свойство, которым, как говорили, обладало зеркало, а прекрасная форма и материал, из которого оно было изготовлено. Конечно, венецианские зеркала отражали лучше, но они были из стекла и так хрупки, что от неосторожного прикосновения разбивались вдребезги. А вот зеркала Мельцера могли даже упасть на пол и не разбиться.

Геро Мориенус, так звали видного византийца, заказал Мельцеру пять сотен зеркал. Как раз в тот момент, когда они скрепили договор рукопожатием, в мастерскую вошла Эдита, и торговец шелками словно внезапно сошел с ума. Он стал громко восторгаться красотой Эдиты, ее правильными пропорциями, бездонными глазами и дрожащим голосом поинтересовался, не обещано ли чудесное создание кому-то из мужчин.

Хотя для девушки возраста Эдиты это было в порядке вещей, Мельцера предложение сильно удивило, и он поспешил сказать, что хотя Эдита хорошо воспитана и обучена грамоте, но по причине несчастного случая уже семь лет как молчит и может говорить только глазами. Втайне он надеялся таким образом заставить византийца передумать.

Эдита не поняла, о чем говорили мужчины, но, заметив, что незнакомец стал пожирать ее взлядом, развернулась и ушла. Только через год девушка узнала, что той ночью отец пообещал ее византийцу, но не осознала всей глубины принятого решения.

К тому времени ссоры между Мельцером и его компаньоном Генсфлейшем участились. Генсфлейш позволял себе все больше вольностей по отношению к своему мастеру, делал, что ему не следовало, насмехался над Эдитой и ее безгласностью, подражая ее милой жестикуляции. А когда речь заходила о дочери, зеркальщик не знал пощады, и дошло до того, что однажды он при всех подмастерьях ударил своего компаньона по лицу. Еще чуть-чуть, и дело дошло бы до драки, но ссора закончилась тем, что Генсфлейш молча повернулся, исчез и больше не показывался в мастерской за собором.

Со времени ссоры не прошло и двух недель, когда Эдита среди ночи вбежала в спальню отца и бросилась ему на шею, словно пришла страшная беда. Не успел Мельцер опомниться, как в нос ему ударил едкий запах дыма.

– Огонь! – закричал зеркальщик. – Горим!

Он схватил дочь за руку и бросился к лестнице, где уже бушевал пожар. О том, чтобы спуститься, не могло быть и речи, поэтому Мельцер потащил Эдиту назад, распахнул окно и изо всех сил закричал:

– Пожар! Пожар! Помогите!

Его крик услышали все, кто жил в переулке Игроков, и тут же отовсюду стали появляться соседи. Они несли кожаные ведра с водой и огромные метлы – все необходимое, чтобы бороться с огнем. К окну быстро подставили лестницу, и зеркальщик с дочерью сумели выбраться на улицу. Но дом полностью сгорел.

Для Мельцера было совершенно очевидно, что это Иоганн Генсфлейш поджег его дом, исключительно для того, чтобы отомстить. Двое бродяг из Вормса утверждали, что незадолго до полуночи видели, как высокий бородатый мужчина бежал по направлению к переулку Игроков. Но кто поверит бродягам? Собутыльники подлого подмастерья клялись, что во время пожара вместе с Генсфлейшем пили в «Золотом орле», и подтвердить это готов был даже сам хозяин.

После пожара к зеркальщику стали относиться враждебно. Поговаривали, что Михель Мельцер сам поджег свой дом, чтобы скрыть, что его мастерская перестала приносить прибыль. Разве не убежали от него подмастерья? В то, что пожар устроил Генсфлейш, никто не верил, поскольку тот как раз получил в наследство немалое богатство и хороший дом. Там Генсфлейш вскоре устроил собственную мастерскую, взял на работу троих бывших подмастерьев Мельцера и изготовил больше волшебных зеркал, чем когда-либо изготавливал мастер Мельцер.

Все состояние Михеля Мельцера сгорело вместе с домом, и даже от слитков свинца, олова и сурьмы, хранившихся в стенах мастерской, ничего не осталось, словно огонь уничтожил их полностью. Колдовство или кража? Мельцер подозревал, что с внезапным богатством его бывшего подмастерья не все чисто, но доказать ничего не мог. У Михеля не было денег, чтобы отстроить свой дом заново, и, поскольку ему не оставалось ничего другого, он продал руины мастерской единственному человеку, которого они интересовали – своему бывшему подмастерью Иоганну Генсфлейшу.

Это был позор, да, но что Мельцеру оставалось делать?

В свои четырнадцать лет Эдита была красавицей, и зеркальщик принял решение отряхнуть со своих сапог пыль Майнца и отвезти дочь в Константинополь, где ее ждал Геро Мориенус. Сам Мельцер думал осесть где-нибудь, может быть, даже в Венеции, среди зеркальщиков, и начать новую жизнь.