Онлайн чтение книги Дети жакаранды Children of the Jacaranda Tree
1987 год

Тегеран, Исламская Республика Иран

Когда вошла Лейла, Омид сидел, широко раскрыв глаза, тихий и молчаливый, и отчаянно сосал собственные пальцы.

Сидел он за обеденным столом, а вокруг царил разгром. Все двери были распахнуты, шкафы и ящики столов вывернуты, содержимое их выброшено на пол. Повсюду валялись книги, бумаги, одежда и обувь, и ручки, и заколки, и множество разных прочих вещей. Платья Парисы тоже лежали на полу, на иных из них отпечатались следы пыльных ботинок.

Омид видел, как арестовали его родителей. К ним пришли во время обеда. День был ясный, небо высокое, ни облачка, и в воздухе уже пахло летом. Отец Омида готовил в стальной миске мясное пюре с нутом: он энергично орудовал пестиком, и к его лицу поднимался пар.

Омид запустил палец в блюдо с йогуртом, посыпанным измельченными розовыми лепестками. Париса нахмурилась.

– Сколько раз тебе говорили, что есть надо ложкой?

Снова Омид оплошал! И что же теперь делать с пальцем, вымазанным в прохладном мягком йогурте? Омид поднял глаза на маму – прекрасную маму с черными кудрями, каскадом ниспадающими по плечам, в просторной пурпурной блузке, подчеркивающей нежный румянец на щеках, с тяжелым выступающим животом и глазами, полными любви.

– Ну что уж теперь, – сказала Париса. – Нечего делать, оближи. Но в следующий раз возьми ложку!

И Омид сунул палец в рот, наслаждаясь вкусом йогурта и роз.

В этот-то миг в дверях появилась квартирная хозяйка, а по бокам от нее двое солдат. Хозяйка была страшно перепугана. Бледная от ужаса, с широко раскрытыми глазами, она машинально крутила в руках конец чадры и торопливо, жалобно что-то бессвязно бормотала.

Гвардейцы вошли, перевернули все в доме вверх дном и ушли, забрав с собой родителей. А Омид остался сидеть перед тарелкой йогурта. Париса едва успела коснуться ледяными пальцами его лица. Отец торопливо поцеловал в лоб и сказал: не бойся, мы скоро вернемся. От этого испуганного голоса внутри у Омида что-то оборвалось, тяжело ухнуло вниз и исчезло навсегда.

Гвардейцы искали документы, письма, листовки, стихи, запрещенные книги. И ушли с богатой добычей. Им нашлось, чем поживиться! От этих бумажек зависело, кто уйдет, а кто останется – и родителям Омида пришлось уйти.

Омид сидел за столом посреди разгромленного дома и дрожал, по пальцам текла слюна. Папу и маму заковали в наручники, завязали им глаза и вывели на улицу, а хозяйка побежала следом. Особенно утруждаться гвардейцам не пришлось – родители Омида не кричали, не махали руками. Не сопротивлялись.

Все прошло тихо, как воскресное утро в мечети. Словно родители Омида ждали – ждали, что однажды придут гвардейцы и разнесут в клочья их дом, жизнь, жизнь их ребенка, оставшегося на воле, и другого ребенка, которому только предстоит появиться на свет. Все растопчут и швырнут осколки им в лицо.

Уже позже, охрипнув от своей жалобной болтовни и убедившись, что все ее слова не возымели никакого действия, хозяйка побежала к телефону, чтобы позвонить Ага-джану[6]Ага-джан – «дедушка» ( фарси ). и маме Зинат. А Омид все сидел за столом, один, перед недоеденным пюре и йогуртом, пахнущим розами.

Одной рукой придерживая Форуг, другой толкая коляску, в которой сидела Сара, Лейла вышла из аптеки на улицу. Форуг была восемнадцатью днями старше Сары; обеим не хватало нескольких месяцев до трех лет. Девочка была тяжелой, и у Лейлы уже изрядно ныли руки. Шестилетний Омид шагал рядом, крепко сжимая в кулачке подол Лейлиного джильбаба.

Лейла хотела перехватить Форуг поудобнее, когда рядом с ними, пронзительно взвизгнув шинами, затормозил военный «джип». Глаза Лейле заволокло облаком дыма и пыли. Мгновенно, почти инстинктивно она отвернула голову и, притворившись, что прикрывает рот от выхлопных газов, краем чадры быстро стерла помаду с губ.

Из «джипа» вышли двое. Оба в зеленой форме Стражей революции, в таких же зеленых фуражках, с густыми бородами. Тот, который повыше и прихрамывал, остановился, прислонившись к машине, а второй перешагнул через желоб, отделяющий мостовую от тротуара, и преградил дорогу Лейле. Уставился ей в лицо острыми, глубоко посаженными глазами. На мгновение все прочие звуки заглушило для Лейлы отчаянное биение собственного сердца.

– Сестра, разве можно появляться на улице в таком виде? – поинтересовался Страж.

После революции все за одну ночь сделались братьями и сестрами. Страна наполнилась поддельной «родней», знать друг друга не желающей; одни смотрели на новообретенных «братьев и сестер» со страхом, другие с гневом, третьи с подозрением, четвертые свысока, наслаждаясь своим всесилием. И сейчас Лейле хотелось закричать: «Я тебе не сестра!»

– Почему? Что не так?

Она крепче прижала к груди Форуг и схватила за руку Омида. Тот смотрел на машину и на суровых людей в форме со смесью страха и восхищения, приоткрыв рот и высунув кончик языка между неровных зубов.

– Это твои дети?

– Нет.

– А чьи?

– Моих сестер.

– Почему они с тобой? Где твои сестры?

Лейла тяжело сглотнула. Правду говорить нельзя! Чтобы оттянуть время, она начала застегивать на Форуг кофточку; сердце ее билось где-то в горле.

Четыре года назад ее сестер, Парису и Симин, забрали такие же люди, в такой же форме, с теми же «братьями и сестрами» на устах, покрытые той же пылью новообретенной власти – с той лишь разницей, что теперь эта пыль уже улеглась, превратилась для них во вторую кожу, и упоение сменилось спокойной уверенностью в своем праве. Парисе и Симин завязали глаза, надели наручники, как на преступниц. А все их преступление было в словах – в шепотом произнесенных словах и потаенных мыслях, от которых дрожали в своих постелях Великие Отцы.

Но об этом надо молчать. Сразу две сестры-контрреволюционерки – значит, вся семья такая же. Ее заберут на допрос – и вряд ли отпустят. Лейла подняла голову, взглянула Стражу в глаза.

– На работе.

Прохожие обходили их по широкой дуге, вжимаясь в закопченные стены. Люди, проезжавшие мимо на машинах, бросали любопытные взгляды. Молодая женщина в коротком джильбабе поспешила перейти на другую сторону улицы.

– Куда ведешь детей?

– К фотографу.

Лейла не стала добавлять, что хочет сделать фотографию для сестер, чтобы они увидели, как выросли их дети. Без них. Потная ладошка Омида лежала у нее в руке, и Лейла кожей чувствовала исходящий от него страх.

– Прикрой волосы.

– Что?

– Я сказал, прикрой волосы! Недопустимо выходить на улицу в таком виде!

Лейла отпустила руку Омида, натянула хиджаб на лоб и туго затянула под горлом. Волосы, густые и непокорные, рвались из-под хиджаба, словно тесто из квашни.

– Ты должна подавать девочкам хороший пример, – проговорил гвардеец, окинув их всех неторопливым взглядом. – Чтобы больше мы тебя в таком виде не видели!

Он повернулся на каблуках и зашагал к машине. Оба солдата погрузились в «джип» и сорвались с места – а Лейла пошла своей дорогой, стараясь ни с кем не встречаться глазами, и внутри у нее все тряслось.

В фотоателье было прохладно. Со стен смотрели фотографии в рамках: дети с плюшевыми мишками, молодые люди, задумчиво подпирающие голову рукой, невесты в разноцветных венках. Голая лампочка под потолком бросала желтый свет на фотографии и на растрескавшиеся цементные стены. Лейла шла, толкая перед собой коляску. Ноги у нее все еще дрожали, дрожало и все внутри, и глаза и щеки пылали от чувства, которое лучше не называть даже про себя.

–  Салаам [7]Здравствуйте ( фарси )., ага[8]Вежливое обращение к пожилому мужчине ( фарси ). Хоссейн, извините, что опоздали, – поздоровалась Лейла со стариком-фотографом, взирающим на нее поверх очков. Опустила Форуг на стул, энергично потрясла занемевшими от тяжести ребенка руками.

– Ничего страшного, Лейла-ханум[9]Вежливое обращение к незамужней женщине ( фарси ).. Спешить нам некуда.

Сара ворочалась в коляске и то ли бормотала, то ли напевала что-то непонятное; ее белокурые волосы прилипли к щекам. Говорить она еще как следует не говорила, и это тревожило Лейлу и маму Зинат. «Почему она не говорит? – порой спрашивали они друг друга. – Не оттого ли, что родителей нет рядом? Быть может, все было бы иначе, будь рядом с ней мать?» Вопрос, на который нет ответа – остается только ждать. Что касается Форуг, она уже говорила чисто, не только отдельными словами, но и предложениями; однако была очень молчалива, и это, пожалуй, беспокоило Лейлу и маму Зинат даже сильнее.

Лейла склонилась над коляской, чтобы достать пустышку, и Сара вцепилась в ее чадру. Осторожно высвободив край чадры из пухлых пальчиков малышки, Лейла попыталась сунуть ей пустышку, но Сара завопила: «Нее-е-е!» – и ее выплюнула.

– Омид-джан[10]Ласковое обращение ( фарси )., присмотри за Форуг, пока я поговорю с ага Хоссейном. – Лейла ласково отцепила руку Омида от своего джильбаба и положила на теплую, ровно вздымающуюся грудь его двоюродной сестренки. – Держи руку вот так и смотри, чтобы она не упала со стула.

Омид отнесся к поручению очень серьезно: держал руку, как показала ему тетя, и не спускал глаз с Форуг – а та оглядывалась кругом большими удивленными глазами. С первого дня, когда ее принесли маме Зинат, черные волосы девочки стояли дыбом, словно малышка перенесла какой-то шок.

– Как поживают ваши родители? – спросил ага Хоссейн, глядя на детей с сентиментальностью пожилого человека, не имеющего внуков. Он был невысокого роста, с нечистой кожей; на младенчески круглом лице как-то странно смотрелся длинный, загнутый книзу нос.

– Все хорошо, спасибо, передают вам наилучшие пожелания, – ответила Лейла, не поднимая глаз.

Она злилась на родителей за то, что отправили ее сюда одну. Больше на маму Зинат. Та совсем перестала выходить из дома, только ждет, ждет – и плачет, плачет без слез. По своим дочерям и по их детям. Мама Зинат вырастила троих – и глазом не моргнула, когда в шестьдесят два года на руки ей свалились трое маленьких внуков.

– Есть известия от их родителей? – спросил ага Хоссейн, кивнув в сторону детей.

За спиной у Лейлы Сара продолжала что-то напевать без слов, потом икнула и громко рассмеялась. Лейла пробормотала, что у сестер все в порядке. На вопросы о них она отвечала одно и то же: мол, сестры уехали на заработки за границу. Так решил отец. «В наше время, – говорил он, – никому нельзя доверять».

Детская рука дернула ее за джильбаб. Опустив взгляд, Лейла встретилась с большими серьезными глазами Омида.

–  Хала [11]Тетя ( фарси ). Лейла, мне надо пи-пи!

– Ах да, – виноватым тоном произнесла Лейла. Совсем об этом забыла!

Она глянула на девочек. Форуг, согнувшись пополам, старалась стянуть с себя носок. Сара, громко икая, пыталась вылезти из коляски и дотянуться до стопки конвертов на круглом прозрачном столике.

– Отведите его в туалет, – предложил ага Хоссейн. – А я за ними присмотрю.

– Спасибо.

Лейла взяла Форуг за руки и помогла ей сползти со стула. На полу ей будет безопаснее.

– А где у вас туалет?

– В ту дверь и налево.

Омид торопливо шел впереди, напряженно переставляя ноги и крепко сжав кулачки: ему очень хотелось пи-пи. В рубашке в черную и красную клетку, аккуратно заправленной в коричневые вельветовые брючки, он походил на маленького взрослого.

Лейла распахнула дверь в тесную, словно коробка, уборную, и в нос ударили запахи влаги и ржавчины. На окне, покрытом какими-то разводами, деловито жужжала муха. Лейла торопливо помогла Омиду расстегнуть штаны: он приплясывал на месте и прижимал кулачки к животу, сдерживаясь изо всех сил. К толчку подходил с опаской, явно боясь касаться его пожелтелых фарфоровых боков. Он уже превращался в маленькую копию своей бабушки – так же помешан на чистоте, так же брезгливо опасается всего незнакомого и влажного. Лейла открыла кран и умылась холодной водой.

– Этот дядя будет нас фотографировать? – спросил Омид, закончив свои дела.

– Да, – ответила Лейла, вытирая лицо розовым краем хиджаба.

– А где у него фотоаппарат?

– Сейчас увидишь. – Он начал застегивать пуговки на штанах. – Тебе помочь?

– Не надо, я сам могу!

– Ты мой маленький мужчина! – рассмеялась Лейла.

– Я большой! – Он застегнул штаны и вымыл руки. Немного помолчав, поднял на тетю большие серьезные глаза и спросил: – А почему тот дядя на тебя кричал?

– Какой дядя?

– Тот, с машиной.

– Да уж, он на мне оторвался, – пробормотала Лейла, вытирая руки концом хиджаба.

– А почему?

– Потому что знает, что может на меня накричать и ему ничего не будет. Вот и кричит.

– Почему?

Лейла махнула рукой: хотела махнуть беззаботно, а вышло грустно.

– Потому что ему больше заняться нечем.

Омида это, кажется, не слишком убедило.

– Ты испугался? – спросила она, наклонившись над ним и смягчив голос.

Омид молчал и смотрел в пол. Потом пожал плечами. Взрослый жест.

– Они кричат, а нам приходится их молча слушать, – продолжала Лейла. – На самом деле, глубоко внутри, мы их не боимся. Правда?

Омид молчал. Кажется, он не вполне понимал, что значит «бояться» или «не бояться» – или, быть может, предпочитал об этом не думать.

– Вот я больше всего боюсь тараканов, – сказала Лейла, чтобы его отвлечь. – И еще ящериц.

– А ящерицы тараканов едят!

– Правда?

– Правда. И мух едят, и комаров.

– Ну… тогда, наверное, мне их бояться нечего!

Мальчик взял тетю за руку, и вместе они вышли из туалета. Омид старался шагать широко, как большой.

Пока их не было, Форуг успела скинуть туфельки и зашвырнуть их под стул, а теперь пыталась сорвать висевшую у входа зеленую занавеску. Сара сумела стащить со стола конверт и радостно мусолила его во рту – а ага Хоссейн, не поднимая глаз, безмятежно разбирал толстую пачку свадебных фотографий.

– Ну что, пойдемте? – спросил он.

– Да, мы готовы.

Лейла отобрала у Форуг занавеску и вынула у Сары изо рта конверт – тот конверт был безнадежно измочален, да к тому же насквозь пропитан слюной. Покачав головой, Лейла положила испорченный конверт под низ хрустящей стопки, достала из-под стула туфельки Форуг, взяла обеих девочек на руки и понесла в студию. Омид, вцепившись в край ее джильбаба, семенил следом. Вслед за ага Хоссейном они спустились по двум бетонным ступеням и вошли в полутемную комнату.

– А вот и фотоаппарат! – Лейла указала на камеру на длинном шесте, что отбрасывала на пол угловатую тень. Омид сунул в рот указательный и средний палец и принялся задумчиво их сосать, разглядывая камеру.

Ага Хоссейн вытащил на середину комнаты зеленую скамью.

– Сами видите, Лейла-ханум, клиентов у меня сейчас немного. Похоже, во время войны люди не особо фотографируются. Может, не хотят, чтобы их запомнили такими, как сейчас, а может, им просто не нужна память о таком времени. И, знаете, это ведь, пожалуй, хорошо. Не хотят вспоминать – значит, надеются выжить. Строят планы на жизнь после войны. Только вот стоит ли ждать жизни после войны – ведь Саддам, этот проклятый псих, бомбит нас уже семь лет! И конца не видно.

Ага Хоссейн ходил по студии, подбирал и ставил на место какие-то вещи, задергивал занавески. Голос его наполнял студию мягким журчанием: казалось, он говорит сам с собой и ответа не ждет. Движения его были, как и голос, мягкими и неторопливыми. Похоже, это успокоило детей: они смотрели на фотографа во все глаза, будто слушали и понимали.

– Ребятишек посадите сюда, на скамью.

Лейла спустила девочек с рук. У Сары и Форуг – одинаковые пустышки, пристегнутые к белым комбинезонам, одинаковые белые туфельки, одинаковые бутылочки, белье, игрушки. За всем этим следила, не упуская ни единой мелочи, мама Зинат. С девочками она обращалась, как с близнецами, отмеряя им любовь в равных долях, тщательно следя, чтобы одной не досталось меньше, чем другой. Ночами Омид спал по правую руку от мамы Зинат, Форуг по левую, а Сара в колыбели, стоящей у изголовья кровати. Ага-джан как-то пошутил: мол, похоже, одну внучку ты любишь меньше – иначе почему все спят с тобой вместе, а она отдельно? Странные шутки бывали порой у Ага-джана, но мама Зинат всегда принимала их всерьез. Особенно после ареста дочерей: с этих пор она стала чувствительной и обидчивой, даже чересчур. И эти слова Ага-джана она приняла всерьез и начала класть Сару с собой в кровать.

– Омид, сядь в середину! – попросила Лейла.

Омид передвинулся на скамье, помогая себе руками, и Лейла посадила сестер по обе стороны от него.

– Ох, подождите секунду! – Лейла сняла с полки расческу. – На снимке нужно быть красивыми!

Она присела перед Сарой и начала причесывать ее белокурые волосы. Сара не желала причесываться – дергала и мотала головой.

– Тише, тише, хала сделает тебя самой красивой девочкой!

Положив руку Саре на голову, чтобы не дергалась, и ощущая под пальцами младенческую пухлость, Лейла зачесала ей волосы назад, обнажив ямки на висках, чмокнула в нос и перешла к Форуг. Та наблюдала за ней подвижными черными глазами. Как могла, Лейла постаралась зачесать ее непослушные волосы, но те все равно стояли торчком.

Когда Форуг принесли к ним домой, Лейла нашла в распашонке у малышки самодельную игрушку. Тряпичную куклу – подарок Симин, молчаливую весть о том, что у нее все хорошо. Парису и Симин держали в разных камерах; Бог весть, удавалось ли им видеться хоть на пару секунд на прогулках или в коридорах. А что делают заключенные, когда над городом раздаются сирены воздушной тревоги? Остаются в камерах, надеясь, что им повезет, и бомбы пролетят мимо?.. Страшным веяло от этой тряпичной куклы – беспомощностью и невыносимым одиночеством.

Спокойствие Сары длилось недолго; она уже начала вертеться и попыталась сползти со скамьи. Омид придерживал сестру, положив ей руку на грудь. Надо было спешить, пока у Сары не кончилось терпение. Лейла торопливо пригладила Омиду волосы, поправила воротничок.

– Очень, очень милые ребятки! – Ага Хоссейн поставил позади скамьи темно-зеленый экран, затем положил одну руку Омида на плечо Саре, а другой заставил обнять за талию Форуг. – Руки держи вот так…

Лейла вышла из объектива, но оставалась рядом – на всякий случай. Вдруг дети испугаются, не видя ее, вдруг она зачем-то им понадобится.

Ага Хоссейн встал позади камеры.

– А теперь смотрите сюда…

Прищурившись, отчего сеть мелких морщинок вокруг глаз пришла в движение, он направил на лица детей сноп света. Все трое замерли, словно белки в свете приближающихся автомобильных фар.

Щелк!

Форуг высунула кончик языка; Сара изумленно приоткрыла рот; у Омида с неровных зубов свисала ниточка слюны. Лейла представила себе, как они идут по жизни вот так, как сидят сейчас – крепко обнявшись, переплетя руки и судьбы. Словно перед ней не брат и сестры, а три отражения единого существа, три в одном, как ветви дерева – огромной жакаранды у них во дворе. Можно ли сказать, где кончается само дерево и начинаются его ветки? Вот так же и они – трое детей, три ветви единого древа.

Щелк!

Как зачарованные, дети смотрели в камеру. Никто из них не улыбался.

Послеполуденный свет потихоньку уходил из длинного узкого дворика. В воздухе пахло серединой лета, и покорно облетали багряно-розовые цветы жакаранды. Серые камни двора окрасились пурпуром лепестков, а кое-где и зеленью листвы. Низко пролетела ворона, высматривая что-нибудь блестящее, чтобы стащить.