Онлайн чтение книги Ди - Пи в Италии
13. Два вида гуманизма

— Эх, будь бы здесь наш старый пьянчужка-майор, я бы в два слова устроила ваше дело, — говорит мне хорошенькая евреечка, директорская переводчица в Чине-Читта и мой большой приятель, — а с УНРР-овским лордом трудно, ох, как трудно!.. Ничего не вышло…

События предшествовавшие этой малоприятной для меня фразе были таковы: на стене кухни появился длиннейший список переселяемых из Чине-Читта в лагеря Болоньи и Римини. Подавляющее большинство значившихся в нем фамилий были русскими. Стояла и моя.

К этому времени мы уже несколько ознакомились с гуманными традициями западных демократий и практическим осуществлением великих принципов Атлантической Хартии. Прибывший в Чине-Читта полковник Кучук-Улагай рассказал нам о кровавой панихиде Лиенца. Он был извлечен уже из чистилища, от самых райских дверей, королем мусульманской Албании Зогу Первым, которому некогда оказал услугу.

Король христианской Великобритании не смог сделать того же для генерала Шкуро, носившего орден его Великой Империи, орден, пожалованный его отцом за борьбу с теми, в чьи руки был передан генерал. Шкуро растоптал его, не получив даже ответа на свою телеграмму в Виндзор, честно переданную туда американцами.

— Подозрительно что-то, — сказала жена, прочтя список, — ты как думаешь?

— Думаю попробовать зацепиться в Риме. Не хочется и с Ватиканской библиотекой расставаться… Сколько труда было положено, чтобы туда проникнуть.

— В Болонье, говорят, снег по колено… А у Лоллюшки не ботинки, а одна дыра… Жми во-всю…

Я пошел нажимать на нового УНРР-овского директора. Разговор был короток.

— Ваши мотивы для оставления вас в Риме? — спросил меня величавый лорд-протектор.

— Здоровье ребенка и начатая мною в архивах Ватиканской библиотеки научная работа.

— УНРРА не ставит себе целей культуры.

— Но гуманизма?

Лорд-протектор пожал плечами.

— Мой приказ не может быть изменен. Но вы можете отказаться от предложенного вам покровительства.

— Я это и делаю. Прошу разрешить мне задержаться в лагере на неделю, пока я найду квартиру.

— Два дня не более.

Лорд-протектор величественно взмахнул рукой. Разговор кончен.

— Куда?

Стратегическая обстановка такова: от суммы, врученной мне нашей венецианской мадам Беттерфлей, остались шесть столировых бумажек, то есть стоимость трех кило хлеба. Общежитие отца Филиппа забито сверх меры и, кроме того, находится под беспрерывным обстрелом науськиваемых на него гарибальдийских банд. Живут, как на Везувии в те годы, когда он дымился. Документы мои в порядке, но комната стоит 10.000 лир в месяц, да и трудно ее найти. Положение не лучше, чем у рождественского мальчика… Но где-же добрая старушка?

— Жена Улагая рассказывала мне о каком-то Монте Верде, — говорит Нина. — Махай туда.

— А где оно, это Монте Верде?

— Бог его знает… Ты порасспроси. Расспрашивать нужно быстро. Завтра мы должны быть уже на новом месте.

— Лечу к князю!

Я несусь к Риму вдоль арок древних акведуков, перепрыгиваю в другой трам около менее древнего Латерана и, наконец, достигаю нашей прекрасной эпохи в набитом обедающими там в этот час беженцами Русском Собрании.

Князь Романовский, к счастью, там. Но он торопится, и я вкратце рапортую о происшествии.

— Остается только Монте Верде. Где оно и что это такое?

— Это пароккио (абатство). Настоятеля отца Джиованни Бутенелли я знаю. Сейчас напишу ему. Но лучше, если вы возьмете еще рекомендацию от отца Александра…

— А где отец Александр?

— В Ватикане… Отец Александр Евреинов… Там спросите при входе.

Князь очень торопится, дает мне записку и исчезает. Мне тоже надо торопиться. Время близко к четырем.

Несусь через Тибр к колоннаде собора Св. Петра. Ватикан виден за нею. Но где вход?

— Dov'e porta in Vaticanoо? — склеиваю я вопрос. Каждый страниер — приятный сюрприз для каждого итальянца. Страниеру можно объяснять. Прежде за это перепадали звонкие лиры. Теперь лиры не звенят, да и страниеры пошли никчемные. Совсем дрянь. Но привычка — вторая натура.

Два итальянца тотчас хватают меня под руки и влекут по колоннаде, оживленно что-то объясняя.

В результате я стою в дежурке швейцарских гвардейцев, самых настоящих швейцарцев, и могу даже объясняться с ними по-немецки.

Сержант говорит что-то по телефону. Я понимаю только слово Эччеленца. Меня проводят во двор Ватикана и указывают дверь.

— Падре Эфрэинофф? — спрашиваю я по-итальянски.

Открывается дверь, и передо мною седенький старичёк в католической сутане. Он осматривает меня добрыми русскими глазами и говорит:

— Чем могу вам помочь?

Слава Богу! Могу все рассказать. Но как-же именовать отца Александра? Кто он? Вспомнив о телефонном разговоре, я решаю.

— Эччеленца.

Но эччеленца неожиданно надевает русский монашеский клобук и преображается в инока не то Троице-Сергиевской, не то Киево-Печерской Лавры… Как же?

О том, что рекомендацию в пароккио на Монте Верде мне дал глава католиков Восточного Обряда архиепископ Александр, монсиньор Ватикана, я узнал позже, а тут наскоро поблагодарив эччеленцу, я уже мчался на Монте Верде по пути, точно и детально указанному мне добрым, старчески-хлопотливым иноком Троице-Сергиевской Лавры отцом Александром.

Последняя остановка трамвая № 24. Рим окончен. Дальше идут пустыри. С этого самого места Максенций увидел монограмму Христа на знамени Константина и побежал, чтобы утонуть в Тибре, около моста, который я только что переехал. Так гласит история. Но мне бежать по его пути не приходится. Современность, в лице падре Джиованни Бутенелли, прочтя обе записки, кое-как по-французски дает мне приют и убежище от невзгод.

— А дети у вас есть? — кричит он мне вслед.

— Есть.

— Мальчик?

— Мальчик.

— Беллиссимо! — ликует падре. Почему? Это я узнал потом.

Но дело еще не было кончено и переезд на следующий день чуть-чуть не сорвался. Авто мне лорд-протектор, конечно, не дал.

— За дверями лагеря заботы УНРРА о вас кончены. Но переводившая мне это гуманное решение евреечка добавила от себя:

— Ничего, не волнуйтесь. Шофер камионетки, которую посылают за кино-фильмами, — мой поклонник. Я устрою.

Устроила, но опять чуть не сорвалось в самый последний момент. Жена второпях привинтила мне в петлицу, чтобы не потерять, мой выдержавший все бури и шквалы университетский значёк.

Приятель переводчицы, тоже еврей, любезно открывший мне дверцы своего авто-ящика, вдруг начал выбрасывать мои вещи обратно.

— В чем дело?

— Я не повезу нациста!

— Я — нацист?!

— Голубой крест! — указал он на значёк. — Власовец, убийца евреев!..

Мое положение становится трудным. Нанять авто — нет денег. УНРРА не отвезет, тем более «нациста и убийцу евреев». Может стать и хуже. Пойди, доказывай…

Я посматриваю на римскую развалину перед входом в лагерь. До нее метров триста. Дотащимся и с тюками. Теперь потомки Горациев загоняют в нее овец. Ну, раз живут овцы, так проживут и выходцы из страны «где так вольно дышит человек!» Там бывало и оригинальнее. В городе Россоши я, например, весь ноябрь прожил в дыре, вырытой мною в омете старой соломы… Морозы уже потрескивали, а здесь, слава Богу, все-таки как-никак Италия.

Но Финикова бабушка еще ворожит мне в порядке соцсоревнования с какой-то другой стахановской прародительницей.

Помощь приходит совершенно неожиданно. Среди собравшейся к месту происшествия еврейской молодежи, бурно предрекающей мне участь графа Бернадотта, оказывается старик-доктор, еврей из России.

— Как вам удалось сохранить эту редкость? — указывает он на значёк, пожимая мне руку. — У меня его отобрали чекисты при обыске… Как приятно видеть. Вы какого университета? Московского? А я Варшавского. Даже и орел у вас цел? Обычно его обламывали в советское время… Да… Российский двуглавый орел, — вздыхает он и, повернувшись к молодежи, говорит по-немецки: — это один из самых почетных значков мира. У меня тоже был такой…

Доктор, очевидно, имеет вес. Притихшая молодежь вновь устанавливает мои вещи в кино-ящике. Дверь нашей кареты захлопывается и в ее непроницаемой тьме мы пересекаем Вечный Город с тем, чтобы снова узреть Божий свет на той самой точке, где повелитель Запада Максенций был сражен принесенной с Востока монограммой Христа.

Но сейчас нам не до исторической символики. Трясет и бьет о борты, как в хороший шторм.

— Меня что-то придавило, — сообщает сын.

— Мягкое или твердое?

— Мягкое.

— Тогда это связка одеял, — угадываю я, — ничего, терпи! Накрываешся же ты ими ночью? В чем-же разница?