Огни давно уже погасли в домах московских жителей, но на Литовском подворье, в Царь-городе[15]Ныне Белый город (исторический район в центральной части Москвы — ред.)., еще не думали об успокоении. В комнате посла, благородного канцлера литовского, Льва Сапеги, собрались на совещание все члены посольства. За большим столом, покрытым зеленым сукном, сидели паны польские и литовские, в молчании ожидая речи канцлера. В другой комнате, возле стола с бумагами, находились два писаря посольства. Один из них занят был чтением бумаг, другой беспрестанно поглядывал на дверь и, приметив, что она не вовсе затворена, встал с своего места, подошел потихоньку к печи и стал внимательно прислушиваться к тому, что говорят в посольской комнате.
— Прошу садиться, князь, — сказал канцлер вошедшему в комнату молодому вельможе. — Мы только вас и поджидали.
— Извините, я снова перечитывал заключение Варшавского сейма и, соображая его с притязаниями Московского царя, вижу, что мы едва ли не понапрасну сюда прибыли, — отвечал князь Ярослав Друцкой-Сокольницкий, сев на своем месте.
— Еще дело не начато, а вы уже сомневаетесь в успехе, — возразил канцлер с кроткою улыбкой. — Правда, что здесь нам не доброжелательствуют: я примечаю, что царь хочет уклониться от заключения вечного мира с Польшею. Но, может быть, здравая политика и благо человечества восторжествуют над кознями врагов нашего отечества, смущающих царя Бориса злыми своими наущениями. Попробуем…
— Не думаю, чтобы мы имели успех, — сказал Станислав Варшицкий, кастелян[16]Кастелян — государственная должность: комендант, смотритель замка, государственного имущества. варшавский. — Давно уже Россия не имела столь мудрого и вместе с тем столь хитрого правителя, как Борис Годунов, который не по праву рождения, но одним умом и коварством достиг царского престола. Этот хитрец слишком хорошо знает несчастное положение наших дел и не легко согласится на заключение мира. Король наш Сигизмунд не хочет уступить прав своих на шведский престол дяде своему, герцогу Карлу Зюдерманландскому[17]Карл Зюдерманландский — шведский король Карл IX (1550–1611), дядя польского короля Сигизмунда III., который основывает свои притязания на выборе Шведского сейма. Борис Годунов, также избранный в цари народом, должен поддерживать равные права своего соседа, если хочет, чтоб его собственные права почитались священными и ненарушимыми, вопреки наследственному порядку, который Борис ниспровергнул, удалив от избрания в цари бояр, кровных с царским родом. В герцоге Зюдерманландском Борис имеет верного союзника, который обещает ему уступить часть Ингрии и Карелии, если ему самому удастся удержать за собою Ливонию[18]Ингрия — Ижорская земля, территория по берегам Невы и юго-западному Приладожью. Ливония — название территории современной Латвии и Эстонии, со второй четверти XIII века находившейся под властью немецких рыцарей; в 1561–1626 гг. Ливонией называлась территория Задвинского герцогства, входившего в состав Великого княжества Литовского (с 1569 г. — Речи Посполитой); в 1558–1583 гг. Россия вела Ливонскую войну за выход к Балтийскому морю против Швеции, Польши и Великого княжества Литовского; последние два государства в 1569 г. объединились в Речь Посполитую, под власть которой и перешла Ливония в результате войны.. С другой стороны, Михаил, князь Волошский[19]Волошский князь — князь валахов, народа, жившего между Карпатами и Дунаем (территория современной Румынии); в конце XVI — начале XVII вв. Валахия находилась под турецким господством. Русь Польская — русские земли, входившие в состав Речи Посполитой в конце XVI-начале XVII вв. (напр., вокруг Велижа — на границе Смоленской земли)., отринутый искатель короны польской, смущает Бориса своими коварными предложениями союза, заманивает в войну против Польши и, в случае вспоможения, обещает уступить ему целую Русь Польскую. Крым страшится могущества России, и Казы-Гирей принял мир, как благодеяние. Неприязненная Польше Австрия поныне не отказалась от своих притязаний и намерения возвесть на престол Ягеллов[20]Ягеллы — династия Ягеллонов (XIV–XVI вв.), правившая в Польше, Великом княжестве Литовском, Венгрии, Чехии; основатель ее — великий князь литовский Владислав Ягайло (Ягелло) (ок. 1350–1434). герцога Максимилиана: она не упустит случая ополчить Россию противу Польши. С Даниею Борис намерен вступить в тесный союз родства. Ливонии несносно католическое владычество. Итак, все отношения внешней политики России клонятся к тому, чтоб утвердить Бориса в неприязненном расположении к Польше, которая теперь ослаблена внутренними раздорами, внешнею войною с Швециею, непокорностью казаков, татарскими набегами, происками соседей, — и, скажу откровенно, нерешительностью нашего короля и несогласием дворянства.
— Все это отчасти справедливо, — возразил канцлер, — но вы смотрите на предметы с одной точки зрения и видите одну темную сторону. Правда, Польша не имеет союзников, ослаблена войною и раздорами и требует успокоения; но верьте мне, что и Россия не так сильна, чтоб могла начать борьбу из отдаленных выгод. Дела ее на востоке не столь благоприятны, чтоб она могла свободно действовать на западе. С Персиею Россия в несогласии за грузинского царевича Александра; с турецким султаном ни в войне, ни в мире, однако ж и не в дружбе. На крымскую приязнь нельзя полагаться. Что же касается до Швеции, то хотя Борис сам советовал герцогу Зюдерманландскому объявить себя королем, но он сделал это для того только, чтоб воспрепятствовать соединению Швеции с Польшею и чтоб одним ударом ослабить двух враждебных соседей, а не из любви к Карлу или ненависти к Сигизмунду. Вы видите, как медленно идут переговоры Боярской Думы с шведскими послами. Мне известно, что полномочные герцога Зюдерманландского, Карл Гендрихсон и Георгий Клаусон, также жалуются на упорство Бориса, как и мы. — Канцлер захлопал в ладоши, и дверь отворилась в другой комнате. — Господин Иваницкий, войдите сюда! — сказал громко Лев Сапега.
Писарь, стоявший в безмолвии возле печи, вошел в кабинет посла, поклонился всему собранию и остановился у дверей.
— Объявите всем, что вы знаете о шведском посольстве, — сказал канцлер.
— Говорят, что царь Борис требует уступки Нарвы и что жители Эстонии сами предлагают отложиться от Швеции и присоединиться к России, — сказал писарь.
— Можете удалиться, — сказал канцлер писарю, который немедленно вышел за двери и притворил их тихо. — Видите ли, господин кастелян, — продолжал канцлер, — что и союз Карла с Борисом не так искренен, как вы полагаете. Чрез этого молодого человека, чрез Иваницкого, я узнал много таких вещей, о которых никогда бы не мог догадаться. Он хотя польский дворянин, но греко-российского исповедания, получил первоначальное воспитание у чернецов и посредством их имеет здесь много связей. В его верности и расторопности я имел много случаев удостовериться. Вы знаете, господа, дела внешние, но не знаете внутреннего состояния России. Я не хочу объясняться о предметах, чуждых нашему делу, но, во всяком случае, должен сказать, что положение наше не так отчаянно, как многие из нас думают.
— Напрасно стараются уверить вас, вельможный канцлер, в слабости царя Московского, — сказал Илья Пельгржимовский, писарь Великого княжества Литовского[21]Писарь в Польше значило не то самое, что писец, но то же, что секретарь, правитель канцелярии. Писарь коронный в Польше, в литовской Литве, было звание, соответствующее званию статс-секретаря.. — Едва прошло два года, как целая Европа с удивлением слышала о невиданном доселе ополчении в полмиллиона воинов, которое царь Борис выставил по одному слуху о вооружении Крымского хана! Только одно усердие к царю и внутренняя крепость России могла сделать такое чудо!
— Прошлые времена, почтенный товарищ! — возразил канцлер. — С тех пор и сам царь Борис переменился, и многое изменилось в его царстве. Но что бы ни было впереди, а нам должно скрывать свое нетерпение и досаду и твердо шествовать к своей цели. Во что бы то ни стало мир должен быть заключен, ибо от этого зависит благо нашего отечества, которое требует спокойствия.
— Дурной мир дают даром, а хороший надобно добыть саблею, — сказал, покраснев, князь Друцкой-Сокольницкий. — С тех пор, как мы стали учиться скрывать нашу досаду и как, по примеру итальянских князьков, начали со всеми переговариваться, взвешивать каждое дело на весах утонченной политики, с тех пор соседи наши возгордились и перестали нас бояться. Переговариваться должно при громе пушек, говаривал покойный король наш, Стефан Баторий. Я также думаю, что только тот трактат[22]Трактат — международный договор. прочен, который припечатан рукоятью меча победителя на пороге побежденного. Вы говорите, что Польша слаба и истощена. Нет! Слаб король Польский, истощена казна республики, утомлено войско коронное в войне за наследие Сигизмунда; но Польша будет сильна, когда станет сражаться за собственную честь и пользу. По-моему, так дожидаться здесь нечего, и если Борис еще будет томить нас спорами о царских титулах, откладывать со дня на день прием наш и медлить ответом на предложения, то нам должно сесть на коней и возвратиться в Варшаву. Если республика или король откажутся от войны и стерпят обиду, нанесенную Борисом, я сам пойду войною на Москву, подобно польскому дворянину Ласскому, который от своего лица воевал с Римским императором. Разошлю универсалы[23]Универсал — прокламация, манифест., соберу посполитое рушенье[24]Посполитое рушенье — всеобщее вооружение дворянства в воеводстве, повете или целом королевстве. К этому приглашали универсалами., составлю конфедерацию[25]В древней Польше недовольные правительством составляли конфедерацию, т. е. союз для принятия общих мер; назначали маршала, собирали войско и вели междоусобную войну. Известно, до чего довело Польшу сие пагубное неуважение к властям. и ударю на Бориса, который своею казною поплатится мне за военные издержки… Вы сами, вельможный канцлер, говорите, что Россия не так сильна, как многие полагают!
— Довольно сильна, однако ж, чтоб расстроить нас на долгое время, — отвечал канцлер, — если мы, не помирившись с Швециею, не успокоив Австрии и не наказав дерзкого Волошского князька, бросимся в войну, не обдумав средств к поддержанию ее. Любезный князь, вы слишком горячо принимаетесь за дело, которое требует величайшего терпения, соображений и хладнокровия. Вы знаете меня, господа, — знаете, что я никогда не уклонялся от войны, что я сам советовал воевать, когда была в том надобность, что я своими собственными средствами держался в Ливонии и принудил царя Ивана Васильевича уступить мне сию страну, купленную им кровью и золотом. Но теперь другое время, и я прошу вас, господа, быть осторожными в речах с москвитянами и иностранцами, не грозить и не жаловаться. Кажется, что я достоин вашей доверенности; итак, предоставьте мне исполнить поручение республики так, как я его обдумал, и, следуя моим советам, дайте мне доказательства того уважения, которое я стараюсь заслуживать. Чрез два дни назначена первая аудиенция у царя Бориса, на которой, сохраняя достоинство нашего народа, мы не должны раздражать москвитян излишнею гордостью и выказыванием нашего превосходства. Вы понимаете меня, господа!
— Делайте, что вам угодно, — сказал Иоанн Сапега, воеводич витебский, — но я согласен с князем Друцким-Сокольницким, что должно требовать решительно ответа на вопрос: мир или война!
— Мир или война! — воскликнули в один голос Михаил Фронцкевич, Иван Пашка, Петр Дунин и Иван Боруцкий.
— Господа! — возразил Андрей Воропай, судья оршанский, — зачем проливать напрасно драгоценную кровь польскую, зачем лишать отечество защитников для приобретения мира, который мы можем добыть нашим терпением и мудростью нашего канцлера! Нам надобно прежде помышлять о том, чтоб усилить наше регулярное войско, укрепить границы замками…
Князь Друцкой-Сокольницкий прервал речь Воропая и сказал:
— Замки не удержат смелого и не спасут трусливого. Рубежи отечества тогда только могут быть безопасны, когда кичливый сосед будет доведен до того, чтоб не смел переступить за черту, проведенную саблею по песку: трактат — бумага!
— Господа! — сказал канцлер, встав со своего места, — прошу вас покорно помнить мои советы и приготовиться к торжественной аудиенции. Маршал[26]Маршал — здесь придворное звание: главный распорядитель. Боржеминский представит вам утвержденный мною церемониал. Желаю вам спокойной ночи!
Литовское подворье состояло из одного большого деревянного дома в два жилья[27]Жилье — ярус, этаж. и нескольких изб, построенных рядом на дворе, возле хозяйских зданий. Сии строения обнесены были высоким забором. Сам посол занимал только две комнаты, и в прочих помещались особы, составлявшие его свиту. В доме так было тесно, что два писаря посольства должны были довольствоваться небольшою светелкою на чердаке. Когда все паны разошлись по своим комнатам, канцлер велел писарям удалиться, сказав, чтоб они к утру приготовили нужные бумаги.
Вошедши в светелку, Иваницкий поставил на стол свечу, запер двери и, присев на кровати, сказал:
— Знаешь ли что, Бучинский? Ни посол, ни паны ничего здесь не сделают. Россия не боится Польши и не даст мира за дешевую цену. Наши говоруны кричат, толкуют, горячатся, а никто, кроме канцлера, не понимает дела. Но здесь и для его высокого ума нет простора. Послушай, Бучинский, истинный ли ты друг мой?
— Разве от самой юности я не доказывал тебе этого, разве ты имеешь причины сомневаться? Ты мне спас жизнь в Лемберге[28]Лемберг — немецкое название города Львова., а у меня, брат, хорошая память на долги.
— Итак, знай, что я один в состоянии дать прочный мир Польше.
— Ты! Полно шутить, Иваницкий!
— Нет, я не шучу, любезный друг!
При сих словах Иваницкий встал с своего места, подошел к Бучинскому, который стоял возле стола, и, положив ему руку на плечо, сказал:
— Бучинский, ты знаешь, что я бедный сирота, без роду, без племени, без состояния, сперва воспитанный, ради Христа, русскими чернецами, а после, из милосердия же, призренный отцами иезуитами[29]Иезуиты — члены католического монашеского ордена (основан в 1534 г.), который отличался строгой организованностью и жесткой дисциплиной; иезуиты боролись с распространением протестантизма, стремились подчинить светские институты своей власти. и обученный в их школах вместе с тобою. Вот все, что тебе известно! Ты думаешь, что проник в душу мою, постигнул нрав мой и можешь предузнавать все мои желания, намерения. Ошибаешься, жестоко ошибаешься, друг моей юности! Ты вовсе не знаешь меня. Скажу тебе только, что мне не суждено пресмыкаться в толпе. Поприще мое на земле еще не начертано судьбою: участь моя еще сокрыта от людей. Я, как некий дух без образа, ношусь над бездною, и еще суд Божий не произнес гласно, должно ли мне погибнуть или вознестись превыше земного. Еще не решено, что меня ожидает: проклятия или благословения, поношение или слава! — Иваницкий подошел к окну; лицо его пылало, на глазах навернулись слезы.
Бучинский с беспокойством подошел к своему товарищу и, взяв его за руку, сказал:
— Друг мой, что с тобою сделалось? Не болен ли ты? Иваницкий горько улыбнулся.
— Никогда не имел я такой нужды быть здоровым душою и телом, — отвечал он, — и никогда не был так здоров и бодр, как ныне.
— Итак, объяснись! Что значат мрачные твои мечты, исполинские надежды, загадочные предприятия…
— Друг мой! Судьба вверила мне тайну, от которой зависит участь многих миллионов людей, прикованных к участи одного человека. Теперь я не имею права открыть эту тайну; она принадлежит не мне одному. Между тем, пришло время действовать. Прошу тебя, не изъявляй ни любопытства, ни удивления при всем, что ты увидишь, и оставь меня действовать свободно, не обременяя вопросами, не терзая подозрениями, не вредя изъявлением пред другими сомнения на мой счет. Я буду часто отлучаться, буду иногда казаться тебе странным, непонятным, подозрительным. Но клянусь тебе Богом и честью, что все мои поступки будут клониться ко благу Польши. При этом я должен тебе сказать, что и твое счастье сопряжено с успехом моего предприятия. Помни, Бучинский, что если Богу угодно будет благословить мое намерение, что если я буду велик, то и ты будешь счастлив моим величием. Я хранитель тайны, которая воскресит мертвых из гробов, подвигнет брата на брата, отца на сына, сына на отца; тайны, от которой тысячи погибнут и тысячи восторжествуют, которая прольет реки крови и рассыплет горы золота, одним словом, в душе моей погребена тайна, от которой изменятся на земле вера, законы, обычаи, поколеблются престолы!
— Иваницкий! Ты приводишь меня в ужас, — сказал Бучинский, пристально смотря в лицо своему другу. — Я опасаюсь, чтоб ты не связался с какими-нибудь обманщиками, чернокнижниками, которые, пользуясь пылкостью твоего воображения, будут стараться вовлечь тебя в какие-нибудь ужасные замыслы. Друг мой! Ты можешь заплатить жизнью и честью за свое легковерие.
— Что значит жизнь! — воскликнул Иваницкий. — Стоит ли хлопотать о жизни, когда судьба позволяет мне выбрать из своей урны все или ничего? Честь! какие нелепые понятия имеем мы о чести! Завтра будет названо честным, похвальным, славным то самое, что сегодня называется бесчестным, укорительным, постыдным. Друг мой! я с первого слова не скрывал перед тобою опасности моего положения, но эта опасность не коснется тебя, если ты сам того не пожелаешь. Что же до меня касается, я презираю жизнь, смерть и опасности и страшусь только неудачи. Что ты смотришь на меня так пристально? Успокойся. Друг твой не изменит ни чести, ни долгу; напротив того, он исполнит долг свой для чести. Будь терпелив, ты все узнаешь и не только не лишишь меня своего уважения, но будешь чтить более, нежели теперь. Повторяю: не могу тебе открыть тайны и снова прошу, чтоб ты этого от меня не требовал. Я тебе сказал уже, что я поверенный этой тайны — только поверенный, и что участь миллионов людей зависит от моей скромности.
— Бог с тобою, делай что хочешь! — сказал Бучинский. — Я опасаюсь одного, чтоб ты неумышленно не ввел в хлопоты нашего посольства и тем самым не повредил делам республики.
— На этот счет будь спокоен, — возразил Иваницкий. — Все обдумано, все устроено благоразумно. Теперь ты должен мне оказать первую услугу. Мне надобно сей час выйти со двора: проводи меня до калитки и запри ее за мною.
— Но ключ у маршала Боржеминского!
— У меня есть другой, — отвечал Иваницкий. — Пора, скоро ударит полночь, надобно одеваться.
Иваницкий выдвинул из-под кровати чемодан и вынул из него монашескую рясу и клобук. — Вот эта одежда спасет меня от всех опасностей, — сказал он. — Эта одежда отворит мне в Москве все входы и выходы и защитит лучше всякого панцыря.
Пока Иваницкий надевал рясу поверх своего платья, друг его, присев в углу, смотрел на него мрачно и с чувством сострадания. Иваницкий заткнул за пояс кинжал, положил в карманы крутицы, или малые пистолеты, потом, накинув на себя плащ, и надев шапку, вынул из-под изголовья своей постели моток бечевки, прикрепил к окну один конец, к которому привязана была гремушка, а другой конец с пулей выбросил за окно.
— Теперь проводи меня, друг! — сказал Иваницкий. — Этот конец бечевки я переброшу чрез забор, чтоб не стучась в ворота разбудить тебя, когда я возвращусь домой. До света я буду здесь. Мой ключ останется у тебя. Ну, пойдем же! Проводи меня.
Бучинский в безмолвии проводил Иваницкого до ворот и, взяв от него плащ и шапку, пожал руку и сказал ему грустно:
— Дай Бог счастливо! — Он притворил потихоньку калитку и поспешно возвратился в свою светелку.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления