Онлайн чтение книги Джульетта
II.II

Не помню, сколько времени я провела за чтением, но когда наконец переплыла бумажное море, на улице уже проснулись птицы. Теперь я понимала связь между бумагами в маминой шкатулке: все это были дошекспировские версии «Ромео и Джульетты». Текст, датированный 1340 годом, вообще не был художественным произведением, а скорее походил на описание подлинных событий глазами очевидца.

Еще не появившийся на страницах собственного дневника маэстро Амброджио, судя по всему, лично знал людей, ставших прообразами одних из самых трагических фигур мировой литературы. Хотя описанное им пока ничем не напоминало бессмертный шедевр Шекспира, нужно учитывать, что между реальными событиями и творением Барда прошло два с половиной века и сюжет успел пройти через множество рук.

Сгорая от нетерпения поделиться новостью с тем, кто сможет оценить ее по достоинству – ведь не всякому понравится, что много веков миллионы туристов приезжают искать балкон и могилу Джульетты не в тот город, – сразу после утреннего душа я позвонила Умберто на мобильный.

– Поздравляю! – воскликнул он, услышав, что я очаровала президенте Макони и он отдал мне мамину шкатулку. – И насколько ты разбогатела?

– Понимаешь, – замялась я, посмотрев на бумажный ворох на кровати, – сокровище, по-моему, не в шкатулке, если оно вообще существует.

– Конечно существует, – возразил Умберто. – Иначе к чему твоей матери хранить ларец в банке? Ищи внимательнее.

– Тут такое дело… – Я на секунду замолчала, соображая, как это сказать, не выставив себя идиоткой. – По-моему, я прихожусь какой-то родней шекспировской Джульетте.

Нельзя винить Умберто за искренний смех, но я с трудом подавила раздражение.

– Звучит, конечно, глупо, – продолжала я, прерывая его веселье, – но иначе почему у нас одинаковые имена – Джульетта Толомеи?

– Ты хотела сказать – Джульетта Капулетти, – поправил меня Умберто. – Жаль выводить тебя из приятного заблуждения, но, боюсь, это вымышленный персонаж…

– Разумеется, вымышленный, – перебила я, пожалев, что вообще начала этот разговор. – Но все выглядит так, что у трагедии были реальные прототипы… Ладно, проехали. Что у тебя нового?

После разговора я решила заняться письмами двадцатилетней давности. Наверняка в Сиене найдутся ныне здравствующие люди, знавшие моих родителей и способные ответить на все вопросы, от которых неизменно отмахивалась тетка Роуз. Однако, не зная итальянского, трудно было определить, кто писал – друзья или родственники. Единственным ключом стало обращение «carissima Diana»[22]Дорогая Диана (ит.) . и подпись – Пия Толомеи.

Развернув карту города, купленную накануне вместе с разговорником, я некоторое время искала адрес, указанный на конверте, и наконец нашла крошечную площадь Кастелларе. Дом Пии Толомеи оказался в самом центре Сиены и контрады Совы, моей исконной территории, недалеко от палаццо Толомеи, где я встречалась вчера с президенте Макони.

Если мне повезет, эта Пия Толомеи по-прежнему живет там же, где и двадцать лет назад, отличается словоохотливостью, мечтает поболтать с дочерью Дианы Толомеи и достаточно крепка рассудком, чтобы помнить о чем.

Площадь Кастелларе походила на маленькую крепость, однако ее не так легко оказалось отыскать. Пару раз пройдя мимо, я наконец поняла, что нужно пройти через крытый переулок, который я сперва приняла за вход в частный двор. Маленький пятачок плотно обступали высокие безмолвные здания. Глядя на закрытые ставни на потемневших стенах, легко было представить, что они как закрылись в Средние века, так и остались до сих пор.

Не будь на углу двух скутеров, полосатой кошки в блестящем черном ошейнике, с важным видом сидевшей на пороге, и музыки, доносившейся из единственного открытого окна, я бы предположила, что дома давно обезлюдели и населены лишь крысами и призраками.

Вытащив конверт, найденный в маминой шкатулке, я еще раз сверила адрес. Согласно карте, я была на месте, но сколько ни ходила от двери к двери, имени Толомеи не нашлось ни на одном из звонков, да и дома с таким номером, как на письме, не было. Чтобы работать здесь почтальоном, подумала я, нужно быть ясновидящим.

Не зная, что предпринять, я начала звонить в двери. Когда я собиралась нажать кнопку четвертого звонка, над головой распахнулись ставни, и женщина что-то прокричала по-итальянски.

В ответ я помахала конвертом:

– Пия Толомеи?

– Толомеи?

– Да! Вы знаете, где она живет? Она все еще проживает здесь?

Женщина показала пальцем на другую сторону крохотной площади, добавив что-то, явно означавшее «попытайся там».

Только тут я заметила в дальней стене современную дверь с вычурной черно-белой дверной ручкой. Когда я нажала на нее, дверь открылась. Я на секунду замерла, не зная, как в Сиене принято вести себя в частных домах. Женщина в окне продолжала громко настаивать, чтобы я входила, – она явно сочла меня редкостной занудой. Ну я и вошла.

– Здравствуйте, – робко сказала я, переступив через порог и очутившись в прохладной темноте. Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядела, что стою в холле с необычайно высоким потолком, в окружении гобеленов, картин и старинных вещей, выставленных в застекленных шкафах. Я отпустила дверь и сказала громче: – Есть кто-нибудь? Миссис Толомеи? – Но ответом мне стал лишь тихий звук закрывшейся двери, похожий на вздох.

Не зная, что делать дальше, я двинулась по залу, рассматривая экспозицию. Здесь была целая коллекция длинных вертикальных баннеров с изображениями лошадей, башен и женщин, очень похожих на Деву Марию. Некоторые были очень старые и выцветшие, другие – современные и кричаще-яркие. Только тут до меня дошло, что я нахожусь не в частном доме, а в учреждении вроде музея.

Наконец я услышала звук шагов, и низкий звучный голос нетерпеливо позвал:

– Сальваторе?

Я обернулась как ужаленная, чтобы увидеть нежданного при зрака, появившегося из соседней комнаты, опираясь на костыль. Это был старик лет за семьдесят, а привычная хмурая гримаса делала его еще старше.

– Сальва…

Он остановился как вкопанный при виде меня и буркнул что-то, прозвучавшее довольно негостеприимно.

– Чао! – мажорно сказала я и выставила перед собой письмо, словно распятие перед известным представителем трансильванской знати. – Я ищу Пию Толомеи. Она знала моих родителей. – Я ткнула пальцем себе в грудь: – Джульетта Толомеи. То-ло-меи.

Старик подошел, тяжело опираясь на костыль, и вырвал письмо из моих пальцев. Он подозрительно взглянул на конверт и повертел несколько раз, перечитывая адреса отправителя и получателя.

– Письмо послала моя жена, – сказал он наконец на неожиданно хорошем английском. – Много лет назад. Диане Толомеи. Она была моей… э-э-э… теткой. Где вы его нашли?

– Диана – моя мама, – ответила я неожиданно тонким голосом, мышиным писком прозвучавшим в просторном зале. – Я Джульетта, старшая из близнецов; приехала увидеть Сиену, посмотреть, где она жила. Вы мою маму… помните?

Старик ответил не сразу. Он посмотрел на меня с явным интересом, затем поднял руку и коснулся моей щеки, чтобы убедиться, что я не призрак.

– Малышка Джульетта? – сказал он. – Поди сюда! – Он схватил меня за плечи и заключил в объятия. – Я Пеппо Толомеи, твой крестный.

Я слегка растерялась. Обычно я ни с кем не обнимаюсь, потому что так делает Дженис, но этот симпатичный старикан мне понравился.

– Простите за бесцеремонное вторжение… – забормотала я и замолчала, не зная, как продолжать.

– No-no-no-no-no! – сразу отмел мои извинения Пеппо. – Я счастлив, что ты здесь! Давай я тебе музей покажу! Это музей контрады Совы. – Он не знал, откуда начать экскурсию, и живо прыгал на своем костыле, прикидывая, что мне показать, однако, заметив выражение моего лица, спохватился: – Нет! Ты не хочешь смотреть музей, ты хочешь говорить! Да, нам надо поговорить! – Он взмахнул руками, чуть не свалив какую-то скульптуру своим костылем. – Я должен все услышать. Моя жена… мы обязательно должны пойти к ней. Она будет так счастлива! Она дома. Сальваторе! Ну где же он?..

Через десять минут я пулей вылетела с площади Кастелларе, сидя на заднем сиденье красно-черного скутера. Пеппо Толомеи усадил меня на скутер с галантностью фокусника, помогающего своей прелестной молодой ассистентке забраться в ящик, который он намерен распилить пополам, и как только я крепко ухватила его за подтяжки, мы вылетели через узкий крытый проход, чудом никого не сбив.

Пеппо решил немедленно запереть музей и познакомить меня со своей женой Пией и всеми, кто окажется дома. Я с радостью приняла приглашение, полагая, что он живет где-нибудь за углом. Но когда мы пролетели по улице Корсо мимо палаццо Толомеи, я поняла, что ошиблась.

– Далеко еще? – проорала я на ухо водителю.

– Нет-нет-нет! – ответил Пеппо, едва разминувшись с мужчиной, катившим старика в инвалидном кресле. – Не волнуйся, всех созовем и как следует отметим воссоединение семьи.

Возбужденный, взволнованный, он с жаром принялся описывать мне родственников, с которыми я скоро познакомлюсь, хотя я едва слышала его сквозь ветер. Он настолько увлекся, что даже не заметил, как, проезжая палаццо Салимбени, мы заставили не то что расступиться, а отскочить в сторону группу охранников.

– Ух ты! – воскликнула я, прикидывая, понимает ли Пеппо, что семейную пирушку нам, возможно, придется устраивать в каталажке. Но охранники не сделали попытки нас задержать, лишь проводили тяжелым взглядом, словно собаки на коротком поводке пушистую белку, нагло переходящую дорогу.

Один из них был крестник Евы-Марии, Алессандро, и я почти уверена – он меня узнал, потому что дважды посмотрел на мои заметно удлинившиеся ноги, видимо гадая, куда подевались шлепанцы.

– Пеппо! – крикнула я, дернув кузена за подтяжки. – Я не хочу попасть в тюрьму!

– Не волнуйся. – Старик свернул за угол и прибавил скорость. – Я езжу слишком быстро для полиции.

Через несколько секунд мы вылетели в старинные городские ворота, как пудель в обруч, и попали прямо в жаркие объятия чудесного, спелого тосканского лета.

Разглядывая окружающий пейзаж из-за плеча Пеппо, я очень хотела испытать что-то похожее на возвращение домой или хоть почувствовать что-нибудь смутно знакомое, но все вокруг меня казалось новым: теплые волны запахов трав и пряностей, лениво перекатывающиеся пологие холмы и даже незнакомая нотка в одеколоне Пеппо, абсурдно привлекательная, учитывая обстоятельства.

Впрочем, много ли мы помним о первых трех годах жизни? Иногда мне удавалось вызвать воспоминание, как я обнимаю чьи-то голые ноги, явно не принадлежавшие тетке Роуз, а еще мы с Дженис хорошо помнили большую стеклянную вазу, полную винных пробок, но трудно было сказать, где все это происходило. Когда мы принимались вспоминать раннее детство, всякий раз возникала путаница.

– Сто процентов, шаткий ломберный столик был в Тоскане, – настаивала Дженис. – Где еще ему быть? У тетки никогда ничего подобного не водилось.

– Тогда как объяснить, – возражала я, – что именно Умберто тебя отшлепал, когда ты этот столик опрокинула?

Этого Дженис объяснить не могла и неохотно бурчала:

– Значит, это был кто-то другой. В два года мужчины еще кажутся одинаковыми. – И фыркала: – Черт, да, по мне, они до сих пор на одно лицо!

В юности я часто фантазировала о возвращении в Сиену и внезапном озарении, когда вспомню все о своем детстве. Но, оказавшись здесь, бродя по узким улочкам и ничего не узнавая, я начала опасаться, что жизнь вдали от родных мест высушила важную часть моей души.

Пия и Пеппо Толомеи жили на ферме в маленькой долине, окруженной виноградниками и оливковыми рощами. Невысокие холмы обступали усадьбу со всех сторон, и прелесть мирного уединения с успехом возмещала отсутствие видов. Дом отнюдь не блистал роскошью: из трещин в желтых стенах росли сорняки, зеленые ставни нуждались в более серьезном ремонте, чем покраска, черепичная крыша грозила обвалиться не то что от грозы, но даже от очередного чиха обитателей дома, но ползучие виноградные лозы и с умом расставленные цветочные горшки хорошо маскировали упадок и разрушение и делали усадьбу очаровательной.

Поставив скутер и подхватив костыль, прислоненный к стене, Пеппо повел меня прямо в сад. Там, в тени дома, на табурете сидела его жена Пия в окружении своих внуков и правнуков, как не имеющая возраста богиня плодородия в окружении нимф, и учила их плести косы из свежего чеснока. Пеппо лишь с пятой попытки удалось ей объяснить, кто я и почему он меня привел, но когда Пия все же осмелилась поверить своим ушам, она втиснула ступни в шлепанцы, встала с помощью своей свиты и заключила меня в слезные объятия.

– Джульетта! – воскликнула она, прижав меня к груди и одновременно целуя в лоб. – Che meraviglia! Это чудо!

Ее радость казалась такой искренней, что мне стало стыдно. Утром я пришла в Музей Совы вовсе не в поисках давно потерянных крестных – я и представить не могла, что у меня есть крестные, которые будут счастливы видеть меня живой и здоровой. Я была невероятно растрогана их неподдельной радостью и вдруг поняла, что до сих пор мне еще нигде не были по-настоящему рады, даже дома. По крайней мере, когда рядом ошивалась Дженис.

Через час дом и сад наполнились людьми и провизией, словно вся толпа ожидала за углом – местная деликатность – повода чего-нибудь отпраздновать. Были тут и родственники, и друзья, и соседи Пии и Пеппо, и все в один голос заявляли, что хорошо знали моих родителей и гадали, что же случилось с их дочками-близняшками. Никто не сказал напрямую, но я догадалась, что тетка Роуз налетела коршуном и забрала Дженис и меня против желания остальных Толомеи (дядя Джим имел связи в Госдепартаменте), и мы бесследно исчезли, к огромному огорчению Пии и Пеппо, наших, как ни крути, крестных родителей.

– Но это все в прошлом! – повторял Пеппо, похлопывая меня по спине. – Теперь ты здесь, и мы можем наконец поговорить.

Трудно было решить, с чего начинать: столько вопросов ждало ответа, столько лет – отчета, плюс нужно было как-то объяснить отсутствие моей сестрицы.

– Она занята и не смогла приехать, – соврала я, отводя глаза, – но обязательно наведается к вам в самом скором времени.

Дело усложнялось тем, что мало кто из гостей говорил по-английски и каждый вопрос мне растолковывала третья сторона, но все держались так дружелюбно и тепло, что даже я через некоторое время немного расслабилась и стала вести себя свободнее. Пусть мы не понимали сказанного друг другом, но улыбки и кивки были красноречивее слов.

Вскоре Пия вышла на террасу с фотоальбомом и принялась показывать мне свадебные фотографии моих родителей. Не успела она открыть альбом, как вокруг нас собрались другие женщины и принялись наперебой дополнять ее рассказ и помогать переворачивать страницы.

– Вот! – Пия указала на большое парадное фото. – Твоя мама в моем венчальном платье. Какая все-таки прелестная пара!.. А это твой двоюродный братик Франческо…

– Подождите! – Я попыталась удержать ее руку, но тщетно. Пия, видимо, не понимала, что я не помню отца и никогда не видела его фотографий, а единственный снимок моей матери, стоявший на рояле тетки Роуз, был сделан на школьном выпускном вечере.

Альбом Пии стал для меня неожиданностью, и не столько потому, что мама была на солидном сроке беременности (живот выпирал под свадебным платьем), но оттого, что наш отец оказался каким-то древним старцем. Конечно, ему было не сто лет, но по сравнению с мамой, молоденькой выпускницей колледжа, бесенком с ямочками на щеках, он походил на Авраама из моей детской Библии с иллюстрациями.

Однако они выглядели счастливой парой, и хотя снимков с поцелуями не нашлось, почти на всех фотографиях наша мама висла на руке супруга, глядя на него с обожанием. Поэтому спустя некоторое время я, пожав плечами, скрепя сердце предположила, что в этом благословенном солнечном краю прожитые годы не ложатся на мужчин тяжким бременем.

Женщины, столпившиеся вокруг, подтвердили мою мысль: ни одна из них явно не считала такой брачный союз сколько-нибудь странным. Насколько я поняла по их мелодичной итальянской скороговорке, обсуждали в основном свадебное платье, вуаль и сложное генеалогическое родство каждого гостя с моим отцом и с самими собой.

После свадебных фотографий настал черед фоторепортажа с наших крестин, но папы с мамой на них почти не было. На снимках Пия держала младенца: либо Дженис, либо меня – узнать было невозможно, а сама Пия не помнила, – а Пеппо гордо нес на руках другого. Крестили нас, оказывается, дважды: первый раз в церкви, а второй – снаружи, под солнцем, в купели контрады Совы.

– Такой был хороший день, – вспоминала Пия с грустной улыбкой. – Ты и твоя сестричка стали маленькими civettini, совятками. Очень жаль, что… – Она не договорила, но закрыла альбом очень нежно. – Как давно это было… Иногда мне кажется – неправда, будто время хороший лекарь… – Тут ее прервала какая-то суматоха в доме. Кто-то нетерпеливо несколько раз громко позвал ее по имени. – Пойдем. – Пия поднялась, отчего-то встревожившись. – Это, должно быть, Нонна.

Бабуля Толомеи, которую все называли Нонной, жила у одной из своих внучек в центре Сиены, но сегодня ее позвали на ферму, чтобы познакомить со мной. Поездка явно не входила в ее планы сегодня. Она стояла в коридоре, одной рукой раздраженно поправляя свое черное кружево, а другой тяжело опираясь на внучку. Будь я такой же язвительной, как Дженис, с ходу назвала бы Нонну идеальной моделью для сказочной ведьмы. Клянусь, ей только вороны на плече не хватало.

Пия стремительно помчалась приветствовать старуху, с ворчанием позволившую расцеловать себя в обе щеки и отвести в любимое кресло в гостиной. Несколько минут Нонну устраивали с наивозможнейшим комфортом – принесли подушки и обложили ими почтенную матрону, а из кухни прибежали со специальным лимонадом, который был немедленно забракован и тут же заменен новым, на этот раз с ломтиком лимона на кромке бокала.

– Нонна – твоя тетка, – шепнул мне на ухо Пеппо. – Младшая сестра твоего отца. Пойдем, я тебя представлю.

Он поставил меня перед старухой по стойке «смирно» и в приподнятом тоне объяснил ситуацию по-итальянски, явно ожидая признаков радости на ее лице.

Но Нонна даже не улыбнулась. Как Пеппо ни уговаривал, даже умолял ее разделить всеобщее ликование, ничто не убедило старуху усмотреть толику приятного в моем присутствии. Он даже подвел меня вплотную, чтобы бабка меня хорошенько рассмотрела, но то, что разглядела во мне новоявленная тетя, заставило ее помрачнеть еще сильнее. Не успел Пеппо оттащить меня на безопасное расстояние, как она подалась вперед и прошипела что-то, чего я не поняла, зато остальные замерли от неловкости.

Пия и Пеппо буквально эвакуировали меня из гостиной, рассыпавшись в извинениях.

– Прости нас, ради бога, – как заведенный повторял Пеппо, от стыда не решаясь поднять на меня глаза. – Не понимаю, что на нее нашло. Из ума выжила, не иначе!

– Не беспокойтесь, – отвечала я, не в силах волноваться от переизбытка эмоций. – Я не виню ее за недоверие. Все это так неожиданно даже для меня…

– Давай-ка прогуляемся, – предложил все еще расстроенный Пеппо. – И вернемся попозже. Я покажу тебе могилы.

Местный погост оказался уютным сонным оазисом, разительно отличавшимся от других кладбищ, где мне доводилось бывать. Это был лабиринт белых, отдельно стоящих стен без крыши, сверху донизу покрытых мозаикой ниш для захоронений. Сплошные имена, даты и фотографии упокоившихся за мраморными плитами и медные кольца, державшие вместо выбывшего из строя хозяина цветы, принесенные посетителями.

– Вот. – Хромая, Пеппо опирался на мое плечо, но это не помешало ему галантно открыть скрипучую железную калитку в маленький склеп рядом с главной аллеей. – Это часть… э-э-э… гробницы Толомеи. Старая, большая часть под землей, но туда уже не ходят. Здесь, наверху, лучше.

– Как красиво. – Я переступила порог маленькой комнаты, оглядывая множество мраморных табличек и букет свежих цветов на алтаре. Маленькая свеча ровно горела в лампадке красного стекла, показавшейся мне смутно знакомой. Видно было, что за склепом Толомеи тщательно ухаживали родственники. В душу закралось чувство вины, что я здесь одна, без Дженис, но я поспешила его подавить. Будь сестрица здесь, наверняка испортила бы трогательный момент язвительными комментариями.

– Здесь твой отец, – показал Пеппо. – А рядом твоя мать. – Он замолчал, погрузившись в воспоминания. – Она была такой молодой… Я думал, она намного меня переживет.

Со стесненным сердцем я смотрела на две мраморные таблички – все, что осталось от профессора Патрицио Сципионе Толомеи и его жены, Дианы Ллойд Толомеи. Всю жизнь родители были для меня смутными, чуть ли не пригрезившимися тенями, и я никогда не думала, что когда-нибудь окажусь к ним так близко – физически, разумеется, – как сейчас. В фантазиях о путешествии по Италии мне отчего-то не приходило в голову, что мой первейший долг по приезде в страну – навестить могилу родителей, и меня охватила горячая благодарность Пеппо, который без подсказки сделал то, что было необходимо.

– Спасибо, – тихо сказала я, сжав его руку, опиравшуюся на мое плечо.

– Их смерть стала огромной трагедией, – сказал он, покачав головой. – Все записи Патрицио погибли в огне. У него была прелестная ферма в Малемаренде – все пропало. После похорон твоя мать купила маленький дом возле Монтепульчано и поселилась там с тобой и твоей сестрой, но она уже никогда не была прежней. Каждое воскресенье она носила цветы на его могилу, но, – он вытащил из кармана носовой платок, – никогда больше не изведала счастья.

– Подождите. – Я тупо смотрела на даты смерти на табличках. – Отец умер раньше матери? Они же вроде погибли одновременно… – Еще не договорив, я сообразила, что отец погиб больше чем за два года до мамы. – Так вы говорите, пожар?..

– Кто-то… Нет, я не должен этого говорить! – Пеппо нахмурился от досады на самого себя. – Произошел пожар, ужасный пожар. Усадьба твоего отца сгорела полностью. Диане повезло – в тот день она была в Сиене, ходила с вами по магазинам. Это была огромная трагедия. Я думал, Господь простер над Дианой оберегающую длань, но два года спустя…

– Дорожная авария, – пробормотала я.

– Ну да… – Пеппо поковырял пол мыском ботинка. – Я не знаю, что произошло на самом деле, и никто не знает, но я тебе кое-что скажу… – Он впервые поднял на меня глаза. – Я всегда подозревал, что к этому приложили руку Салимбени.

Я не знала, что сказать. Мне вспомнилась Ева-Мария и ее чемодан одежды. Она была так добра, так искренне предлагала дружбу…

– Был такой молодчик, – продолжал Пеппо. – Лучано Салимбени. Отъявленный негодяй. Ходили слухи. Я не хочу… – Пеппо нервно взглянул на меня. – Пожар. Пожар, в котором погиб твой отец. Поговаривали, что это был поджог, вроде кто-то хотел его убить и уничтожить его записи. А какой красивый дом пропал!.. Так вот, кажется, твоя мать что-то спасла из огня. Что-то важное. Документы. Она боялась говорить об этом, но после пожара начала задавать странные вопросы…

– О чем?

– О самом разном. Я не знал ответов. Она спрашивала меня о Салимбени, о подземных ходах, хотела найти могилу, как-то связанную с эпидемией чумы…

– Бубонной чумы?!

– Да, которая в тысяча триста сорок восьмом году выкосила чуть не всю Сиену. – Пеппо откашлялся, справляясь с неловкостью. – Понимаешь, твоя мать верила, что над Толомеи и Салимбени висит старинное проклятие, и пыталась узнать, как его снять. Она была одержима этой идеей. Хотелось ей верить, но… – Пеппо оттянул ворот, словно ему вдруг стало жарко. – Она была непреклонна. Она считала, что все мы прокляты: смерть, разорение, несчастные случаи, чума на оба ваши дома – так она повторяла. – Пеппо глубоко вздохнул, переживая заново болезненные воспоминания прошлого. – Она постоянно цитировала Шекспира, вообще очень серьезно относилась к «Ромео и Джульетте», считала, что все это случилось здесь, в Сиене. У нее была на этот счет своя теория… – Пеппо снисходительно покачал головой. – Не знаю, я не профессор. Мне известно лишь о существовании молодчика Лучано Салимбени, который охотился за сокровищем.

Не удержавшись, я живо спросила:

– Каким сокровищем?

– Да кто ж его знает? – всплеснул руками Пеппо. – Твой отец головы не поднимал, читая старые легенды, бредил потерянными сокровищами. Твоя мать сказала мне однажды о… Как же она это назвала? А, «Глаза Джульетты». Не знаю, что она имела в виду, но, по-видимому, это большая ценность, и именно за ней охотился Лучано Салимбени.

Я сгорала от желания узнать больше, но Пеппо выглядел очень измученным, почти больным. Он пошатывался и все хватал меня за руку, пытаясь удержать равновесие.

– На твоем месте, – продолжил он, – я был бы очень, очень осторожен. И не доверял никому по фамилии Салимбени. – Увидев выражение моего лица, он нахмурился: – Ты думаешь, я pazzo… сумасшедший? Вот мы стоим у могилы молодой женщины, безвременно нас покинувшей. Она была твоей матерью. Кто я такой, чтобы говорить тебе, кто ее убил и почему? – Его рука на моем плече сжалась. – Она мертва. Твой отец мертв. Это все, что я знаю. Но мое старое сердце Толомеи подсказывает, что ты должна быть очень осторожна.

Старшеклассницами мы с Дженис участвовали в школьном спектакле. Так совпало, что в тот год ставили «Ромео и Джульетту». После проб Дженис утвердили на Джульетту, а мне досталась роль дерева в саду Капулетти. Разумеется, сестрица основное внимание уделяла красоте ногтей, а не заучиванию строф, и всякий раз, когда мы репетировали сцену на балконе, я шепотом подсказывала ей первые слова каждой реплики – все равно торчала на сцене с ветками вместо рук.

В вечер премьеры Дженис особенно жестоко дразнила меня, насмехаясь над коричневым гримом, и выхватывала листья из моих волос – сама-то она выглядела куколкой с золотистыми косами и розовыми щеками, поэтому к сцене на балконе у меня не только пропала охота подсказывать бездельнице, но появилось жгучее желание как следует ее подставить. Когда Ромео спросил: «Так чем поклясться?» – я прошептала: «Тремя словами!» И Дженис повторила как попугай: «Тремя словами! Желаю доброй ночи сотню раз!», чем совершенно сбила Ромео с толку, и сцена получилась скомканной.

Позже, изображая канделябр в спальне Джульетты, я заставила Дженис проснуться рядом с Ромео и тут же выпалить: «Уж день давно, нет, милый, уходи!», что задало неверный тон всей нежной сцене. Нет нужды говорить, что после спектакля Дженис гонялась за мной по всей школе, осатанело вопя, что ночью сбреет мне брови. Поначалу я от души веселилась, но в конце концов сестрица заперлась в школьном туалете и прорыдала целый час; даже мне стало не до смеха.

Далеко за полночь, когда я в гостиной разговаривала с теткой Роуз, боясь заснуть и рисковать бровями, вошел Умберто, неся на подносе бутылку кагора и два бокала. Странно, но тетка даже не заикнулась, что мне еще рано пить вино.

– Значит, тебе нравится эта пьеса? – спросила Роуз. – Ты, похоже, знаешь ее наизусть.

– Не то чтобы нравится, – призналась я, пожав плечами и мелкими глотками отпивая вино. – Просто она… застряла в голове и не идет из мыслей.

Тетка медленно кивнула, смакуя кагор.

– Твоя мать тоже знала наизусть «Ромео и Джульетту», была просто одержима этой пьесой…

Я затаила дыхание, боясь спугнуть теткино настроение. Я ожидала услышать о маме еще что-нибудь, но так и не дождалась. Тетка Роуз подняла глаза, нахмурилась, кашлянула и сделала еще глоток. На том разговор и кончился. Это было единственным, что Роуз сама, без расспросов, открыла мне о матери. Я из мести ничего не сказала Дженис. Одержимость шекспировской пьесой осталась маленькой тайной между мной и мамой, как и мой тайный страх умереть, как мама, в двадцать пять лет.

Как только Пеппо высадил меня перед отелем «Чиусарелли», я зашла в ближайшее интернет-кафе, открыла «Гугл» и набрала «Лучано Салимбени». От меня потребовалось множество непростых трюков вербальной акробатики, чтобы придумать сколько-нибудь подходящую фразу для поиска. Лишь спустя по меньшей мере полтора часа досадных осечек с итальянским языком я узнала, что, во-первых, Лучано Салимбени давно мертв, во-вторых, он был, как мы говорим, плохим парнем, чуть ли не серийным убийцей, а в-третьих, состоял в каком-то родстве с Евой-Марией Салимбени. В-четвертых, с автомобильной аварией, в которой погибла моя мать, действительно было нечисто, и Лучано Салимбени объявили в розыск с целью снятия свидетельских показаний по этому делу.

Я распечатала все страницы, чтобы позже перечитать со словарем. Поиск мало что дал сверх того, что Пеппо рассказал в склепе, но, по крайней мере, я убедилась, что мой пожилой кузен ничего не придумал: около двадцати лет назад в Сиене действительно находился на свободе опасный тип Лучано Салимбени.

Я немного приободрилась, узнав, что он мертв. Значит, Лучано Салимбени ни под каким видом не мог быть давешним занюханным преследователем в спортивном костюме, который провожал меня из палаццо Толомеи, пожирая глазами пакет с маминой шкатулкой.

Затем мне в голову пришло поискать «Глаза Джульетты». Естественно, ни один результат не имел ничего общего с легендарными сокровищами. Почти все ссылки были околонаучными дискуссиями о значении глаз в творчестве Шекспира. Я добросовестно прочитала пару отрывков из «Ромео и Джульетты», пытаясь разгадать их тайный смысл.

Ну, подумала я, если этот негодяй Лучано Салимбени действительно убил мою мать из-за дорогостоящего артефакта под названием «Глаза Джульетты», тогда реплика Ромео – чистая правда: какова бы ни была природа этих таинственных глаз, они потенциально опаснее любого оружия. Следующий отрывок был сложнее, чем расхожая цитата:

Я обдумывала эти строки всю дорогу по виа дель Парадизо. Ромео явно пытался сделать Джульетте комплимент, сказав, что ее глаза подобны сияющим звездам, но выразился довольно чудно. По-моему, не самая удачная мысль кадрить девушку, живописуя, на что она была бы похожа без глаз.

Но любимая поэзия хотя бы отвлекла меня от других фактов, которые я узнала за день. Мои родители умерли ужасной смертью, порознь; не исключено, что от рук убийцы. Покинув склеп несколько часов назад, я все еще не могла до конца осознать ужасное открытие. К шоку и скорби примешивались пресловутые блошиные укусы страха, как и накануне, когда мне показалось, что за мной идут от банка. Но прав ли был Пеппо, призывая меня к осторожности? Неужели и я теперь в опасности, ведь столько лет прошло? Если так, пожалуй, лучше вернуться в Виргинию. Но вдруг здесь меня и вправду ждет сокровище? Что, если где-нибудь среди бумаг из маминой шкатулки и впрямь откроется намек на местонахождение «Глаз Джульетты», что бы это ни было?

Занятая своими мыслями, я забрела в уединенный монастырский сад возле площади Святого Доменико. Уже начинались сумерки, и я секунду постояла в портике крытой галереи, впитывая последние лучи заходящего солнца. Вечерние тени медленно подползали к моим ногам. Мне еще не хотелось возвращаться в гостиницу, где меня ждал дневник маэстро Амброджио и вторая захватывающая бессонная ночь с путешествием в 1340 год.

Растворившись в лучезарном свете заката, я думала о родителях, когда впервые увидела его – маэстро.

Он шел по темной уже галерее напротив с мольбертом и всякой мелочью, которую то и дело ронял, останавливался и перехватывал поудобнее. Сперва я молча смотрела на него – не смотреть было невозможно. Со своими длинными седыми волосами, потертым пиджаком и открытыми шлепанцами, маэстро был не похож на других итальянцев. Скорее он смахивал на путешественника во времени из Вудстока, шаркающего по миру, который заполонили симуляторы и копии.

Сначала он меня не заметил, и когда я нагнала его и подала оброненную кисть, маэстро подскочил от испуга.

– Извините, – сказала я. – Кажется, это ваше.

Маэстро недоуменно взглянул на кисть, но все же взял ее – неловко, словно не осознавая, что это. Затем он перевел взгляд на меня, все еще ничего не понимая, и спросил:

– Мы знакомы?

Не успела я ответить, как на его лице расплылась улыбка и он воскликнул:

– Как же, как же, я вас знаю! Я вас помню. Вы… Напомните, как вас зовут?

– Джульетта Толомеи, но я не думаю…

– Да-да-да, конечно! Где же вы были?

– Я? Я только приехала.

Он поморщился от собственной недогадливости.

– Конечно, вы только что приехали! Не обращайте на меня внимания. Вы только что приехали и вот стоите здесь, Джульетта Толомеи, прекраснее, чем когда-либо. – Он улыбнулся и покачал головой: – Никогда я не понимал механизм времени, никогда.

– С вами все нормально? – спросила я, ничего не понимая.

– Со мной? О да, благодарю вас. Но вы должны обязательно наведаться ко мне. Я хочу вам кое-что показать. Знаете мою мастерскую на улице Святой Екатерины?[23]Екатерина Сиенская, урожденная Катерина ди Бенинкаса (1347–1380) – католическая святая. Отличаясь крайним аскетизмом, несколько лет питалась лишь освященной гостией (причастием). В память о мистическом обручении св. Екатерины с Христом по улице Фортебранда, где стоит дом, в котором она жила, до сих пор проходит «нечестивое» карнавальное шествие, а в самом доме сохранился нетронутым очаг, над которым св. Екатерина однажды застыла в молитвенном экстазе, и пламя касалось ее лица, не обжигая его. Синяя дверь. Не стучите, заходите без церемоний.

Только тут до меня дошло, что он принял меня за туристку и хочет всучить мне сувенир. Ага, сейчас, подумала я, так я и попалась на эту удочку.

Когда вечером я позвонила Умберто, он пришел в сильное волнение, узнав о моих открытиях, связанных с гибелью родителей.

– Ты уверена? – повторял он. – Ты точно уверена, что это правда?

Я сказала, что да. Факты не только указывали, что двадцать лет назад отец с матерью перешли дорожку каким-то темным личностям, но, судя по всему, эти личности до сих пор не успокоились. Иначе с чего кому-то идти за мной от банка?

– Ты уверена, что он за тобой следил? – не поверил Умберто. – Может, он…

– Умберто, – перебила я, – он был одет в тренировочный костюм.

Мы оба знали, что для Умберто лишь последний негодяй пойдет по центральной улице в спортивном костюме.

– Может быть, он хотел залезть к тебе в карман? – неуверенно предположил Умберто. – Увидел, как ты выходишь из банка, и решил, что ты сняла деньги.

– Может. Вот чего я точно не пойму, с какой радости кому-то красть шкатулку. В ней нет ничего о «Глазах Джульетты»…

– «Глазах Джульетты»?!

– Так сказал Пеппо. – Я со вздохом плюхнулась на неразобранную постель. – Вроде бы это и есть сокровище. Но если тебе интересно мое мнение, я думаю, все это просто большая афера. Наверное, мама с теткой Роуз сидят сейчас в раю и хохочут надо мной. Ладно… Как у тебя дела?

Мы поговорили еще добрых пять минут, прежде чем я выяснила, что Умберто живет не в доме тетки Роуз, а в нью-йоркской гостинице и ищет работу. Я не могла представить его в качестве официанта на Манхэттене, натирающего пармезан на макароны посетителям. Видимо, он разделял мои чувства, но голос у него был усталый и подавленный. Мне очень хотелось утешить Умберто, сказав, что я вышла на след большого сокровища, но, несмотря на обретение маминой шкатулки, я не представляла, с чего начать.