Онлайн чтение книги До свидания там, наверху
6

На следующий день около четырех утра, когда Альбер было отвязал его, чтобы сменить простыни, Эдуар попробовал выброситься из окна. Но, вставая с постели, потерял равновесие, так как правая нога не вынесла тяжести тела, и рухнул на пол. Невероятным усилием воли он сумел подняться – он был похож на призрак. Хромая, он с трудом дотащился до окна – глаза вытаращены, руки вытянуты вперед – с воплем страдания и боли, Альбер сжал его в объятиях, тоже рыдая и гладя его по затылку. Альбер чувствовал, как в нем пробуждается материнская нежность к Эдуару. Бо́льшую часть времени Альбер пытался говорить с другом, чтобы скрасить ожидание.

– Генерал Морье, – рассказывал он, – он, видишь ли, изрядный придурок. Генерал как-никак. Он уже собирался поставить меня перед военным советом! А Прадель, этот ублюдок…

Альбер говорил без умолку, но взгляд Эдуара был настолько угасшим, что было невозможно определить, понимает ли он, что ему говорят. Так как доза морфина постепенно снижалась, теперь он подолгу бодрствовал, что лишало Альбера возможности лишний раз сходить разузнать, что слышно об этом треклятом санитарном транспорте, который все еще не прибыл. Застонав, Эдуар уже не останавливался, голос его звучал все громче и громче, пока не прибегала медсестра, чтобы сделать еще один укол.

На следующий день, вскоре после двенадцати, когда Альбер вновь вернулся несолоно хлебавши, так и не узнав, планируется ли прибытие транспорта или нет, – Эдуар выл смертным воем, он жестоко страдал, открытое горло было воспаленно-красным, а кое-где видны были нагноения, запах становился все более непереносимым.

Альбер тотчас выскочил из палаты и понесся в кабинет медсестер. Ни души. Он крикнул в коридоре: «Эй, кто-нибудь?!» Никого. Он было развернулся, собираясь уйти, но внезапно остановился. Потом направился назад к кабинету. Нет, он не посмеет. Или все же? Он выглянул в коридор, направо, налево, вопли товарища до сих пор отдавались в ушах, это помогло ему решиться и выйти в комнату, он давно знал, где что лежит. Достал ключ из правого ящика, открыл застекленный шкафчик. Шприц, спирт, ампулы морфина. Если его застукают, все будет кончено, кража медикаментов в военном госпитале, на него стала наплывать рожа генерала Морье вместе со зловещей тенью лейтенанта Праделя… Но кто поможет Эдуару? – с тревогой подумал он. Однако никого не было видно, взмыленный Альбер выкатился из кабинета, прижимая к животу добычу. Он не знал, правильно ли поступил, но эта боль была невыносимой.

Первый укол был делом нешуточным. Он нередко помогал медсестрам, но когда нужно действовать самому… Смена постели, зловонный запах, а теперь уколы… не так-то просто помешать парню выброситься из окна, думал он, готовя шприц; подтирать раненого, дышать зловонием – во что он ввязался?

Он блокировал входную дверь, подставив спинку стула под ручку двери, чтобы исключить нежелательное вторжение. Процедура прошла вполне неплохо. Альбер хорошо рассчитал дозу, она должна была позволить Эдуару продержаться до инъекции, которую потом сделает медсестра.

– Вот увидишь, скоро станет гораздо лучше.

И вправду, Эдуару полегчало. Он расслабился, задремал. Но даже во время его сна Альбер продолжал говорить с ним. И размышлять насчет куда-то запропастившегося транспорта. Он пришел к выводу, что нужно вернуться к истокам: отправиться в отдел кадров.

– Когда ты спокоен, – пояснил он Эдуару, – мне совсем не хочется этого делать, ты же знаешь. Но поскольку я не уверен, что ты будешь вести себя разумно…

Он скрепя сердце привязал Эдуара к кровати и вышел.

Покинув палату, Альбер огляделся и двинулся, прижимаясь к стенам, почти бегом, чтобы Эдуар оставался один как можно меньше.

– Это просто шутка года! – сказал тип.

Его звали Грожан. Отдел кадров представлял собой комнатенку с крошечным оконцем, стеллажи сгибались под тяжестью папок, перетянутых тесемками. Здесь же стояли два стола, заваленные бумагами, списками, рапортами. За одним из столов сидел капрал Грожан с подавленным видом.

Он открыл толстую конторскую книгу, провел по строке порыжевшим от никотина пальцем и пробурчал:

– Ты представить себе не можешь, сколько тут раненых!..

– Могу.

– Что – могу?

– Могу себе представить.

Грожан поднял голову от ведомости и пристально посмотрел на него. Альбер понял, что допустил ошибку и нужно ее как-то выправлять, но Грожан уже вновь погрузился в бумаги, занятый поиском.

– Черт, мне знакомо это имя…

– Ну разумеется, – сказал Альбер.

– Ну да, само собой, но кто он, черт по…

Вдруг он воскликнул:

– Вот!

Сразу было видно, что капрал одержал победу.

– Перикур, Эдуар! Я знал, что он здесь! Точно! Я так и знал!

Он повернул конторскую книгу к Альберу, указывая толстым пальцем на низ страницы. Хотел доказать, что он прав.

– И что? – спросил Альбер.

– Ну вот, твой приятель зарегистрирован. – Он подчеркнул слово «зарегистрирован». В его устах это звучало как приговор. – Что я тебе говорил! Я его запомнил! В конце концов, я, черт побери, еще не впал в маразм!

– И что?

Тип зажмурился от радости. Потом вновь открыл глаза.

– Он зарегистрирован здесь, – (постучал пальцем по списку), – а потом ему был выписан ордер на перевозку.

– И куда затем передается этот ордер?

– В службу тыловых перевозок: это они распоряжаются санитарными машинами…

Альберу придется вернуться в отдел перевозок. Он там был уже дважды, но не нашел ни ведомости, ни ордера – никакого документа на имя Эдуара, просто с ума можно сойти. Он взглянул на часы. Придется отложить новый визит, пора вернуться к Эдуару и дать ему воды, врач рекомендовал побольше пить. Альбер было повернулся к выходу, но спохватился. Черт, подумал он. А что, если…

– Это ты относишь ордера в отдел перевозок?

– Да, – подтвердил Грожан. – Или тот, кого присылают за ними, раз на раз не приходится.

– А ты не помнишь, кто относил ордер на имя Перикура? – спросил Альбер, хотя уже знал ответ.

– Да, точно помню! Лейтенант. Не знаю его имени.

– Такой высокий, подтянутый…

– Точно.

– …синие глаза?

– Ага.

– Подонок.

– Этого я не могу утверждать.

– Зато я могу… А сколько времени потребуется, чтобы выписать другой ордер?

– Это называется «дубликат».

– Ладно, дубликат, так долго его делать?

Грожан был в своей стихии. Он придвинул чернильницу, воздел перьевую ручку к потолку и произнес:

– Считай, сделано.

В палате воняло гниющей плотью. Эдуара в самом деле нужно было срочно перевозить в больницу. Стратегия Праделя почти увенчалась успехом. Стереть их с лица земли. Альберу удалось ускользнуть от трибунала, но перспектива оказаться на кладбище становилась для Эдуара реально опасной. Еще несколько часов – и он начнет гнить заживо. Лейтенант Прадель не слишком жаждал иметь кучу свидетелей собственного героизма.

Альбер собственноручно доставил дубликат ордера в службу перевозок.

Не раньше чем завтра, ответили ему.

Отсрочка казалась ему нескончаемой.

Молодой врач, который наблюдал за Эдуаром, только что покинул госпиталь. И еще никто не знал, кто его заменит. Были другие хирурги и лечащие врачи, но Альбер их не знал. Один из них мимоходом заглянул в палату, будто оно того не стоило.

– Когда его заберут? – спросил он.

– Должны забрать. Вышла задержка из-за ордера. На самом деле его внесли в список, но…

Врач тотчас перебил его:

– Когда? Потому что дело принимает такой оборот…

– Мне сказали, что завтра…

Врач скептически устремил взор в потолок. Он был из тех, кто кое-что повидал. Он покачал головой, все было ясно. Но этим не кончилось, он повернулся к Альберу и похлопал его по плечу.

– И проветрите палату, – сказал он, направляясь к двери, – здесь воняет!

На следующий день Альбер с самого рассвета предпринял осаду отдела перевозок. Главное, чего он опасался, – это попасться на глаза лейтенанту Праделю. Тот сумел помешать доставке Эдуара в тыл, и вообще был способен на все. Для Альбера лучше было бы не высовываться – только это имело значение. И чтобы Эдуара увезли как можно скорее.

– Сегодня? – спросил он.

Парень из отдела относился к нему хорошо. Замечательно, когда вот так заботятся о своем товарище. Сколько таких, что плевать на всех готовы, кто заботится лишь о собственной шкуре, разве нет? К сожалению, не сегодня. Но завтра точно.

– Ты знаешь во сколько?

Парень долго копался в своих бумагах.

– Прости, приятель, я тут прикидывал, во сколько мест они должны заехать, – ответил он, не поднимая головы, – сантранспорт прибудет вскоре после полудня.

– Но это-то точно?

Альберу хотелось за это зацепиться – ладно, завтра так завтра, – но он и себя корил за то, что промедлил и не понял, в чем дело, пораньше. Сколько провозился. Эдуара бы уже доставили в тыловой госпиталь, будь у него друг малость посообразительнее.

Завтра.

Эдуар уже не спал. Обычно он, сидя в кровати, подпертый со всех сторон подушками, которые Альбер собрал в других палатах, часами раскачивался, непрестанно издавая болезненные стоны.

– Больно, да? – спрашивал Альбер.

Но Эдуар никогда не отвечал. А то не ясно!

Окно было постоянно приоткрыто. Альбер всегда спал у окна, сидя на стуле, вытянув ноги на соседний стул. Он помногу курил, чтобы не заснуть, оставив Эдуара без присмотра, но еще чтобы заглушить вонь.

– Ты-то теперь лишен обоняния, счастливчик…

Вот черт, а как же поступит Эдуар, если ему захочется смеяться? Тип, лишившийся челюсти, должно быть, нечасто испытывает желание хохотать, но все же этот вопрос донимал Альбера.

– Врач… – рискнул он начать.

Было два или три часа ночи. Сантранспорт должен был прибыть днем.

– Он говорит, что там таким ставят протезы…

Альбер не слишком отчетливо представлял, что даст протез нижней челюсти, и не был уверен в том, что завел речь об этом в подходящий момент.

Но это сообщение, похоже, заставило Эдуара очнуться. Он покачал головой, издавая звуки, напоминавшие рокот воды, нечто вроде бульканья. Он сделал Альберу знак; тот впервые заметил, что Эдуар левша. Вспомнив о блокноте с набросками, он наивно удивился, каким образом Эдуару удалось сделать такие рисунки левой рукой.

Конечно же, давно надо было предложить ему рисовать.

– Тебе нужен твой блокнот?

Эдуар посмотрел на него, да, он хотел, чтобы ему дали блокнот, но вовсе не затем, чтобы рисовать.

Как забавно – такая сцена среди ночи. Глубокий, выразительный взгляд Эдуара, такой живой и дико напряженный на этом одутловатом лице, посередине которого зияла пустота. Аж страшно. На Альбера он произвел сильное впечатление.

Пристроив блокнот на кровати, Эдуар неловко выводит крупные буквы, он так слаб, он будто разучился писать, карандаш, кажется, движется, повинуясь собственной воле. Альбер смотрит на буквы, вылезающие за пределы страницы. Он готов провалиться в сон, все это чересчур затянулось. Эдуар пишет одну-две буквы, невероятное усилие, Альбер пытается угадать слово, старается изо всех сил, еще буква, потом еще одна, и даже когда получается слово, то до сообщения еще куда как далеко, нужно вычитать из этого смысл, а на это уходит куча времени, а Эдуар, силы которого на исходе, резко сдает. Но не проходит и часа, как он вновь приподнимается, вновь берет блокнот, словно его толкает на это необходимость. Альбер встряхивается, встает со своего стула, зажигает сигарету – надо же проснуться – и вновь включается в игру с загадками. Буква за буквой, слово за словом.

И вот уже около четырех утра до Альбера доходит:

– Так ты не хочешь возвращаться в Париж? Но куда же ты поедешь?

В ход вновь идет карандаш. Эдуар в лихорадочном возбуждении терзает свой блокнот. Буквы градом сыплются на бумагу, огромные до неузнаваемости.

– Успокойся, – говорит Альбер, – не тревожься, мы все проясним.

Но он в этом не уверен, потому что это, похоже, чертовски сложно. Он упорствует. В проблесках рассвета возникает подтверждение, что Эдуар не желает возвращаться домой. Это так? Эдуар выводит в блокноте «да».

– Но это нормально! – разъясняет Альбер. – Поначалу не хочется, чтобы тебя видели в таком состоянии. Нам всем чуть-чуть стыдно, это всегда так. Смотри, вот я, ну когда получил эту пулю на Сомме, клянусь, я вдруг подумал, что моя Сесиль отвернется от меня! Но твои родные тебя любят и не перестанут любить из-за того, что тебя ранило на войне, не волнуйся!

Но вместо того чтобы успокоить, эта болтовня окончательно возбудила Эдуара, всплески в его горле слились в непрерывный каскад, он так порывался встать, что Альберу пришлось снова привязать его. Эдуар малость поутих, но по-прежнему был возбужден, даже обозлен. Он резко выхватил блокнот из рук Альбера, будто срывая скатерть со стола во время спора. Он опять взялся за свои упражнения в каллиграфии, Альбер закурил новую сигарету, тем временем обдумывая ситуацию.

Если Эдуар не желает, чтобы близкие видели его в таком состоянии, то это, вероятно, потому, что там есть своя Сесиль. Отречься от нее выше человеческих сил, это Альбер прекрасно понимал. Он осторожно попытался переубедить друга.

Эдуар, не отрываясь от бумаги, отмел его доводы, мотнув головой. Нет никакой Сесиль.

Но у него есть сестра. Потребовалась масса времени, чтобы понять, что там с сестрой. Прочесть ее имя невозможно. Бог с ним, это, по сути, не так важно.

К тому же дело было вовсе не в сестре.

Впрочем, не важно, каковы мотивы Эдуара, нужно попытаться его урезонить.

– Я тебя понимаю, – начал Альбер. – Но вот увидишь, что с протезом все будет совсем иначе…

Эдуар разнервничался, боли возобновились, он бросил свои попытки писать и завыл как сумасшедший. Альбер терпел сколько мог, хотя силы его были на исходе. Он сдался и ввел Эдуару новую дозу морфина. Тот впал в забытье: за несколько дней морфина в нем поднакопилось. Если он из этого выкарабкается, значит у него просто стальной организм.

Поутру, когда Эдуару меняли постель и кормили (Альбер вводил каучуковый зонд в пищевод, как ему показывали, а потом через воронку очень медленно, чтобы желудок не отторг пищу, вливал бульон), раненый вновь возбудился, хотел встать, без конца метался, Альбер уже не знал, какому святому ставить свечку. Эдуар взял блокнот, начирикал несколько букв, таких же неразборчивых, как накануне, и постучал карандашом по странице. Альбер попытался разобрать написанное, но ничего не вышло. Он нахмурился, что это: «Е»? «В»? И вдруг взорвался – не мог больше.

– Слушай, дружище, здесь я ничего не могу поделать! Ты не хочешь возвращаться к своим, не понимаю почему, но это в любом случае не мое дело! Да, это прискорбно, но только я здесь ничем не могу помочь, вот!

Тогда Эдуар схватил его за руку и стиснул ее со страшной силой.

– Эй, больно! – вскрикнул Альбер.

Эдуар вонзил ногти. Чертовски больно. Но давление ослабло, и вскоре обе руки Эдуара обхватили плечи друга, он прижался к нему и разрыдался, изредка вскрикивая. Альбер как-то слышал подобные крики. Обезьянки в матросских костюмчиках, катавшиеся в цирке на велосипеде, стонали так, что их становилось жалко до слез. Глубокое, душераздирающее горе. То, что случилось с Эдуаром, было настолько необратимым, что, с протезом или без него, он никогда не будет прежним…

Альбер говорил простые слова: поплачь, дружище. Только и остается, что твердить подобный вздор. Эдуару в его несчастье нельзя было ни помочь, ни успокоить.

– Ты не хочешь возвращаться к себе, это я понимаю, – сказал Альбер.

Он почувствовал, как голова Эдуара склонилась, и он уткнулся в шею Альбера, нет, возвращаться он не хочет. Он повторял: нет-нет! Не хочет.

Прижимая его к себе, Альбер подумал, что за всю войну Эдуар, как все остальные, мечтал лишь о том, чтобы выжить, а теперь, когда война закончена и он остался в живых, он думает лишь о том, как бы исчезнуть с лица земли. Куда уж дальше, если даже у выживших нет иного стремления, кроме как умереть!..

На самом деле Альбер теперь понимал: у Эдуара не осталось сил, чтобы покончить с собой. Конец. Если бы в первый день он смог выброситься из окна, все бы встало на свои места; страдание и слезы, время, бесконечное будущее – все бы закончилось здесь, во дворе военного госпиталя, но этот шанс был упущен, теперь у Эдуара не хватит духу; итак, он приговорен жить.

И это по вине Альбера, все по его вине с самого начала. Все. Он был угнетен этим, едва не плакал. Какое одиночество! В жизни Эдуара Альбер теперь стал всем. Единственной надеждой. Молодой человек уполномочил Альбера распоряжаться его жизнью, доверил ее, потому что больше не мог ни нести этот груз в одиночку, ни сбросить его.

Альбер был сражен, потрясен.

– Ладно, – пробормотал он. – Я посмотрю…

Он сказал это не подумав, но Эдуар тотчас поднял голову, будто его ударило током. Это почти уничтоженное лицо – ни носа, ни рта, ни щек, – только дикий пылающий взгляд, пронизывающий насквозь. Альбер угодил в ловушку.

– Я посмотрю, – тупо повторил он, – я как-нибудь все устрою.

Эдуар сжал его руки и закрыл глаза. Потом медленно опустился на подушки. Спокойный, но страдающий, он хрипел, и кровавые пузыри выдувались из трахеи.

Я все устрою.

Альберу в жизни постоянно случалось сболтнуть лишнее. Сколько раз, увлекшись, он обрекал себя на поступки, имевшие бедственные последствия? Ответ простой: столько же раз, сколько сожалел о том, что не дал себе времени поразмыслить. Обычно Альбер становился жертвой своей щедрости, порыва, однако его неосторожные обещания до сих пор касались вещей не слишком существенных. Но нынче совсем другое дело: речь шла о человеческой жизни.

Альбер гладил руки Эдуара, смотрел на него, стараясь убаюкать.

Это ужасно, но ему никак не удавалось вспомнить лицо того, кого называли просто Перикур, – постоянно отпускавшего шуточки смешливого парня, который вечно что-то рисовал; он видел перед собой лишь его профиль и спину, перед той атакой на высоту 113, но лицо – никак. А ведь Перикур тогда обернулся, но ему никак не вспомнить – воспоминание было полностью поглощено теперешним видом: зияющая окровавленная дыра, отчего Майяр пришел в отчаяние.

Его взгляд упал на лежавший на одеяле блокнот. Он вдруг мгновенно понял слово, которое ему не удавалось прочесть.

«Отец».

Слово затянуло в водоворот. Его собственный отец уже давно был всего лишь пожелтевшим снимком на буфете, но, попытавшись посетовать на его раннюю кончину, он понял, что при живом отце все, должно быть, обстоит куда сложнее. Альберу было важно узнать, понять, но поздно: он ведь обещал Эдуару, что «посмотрит». Альбер уже не помнил, что он имел в виду. И вот, сидя у постели засыпающего товарища, он размышлял.

Эдуар хочет исчезнуть, допустим, но как это сделать, когда речь идет о живом солдате? Альбер ведь не лейтенант, он об этом понятия не имеет. У него нет ни малейшего представления, как к этому подступиться. Может, нужно придумать какую-то новую личность?

Скорость – это не по части Альбера, но ему, как бухгалтеру, нельзя отказать в логике. Если Эдуар хочет исчезнуть, думал Альбер, стало быть, ему нужно дать имя мертвого солдата. Совершить подмену.

И решение тут было лишь одно.

Отдел кадров. Кабинет капрала Грожана.

Альбер прикинул последствия такого поступка. Тому, кто чудом избежал военного трибунала, предстоит подделать документы, принести в жертву живых и воскресить мертвых.

На этот раз точно расстрел. Не думать об этом.

Эдуар, измученный и обессиленный, только что заснул. Альбер бросил взгляд на настенные часы, поднялся и открыл шкаф.

Он залез в вещмешок Эдуара и достал его военную книжку.

Скоро полдень, через четыре минуты, три, две… Альбер устремляется вперед, вновь проходит по коридору, следуя вдоль стены, стучит в дверь кабинета и входит, не дожидаясь ответа. Над заваленным бумагами столом Грожана без минуты двенадцать.

– Привет, – говорит Альбер.

Звучит нарочито жизнерадостно. Но когда на часах почти полдень, с такой стратегией мало шансов на успех – желудок-то пустой. Грожан ворчит. И зачем он заявился в этот раз, да еще в такой час? Сказать спасибо. Грожан сражен на месте. Он уже оторвал задницу от стула и собирался захлопнуть ведомость, но «спасибо» он не слышал с начала войны. Он даже не знает, как реагировать.

– Да ну не за что…

Альбер лезет на амбразуру, добавляя еще ложечку меда:

– Твоя идея с дубликатом… Правда спасибо, моего кореша отправят сегодня после обеда.

Грожан приходит в себя, встает, вытирает ладони о штаны в чернильных пятнах. Он, конечно, польщен, но как-никак уже полдень. Альбер переходит в наступление:

– Я разыскиваю еще двух приятелей…

– А-а…

Грожан надевает китель.

– Не знаю, что с ними стало. То говорят, что они пропали без вести, то – что они были ранены и их отправили в тыл…

– Ну, вряд ли мне что-то известно!

Грожан направляется к двери, проходя мимо Альбера.

– Может, в ведомостях… – робко подсказывает Альбер.

Грожан распахивает дверь.

– Приходи после обеда, глянем вместе.

Альбер удивленно таращит глаза с видом человека, которого вдруг осенило:

– Если хочешь, я могу поискать, пока ты будешь есть!

– А, нет, у меня приказ, не могу!

Он выталкивает Альбера, закрывает дверь на ключ и останавливается. Альбер тут лишний. Он говорит, спасибо, пока, и удаляется по коридору. Сантранспорт за Эдуаром прибудет через час или два. Альбер заламывает руки, черт, черт, черт, твердит он, подавленный собственным бессилием.

Проходит несколько метров, тут же спохватывается, оборачивается. Грожан все еще в коридоре, смотрит ему вслед.

Альбер направляется к выходу во двор, у него мелькает одна мысль. Он представляет, как Грожан стоит перед дверью своего кабинета, выжидает. Выжидает, но чего? Не додумавшись, Альбер разворачивается и идет по коридору твердым шагом – во всяком случае, он надеется, что твердым, – действовать нужно быстро. Доходит до двери, но тут в коридоре какой-то военный, Альбер застывает, это лейтенант Прадель, по счастью, тот проходит мимо, не повернув головы, и скрывается из виду. Альбер переводит дух, слышен шум чьих-то шагов, несколько человек, смех, крики, голоса людей, идущих в столовую. Альбер останавливается перед кабинетом Грожана, проводит рукой по верхнему наличнику, нащупав ключ, берет его, вставляет в замочную скважину, поворачивает, открывает, входит и тотчас закрывает за собой дверь. Он прислоняется к ней, как тогда к стенке воронки от снаряда. Перед ним ведомости. Тонны ведомостей. От пола до потолка.

В банке ему часто приходилось иметь дело с подобными архивами – папки со стертыми ярлыками и выцветшими от времени рукописными чернильными пометками. Тем не менее ему потребовалось около двадцати пяти минут, чтобы отыскать нужный реестр. Альбер был встревожен, ничего не мог с этим поделать, то и дело поглядывал на дверь, ему казалось, что она вот-вот откроется. Он понятия не имел, что говорить в этом случае.

К половине первого ему удалось собрать три взаимодополняющих реестра. На каждом пестрели различные резолюции, устаревшие распоряжения; с ума сойти, как быстро все обрастает формальностями. Еще минут двадцать ушло, чтобы найти нужные имена, и вот тут – что типично для него – он заколебался. Будто выбор здесь имел хоть какое-то значение… Возьму первое попавшееся имя, подумал он. Взглянул на часы и на дверь, и то и другое, казалось, увеличилось в размерах, они уже почти не умещались в комнате. Он подумал об Эдуаре, который лежит там один, привязанный…

Двенадцать сорок две.

Перед ним лежал список тех, кто умер в госпитале и о ком еще не успели сообщить семьям. Последняя дата – 30 октября.

Боливе Виктор. Родился 12 февраля 1891 года. Убит 24 октября 1918 года. Сообщить родителям в Дижон.

В этот момент в нем возобладали не столько угрызения совести, сколько необходимость принять все меры предосторожности… До Альбера дошло, что он теперь полностью отвечает за товарища и не может творить бог весть что, как для себя. Нужно действовать эффективно и надлежащим образом. Итак, если он наделяет Эдуара личностью погибшего солдата, то этот солдат вновь оживает. Следовательно, родители будут его ждать. Требовать новостей. Проведут расследование, и будет нетрудно проследить цепочку событий. Альбер покачал головой, представив себе последствия и для Эдуара, и для себя, если их уличат в подделке и использовании фальсифицированных документов (и явно в куче других преступлений, о которых он даже не подозревает).

Альбера пронизала дрожь. Он и до войны реагировал так же: стоило ему испугаться, его будто пробивал озноб. Он посмотрел на часы, время шло быстро, он стиснул руки над реестром. Перелистнул несколько страниц.

Дюбуа Альфред. Родился 24 сентября 1890 года. Умер 25 октября 1918 года. Женат, двое детей, семья живет в Сен-Пурсене.

Господи, что делать? Он, по сути, ничего не обещал Эдуару, он сказал, посмотрим, это не значит твердо обещать. Это… Альбер подыскивал слово, тем не менее продолжая переворачивать страницы.

Эврар Луи. Родился 13 июня 1892 года. Умер 30 октября 1918 года. Сообщить родителям в Тулузу.

Ну вот, он не думает как следует, не предвидит последствий, вечно бросается сломя голову, с самыми добрыми намерениями, а потом… Мать была права…

Гужу Констан. Родился 11 января 1891 года. Умер 26 октября 1918 года. Женат. Жена проживает в Морнане.

Альбер поднял глаза. Даже часы против него, они явно ускорили ритм, иначе как объяснить, что уже час. Две крупные капли пота упали на реестр, он поискал промокашку, взглянул на дверь, нет промокашки, перевернул страницу. Сейчас откроется дверь, и что он скажет?

И вдруг – вот оно.

Эжен Ларивьер. Родился 1 ноября 1893 года. Умер 30 октября 1918 года, накануне дня рождения. Эжену было двадцать пять, ну почти. Сообщить в дирекцию государственных больничных учреждений.

Альбер воспринял это как чудо. Никаких родственников, только госорганы, иными словами, сообщать некому.

Еще до этого он заприметил коробки, где лежали военные билеты, ему потребовалось несколько минут, чтобы добраться до документов Ларивьера; какой-то порядок все же был. Пять минут второго. Грожан такой здоровый, дородный, пузатый, должно быть, любит набить брюхо. Не стоит терять голову, вряд ли он покинет столовку раньше часа тридцати. Тем не менее медлить нельзя.

К военному билету была прицеплена половинка личного знака, другая, видно, осталась на теле. Или ее прибили к кресту. Не важно. На фото Эжен Ларивьер выглядел обычным молодым человеком, как раз такое лицо, которое потом и не узнать, если снесло нижнюю челюсть. Альбер сунул военный билет в карман. Он вытащил еще два наугад и сунул в другой карман. Потеря военного билета – это происшествие, потеря нескольких – бардак, это даже вполне соответствует военному времени, стало быть сойдет более гладко. Схватив второй реестр, чернильницу, ручку с пером, Альбер сделал глубокий вдох, чтобы перестать дрожать, и вывел: Эдуар Перикур (посмотрел дату рождения, вписал ее и личный номер), добавил: Убит 2 ноября 1918 года . Он положил военный билет Эдуара в коробку к мертвым. Сверху. Вместе с половинкой личного знака, где были выбиты личные данные и регистрационный номер. Через неделю-другую семье сообщат, что их сын и брат пал на поле брани. Бланки есть повсюду. Остается лишь вписать имя погибшего, это просто и практично. Даже в плохо организованных войнах чиновники всегда шагают в ногу, рано или поздно.

Тринадцать пятнадцать.

Теперь уже быстро. Он видел Грожана за работой и знает, где находятся отрывные книжки. Он проверяет: в текущей книжке последний дубликат ордера выписан на транспортировку Эдуара. Альбер вытащил с самого низа стопки неначатую книжку. Никто не проверяет номера. Прежде чем обнаружится, что в отрывной книжке внизу стопки недостает бланка, война закончится, может, даже успеют затеять новую. Он мигом заполнил бланк дубликата ордера на транспортировку на имя Эжена Ларивьера. Поставив последний штемпель, Альбер обнаружил, что весь взмок.

Он быстро сложил все реестры, бросил взгляд вокруг, чтобы убедиться, что не оставил следов, потом прижался ухом к двери. Все тихо, звуки доносятся откуда-то издалека. Он вышел, закрыл дверь, положил ключ на верхний наличник и ушел, прижимаясь к стене.

Эдуар Перикур только что умер за Францию.

А у Эжена Ларивьера, воскресшего из мертвых, отныне впереди долгая жизнь, чтобы об этом помнить.

Эдуар задыхался, он весь извертелся и перекатился бы с одного края постели на другой, если бы его лодыжки и запястья не были стянуты. Альбер сжимал его плечи, руки, говорил с ним непрерывно. Он ему рассказывал. Тебя зовут Эжен, надеюсь, тебе нравится имя, потому что на складе другого не было. Но для того чтобы рассмеяться, он… Альберу было по-прежнему интересно, что Эдуар предпримет позже, когда у него возникнет желание пошутить.

Наконец сбылось.

Альбер сразу это понял, во двор, нещадно дымя, въехал фургон и остановился. Привязать Эдуара он не успевал, Альбер метнулся к двери, стремглав скатился по лестнице и окликнул санитара, который, зажав в руке бумагу, искал, к кому обратиться.

– Это насчет транспортировки раненого? – спросил Альбер.

Парень с облегчением кивнул, шофер фургона подошел к нему. Тяжело ступая, они поднялись по лестнице с носилками, где ткань была закреплена на двух жердях, и проследовали за Альбером в коридор.

– Предупреждаю, – сказал Альбер, – там воняет.

Здоровяк-санитар пожал плечами: мол, не привыкать. Он открыл дверь.

– И правда… – протянул он.

Действительно, даже Альбер, стоило ему выйти из палаты, по возвращении чувствовал, как от запаха гниения у него перехватывает дыхание.

Они разложили носилки на полу. Здоровяк, бывший за главного, опустил бумаги на изголовье и обошел вокруг кровати. Медлить было нечего. Один берется за ноги, другой поддерживает голову, и на счет три…

Раз – приготовились.

Два – приподняли.

Три – в тот момент, когда санитары подняли раненого, чтобы водрузить его на носилки, Альбер схватил дубликат, лежавший на изголовье, и заменил его на ордер Ларивьера.

– У вас есть морфин, чтобы сделать ему укол?

– Не дрейфь. У нас есть все, что нужно, – сказал тот, что пониже.

– Эй, – добавил Альбер, – вот его военный билет. Даю отдельно, понимаешь, на случай, вдруг вещи потеряются.

– Не дрейфь, – повторил второй, беря документ.

Они спустились к выходу и проследовали во двор. Эдуар покачивал головой, глаза были устремлены в пустоту. Альбер поднялся к нему в фургон и склонился над ним:

– Давай, Эжен, держись, все будет в порядке, вот увидишь.

Ему хотелось заплакать. Сзади санитар сказал:

– Слушай, кореш, нам пора ехать!

– Да-да, – кивнул Альбер.

Он сжал руки Эдуара. Стало быть, это ему и запомнится: пристально устремленные на него глаза Альбера, на которые в этот миг навернулись слезы.

Альбер поцеловал его в лоб:

– До скорого, да? – Он вылез из фургона и, перед тем как захлопнулась дверца, бросил: – Я приеду тебя навестить!

Альбер поискал платок, поднял голову. В раме открытого окна на третьем этаже лейтенант Прадель наблюдал за этой сценой, в задумчивости доставая свой портсигар.

Тем временем машина тронулась с места.

Выезжая со двора госпиталя, она выбросила черный дым, повисший в воздухе как заводская гарь, за завесой которого скрылся кузов фургона. Альбер повернулся к зданию. Прадель исчез. Окно на третьем этаже было закрыто.

Порыв ветра развеял выхлопные газы. Двор опустел. Альбер чувствовал, что и внутри у него тоже пустота и отчаяние. Он шмыгнул носом, похлопал по карманам в поисках носового платка.

– Черт, – сказал он.

Он забыл положить Эдуару его блокнот с рисунками!

В последующие дни в голове Альбера зародилось новое беспокойство, не дававшее ему спать. Если бы погибшим был он, то хотел бы, чтобы Сесиль получила официальное извещение, иначе говоря, формуляр, где бы вот так сообщалось, что он мертв, и все, ни убавить ни прибавить? О матери говорить не будем. Какую бы официальную бумагу та ни получила, она в подобном случае щедро оросит ее слезами, а потом повесит на стенку в гостиной.

Вопрос, стоит или нет извещать семью, терзал его с тех пор, как на дне вещмешка он нашел военный билет, украденный, когда он подыскивал Эдуару новые документы.

Там значилось: Эврар Луи, родился 13 июня 1892 года.

Альбер уже не помнил дату смерти рядового Эврара; в последние дни войны, но когда? Однако он помнил, что следовало предупредить родителей, живущих в Тулузе. Должно быть, у этого парня был тамошний выговор. Через несколько недель или месяцев, так как никто не найдет его следа, а его военного билета не будет, его сочтут пропавшим без вести, с Эвраром Луи все будет кончено. Когда в свой черед скончаются и его родители, кто вспомнит, что был такой Эврар Луи? Неужто мало было всех этих погибших и без вести пропавших, чтобы Альберу пришлось выдумать еще одного? А бедные родители, обреченные оплакивать пустоту?..

Возьмите, с одной стороны, Эжена Ларивьера, с другой – Луи Эврара, а между ними поставьте Эдуара Перикура, вручите все это солдату вроде Альбера Майяра, и вы погрузите его в безмерную печаль.

О семье Эдуара Перикура он не знал ровно ничего. Согласно документам, они проживали в шикарном квартале, вот и все. Но в шикарном или нет – на смерть сына это никак не влияет. Зачастую об этом событии родные узнавали из письма товарища, так как чиновники, так торопившиеся отправить его на смерть, теперь вовсе не спешили предупредить родных о его кончине…

Альбер вполне мог составить такое письмо, он думал, что сумеет подыскать слова, но ему было нелегко избавиться от мысли, что все это ложь.

Сказать людям, которым предстоит пережить такое горе, что их сын мертв, когда он жив. Что делать? С одной стороны, ложь, с другой – угрызения совести. Решение подобной дилеммы может занять недели.

Перелистывая блокнот, он наконец решился. Он держал его на тумбочке у кровати и часто разглядывал. Эти рисунки сделались частью его жизни, но сам блокнот ему не принадлежал. Его следовало вернуть. Он самым тщательным образом выдрал оттуда последние страницы, которые несколько дней назад служили им с Эдуаром разговорной тетрадью.

Он знал, что не слишком хорошо умеет формулировать. И все же как-то утром он принялся писать.