Онлайн чтение книги Финт Dodger
Глава 3. Финт приобретает костюм, который жмет в области неназываемых, а Соломон выходит из себя

Когда Финт добрался наконец до мансарды, снова пошел дождь – мерзкая унылая морось. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу снаружи и, как только старик проделал все замысловатые манипуляции по отпиранию двери, пулей влетел в дом, едва не сбив с ног Соломона. Соломон был стар и мудр: он не стал докучать Финту расспросами – пусть полежит бесформенной вонючей грудой на старом соломенном тюфяке в глубине мансарды до тех пор, пока этот сгусток горя не будет готов ожить снова. А тогда Соломон, мудрый, как его тезка, сварил супу, и аромат супа поплыл по комнате, так что Онан, мирно спавший рядом с хозяином, проснулся и завыл: звук был такой, словно из чудовищной бутыли вытаскивают жуткую пробку.

Финт выбрался из-под одеяла, с благодарностью принял миску с супом, молча поданную ему Соломоном, а старик вернулся к своему верстаку, к токарному станку с педальным приводом, и очень скоро вновь послышался уютный бойкий стрекот, который напомнил бы Финту кузнечиков в поле, если бы тот хоть раз в жизни видел кузнечика или поле, если на то пошло.

Но, с чем его ни сравнивай, мерный стрекот звучал утешительно, и по мере того как суп оказывал свое целительное действие и танцевали кузнечики, Финт рассказал старику – ну, почти все и рассказал, – и про девушку, и про Чарли, и про миссис Куикли, и про Дедулю, – а Соломон не произнес ни слова, пока слова не закончились у Финта, и только тогда проговорил:

– Таки трудный денек у тебя выдался, бубеле, и как же жалко друга твоего, Дедулю, мммм, пусть его душа упокоится в мире.

– Но я бросил его там на съедение крысам! – простонал Финт. – Он сам мне велел!

Порою Соломон изъяснялся так, словно только что проснулся и о чем-то вспомнил: очередную фразу предвосхищал чудной звук «ммм», похожий на чириканье пташки. Финт так до конца и не разобрался, что значит это непроизвольное «ммм». Вполне дружелюбное, кстати; пареньку казалось, будто Соломон заводит внутри себя некий механизм, готовясь к следующей мысли; со временем к этому звуку привыкаешь, а не услышав, начинаешь по нему скучать.

Соломон же ответствовал:

– Ммм, а чем лучше или хуже угодить на съедение червям? Увы, такова участь всего рода человеческого. Ведь ты, ммм, его друг, был с ним, когда он умирал? Таки хорошо. Знавал я этого джентльмена, ему таки было, мммм, ах да, тридцать три? Такой хороший возраст для тошера, пусть он будет счастлив; и ты говоришь, ему повезло увидеть свою Госпожу. Как ни печально, мне самому уже, ммм, пятьдесят четыре, хотя я-то, по счастью, пребываю в добром здравии. Тебе повезло познакомиться со мной, Финт, а мне повезло повстречать тебя. Ты научился содержать себя в чистоте и откладывать деньги на черный день. Мы кипятим питьевую воду, и не премину отметить, что я, ммм, донес до тебя мысль о необходимости чистить зубы, благодаря чему, ммм, милый мой, у тебя еще осталось какое-то их количество. Дедуля умер так же, как и жил, так что ты вспоминай его тепло, но не горюй по нему слишком. Тошеры мрут молодыми; а чего и ждать, если полжизни возюкаешься в грязюке? Ты видел среди тошеров хоть одного еврея? – таки нет, потому как что тошерно – то не кошерно! Вспоминай, говорю, своего друга Дедулю с теплотой, и пусть его жизнь и смерть послужат тебе уроком.

И кузнечики снова с легким потрескиванием затанцевали в воздухе.

Где-то внизу, на улице, завязалась драка. Ну так драки – дело обычное; драки множатся как плесень, обычно потому, что в этих жалких, грязных трущобах людей битком набилось, а ежели уж дошел до крайнего предела, так и до беспредела остался один шаг. Иные утверждают, что всему виной выпивка; а как прикажете не пить пива? Да, пивом, если не знать меры, можно напиться допьяна; но с другой стороны, глотнув воды из колонки, можно и вовсе копыта отбросить, – разве что сперва ее вскипятишь, то есть если у тебя есть деньги на уголь или дровишки. А они стоят на очереди после еды и пива (обычно, правда, порядок обратный).

«Наверное, Дедуля и впрямь умер так, как хотел, – подумал Финт. – Но разве можно хотеть для себя такой смерти? Мне вот она совсем не по душе». И тут в голове мелькнула новая мысль: «Если я хочу не этого, тогда к чему мне надо стремиться-то?» Эта нежданная мыслишка застала Финта врасплох: такие таятся где-то не на виду – и вдруг прорываются, точно прыщ. Финт вроде как заложил ее за ухо – подумать на досуге.

А Соломон между тем продолжал:

– Ммм, что до твоего мистера Чарли, слыхал я про него в синагоге. Ох и хитрый поц, ох и хитрый, востер как бритва, мудр как змий, так мне рассказывали. Говорят, он на тебя только глянет, и сразу все про тебя понял: на лету схватывает – и как ты разговоры разговариваешь, и как в носу ковыряешь. Он и с полицией дружбу водит, прямо запанибрата с ними, так что вот о чем старый Соломон думает: зачем бы такой важной птице поручать работу полицейского, ммм, сопливому тошеренку вроде тебя? Да, нос у тебя таки сопливый – а я ведь знаю, что ты знаешь, как пользоваться платком, ммм, я сам тебя научил; а на мостовую сморкаться некошерно. Ты меня слушаешь или нет? Так вот, если не хочешь кончить дни свои так же, как бедняга Дедуля, тогда неплохо бы тебе прийти к чему-то другому, а для начала, ммм, недурно бы по-другому выглядеть, особенно, ммм, если ты собираешься поработать на этого мистера Чарли. Так что пока я тут ужин стряпаю, я хочу, чтоб ты сбегал к моему доброму другу Иакову в лавку старьевщика. Скажи ему, это я тебя послал: пусть оденет тебя с головы до пят в приличный шмуттер за один шиллинг, включая ботинки, – и последнее слово ни в коем случае не забудь. Можешь считать, что потратил часть своего наследства, ммм, от покойного мистера Дедули. И, кстати, прихвати с собой Онана – ему бы поразмяться, бедолажечке.

Финт собирался было заспорить, но тут же понял, что спорить – глупо. Соломон прав: если ты живешь на улице, там ты и сдохнешь, ну или под ней, как в случае старины Дедули. Отчего-то казалось, что правильно будет потратить часть Дедулиного подарка – и часть канализационных щедрот – на то, чтоб прифрантиться малость; ведь и в самом деле, если он не прочь опробовать новый род занятий, надо бы выглядеть поприличнее… Финту очень хотелось верить, что от мистера Чарли ему еще что-нибудь перепадет. Кроме того, если помогаешь деве в беде, так неплохо бы при этом выглядеть на все сто.

И Финт пустился в путь в сопровождении Онана: пес себя не помнил от радости, что его взяли на прогулку средь бела дня; оставалось только надеяться, что тот от избытка чувств не натворит дел. Все собаки пахнут – это главная, прямо-таки неотъемлемая составляющая собачьей сущности, ведь псу чрезвычайно важно как унюхать, так и быть унюханным; но надо сознаться, что Онан не только пах как любая другая собака; он сдабривал букет щедрой долей своего собственного, чисто онанского духа.

А направлялись они в лавку старьевщика, в гости к Иакову и, если память Финта не подводила, к странноватой жене Иакова, чей парик, с какой стороны ни посмотри, сидел вкривь и вкось. В придачу к лавке старьевщика Иаков держал еще и ломбард; Соломон, похоже, подозревал, будто Иаков скупает кой-какое барахлишко, не спрашивая, откуда оно взялось; хотя на чем основаны его подозрения, Соломон Финту так и не объяснил.

Ломбард – это такое место, куда ты несешь свои инструменты, если остался без работы, и где ты выкупишь их обратно, если на работу вернулся, потому что хлебушек жевать проще, чем молотки. А если уж ты совсем на мели, так заложишь и лишние шмотки; ну, хотя бы несколько. Не выкупишь – так отправится твой заклад прямиком в лавку старьевщика, где Иаков с сыновьями целыми днями напролет шьют, чинят, кроят и латают, превращая старую одежду ну если и не в новую, то по крайней мере во что-то приличное. С Финтом Иаков и сыновья всегда были – само дружелюбие.

Иаков поприветствовал Финта недешевой улыбкой: такую продавец адресует покупателю в надежде, что удастся что-нибудь ему впарить.

– Чтоб я так жил, да кто ж это, как не мой молодой друг, который однажды спас от верной смерти моего старейшего друга Соломона, и… собаку оставь снаружи!

Онана привязали на заднем дворике за лавкой и даже косточку дали погрызть – и удачи ему в этом непростом начинании, – подумал про себя Финт, поскольку в старом Лондоне если собаке кость и перепадает, так вся ее питательность давным-давно ушла в суп. Онан, впрочем, нимало не расстроился: он жизнерадостно принюхивался да хрустел, а Финта между тем вновь пригласили внутрь, поставили на тесном пятачке посреди лавки и принялись обхаживать его ну ровно лорда в каком-нибудь пижонском магазине на Сэвил-роу или Ганновер-сквер, хотя в таких местах костюм, который ты на себя напяливаешь, вряд ли до тебя носили еще четверо, а то и пятеро.

Иаков и его сыновья мельтешили вокруг Финта, как пчелы, критически на него щурились, встряхивали перед его носом «белыми», лишь самую малость пожелтевшими сорочками и сей же миг убирали их с глаз долой, прежде чем, словно по волшебству, появлялся следующий портной, помахивая парой крайне подозрительных штанов. Предметы одежды так и мелькали перед глазами и исчезали навсегда, ну да что с того – ведь появлялись все новые! «Примерь-ка вот эти… нет, ни в коем случае!» или «Как насчет вот этого? Подойдет прямо как перчатка – ох нет, ну да ладно, для нашего героя найдется сколько угодно еще!».

Но, по правде сказать, какой из него герой-то? Финту хорошо запомнился тот день, три года назад дело было, сколько ни тошерился, весь вечер не везло, хоть убей, а тут еще и дождик полил, и, по слухам, кто-то подобрал соверен вот прям у него из-под носа, так что Финт негодовал и злился и только и ждал, на ком бы сорвать досаду. И вот вылез он наверх, в волглый туман лондонских улиц, глядь – двое парней душу выколачивают из какого-то бедолаги, распростертого на мостовой. Очень вероятно, что в те дни, когда раздражение его прорывалось наружу посредством пинков и кулаков, если бы только какое-нибудь колесико в его голове повернулось не в ту сторону, он, вероятно, помог бы парням, просто чтобы дать выход ярости. Но так уж вышло, что колесико завращалось в другом направлении, к мысли о том, что двое ублюдков, нищебродов прыщавых, избивают беспомощного старикана, который уже и встать не может, только лежит и стонет.

Так что Финт вмешался и славно поработал лопаткой, прям не хуже, чем прошлой ночью, уж вломил гадам, так вломил, даже запыхался, отмутузил по первое число, пока те не обратились в бегство, а он решил, что слишком устал и гнаться за ними не станет.

Это, конечно, было чистой воды безумие, порожденное досадой и голодом, хотя Соломон уверял – десница Божья; Финт, впрочем, ему ни разу не поверил, поскольку Бог на здешних улицах – гость нечастый. Финт помог старику дойти до дома – хоть он и изя, – и Соломон сварил супу, все это время рассыпаясь в благодарностях перед своим спасителем. А поскольку старикан жил один и в мансарде его нашлось лишнее местечко, все устроилось как нельзя лучше; Финт иногда бегал по Соломоновым поручениям, добывал дровишки для печурки, если повезет, так и уголь тырил с барж на Темзе. А Соломон Финта кормил или хотя бы готовил то, что Финт промыслил , причем такой вкуснющей стряпни Финт в жизни не едал.

Кроме того, за добытое в ходе тошерских вылазок Соломон давал Финту гораздо лучшую цену; проблема в том, что старый еврей обязательно спрашивал, не краденое ли добро покупает. Ну то, что добыто в канализации, – с ним все в порядке, кого угодно спросите. Это деньги, спущенные в трубу, они для человечества все равно что потеряны, они уже на пути к морю, их считай что нету. Тошеры, понятное дело, частью человечества не считаются, это вам тоже кто угодно подтвердит. Но в те времена Финт не брезговал и подворовывать по мелочи и притаскивал домой очень, очень подозрительное барахлишко, со всей определенностью «некошерное», как скажет Соломон.

Всякий раз Соломон дотошно уточнял, а тошерством ли оно добыто, и Финт неизменно отвечал «да», но по выражению глаз Соломона всегда мог определить, поверил ему старикан или нет. А хуже всего то, что Соломоновы глаза никогда не ошибались. Барахлишко он все равно забирал, но после того в мансарде некоторое время царил холодок.

Так что теперь Финт тырил главным образом то, что можно сжечь, выпить или стрескать: то, что плохо лежит – например, на рыночных прилавках, и отношения вроде как потеплели. Кроме того, в синагоге Соломон почитывал газеты, и порою в рубрике «Потери и находки» попадались печальные объявленьица о потере обручального кольца или еще какой побрякушки. А такая ювелирка всегда ценится дороже, ну потому что это ж обручальное кольцо, так? – а не просто кусок желтого металла. Порою тут же маячили волшебные слова «Нашедшему гарантируется вознаграждение», а если правильно провести переговоры, учил Соломон, то за вещицу можно выручить куда больше, чем у скупщика краденого. Ведь к кошерному ювелиру ты ювелирное украшение не понесешь, полиция в тебя так и вцепится, даже если ты просто-напросто «нашел» его, а вовсе не стибрил. Порою честность – сама по себе вознаграждение, наставлял Соломон, но Финт думал про себя, что если к ней еще и деньжата прилагаются, то тоже отказываться не след.

Деньги деньгами, но Финт вдруг обнаружил, что по-настоящему счастлив в те дни, когда в самом деле удавалось помочь кому-нибудь воссоединиться с любимой подвеской, или колечком, или еще какой дорогой сердцу побрякушкой; он прямо ног под собою не чуял от радости – что только в плюс, если задуматься, во что ступали эти самые ноги в канализационных туннелях.

Помнится, одна дама даже расцеловала его от избытка чувств – совсем недавно она зарумянившейся новобрачной садилась в карету, чтобы ехать в свой новый дом, и обручальное колечко, на беду, соскользнуло с ее пальчика. Тогда Финт спросил у Соломона, потому что другие тошеры парня безжалостно дразнили: «Ты правда пытаешься спасти мою душу?» А Соломон, с характерной такой усмешечкой, что с его лица почитай что и не сходила, ответствовал: «Ммм, пока что я исследую возможность ее наличия».

Эта небольшая перемена привычек здорово помогла скрепить его дружбу с Соломоном, а это означало, что Финту – в отличие от многих других тошеров – не приходилось дрожать ночами под дверью, или ныкаться под куском брезента, или платить за гнусную, вонючую полпенсовую веревку[5]Т.е. место в дешевой ночлежке по полпенса за койку. Как объяснял Сэм Уэллер, персонаж «Записок Пиквикского клуба» Ч. Диккенса, «хозяева протягивают во всю длину комнаты две веревки, футов шесть одна от другой и фута три от пола, а постели делаются из полотнищ грубой материи, натянутых на веревки. ‹…› Утром в шесть часов веревки с одного конца отвязывают, и ночлежники валятся все на пол. Ну, значит, сразу просыпаются, очень спокойно встают и убираются!» ( Прим. перев .) в ночлежке. Все, что Соломон от него хотел, – это немного общения по вечерам да изредка деликатно просил проводить его к кому-нибудь из заказчиков, когда нес какие-нибудь механизмы, ювелирку и прочие опасно дорогостоящие вещи. Слух о непредсказуемом характере Финта уже распространился по всей округе, так что им с Соломоном по пути никто не докучал.

Соломонова работа Финту нравилась. Старикан мастерил разную мелочовку – хитрые штуки, обычно на замену другим хитрым штукам, ценным и дорогим сердцу хозяина, что, на беду, сломались или потерялись. На прошлой неделе на глазах у Финта тот починил дорогущую музыкальную шкатулку, битком набитую шестеренками да проводочками. Шкатулка казалась безнадежно испорченной: рабочие уронили ее при переезде владельцев в новый дом, – и Финт завороженно наблюдал, как старик возится с каждой деталькой, как невесть с каким сокровищем, – чистит, обтачивает, чуть сгибает – медленно и неспешно, словно к его услугам все время мира. Поврежденную инкрустацию слоновой кости на шифоньерке розового дерева Соломон восстановил, приладив где надо кусочки из своего небольшого запасца, и отполировал так аккуратно, что дама-заказчица заплатила ему сверх условленного лишнюю полукрону.

Ок, кой-кто из Финтовых приятелей обзывал его шабес-гоем, но Финт зато подметил, что еда ему перепадает всяко получше, чем любому из них, и, кстати, куда дешевле, ведь на рынке Соломон торговался так, что даже кокни сдавался, – и помоги Небеса тому торговцу, который Соломона обвесит или продаст ему черствый хлеб или гнилые яблоки, не говоря уже об отваренном апельсине[6]Один из видов рыночного жульничества: мелкие апельсины отваривали, чтобы они разбухли. ( Прим. перев .) и прочих торгашеских плутнях вроде воскового банана. Так что, памятуя о вкусной здоровой еде, устроился Финт прям на зависть; да и простужаться ему не с руки.

Иаков с сыновьями наконец-то закончили жонглировать в воздухе штанами, рубашками, носками, жилетками и ботинками, отошли на шаг и разулыбались друг другу, гордясь отличной работой, а Иаков промолвил:

– Ну вот прямо даже и не знаю. Чтоб я так жил, да мы ж волшебники, как есть волшебники! Сыновья мои, мы нынче своими руками создали джентльмена, такого джентльмена – его в любом обществе с распростертыми объятиями примут, если, конечно, никто не возражает против легкого запашка камфоры. Но тут уж либо запашок, либо моль, это всякому понятно, даже Ее Величеству, и что вы себе думаете, мои хорошие? – если бы Ее Величество таки сейчас вошла в эту самую дверь, она бы сказала: «Добрый вечер, юный сэр, мы с вами, кажется, где-то встречались?»

– В паху малость жмет, – пожаловался Финт.

– Так не думай шаловливых мыслишек, пока не растянется, – посоветовал Иаков. – Я скажу, что я сделаю: только для тебя, ни для кого другого, я добавлю вот эту замечательную шляпу, и размер в точности твой, если малость подбить изнутри, чтоб на ушах не висла; и я ни разу не удивлюсь, если не сегодня завтра этот стиль опять войдет в моду. – Иаков отступил назад, очень довольный совершенным превращением. И, склонив голову набок, заметил: – А знаете, что я вам скажу, молодой человек? Вам таки теперь надо прилично подстричься, и я вам клянусь, у вас от девушек отбою не будет!

– Да меня Соломон подстригает, когда слишком жарко делается и хочется, чтоб башка поостыла, – отозвался Финт. Иаков шумно фыркнул – такой звук способен произвести только оскорбленный в лучших чувствах еврейский торговец, экспрессией затмевающий даже француза в неудачный день. В целом, если этот звук попробовать записать, начнется он с чего-то вроде «фуууйёу», а на конце замаячит смачный плевок.

– Ой, я вас умоляю, молодой человек, это никакая не стрижка, – взвыл Иаков. – Вас все равно что ножницами для стрижки овец обкорнали! Как будто вы только что из казенного дома! Да если бы вас увидела королева Виктория, чтоб она была здорова и счастлива, она бы полицию кликнула, не сходя с места! Послушайтесь доброго совета, следующий раз сходите к настоящему цирюльнику! Послушайтесь совета вашего старого друга Иакова, он зря не скажет!

И вот, в сопровождении пса Онана, который все так же жизнерадостно тащил в зубах кость, Финт снова вышел в огромный мир. Конечно, одежда с чужого плеча – она с чужого плеча и есть, с какой стороны ни посмотреть; сойдет, конечно, но не бог весть что. Но другого, как говорится, не завезли. И все-таки, приодевшись в новое, Финт сразу почувствовал себя совсем по-другому, невзирая на проблему в паху и покалывание в подмышках, и уж конечно, этот костюмчик не чета всем его предыдущим шмоткам и, хотелось бы надеяться, достоин девушки, спасенной в грозовую ночь.

Финт дошагал до переулка, поднялся по шаткой лестнице в мансарду, где Соломон встретил его словами:

– А вы кто такой, молодой человек?

По столу рассыпалось содержимое игры «Счастливые семьи».

– Ммм… интересно, очень интересно, – рассуждал Соломон. – Ты мне принес прелюбопытное и, мммм, смертельно опасное изобретение. Простота его, мммм, обманчива, очень скоро начинают сгущаться тучи.

– Чего? – не понял Финт, разглядывая яркие разноцветные карточки на столе. – Это ж вроде развлекаловка такая для детишек – хотя на фургончик «Счастливая семейка» совсем непохоже, странно. Всего-навсего детская игра, разве нет?

– Увы, да, все так, – кивнул Соломон. – И сейчас я изложу свою теорию. Каждому игроку сдаются карты из общей колоды, а задача его, по-видимому, состоит в том, чтобы собрать одну из семей полностью, счастливую семью, просто-напросто спрашивая других игроков, есть ли у них определенная карта. На первый взгляд – занятная игра для детей, но на самом-то деле родители, сами того не ведая, делают все, чтобы ребенок их вырос либо игроком в покер, либо политиком.

– Чего?

– Позволь мне откомментировать происходящее, юноша, – отозвался Соломон и, встретив непонимающий взгляд собеседника, поправился: – То есть позволь мне объяснить. Играют, по-видимому, так. Чтобы, ммм, составить счастливую семью, надо выбрать какую-то одну; так что, предположим, ты решил собирать, ммм, семью пекаря. Ты, возможно, думаешь, что надо всего-то навсего снова дождаться своей очереди и честно попросить соседа отдать тебе следующую нужную тебе карту. Допустим, это мисс Багет, дочка пекаря. А почему? Да потому, ммм, что в начале игры, когда сдавались карты, тебе достался мистер Багет, пекарь, так что его дочка – это шаг в нужном направлении. Но остерегись! Твои противники, ммм, если ты просто-напросто назовешь мисс Багет, чего доброго, станут в свою очередь просить у  тебя кого-нибудь из Багетов; очень может быть, что сами они Багетов не собирают, а, скажем, пытаются составить, ммм, семью Клистиров, глава которой – доктор мистер Клистир. Итак, они просят у тебя какого-нибудь Багета, хотя на самом-то деле им нужен кто-то из Клистиров, потому что они заметили твой интерес к Багетам и, несмотря на насущную потребность в Клистире, воспользуются своим ходом, ммм, чтобы сбить тебя со следа и заодно лишить тебя одного из драгоценных Багетов.

– А я тогда совру: скажу, что у меня его нет, – предположил Финт.

– Ага! Но по мере того, как игра худо-бедно движется к завершению, неизбежно обнаружится, что оспариваемый Багет все-таки у тебя на руках, ммм, так и выйдет! И ты этому не порадуешься. Ты должен говорить правду: не скажешь правды, так и не выиграешь. Разгорается страшная битва, ты решаешь отказаться от Багетов и попытать счастья с, мммм, семейством мистера Солода, пивовара; несмотря на то, что в твоей собственной семье все трезвенники. Ты надеешься хотя бы одного из своих недругов ввести в заблуждение относительно своих истинных намерений и одновременно подозреваешь, что все они, с виду – воплощенное чистосердечие, на самом-то деле измышляют одну стратегию за другой, лишь бы помешать твоим планам! И жуткое следствие продолжается! Сын учится обманывать отца, сестра привыкает не доверять отцу, а мать пытается проиграть, лишь бы сохранить мир, и тут ей впервые приходит в голову, что выражение притворной радости или предвкушения в лицах ее детей, сбивающее противников с толку, способно, чего доброго, мммм, направить по ложному следу.

– Так это все равно что торговаться на рынке, – возразил Финт. – Все так делают.

– И вот игра заканчивается, причем наверняка со слезами, кто-то сорвался на крик, кто-то дверью хлопнул. Таки как она способствует семейному счастью? Чего именно удалось достичь? – Соломон умолк, лицо его заметно порозовело от огорчения.

Финт на минуту задумался, но наконец нашелся:

– Но это же всего-навсего карточная игра; сущая ерунда. Играют-то понарошку.

Соломона такой ответ не устроил.

– Я в эту игру отродясь не играл, но я тебе вот что скажу: ребенок, играя с родителями, неизбежно учится их обманывать. А ты говоришь, это всего-навсего игра?

Финт снова призадумался. Игра, стало быть. Не азартная игра, вроде «Короны и якоря», где можно полные карманы выиграть. Но игра, в которую всей семьей играют? Это у кого ж есть время для семейных игр? Разве у малышни несмышленой или у детей важных господ.

– Это всего-навсего игра, – запротестовал он, и ответом ему был Соломонов взгляд, который, если не остережешься, пробьет тебе лоб и выйдет из затылка.

– А что с того, если тебе всего семь лет от роду? – гнул свое Соломон. Старик весь раскраснелся и грозил Финту пальцем, прямо как перстом Божьим. – Юноша, игры, в которые мы играем, – это уроки, которые мы усваиваем. То, что мы принимаем на веру, то, от чего отмахиваемся, то, что пытаемся изменить, – делает нас такими, какие мы есть.

Библейская муть, в общем. Но Финт задумался: а в чем, собственно, разница? Вся наша жизнь – игра. Но если жизнь – игра, тогда кто ты – игрок или пешка? Постепенно до него доходило: а ведь Финт может стать куда большим, нежели просто Финт, если малость расстараться. Это призыв к оружию, и гласит он: «Хватит на заднице рассиживаться!»

«Одно можно сказать про этот грязный старый город, – размышлял про себя Финт, выходя из мансарды вместе с Онаном и гоголем выступая в новом костюме, – как бы ты ни осторожничал, кто-нибудь обязательно что-нибудь да увидит. На улицах всегда толпы народу, отираешься в толпе, пока, того гляди, в порошок не сотрут; а сегодня хорошо бы малость поотираться в «Говяжьем филее», или «Козе и шестипенсовике», или любом другом сомнительном питейном заведении, где можно надраться за шесть пенсов, ужраться вусмерть за шиллинг – и с вероятностью просто помереть только потому, что хватило глупости переступить порог».

В таких местах тошеры и мусорщики болтаются с девчонками – в прямом смысле слова болтаются, потому что у половины небось уже зад из штанов свисает. В таких местах тратишь время и деньги, чтобы хоть ненадолго позабыть о крысах, и о вездесущей грязюке, и о запахах. И хотя спустя какое-то время ко всему привыкаешь, трупаки, поплавав в реке, приобретают собственный неповторимый аромат, и эту вонь гниения и распада ни с чем не спутаешь и не позабудешь, она к тебе так и липнет, вязкая и тяжелая, и отчаянно не хочется снова ее вдохнуть – хоть ты и знаешь, что никуда от нее не деться.

Как ни странно, запах смерти живет своей собственной, непонятной жизнью, он куда угодно просочится, а избавиться от него чертовски трудно. В каком-то смысле он сродни запаху Онана, который преданно семенил по пятам за Финтом: его продвижение отслеживалось по реакции людей в толпе: они начинали озираться, пытаясь понять, откуда эта вонища, и надеясь, что не от них.

Но сейчас светило солнышко и парни с девчонками выпивали в «Дочке канонира», рассевшись снаружи на старых бочках, на бухтах троса, на заброшенных штабелях гниющего дерева и грудах прочего прибрежного мусора. Порою Финту казалось, что город и река – это одно и то же существо, просто одни его части куда мокрее других.

Здесь, в этом сумбурном, пахучем, но обычно развеселом беспорядке, Финт заметил Кривого Генри и Люси-Щипачку, Однорукого Дейва, Проповедника, Энни-за-Полпенни, Джули-Грязнулю и Кромсало, а те, уж что бы они там ни подумали про себя, все сказали ровно то, что люди везде и всегда говорят в сходных обстоятельствах – когда кто-то из их компании вдруг больно шикарно вырядился. Что-нибудь в духе: «Ой, и кто же этот пригожий джентльмен?» и «Ну надо ж, ты, никак, всю улицу скупил! Ну, надушился, аж в нос шибает!». И уж всенепременно: «Ты нам шиллинг, часом, не одолжишь? Отдам в день святого Неверия». И так далее, до бесконечности, а выжить в такой ситуации можно только одним способом: смущенно-глуповато поулыбаться и смириться с неизбежным, зная, что в любой момент ты в силах положить конец веселью; так Финт и сделал.

– Дедуля помер, – сообщил Финт – как обухом по голове ударил.

– Да ладно! – охнул Кривой Генри. – Я ж с ним тошерился только позавчера, аккурат перед грозой.

– А я его нынче видел, – отрезал Финт. – Он прямо на моих глазах и помер! Ему было тридцать три! И не смейте мне тут говорить, будто это не так, потому что покойник он, ясно? Там, внизу лежит, под Шордичем, неподалеку от Мальстрема!

Энни-за-Полпенни расплакалась: хорошая она была девушка, по виду так скажешь, что вообще не отсюда и только что приехала. В сезон она продавала дамам фиалки, а в остальное время торговала всем, чем придется. Карманы опять же преловко чистила: на нее посмотришь – ни дать ни взять ангелок, стукнутый по голове чем-то тяжелым; кто ж такую заподозрит; но, как ни крути, зубов у нее было всяко побольше, чем мозгов, причем зубов – раз, два и обчелся. Что до остальных, они разве что погрустнели малость и, избегая смотреть Финту в глаза, пялились в землю, словно предпочли бы оказаться где угодно, лишь бы не здесь.

– Он отдал мне свою добычу, сколько нашлось, – продолжил Финт. И, чувствуя себя неловко, словно сказал недостаточно, добавил: – Я ж за этим сюда и пришел: поставить вам всем портера с пирогом, чтоб выпили за его здоровье. – Эта новость всех заинтересованных лиц здорово взбодрила, тем более что Финт пошарил в кармане и исторг из себя шестипенсовик, который словно по волшебству превратился в пивные кружки на всех: в них плескалась жидкость такая густая, что за еду сойдет.

Пока кружки осушались с разными вариациями на тему «буль-буль», Финт заметил, что Энни-за-Полпенни все еще шмыгает носом, и, будучи пареньком добросердечным, он тихонько шепнул:

– Энни, если тебе с того полегчает, так он ушел с улыбкой; сказал, что Госпожу увидел.

Но этой информации, по-видимому, оказалось недостаточно; между всхлипываниями Энни пожаловалась:

– Двойной Генри только что заходил подкрепиться и бренди хлебнуть, сказал, еще одну девчонку пришлось из реки вылавливать.

Финт вздохнул. Двойной Генри был лодочником: греб себе по Темзе туда-сюда: не понадобится ли кому перевозчик. Остальные Эннины новости, к сожалению, считались делом обычным. Ровесники Финта, с которыми он водил компанию, были как на подбор крепкими орешками, потому и выжили; а вот со слабаками город и река не церемонились.

– Говорит, она, видать, сиганула с моста в Патни, – всхлипнула Энни. – Небось залетела.

Финт снова пришибленно вздохнул. Так с ними обычно и бывает, забрюхатели – пиши пропало, подумал он про себя: эти девчонки из далеких мест со странными названиями вроде Беркхамстед или Аксбридж, они приезжают в Лондон в надежде, что здесь жить получше, чем среди деревенщин неотесанных. Но стоит им тут оказаться, и город сжирает их самыми разными способами – и выплевывает, чаще всего в Темзу.

А это, сказать по правде, участь незавидная – ведь то, что в реке, называешь «водой» только потому, что для грязи она слишком текучая. Когда трупы всплывают наконец на поверхность, нищие старики-лодочники и грузчики вылавливают их багром и тащат к коронеру одного из округов. За доставку этих жалких останков в коронерную службу полагалась премия; Двойной Генри как-то рассказывал, что иногда выгодней оттащить трупак подальше, в тот округ, где платят больше, хотя обычно обращались к коронеру в Фор-Фартингзе. Коронер даст объявление о смерти; Финт слыхал, иногда оно даже в газеты попадает. А тела девушек упокоятся на кладбище Кроссбоунз или еще на каком-нибудь бедняцком погосте или, как известно всем и каждому, чего доброго, угодят в клиническую больницу под скальпель студентов-медиков.

Энни все еще всхлипывала; щедро сдабривая слова соплями, она простонала:

– Жалость-то какая! У них у  всех длинные белокурые волосы. У всех деревенских длинные белокурые волосы, и они, это, ну, в общем, все невинные девушки.

– Я тоже когда-то была невинной девушкой, – перебила Джули-Грязнуля. – А толку? Потом-то я поняла, чего не так делаю, – и добавила: – Но я родилась туточки, на улице, знала, чего ждать. А у этих бедных простушек нет ни шанса, когда первый же добряк-джентльмен напоит их допьяна.

Энни-за-Полпенни снова всхлипнула.

– Один такой джент как-то попытался напоить меня допьяна, да только у него деньга закончилась, а чего при нем оставалось, я прихватила, когда он задрых. Таких шикарных часов с цепочкой мне в жизни не перепадало. Но эти бедолажечки, они ж не то что мы, они не здесь родились – и ни шиша не смыслят.

Ее слова напомнили Финту про Чарли. А затем мысли его обратились к Солу и к тому, что старик уже озвучил раньше. И Финт произнес, скорее в пространство, нежели обращаясь к кому бы то ни было:

– С тошерством надо завязывать…

Голос его прервался. Сейчас он говорил сам с собою, и только. «А чем еще я мог бы заняться? – размышлял Финт. – В конце концов, всяк должен работать, кушать-то всем надо, хочешь жить – умей вертеться!»

А та улыбка на лице Дедули; что он такого увидел, что улыбнулся напоследок? Госпожу он увидел. Любой тошер знает кого-нибудь, кому якобы посчастливилось увидеть Крысиную Королеву; никто не видел ее своими глазами, но все равно любой вам расскажет, как она выглядит. Она высокая, в сверкающем таком платье, вроде шелка; у нее красивые голубые глаза, вокруг нее вроде как зыбкий туман клубится, а если скосишь глаза вниз, так у нее на туфлях крысы сидят. Говорят, если посмотреть на ее ступни, увидишь крысиные когти. Про себя Финт знал, что никогда не отважится взглянуть: а вдруг и правда когти? Или, что еще хуже, а вдруг – нет?

Все эти крысы сидят, с тебя глаз не спускают – и на нее оглядываются. Может статься – Финт не знал доподлинно, – стоит ей слово сказать, и, если ты был плохим тошером, она на тебя крыс натравит. А если ты был очень, очень хорошим тошером, она тебе улыбнется, поцелует в губы (кое-кто уверял, что поцелуй – это только начало!). И с этого самого дня такому тошеру всегда будет сопутствовать удача.

Финт снова вспомнил о несчастных девушках, которые топятся в Темзе. Многие и впрямь ребеночка ждали; а поскольку барометр Финтовой души всегда склонялся к отметке «ясно», в эту сторону он предпочел не думать. Вообще говоря, он всегда пытался сохранять дистанцию между собою и горем; кроме того, у него же срочное дело есть.

Ну да не настолько срочное, чтобы не поднять кружку и не заорать:

– За Дедулю, куда бы уж там его черти ни занесли!

Все собравшиеся эхом подхватили тост – зная их, можно было с легкостью предположить, что в уповании на новую порцию бесплатной выпивки. Но все остались разочарованы – Финт продолжил:

– Ребята, послушайте-ка меня. В ночь большой грозы кто-то попытался убить девушку – видать, одну из тех невинных бедняжек, про которых вы только что рассказывали, – только ей удалось сбежать, а я ее вроде как нашел и о ней позаботились. – Финт запнулся: стена молчания воздвиглась перед ним, – и заговорил снова, теряя надежду: – У нее золотые волосы… ее избили, а я хочу узнать почему. Я хочу душу вытрясти из тех молодчиков, кто это сделал, – вы уж помогите мне.

На этом месте Финту выдали роскошный образчик уличного театра, почти без слов, зато в трех действиях, где первое – это: «Я ничо не знаю», второе: «Я ничо не видел», и, наконец, доброе старое: «Я ваще ничо не делал»; и на бис, совершенно забесплатно, проверенный временем старый бородатый анекдот: «Меня там ваще не было».

Финт ожидал чего-то подобного даже от случайных приятелей. Ничего личного; просто никто не любит лишних вопросов, а то, чего доброго, в один прекрасный день вопросы начнут задавать про тебя. Но для Финта это было делом великой важности, так что он щелкнул пальцами, подавая Онану сигнал порычать немного – такой звук ожидаешь услышать не от средних размеров пса, но от какого-нибудь чудища, выплывающего из морских глубин, с вероятностью голодного. Было в утробном рокоте нечто неприятно-урчащее – и конца-края ему не предвиделось. А тут и Финт вступил, и голос его звучал столь же ровно, сколь урчание – перекатисто:

– Послушайте меня, а? Это я, Финт – так? – ваш приятель Финт. Это была девушка с золотыми волосами – а лицо у нее аж почернело от синяков!

Во всех глазах отразилась паника, словно все решили, Финт умом тронулся. Но тут крупные, округлые черты Джули-Грязнули начали неуловимо меняться, как будто она пыталась совладать с чем-то для нее непривычным, например с мыслью.

Мыслями она была, прямо скажем, небогата; чтобы рассмотреть их все, вам бы, пожалуй, понадобился микроскоп – Финт однажды видал такую штуковину в балагане. Балаганные представления везде пользовались популярностью, и на одном таком давали посмотреть в удивительный аппарат. Глядишь в стакан с водой, и чуть глаза попривыкнут, начинаешь различать в воде крохотных вертких тварей, они плавают вверх-вниз, вертятся волчком, отплясывают джигу и так резвятся, что хозяин балагана все приговаривал: сами видите, какая хорошая в Темзе вода, раз в ней уживается столько крохотных развеселых малявок.

Примерно так Финту представлялся Джулин разум: по большей части пустота, но изредка возникает какое-то шевеление.

– Ну же, Джули, – ободрил он.

Джули оглянулась на остальных; те усердно отводили глаза. Финт отчасти понимал, в чем дело. Кому охота засветиться как болтуну, который трезвонит обо всем, что видел, – а то, чего доброго, окажется, что о некоторых вещах распространяться не след, ведь тут и там ходят люди похуже, чем тошеры и мусорщики, – у таких всегда наготове заточка или опасная бритва, а в глазах – ни искры жалости.

Но вот во взгляде Джули-Грязнули засветилась непривычная для нее решимость. Золотыми волосами она похвастаться не могла – собственно, никакими не могла особо похвастаться; те жалкие лохмушки, что еще остались, слиплись от грязи и закручивались в нелепые завитки. Она потеребила такой «локон», вызывающе зыркнула на остальных и проговорила:

– Я тут побиралась на Мэлле за день до грозы, глядь – катится мимо шикарная карета с открытой дверцей, а эта девочка как выпрыгнет, и ну бежать вниз по улице, точно на ней одежка горит, так? А два типчика скок наружу, вот и припустили за ней, как в жопу ужаленные, с дороги всех растолкали, будто так и надо. – Джули-Грязнуля умолкла и пожала плечами: дескать, это все. Остальные праздно озирались по сторонам, намеренно не глядя на нее и словно давая понять, что уж они-то к этой малахольной, опасно болтливой особе вообще никакого отношения не имеют.

– Что за карета? – настаивал Финт.

Он не сводил глаз с Джули, потому что отлично знал: стоит на миг отвернуться, как на нее тут же накатит непрошибаемая забывчивость; но получил он, после того как основательно встряхнул Джулины воспоминания, всего-то навсего: «Дорогущая, шикарная, две лошади». Джули-Грязнуля решительно захлопнула рот и явно не собиралась открывать его снова – разве что на горизонте замаячит бесплатная выпивка. Финту ничего не стоило прочесть ее мысли – с такими-то пробелами поди не прочти! Он побренчал оставшимися в кармане монетами – а это язык международный, – и в круглом, щекастом, унылом лице Джули снова вспыхнул свет.

– А карета-то со странностью; стронулась с места, а одно колесо как взвизгнет, как заскрипит, словно поросенка режут. Я этот звук всю дорогу слышала.

Финт поблагодарил ее, вложил ей в руку несколько медных монеток и покивал остальным; те глядели так, словно здесь, перед ними, только что совершилось кровавое убийство.

А Джули-Грязнуля, зажав монеты в кулаке, вдруг заявила:

– Я чего еще вспомнила. Девушка что-то кричала, но я не поняла что, потому что не по-нашенски. И кучер тоже ни разу не англичанин. – Джули устремила на Финта цепкий, многозначительный взгляд, и тот вручил ей еще пару фартингов, гадая про себя, а не удастся ли стрясти часть накладных расходов с мистера Чарли. Только придется строгий счет вести, Чарли точно не из тех, кому можно лапшу на уши вешать.

Шагая прочь, Финт прикинул, а не сходить ли с ним повидаться; в конце концов, у него же теперь есть ценные сведения, так? А ценные сведения стоили денег – изрядных денег, а глядишь, и того больше, если блеск навести. Хотя Финт понимал в душе: неразумно слишком уж заноситься насчет выплат в самом начале…

Он пошарил в кармане – вместилище для всего, что удавалось туда впихнуть. Ага, вот он: картонный прямоугольничек. Финт тщательно сложил все буквы одну к другой, и цифры тоже; в конце концов, кто ж не знает, где тут Флит-стрит? Там все газеты печатаются, но для Финта это был вполне сносный тошерский район, а рядом еще парочка полезных туннелей. Сама река Флит была частью канализационной системы, и вы просто не представляете, что там порою оседало… Финт с удовольствием вспомнил, как однажды нашел браслет с двумя сапфирами и в тот же день еще целый соверен: счастливое место, учитывая, что приличный дневной улов тошера зачастую сводится к горсти фартингов.

И Финт отправился в путь; Онан по-прежнему послушно трусил за ним по пятам. Юноша шагал, погрузившись в задумчивость. Джули-Грязнуля, конечно, ни за что не вспомнит такую полезную деталь, как герб – из тех, какие красуются на каретах знатных лордов. Но тут Финта осенило, что в любом случае, если карета используется для грязных делишек, скажем, чтобы отвозить молодых леди туда, куда им ехать не следует, вряд ли кому-то захочется помечать карету своим гербом. А вот скрипучее колесо так и будет скрипеть, пока его не починят. Времени у Финта немного; а это – единственная ниточка в его руках, при том что в городе сотни карет и разных прочих экипажей.

«Видать, придется непросто, – подумал он, – но, раз уж я за это дело взялся, скрипучее колесо придется подмазать, как говорится, не подмажешь – не поедешь, а смазка – это я, Финт, и есть. А если повезет, – мечтал он про себя, – кое-кто сведет близкое знакомство с Финтовым кулаком…»