Онлайн чтение книги Доживем до понедельника
Пятница

Первый утренний звонок в 8.20 дается для проверки общей готовности. На него не обращают внимания.

Учительская гудит от разговоров, легко подключая к ним вновь прибывших, тем более что темы поминутно меняются. Кто-то между делом спешит допроверить тетради: на них вечно не хватает времени…

- Вчера, представляете, просыпаюсь в час ночи не на своей подушке…

- Да что вы? Это интересно…

- Ну вас, Игорь Степанович!… Просыпаюсь я головой на тетрадке, свет в глаза… проверяла, проверяла - и свалилась!

- Аллочка, имейте совесть! - так обращались время от времени к химичке Алле Борисовне, которая могла висеть на телефоне все внеурочное время. Она роняла в трубку какие-то междометия, томно поддакивала, скрывая предмет своего разговора, и это особенно злило учителей.

- Угу… Угу… Угу… - протяжно, в нос произносит Аллочка. - Угу… Кисленьких… Угу… Как всегда… Угу… Грамм двести - триста.

Светлана Михайловна говорила с Наташей грубовато-ласково:

- Ну что такое стряслось? Нет, ты плечами не пожимай, ты мне глаза покажи… Вот так. Не обижаешься, что я говорю "ты"?

- Нет, конечно.

- Еще бы! Здесь теперь твой дом - отсюда вышла, сюда и пришла, так что обособляться некрасиво…

- Я не обособляюсь.

- Вот и правильно! Раиса Пална, а вы что ищете?

- Транспортир - большой, деревянный.

- На шкафу…

Мельников говорил в углу со старичком-географом, который постоянно имел всклокоченный вид, оттого что его бороденка росла принципиально криво. Илья Семенович возвращал ему какую-то книгу и ругал ее:

- Это, знаете, литература для парикмахерской, пока сидишь в очереди. Он же не дал себе труда разобраться: почему его герой пришел к религии? И почему ушел от нее? Для кого-то это вопрос вопросов, - для меня, к примеру… А здесь это эффектный ход!…

Старичок географ смущенно моргал, словно сам был автором ругаемой книжки.

Мельников замолчал. До него донесся сетующий насморочный голос учительницы начальных классов:

- И все время на себя любуются! Крохотули такие, а уже искокетничались все… Им говоришь: не ложите зеркальце в парту! Его вообще сюда таскать запрещается. - Ложат, будто не слышали… Вчера даже овальное, на ручке ложили - представляете?

- Послушайте… нельзя же так!

Говорившая обернулась и уставилась на Мельникова, как и все остальные. Чем это он рассержен так?

- Я вам, вам говорю. Вы учитель, черт возьми, или…

- Вы - мне? - опешила женщина.

- " Ложить " - нет такого глагола. То есть на рынке-то есть, а для нас с вами - нету! Голубушка, Таисия Николаевна, как не знать этого? Не бережете свой авторитет, так пощадите чужие уши!…

Его минутная ярость явно перекрывала повод к ней. Он и сам это почувствовал, отвернулся, уже жалея, что ввязался. Учительница начальных классов издала горлом булькающий сдавленный звук и быстро вышла… Светлана Михайловна - за ней:

- Таисия Николаевна! Ну зачем, золотко, так расстраиваться?…

Потом была пауза, а за ней - торопливая разноголосица:

- Время, товарищи, время!

- Товарищи, где шестой "А"?

- Шестой "А" смотрит на вас, уважаемая… (речь шла о классном журнале).

- Лидия Иванна, ключ от физики у вас?

- Там открыто. Только я умоляю, чтобы ничего не трогали… Вчера мне чуть не сорвали лабораторную…

Светлана Михайловна вернулась взбудораженная, красная, сама не своя. Перекрыв все голоса, она объявила Мельникову:

- Вот, Илья Семенович, в чужом-то глазу мы и соломинку видим… Весь ваш класс не явился на занятия. В раздевалку они не сдали ни одного пальто, через минуту второй звонок, а их никто не видел… Поздравляю.

Стало тихо в учительской. У Ивана Антоновича, у географа, что- то с грохотом посыпалось из портфеля, куда он засовывал книжку. Оказывается, он яблоками отоварился спозаранок и - без пакета…

- Я так и знала, что без Анны Львовны что-нибудь случится, - добавила Светлана Михайловна, ища взглядом Мельникова и - странное дело! - не находя. Отгороженный столом, Илья Семенович сидел на корточках и помогал старику собрать его несчастные яблоки (на глаз можно было определить, что - кислятина!). Они вдвоем возились там - "история с географией", а учителя саркастически улыбались.

- Чей у них должен быть урок? - спросил Мельников; он показался без очков над столом.

- Мой, - объявила Наташа.

И ножка ее отфутболила к Мельникову запылённое яблоко.

* * *

Мельников осматривался, стоя без пальто у дверей школы. Двор был пуст. Кувыркались на ветру прелые листья, качались молоденькие оголенные деревца. С развевающимся шарфом Илья Семенович пошел вдоль здания.

С тыльной стороны пристраивали к школе мастерские. Там был строительный беспорядок, стабильный, привычный, а потому уже уютный: доска, например, водруженная на старую трубу из котельной, образовала качели, леса и стальные тросы применялись для разных гимнастических штук; любили также пожарную лестницу… Здесь можно было переждать какую-нибудь опасность, покурить, поговорить с девчонкой - словом, свой девятый "В" Мельников не случайно обнаружил именно здесь.

Его увидели.

Кто-то первый дал сигнал тревоги, кто-то рванулся "делать ноги", но был остановлен… До появления Мельникова они стояли и сидели на лесах группками, а теперь все сошлись, соединились, чтобы ожидаемая кара пришлась на всех вместе и ни на кого в частности…

Генка Шестопал наблюдал за событиями сверху, с пожарной лестницы; он там удобно устроился и оставался незамеченным.

Мельников разглядел всю компанию. Они стояли, разлохмаченные ветром, в распахнутых пальто… Портфели их сложены на лесах.

- Здравствуйте, - сказал Илья Семенович, испытывая неловкость и скуку от предстоящего объяснения.

- Здрасьте… - Они старались не смотреть на него.

- Бастуем, следовательно?

Они молчали.

- Какие же лозунги?

Сыромятников выступил вперед. Если лидер - он, поздравить этих архаровцев не с чем…

- Мы, Илья Семенович, знаете за что выступаем? За уважение прав личности!

И многие загудели одобрительно, хотя и посмеиваясь. Сыромятников округлил свои глазки, неплохо умеющие играть в наив. Столь глубокие формулировки удавались ему не часто, и он осмелел.

- Надо, Илья Семенович, англичаночку призвать к порядку. Грубит.

Поглядел Мельников на длинное обиженное лицо этого верзилы - и не выдержал, рассмеялся.

Костя Батищев перекинулся взглядом с Ритой и отодвинул Сыромятникова.

- Скажи, Батя, скажи… - зашептали ему.

Костя заговорил, не вынимая рук из косых карманов своей замечательной теплой куртки:

- Дело вот в чем. Сперва Наталья Сергеевна относилась к нам очень душевно…

- За это вы сорвали ей урок, - вставил Мельников.

- Разрешите я скажу свою мысль до конца, - самолюбиво возразил Костя.

- Прежде всего вернемся в помещение. Я вышел, как видите, без пальто, а у меня радикулит…

Ребята посмотрели на Костю; он покачивал головой; явно ощущал красивый этот парень свою власть и над ними и над этим стареющим продрогшим очкариком…

- А вы идите греться, Илья Семенович, - позволил Батищев с дружелюбным юмором. - Не рискуйте, зачем? А мы придем на следующий урок.

- Демидова, ты комсорг. Почему ж командует Батищев? - не глядя на Костю, спросил Мельников.

Маленькая Света Демидова ответила честным взором и признанием очевидного:

- Потому что у меня воля слабее.

- А еще потому, что комсорг - это рабочая аристократия, - веселым тонким голосом объявил Михейцев.

- Пошутили - и будет, - невыразительно уговаривал Мельников. И смотрел на свои заляпанные глиной ботинки.

- А мы не шутим, Илья Семенович, - солидно и дружелюбно возразил Костя. - Мы довольно серьезно настроены…

- А если серьезно… тогда получите историческую справку! - молодеющим от гнева голосом сказал учитель. - Когда-то русское общество было потрясено тем, что петрашевцев к "высшей мере" приговорили - кружок, где молодой Достоевский был… где всего лишь читали социалиста Фурье, а заодно и знаменитое Письмо Белинского к Гоголю. И за это - гражданский позор на площади… надлом шпаги над головой… потом на эту голову - мешок… и тут должен был следовать расстрел! В последний миг заменили, слава Богу, острогом.

…Или другое: из Орловского каторжного централа просочились мольбы заключенных о помощи: там применялись пытки…

В таких случаях ваши ровесники не являлись в классы. Бастовали. И называли это борьбой за права человеческой личности… Как Сыромятников.

Такая аналогия смутила ребят. Не сокрушила, нет, а именно смутила. До некоторой степени. А Мельникову показалось, что лекция его до абсурда неуместна здесь… что ребятам неловко за него!

- И что… помогали они? Ихние забастовки? - трусливо вобрал Сыромятников голову в плечи. Ответа не последовало.

- Предлагаю "не удлинять плохое", как говорили древние. Не слишком это порядочно - сводить счеты с женщиной, у которой сдали нервы. А? - Илья Семенович оглядел их всех еще раз и повернулся, чтобы уйти восвояси: аргументы он исчерпал, а если они не сработали, сцена становилась глупой.

Но тут он увидел бегущую сюда Наташу. Ребята насторожились, переглянулись: теперь учителей двое, они будут снимать стружку основательнее, злее… За ворону, за срыв уроков вчера и сегодня, за все…

Наталья Сергеевна была, как и Мельников, без пальто, но не мерзла - от возбуждения. Блестя сухими глазами, она сказала легко, точно выдохнула:

- Я хочу сказать… Вы простите меня, ребята. Я была неправа!

И - девятый "В" дрогнул: в школе тех лет нечасто слышали такое от учителей, не заведено было. Произошло замешательство.

- Да что вы, Наталья Сергеевна! - хором заговорили девочки, светлея и сконфуживаясь.

- Да что вы… - заворчали себе под нос мальчишки.

- Нет, вы тоже свинтусы порядочные, конечно, но и я виновата…

Срывающийся голос откуда-то сверху сказал взволнованно:

- Это я виноват! Ворона-то - моя…

Все задрали головы и увидели забытого наверху Генку. Он еще что-то пытался сказать, спускаясь с лестницы, но все потонуло во взрыве смеха по его адресу. Обрадовался разрядке девятый "В"!…

- А я на Сыромятникова подумала!

- Что вы, Наталья Сергеевна, я ж по крупному рогатому скоту!

…Мельников, стоя спиной к ним, завязывал шнурок на ботинке и горевал о том, что сполна избавиться теперь от жидкой глины, на обувь налипшей, получится только дома; а как в этом виде на уроки являться? Ветер трепал его шарф и волосы. У него было такое чувство - неразумное, конечно, но противное, - будто вся компания смеется над ним. И Наташа тоже.

* * *

Потом урок английского шел своим чередом. Зная, что они похитили у Натальи Сергеевны уйму времени, ребята старались компенсировать это утроенным вниманием и активностью.

- What is the English for ⁵⁾5) Как по-английски… … ехать верхом? - спрашивала звонко Наташа.

В приливе симпатии к ней поднимался лес рук. Все почему-то знали, как будет "ехать верхом"!

- To ride-rode-ridden! - бодро рапортовал Сыромятников. Даже он знал!

Но тут вошла в класс Светлана Михайловна. Все встали.

- Ах, все-таки пожаловали? - удивленно сказала она. - Извините, Наталья Сергеевна. Я подумала, что надо все-таки разобраться. В чем дело? Кому вы объявили бойкот? Садитесь, садитесь. Воспользовались тем, что завуч бюллетенит, что учительница молодая… так? - Она ходила по рядам. - Только не нужно скрытничать. Никто не собирается пугать вас административными мерами. Я просто хочу, чтобы мы откровенно, по-человечески поговорили: как это вас угораздило - не прийти на урок? Чья идея?

Молчит 9-ый "В" в досаде и унынии: опять двадцать пять!

- Так мы уже все выяснили! - сказал Батищев.

- Наталья Сергеевна сама знает, - подхватила Света Демидова.

- Да… у нас уже все в порядке, Светлана Михайловна, - подтвердила Наталья Сергеевна.

- О… Так у вас, значит, свои секреты, свои отношения… - Светлана Михайловна улыбалась ревниво. - Ну-ну. Не буду мешать.

По классу облегченный вздох прошелестел, когда она вышла.

* * *

Школьная нянечка, тетя Граня, выступала в роли гида: показывала исторический кабинет трем благоговейно притихшим первоклассникам.

- Вишь, как давно напечатано. - Она подвела их к застекленному стенду с фотокопиями "Колокола", "Искры" и пожелтевшим траурным номером "Правды" от 22 января 1924 года. - Ваших родителей, не только что вас, еще не было на свете… Вот ту газету читали тайно, за это царь сажал людей в тюрьму!

- Или в концлагерь, - компетентно добавил один из малышей.

- Ишь ты! Не, до этого уже после додумались… А ну, по чтению у кого пятерка?

- У него, - сказали в один голос две девочки, - у Скороговорова!

- Ну, Скороговоров, читай стишок.

Она показывала на изречение, исполненное плакатным пером:

Шестилетний Скороговоров, красный от усилий и от общего внимания, громко прочел два слова, а дальше затруднился. Тут вошел Мельников.

- Это, Илья Семеныч, из первого "А" малышня, - спокойно ответила на его недоумение тетя Граня. - У них учительница вдруг заболела и ушла, а что им делать - не сказала. Вот мы и сделали посещение… А трогать ничего не трогали.

- Ну-ну, - неопределенно сказал Мельников и подошел к окну. Внезапно он понял что-то…

- А как зовут вашу учительницу? - спросил он у малышей.

- Таисия Николаевна! - ответил Скороговоров.

А одна из девочек сказала, переживая:

- На арифметике она все плакать хотела. А второго урока уже не было.

Мельников понял: да, та самая, которую он унизил за вульгарный глагол… "Ложат зеркало в парту"… Господи, а как надо было? Ясно одно: не так, как он. Иначе!

- Илья Семеныч, а вот как им объяснить, таким клопам, выражение "вещим оком"? Сама-то понимаю, а сказать…

Рассеянный, печальный, Мельников не сразу понял, чего от него хотят. Взгляд тети Грани приглашал к плакату.

- Ну, вещим - пророческим, значит. Сверхпроницательным…

Первоклассники смотрели на него, мигая.

- Спасибо вам, - Граня поджала губы и заторопила детей: - Пошли в химию, не будем мешаться…

* * *

…Эта комната фактически принадлежала ему, Мельникову. Ничего тут особенного: карты на стенах. Два-три изречения. Вместительный книжный шкаф - там сочинения Герцена, Ключевского, Соловьева, Тарле… Плюс избранное из классиков марксизма, конечно (Илья Семенович был в особом контакте с ранним Марксом, с молодым…). Доска тут - но не школьная, а лекционная, поменьше.

Илья Семенович провел пальцами по книжным корешкам. Поднял с пола кнопку и пришпилил свисавший угол карты… Потом взял мелок и принялся рисовать на доске что-то несуразное.

Он оклеветал самого себя: сначала вышел нос с горбинкой, потом его оседлали очки, из-под них глянули колючие глаза… Вот очерк надменного рта, а сверху, на черепе, посажен белый чубчик, похожий на язык пламени…

Все преувеличено, все гротеск, а сходство схвачено, и еще как остро! Мельников подумал и туловище нарисовал…птичье! Отошел, поглядел критически - и добавил кольцо, такое, как в клетке с попугаем. Теперь замысел прояснился: тов. Мельников - попугай.

Но Илья Семенович был недоволен. Туловище он стер и на сей раз несуетливыми, плавными штрихами любовно обратил себя в верблюда!

И опять ему показалось, что это не то… И не дилетантская техника рисунка смущала его, а существо дела: это шел "поиск себя"…

* * *

На доске были написаны темы:

1. Образ Катерины в драме Островского "Гроза".

2. Базаров и Рахметов (сравнительная характеристика).

3. Мое представление о счастье".

Девятый "В" писал сочинение.

Светлана Михайловна бесшумно ходила по рядам, заглядывала в работы, давала советы. Иногда ее спрашивали:

- А к "счастью" эпиграф обязательно?

- Желательно.

- А выйти можно?

- Только поживей. Одна нога там, другая - тут…

Генка Шестопал вертелся и нервничал. У него было написано: "Счастье - это, по-моему…"

Определение не давалось.

Он глядел на Риту, на прядку, свисающую ей на глаза, на ожесточение, с которым Рита дула вверх, чтобы эту прядку прогнать, и встряхивала авторучкой, чтобы не кончались чернила… Генка смотрел на нее, и, в общем, идея счастья казалась ему ясной, как день, но на бумагу перенести ее было почему-то невозможно…

Да и стоит ли?

Светлана Михайловна остановилась перед ним:

- И долго мы будем вертеться?

Генка молчал, насупившись.

- Ну, соберись, соберись! - бодро сказала учительница и взъерошила Генкины волосы. - Знаешь, почему не пишется? Потому что туман в голове, сумбур… Кто ясно мыслит, тот ясно излагает!…

…И снова рабочая тишина.

* * *

Была большая перемена.

Младшие ребята гоняли из конца в конец коридора, вклиниваясь в благопристойные ряды старшеклассников, то прячась за ними, то чуть не сбивая их с ног…

Школьный радиоузел вещал:

"…Вымпел за первое место по самообслуживанию среди восьмых классов получил восьмой "Б", за дежурство по школе - восьмой "Г". Второе и третье места поделили…"

Мельников стоял, соображая с усилием, куда ему надо идти. Подошла Наташа.

- Что с вами? У вас такое лицо…

- Какое?

- Чужое.

- Это для конспирации.

Наташа спросила, чтоб растормошить его:

- Да, мы не доспорили: так как насчет "дистанции", Илья Семеныч? Держать ее… или как?

Мельников ответил серьезно, не сразу:

- Не знаю. Я, Наталья Сергеевна, больше вам не учитель.

- Вижу! - огорченно и дерзко вырвалось у нее.

Помолчали.

- Где же наши? - Наташа оглядывалась и не находила никого из 9-го "В".

- Пишут сочинение. У меня отобрали под это урок.

- Вам жалко?

- Жалко, что не два.

Слова были сухие и ломкие, как солома.

- Пойдемте посмотрим, - предложила Наташа, и Мельников пожал плечами, но пошел за ней к двери 9-го "В" - по инерции, что ли…

Наташа заглянула в щель:

- "Мое представление о счастье"… Надо же! Нам Светлана Михайловна таких тем не давала, мы писали все больше про "типичных представителей"… А физиономии-то какие: серьезные, одухотворенные…

Слышит ли он ее? О чем думает?

- А Сыромятников списывает! - углядела Наташа. - Чужое счастье ворует…

- Это будет перед вами изо дня в день, налюбуетесь, - отозвался Мельников.

Гудела, бурлила, смеялась большая перемена. Ребячья толкотня напоминала "броуново движение", как его рисовали в учебнике Перышкина.

- Не понимаю, как они пишут такую тему, - вздохнула Наташа. - Это ж невозможно объяснить - счастье! Все равно что прикнопить к бумаге солнечный зайчик…

- Никаких зайчиков. Все напишут, что счастье в труде, в борьбе…

Он был сейчас похож на праздного, постороннего в школе человека. Что это - позиция? Поза? Тоска?

Открылась дверь, выглянула Светлана Михайловна. Дверью она отгородила от себя Наташу, видела одного Мельникова.

- Может быть, зайдете? - предлагает она. Но, перехватив его взгляд, оборачивается: ах, вот что! Воркуете? Но нельзя ли подальше отсюда, здесь работа идет, сказал ее взгляд. Резко закрылась за ней дверь. Прозвенел звонок.

- У меня урок, - говорит Наташа.

- А я свободен, - с шалой усмешкой, с вызовом даже отвечает Мельников, словно он неприкаянный, но гордый люмпен, а она - уныло-старательный клерк.

И они разошлись.

* * *

Девятый "В" писал сочинение второй урок подряд, не разогнувшись и в перемену.

Молча протянула Светлане Михайловне свои листки Надя Огарышева, смуглая тихоня.

Генка взял себя в руки и дописал наконец первую фразу: "Счастье - это, по-моему, когда тебя понимают".

Когда он поднял голову, Светлана Михайловна растерянно глядела в сочинение Огарышевой.

- Надюша… золотце мое самоварное! Ты понимаешь, что ты понаписала, а? Ты себе отчет отдаешь? - Она сконфуженно, натянуто улыбалась, глядя то в листки, то на ученицу, а в глазах у нее была паника. - Я всегда за искренность, ты знаешь… потому и предложила вам такую тему! Но что это за мечты в твоем возрасте, ты раскинь мозгами-то…

- Я, Светлана Михайловна… думала… что вы… - Надя Огарышева стоит с искаженным лицом, наматывает на палец колечко волос и выпаливает наконец: - Я дура, Светлана Михайловна! Ой, какая же я дура…

- Это печально, но все-таки лучше, чем испорченность. - Светлана Михайловна говорила уже мягче: девочка и так себя казнит…

Класс с интересом следил за разговором, почти все оторвались от своей писанины.

- А чего ты написала, Надь? - простодушно спрашивает Черевичкина.

- Ну, не хватало только зачитывать это вслух! - всплеснула руками Светлана Михайловна и строго окинула взглядом растревоженный класс:

- В чем дело, друзья? Почему не работаем?

- А почему не прочесть? - напирал Михейцев. - А вдруг мы все, вроде Огарышевой, неправильно пишем?

- Успокойся, тебе такое в голову не придет…

Понятно, что такие слова только подогрели всеобщую любознательность… Даже сквозь смуглоту Надиной кожи проступила бледность. Она вдруг сказала:

- Отдайте мое сочинение, Светлана Михайловна.

- Вот правильно! Возьми и порви, я тебе разрешаю. И попробуй написать о Катерине, может быть, успеешь… И никогда больше не пиши такого, что тебе самой же будет стыдно прочесть!

- А мне не стыдно, Светлана Михайловна. Я прочту!

- Ты… соображаешь?! - всплеснула руками Светлана Михайловна. - В классе мальчики!

- Но если вам можно знать, то им и подавно, - объявила Рита.

Класс поддержал ее дружно и громко.

- Замолчите! Отдай листки, Огарышева!

- Не отдам, - твердо сказала Надя.

- Ну хорошо же… Пеняй на себя! Делайте что хотите! - обессилев, сказала Светлана Михайловна и, высоко подняв плечи, отошла в угол класса…

- Молчишь? Нет, теперь уж читай!

Повадился мельниковский класс срывать уроки! Сейчас это выражалось в демонстративном внимании, с каким они развесили уши…

Надя Огарышева читала крамольное сочинение срывающимся голосом, без интонаций:

- "…Если говорить о счастье, то искренно, чтобы шло не от головы. У нас многие стесняются написать про любовь, хотя про нее думает любая девчонка, даже самая несимпатичная, которая уже не надеется. А надеяться, по-моему, надо!…"

Тишина стояла такая, что даже Сыромятников, который скалился своей лошадиной улыбкой, вслух засмеяться не рисковал. Девчонки - те вообще открыли рты…

- "Я, например, хочу встретить такого человека, который любил бы детей, потому что без них женщина не может быть по-настоящему счастливой. Если не будет войны, я хотела бы иметь двоих мальчиков и двоих девочек…"

Сыромятников не удержался и свистнул в этом месте, за что получил книгой по голове от коротышки Светы Демидовой.

Надя продолжала, предварительно упрямо повторив: - "…двоих мальчиков и двоих девочек! Тогда до конца жизни никто из них не почувствует себя одиноким, старшие будут оберегать маленьких, вот и будет в доме счастье.

Когда в последнее время я слышу плохие новости или чье-нибудь нытье, то думаю: но не закрываются же роддома, действут, - значит, любовь случается и нередко, а это значит, что грешно клеветать на жизнь, грешно и глупо! Вспоминается, как светилась от радости Наташа Ростова, когда она, непричесанная, в халате, забывшая о приличиях высшего света, выносит гостям пеленку - показать, что у маленького желудок наладился… Здесь Толстой влюблен в жизнь и в образ матери! Кстати, именно на этих страницах я поняла, что Толстой - окончательный гений!"

Светлане Михайловне демонстративно весело стало:

- Ну слава Богу! А мы все нервничали: когда же Огарышева окончательно признает Толстого?!

А Надя пропустила издевку мимо ушей и сказала последнюю фразу:

- Я ничего не писала о труде. Но разве у матерей мало работы?

Класс молчал.

Надя стояла у своей второй парты с листками и глядела не на товарищей, а в окно, и все мотала на палец колечко волос…

- Ну и что? - громко и весело спросил учительницу Генка.

И весь девятый "В" подхватил, зашумел - облегченно и бурно:

- А действительно, ну и что? Чем это неправильно?

- Ну, знаете! - только и сумела сказать Светлана Михайловна. Куда-то подевались все ее аргументы… Она могла быть сколь угодно твердой до и после этой минуты, но сейчас, когда они все орали "ну и что?", Светлана Михайловна, вдруг утратив позицию, почувствовала себя ужасно, словно стояла в классе голая…

А Костя Батищев нашел, чем ее успокоить:

- Зря вы разволновались, Светлана Михайловна: она ведь собирается заиметь детей от законного мужа, от своего - не чужого!

- А ну хватит! - кричит Светлана Михайловна и ударяет изо всех сил ладонью по столу. - Край света, а не класс… Ни стыда, ни совести!

Потом у нее наверняка болела ладонь…

* * *

Дверь кабинета истории приоткрыла немолодая женщина в платке и пальто, с пугливо-внимательным взглядом.

- Разрешите, Илья Семенович?

- Входите…

Женщина боком вошла, подала ему сухую негибкую руку:

- Здравствуйте…

- Напрасно вы ходите, товарищ Левикова, честное слово.

- Почему… напрасно? - Она присела и вынула платок. - Я уж не просто так, я с работы отпрашиваюсь…

- Не плакать надо передо мной, а больше заниматься сыном.

- Но вчера-то, вчера-то вы его опять вызывали?

В дверь заглянула Наташа:

- Илья Семенович… Извините, вы заняты?

Он покосился и жестом предложил ей сесть, не ответив.

- Я только две минуточки! - жалобно обратилась родительница теперь уже к Наташе. Та смущенно посмотрела на Мельникова, села поодаль.

- Я говорю, вчера-то вы опять его вызывали…

- Вызывал, да. И он сообщил нам, что Герцен уехал за границу готовить Великую Октябрьскую революцию. Вместе с Марксом. Понимаете - Герцен ! Это не укладывается ни в одну отметку.

- Вова! - громко позвала женщина.

Вова, оказывается, был тут же, за дверью. Он вошел, морща нос и поводя белесыми глазами по сторонам. Левикова вдруг дала ему подзатыльник.

- Чего дерешься-то? - хрипло спросил Вова; он, конечно, ожидал этого, но попозже; он недопонял, почему сразу, уже на входе…

- Ступай домой, олух, - скорбно сказала ему мать. - Дома я тебе еще не такую революцию сделаю… И заграницу…

- Это не метод! - горячо сказала Наташа, когда Вова вышел, почесываясь. Левикова поглядела на нее, скривила губы и не сказала ничего. Обратившись к Мельникову, ее лицо опять стало пугливо- внимательным. И все время был наготове носовой платок.

- Стало быть, как же, Илья Семенович? Нам ведь никак нельзя оставаться с единицей, я уже вам говорила… Ну, выгонят его из Дома пионеров, из ансамбля этого… И куда он пойдет? Вот вы сами подумайте… Обратно во двор? Хулиганить?

Мельников испугался, что она заплачет, и перебил, с закрытыми глазами откинувшись на спинку стула:

- Да не поставил я единицу! "Три" у него. "Три"… удовлетворительно…

- Вот спасибо-то! - встала, всплеснув руками, женщина.

- Да нельзя за это благодарить, стыдно! Вы мне лишний раз напоминаете, что я лгу ради вас, - взмолился Илья Семенович.

- Не ради меня, нет… - начала было Левикова, но он опять ее перебил:

- Ну во всяком случае, не ради того, чтобы Вова плясал в этом ансамбле… Ему не ноги упражнять надо, а память и речь, и вы это знаете!

Уже стоя в дверях, Левикова снова посмотрела на Наташу, на ее ладный импортный костюмчик, и недобрый огонь засветился в ее взгляде. Она вдруг стала выкрикивать, сводя с кем-то старые и грозные счеты; такой страсти никак нельзя было в ней предположить по ее первоначальной пугливости:

- Память? Память - это верно, плохая… И речь… А вы бы спросили, почему это? Может, у него отец… потомственный алкоголик? Может, парень до полутора лет головку не держал, и все говорили, что не выживет? До сих пор во дворе доходягой дразнят!

Слезы сдавили ей горло, и она закрыла рот, устыдившись и испугавшись собственных слов.

- Извините. Не виноваты вы… И которая по русскому - тоже говорит: память… и по физике…

И Левикова вышла.

Молчание. Наташе показалось, что угрюмая работа мысли, которая читалась в глазах Мельникова, не приведет сейчас ни к чему хорошему. Поэтому с искусственной бодростью сказала:

- А я вот за этой партой сидела!…

Он озадаченно поглядел на стол, на нее…

- Извините меня, Наташа.

Он вышел из кабинета истории…

* * *

…и рванул дверь директорского кабинета.

Сыромятников, почему-то оказавшийся в приемной, шарахнулся от него.

Директор, Николай Борисович, собирался уходить. Он был уже в плаще и надевал шляпу, когда появился Мельников.

- Ты что хотел? - спросил директор, небрежно прибирая на своем столе.

- Уйти в отпуск. - Мельников опустился н стул.

- Что? - Николай Борисович тоже сел - просто от неожиданности. - Как в отпуск? Когда?

- Сейчас.

- В начале года? Да что с тобой? - Николая Борисовича даже развеселило такое чудачество.

- Я, видимо, нездоров…

- Печень? - сочувственно спросил директор.

- Печень не у меня. Это у географа, у Ивана Антоновича…

- Прости. А у тебя что?

- Да так…общее состояние…

- Понимаю. Головокружения, упадок сил? Понимаю…

- Могу я писать заявление?

- Илья, а ты не хитришь? Может, диссертацию надумал кончать? - прищурился Николай Борисович.

Мельников покрутил головой.

- Это уже история…

- А зря. Я даже хотел тебе подсказать: сейчас для твоей темы самое время!

- Прекрасный отзыв о научной работе… и могучий стимул для занятий ею, - скривился Мельников и, отойдя к окну, стал смотреть во двор. Николай Борисович не обиделся, лишь втянул в себя воздух, словно заряжаясь новой порцией терпения: он знал, с кем имеет дело.

- Слушай, ты витамин B-12 не пробовал? Инъекции в мягкое место? Знаешь, моей Галке исключительно помогло. И клюкву - повышает гемоглобин! И печенку - не магазинную, а с базара…

- Мне нужен отпуск. Недели на три, на месяц. За свой счет.

- Это не разговор, Илья Семеныч! Ты словно первый день в школе… Для отпуска в середине года требуется причина настолько серьезная, что не дай тебе бог…

Директор снял шляпу и говорил сурово и озабоченно.

- А если у меня как раз настолько? Кто это может установить?

- Медицина, конечно.

Мельников повернулся к окну. Ему видны белая стена и скат крыши другого этажа; там прыгала ворона с коркой в клюве, выискивала место для трапезы… Вот зазевалась на миг, и эту корку у нее утащили из-под носа раскричавшиеся на радостях воробьи.

- Мамаша как поживает?

- Спасибо. Кошечку ищет.

- Что?

- Кошку, говорю, хочет завести. Где их достают, на "Птичьем рынке"?

Директор пожал плечами и всмотрелся в заострившийся профиль Мельникова.

- Да-а… Вид у тебя, прямо скажем, для рекламы о вреде табака… - И, поглядывая на него испытующе, добавил тихо:

- А знаешь, я Таню встретил… Спрашивала о тебе. Она замужем и, судя по некоторым признакам, - удачно…

Мельников молчал.

- Слышишь, что говорю-то?

- Нет. Ты ведь меня не слышишь.

Николай Борисович помолчал и отвернулся от него. Они теперь - спинами друг к другу.

- А ты подумал, кем я тебя заменю? - рассердился Николай Борисович.

- Замени собой. Один факультет кончали.

Директор посмотрел на него саркастически.

- У меня же "эластичные взгляды", я легко перестраиваюсь, для меня "свежая газета - последнее слово науки"… Твои слова?

- Мои. - Мельников выдержал его взгляд.

- Видишь! А ты меня допускаешь преподавать, калечить юные души… Я, брат, не знал, куда прятаться от твоего благородного гнева, житья не было, - горько сказал Николай Борисович и продолжал серьезно, искренне: - Но я тебя всегда уважал и уважаю… Только любить тебя - трудно… Извини за прямоту. Да и сам ты мало ведь кого любил, а? Ты честность свою любил, холил ее, пылинки с нее сдувал…- как-то грустно закончил он.

- Ладно, не люби меня, но дай отпуск, - гнул свое Мельников.

- Не дам, - жестко отрезал директор. - На тахте - оно спокойней, конечно… И честность - под подушку, чтоб не запылилась!

- Про тахту - глупо: у меня бессонница. А что касается честности - да, она гигиены требует, ничего странного. Как зубы, скажем. Иначе - разрушается помаленьку и болит, ноет… Не ощущал?

- Что? Зубы-то? - запутался Николай Борисович. - Да нет, уже нет… Могу дать хорошего протезиста - надо?

- Ты подменил тему, Коля, - засмеялся Мельников. - Сплутовал!

- Слушай, отстань! Седой мужик, пора понимать: твоими принципами не пообедаешь, не поправишь здоровья, не согреешься…-

- Конечно. Это тебе - не шашлык, не витамин B-12, не грелка…

Мельников прошелся по кабинету, взял с полки какое-то пособие, полистал.

- Ты никогда не размышлял о великой роли бумаги?

- Бумаги?

- Да! Надо отдать ей должное: все выдерживает! Можно написать на ней: "На холмах Грузии лежит ночная мгла…", а можно - кляузу на соседа… Можно взять мою диссертацию, изъять один факт (один из ключевых, правда), изменить одну трактовочку - и действительно окажется, что для нее "самое время"! Да ведь противно… Души-то у нас не бумажные, Коля! И уж во всяком случае, у ребят не должны они стать бумажными! - грохотал Мельников. - Вот учебник этого года! Этого! …

Николай Борисович поднял на него унылые глаза:

- Да чего ты петушишься? Кто с тобой спорит?

- Никто. Все согласны. Благодать!…

* * *

Светлана Михайловна сидела в учительской одна, как всегда склонившись над ученическими работами. Тихо вошла Наташа, сунула классный журнал в отведенную ему щель фанерного шкафчика и присела на стул. Внимательно посмотрела на нее Светлана Михайловна. И сказала:

- Хочешь посмотреть, как меня сегодня порадовали? - Она перебросила на край стола листки сочинения… Наташа прочитала и не смогла удержать восхищенной улыбки:

- Интересно!

- Еще бы, - с печальной язвительностью кивнула Светлана Михайловна: она ждала такой реакции. - Куда уж интересней: душевный стриптиз!

- Я так не думаю.

(Теперь-то уж никаких сомнений: это они работу Нади Огарышевой обсуждали…)

- И не надо! Разный у нас с тобой опыт, подходы разные… принципы… - словно бы согласилась Светлана Михайловна и усмешливо подытожила: - А цель одна…

Потом протянула еще один листок, где была та единственная, знакомая нам фраза ("Счастье - это когда…"). И пока Наташа вникала в нее, - ветеранша рассматривала свою бывшую ученицу со всевидящим женским пристрастием… А потом объявила:

- Счастливая ты, Наташа…

- Я? - Наташа усмехнулась печально. - О, да… дальше некуда… Вы знаете…

- Знаю, девочка, - перебила Светлана Михайловна, словно испугавшись возможных ее откровений. И обе женщины замолчали, обе отвели глаза. А потом с грубоватой простотой Светлана Михайловна такое сказала, что пришел Наташин черед испугаться:

- Только с ребеночком не затягивай, у учителей это всегда проблема. Эта скороспелка, - она взяла из Наташиных рук листочки Нади Огарышевой, - в общем-то, права, хотя не ее ума это дело.

Наташа смотрела на Светлану Михайловну растерянно, земля уходила у нее из-под ног…

- Да-да, - горько скривила губы та, - а то придется разбираться только в чужом счастье…

И стало видно вдруг, что у нее уже дряблая кожа на шее, и что недавно она плакала, и что признания эти оплачены такой ценой, о которой Наташа не имеет понятия…

- Тут оно у меня двадцати четырех сортов, на любой вкус, - показала Светлана Михайловна на сочинения. - Два Базарова, одна Катерина… А все остальное - о счастье…

Тихо было в учительской и пусто.

- Ты иди, - сказала Светлана Михайловна Наташе.

* * *

Люди, давно и близко знакомые, узнали бы невероятные вещи друг о друге, если бы могли… поменяться сновидениями!

Николаю Борисовичу, директору школы, часто снилось, как в пятилетнем возрасте его покусали пчелы. Как бежал он от них, беззвучно вопя, а за ним гналась живая, яростная мочалка - почти такая же, как у Чуковского в "Мойдодыре", только ее составляли пчелы! Маленький директор бежал к маме, но попадал в свой взрослый кабинет… Там сидел весь педсовет, и вот, увидев зареванного, на глазах опухающего дошколенка, учителя начинали утешать его, дуть на укушенные места, совать апельсины и конфеты; они позвали школьную медсестру, та затеяла примочки, а Мельников будто бы говорил:

- Терпи, Коленька. Спартанцы еще и не такое терпели… Рассказать тебе про спартанского царя Леонида?

Не очень понятно, к чему это написалось… Не затем, во всяком случае, чтобы буквально снимать это все в кино! Тем более, что часто и справедливо сны советуют понимать наоборот. Вот и здесь перевертыш: хотя своих "пчел" и "укусов" хватало в жизни обоих, но в ту пятницу именно Мельников устал отбиваться от них. Без церемоний расхаживал он по этому начальственному кабинету, погруженный в себя и в свое раздражение. Не столько просил, сколько требовал помощи!

А директор, не умея помочь, просто маялся заодно с ним. Чем поможешь в такой туманной беде? Интеллигентская она какая-то, странная, ускользающая от определений… Многие припечатали бы: с жиру бесится! Подмывает издевательски цитировать "Гамлета" и "Горе от ума"! Но Илью так не отрезвить: он легко подомнет Николая Борисовича на этом поле, выиграет по очкам. А попутно договорится до гораздо худшей, до реальной беды! Черт… Не толковать же с ним о спартанцах, в самом деле, об этих античных чемпионах выносливости?

Шляпа Николая Борисовича брошена на диван, а хозяин ее - с голодухи, видимо, - настроен сейчас элегически.

- Историк! - произнес он с едкой усмешкой. - Какой я историк? Я завхоз, Илья… Вот достану новое оборудование для мастерских - радуюсь. Кондиционеры выбью - горжусь! Иногда тоже так устанешь… Мало мы друг о друге думаем. Вот простая ведь: завтра - двадцать лет, как у нас работает Светлана Михайловна. Двадцать лет человек днюет и ночует здесь, вкалывает за себя и за других… Думаешь, почесался кто-нибудь, вспомнил?

- Ну, так соберем по трешке… и купим ей… крокодила, - бесстрастно предложил Мельников.

- У тебя даже шутки принципиальные. И ты мне с этим юмором - надоел! - сказал Николай Борисович, возобновляя свое облачение, чтобы уйти, наконец.

- Вот и отлично… И дай мне отпуск.

- Не дам! - заорал директор.

- На три недели. А если нельзя - освобождай совсем, к чертовой матери!

- Ах, вот как ты заговорил… Куда ж ты пойдешь, интересно? Крыжовник выращивать? Мемуары писать?

- Пойду в музей. Экскурсоводом.

- А ты что думаешь, в музеях экспонаты не меняются? Или трактовки?

- Я не думаю…

- Какого ж рожна…

- Там меня слушают случайные люди… Раз в жизни придут и уйдут. А здесь…

- Меня твои объяснения не устраивают!

- А учитель, который перестал быть учителем, тебя устраивает?!

- Ну-ну-ну… Как это перестал?

- Очень просто. Сеет "разумное, доброе, вечное", а вырастает белена с чертополохом.

- Так не бывает. Не то сеет, стало быть.

Мельников неожиданно согласился:

- Точно! Или вовсе не сеет, только делает вид, по инерции… А лукошко давно уж опустело…

- Ну, знаешь… Давай без аллегорий. Мура это все, Илюша. Кто же у нас учитель, если не ты? И кто же ты, если не учитель?

Мельников поднял на него измученные глаза и сказал тихо:

- Отпусти меня, Николай! Честное слово… а? Могут, в конце концов, быть личные причины?

И Николай Борисович сдался. Оттягивая узел галстука вниз, он выругался и крикнул:

- Пиши свое заявление… Ступай в отпуск, в музей… в цирк! Куда угодно…

Мельников, ссутулясь, вышел из кабинета - и увидел Наташу. Она сидела в маленькой полуприемной-полуканцелярии и ждала. Кого?

Вслед за Мельниковым, еще ничего не успевшим сказать, вышел директор.

- Вы ко мне?

- Нет.

Заинтригованный Николай Борисович перевел взгляд с Наташи на Мельникова и обратно. Как ни устал Эн Бэ от этих бурных прений, а все же отметил с удовольствием, что новая англичаночка, независимо даже от ее деловых качеств, украшает собой школу.

Всем почему-то стало неловко.

Эн Бэ вдруг достал из портфеля коробку шоколадных конфет, зубами (руки были заняты) развязал шелковый бантик на ней и галантно предложил:

- Угощайтесь.

Каждый из троих взял по конфете.

Директор еще постоял в некоторой задумчивости, покрутил головой и поведал Наташе:

- Честно говоря, жрать хочется! Всего доброго…

А Мельникову показал кулак и ушел.

- Пойдемте отсюда, - спокойно сказала Наташа и подала Илье Семеновичу его портфель, который она не забыла захватить и с неловкостью прятала за спиной. Из школы вышли молча. Ему надо было собраться с мыслями, а она не спешила расспрашивать, спасибо ей.

Во дворе Мельников глубоко втянул в себя воздух и вслух порадовался:

- А здорово, что нет дождя.

Под дворовой аркой они опять увидели Николая Борисовича, которого держал за пуговицу человек в макинтоше и с планшеткой - видимо, прораб. Он что-то напористо толковал про подводку газа и убеждал директора пойти куда-то, чтобы лично убедиться в его, прораба, правоте.

Мельников и Наташа прошли мимо них. Взглядом страждущим и завистливым проводил их Эн Бэ.

* * *

В этот час в школе задерживались после уроков несколько человек из девятого "B".

- Ребята, ну давайте же поговорим! - убеждала их изо всех сил комсорг Света Демидова. - Сыромятников, или выйди, или сядь по-человечески.

Сыромятников сидел на парте верхом и, отбивая ритм на днище перевернутого стула, исполнял припев подхваченной где-то песенки:

Бабка!

Добра ты, но стара.

Бабка!

В утиль тебе пора!

По науке строгой

Создан белый свет.

Бабка,

ну, ей-богу,

никакого бога нет!

Костя Батищев и Рита тихонько смеялись на предпоследней парте у окна. Он достал из портфеля человечка, сделанного из диодов и триодов, и заставлял его потешать Риту.

Черевичкина ела свои бутерброды; Михейцев возился с протекающей авторучкой; Надя Огарышева и Генка сидели порознь, одинаково хмурые.

- Ну что, мне больше всех надо, что ли? - отчаивалась Света. - Сами же кричали, что скучно, что никакой работы не ведем… Ну, предлагайте!

- Записывай! - прокричал ей Костя. - Мероприятие первое: все идем к Надьке Огарышевой… на крестины!

Надя с ненавистью посмотрела на него, схватила в охапку свой портфельчик и выбежала.

- Взбесилась она, что ли… Шуток не понимает… - в тишине огорченно и недоумевающе сказал Костя.

- Ну зачем? - вступился за Надю Михейцев. - Человеку и так сегодня досталось зря…

- А пусть не лезет со своей откровенностью! - отрезал Костя. - Мало ли что у кого за душой,- зачем это все выкладывать в сочинении? Счастье на отметку! Бред…

- А сам ты что написал? - спросил Генка угрюмо.

- Я-то? А я вообще не лез в эту тему, она мне до фонаря! Я тихо-мирно писал про Базарова…

- По науке строгой

Создан белый свет.

Бабка,

Ну, ей-богу,

Никакого бога нет! -

- прицепилась эта песенка к Сыромятникову и не хотела отстать.

- Кончай, - сказал ему Генка. - Батищев прав: из-за этого сочинения одни получились дураками, другие - паскудами…

- Почему? - удивилась Черевичкина. - Чего ты ругаешься-то?

- Ну мы же не для этого собрались, Шестопал! - продолжала метаться Света Демидова. - Не для этого!

- Сядь, Света, - морщась, попросил Генка. - Ты хороший человек, но ты сядь… Я теперь все понял: кто писал искренне, как Надька, - оказался в дураках, об них будут ноги вытирать… Кто врал, работал по принципу У-2 - тот ханжа, "редиска" и паскуда. Вот и все!

- Что значит У-2? - заинтересовалась Рита.

- Первое "у" - угадать, второе "у" - угодить… Когда чужие мысли, аккуратные цитатки, дома подготовленные, и пять баллов, считай, заработал… Есть у нас такие, Эллочка? - почему-то он повернулся к Черевичкиной, которая мучительно покраснела:

- Я не знаю… Наверно…

- Что ж ты предлагаешь? - обеспокоенно спросила Света.

- Разойтись, - усмехнулся Генка. - Все уже ясно, все счастливы… - видно было: с головой накрывала его печаль оттого, что к таким и только таким оценкам с неизбежностью подводила жизнь…

Черевичкина спрятала в полиэтиленовый мешочек недоеденный бутерброд и стала собираться.

Михейцев был задумчив.

Костя тихонько уговаривал Риту идти с ним куда-то, она не то кокетничала, не то действительно не хотела, - слов не было слышно.

А Света Демидова вдруг объявила:

- Знаете что? Переизбирайте меня. Не хочу больше, не могу и не буду!… Ну не знаю я сама, чего предлагать…

Сыромятников спел персонально припев про бабку: что, хотя она и добра, самое время ее - "в утиль"… А потом у него и для Риты с Костей нашлось что спеть; он выдал этот куплет (из той же, похоже, песенки), ласково следя за ними, за их переговорами:

Выйду я с милой гулять за околицу,

В поле запутаем след…

Мы согрешим, -

Ну, а бабка помолится

Богу, которого нет.

- Самородок… - глядя сквозь него, сказала Рита.

* * *

Мельников и Наташа шли по улице. Она не поехала на своем автобусе, а он не пошел домой. Не наметив себе никакой цели, не отмерив регламента, они просто шли рядом, бессознательно минуя большие многолюдные магистрали, а в остальном им было все равно, куда идти.

Была пятница. Люди кончили работу. С погодой повезло: небо освободилось от тяжелых, низких туч, вышло предвечернее солнышко, чтобы скупо побаловать город, приунывший от дождей.

Может быть, не надо нам слышать, о чем говорили, гуляя, Наташа и Мельников? Не потому, что это нескромно, а потому, что это был тот случай, когда слова первостепенного значения не имеют. И есть вещи, догадываться о которых интерес нее даже, чем узнавать впрямую. Скажем только, что идиллии не получалось, что для этого мельниковская манера общаться слишком изобиловала колючками… Трудный он все-таки человек, для самого себя трудный… - думалось Наташе. Или это оттого, что сегодня - его черная пятница, когда

Скрытая камера - неподкупный свидетель.

Она расскажет о том, как эти двое не попали в ресторан с неизменной табличкой "Мест нет", и хорошо, что не попали: наличность в мельниковском бумажнике развернуться не позволяла, мог бы выйти конфуз… А потом они ели пирожки и яблоки во дворике бездействующей церкви. Оттуда их скоро прогнали, впрочем, четыре старухи, вечно мобилизованные на изгнание дьявола и одоление соблазна; не нашлось у двух учителей ясного ответа на бдительный и колючий их вопрос: "А вам тут чаво?"

Потом они шли по какому-то парку и шуршали прелыми листьями… Дошли до Наташиного дома; она показала ему свои окна на 6-м этаже… И они уже попрощались, она вошла в подъезд, но бегом вернулась и, находясь под своими окнами, звонила из автоматной будки маме, чтоб та не волновалась и ждала ее нескоро.

А потом он повел ее к букинистическому магазину, возле которого, по старой традиции и вопреки милиции, колобродил чернокнижный рынок. Здесь у Наташи зарябило в глазах от пестроты типов и страстей. А Мельников уверенно протолкался внутрь, в полуподвальный магазинчик; там главным продавцом был старый знакомый Мельникова - лысый, похожий на печального сатира, в в профиль - еще и на больную птицу. Он спросил:

- О! Кто вам сказал, что сегодня я что-то имею для вас?

- Интуиция, Яков Давыдович, больше некому… И потом, давно не заглядывал… Как здоровье ваше?

- Мальчик, - не ответив, старик переключился на юного покупателя, который почти лег на прилавок, - ты слишком шумно и жадно дышишь. - Поднял перекладину. - Иди, смотри здесь…

- А можно?

- Я же говорю, ну! Так вот, дорогой товарищ Мельников. Как здоровье, вы спросили? Плохо, а что? На эту тему есть два анекдота, но я не хочу отвлекаться. Пробейте 46-70, давайте мне чек, потом мы будем разговаривать…

- А книга, Яков Давыдыч? - засмеялся Мельников. - Раньше я хочу видеть книгу…

- Нет. - Он глазами показал: не та обстановка, чтобы демонстрировать такой товар. - Нет. Я лучше знаю, что я говорю. 46-70 в кассу - и не будем один другого нервировать, я же весь день на ногах!

Илья Семенович переглянулся с Наташей. Стало понятно: о безусловной ценности идет речь, придется верить на слово… Вот только найдется ли у него эта сумма? Наташа успокоительно помахала своим портмоне и заняла очередь в кассу, а Мельникова этот букинист придержал:

- Минуточку! Это ваша жена?

- Нет, что вы…

-  Еще нет или совсем нет? Я извиняюсь за мои вопросы, но такие девушки теперь - не на каждом углу…

- Факт, - охотно согласился Мельников и боком ретировался к кассе. - Значит, 46-70?

…Потом он, счастливый, прижимал завернутую книгу к себе и тряс руку Якова Давыдовича (тот объявил, наконец, шопотом заговорщика, что это - эккермановские "Разговоры с Гете"! "Academia", 1934 год!).

- Мне ее один писатель заказывал… большая шишка, между прочим. Но расхотелось звонить ему… Последний его роман - я не сужу, кто я такой, чтобы судить? Но, клянусь вам, приличные люди не позволяют себе такую туфту! Или - они уже неприличные… Я подумал: "Нет, Яша, ни Эккерман, ни, тем более, Гете уходить в такие руки не хотят…" А тут - вы как раз, и - с такой девушкой. Она изумительно похожа на мою дочь! Всего хорошего вам, - обратился он к ней напрямик. - Заходите с товарищем Мельниковым…

Распрощались.

Но, чудной старик, он не дал им уйти просто так.

- Минуточку! Меня тут не будет с первого ноября. Но мы все утрясем: с понедельника будет Зиночка, это мой кадр, неплохо обученный; если я смогу ей вас показать, - она уже будет знать ваше лицо и оставлять что-то хорошее, что вас интересует…

- Спасибо. А вы, значит, на пенсию?

- Я - в больницу, дорогой. Вы что хотели? - обратился он к военному с чеком.

- Вон, желтенькую. "Бумеранг не возвращается".

- Ради бога. Вы хотите убить время? Вы его убьете. Завернуть?

- У вас что-нибудь серьезное, Яков Давыдович? - спросил Мельников, снова поймав его беспокойный птичий взгляд.

- Слушайте, 71 год - это хороший отрезок времени? Да? Я тоже так думаю. - Он сердито отложил это число на счетах. - И довольно! - замахал он руками, не допуская возражений, и полез на стремянку доставать для одной дамы "Семью Тибо". Там, наверху, он оглянулся - еще раз посмотреть на Наташу:

- Ах! Чтобы такое сходство…

* * *

Ребята начали расходиться, но груз нерешенного, недосказанного словно не пускал домой, и они тащились по коридору медленно, неохотно отдирая от пола подошвы…

- Ге-ен! - позвал Костя Генку, который пошел не со всеми, а к лестнице другого крыла. - Гена-цвале!

Генка остановился. Рита и Костя подошли к нему.

- Ну чего ты так переживаешь? - спросила его Рита, ласково, как ему показалось.

- Не стоит, Ген, - поддержал ее Костя. - Теорию выеденного яйца не знаешь? Через нее и смотри на все, помогает.

- Попробую. - Генка хотел идти дальше, но Костя попридержал его:

- Слушай, пошли все ко мне. Я магнитофончик кончаю - поможешь монтировать. А?

- Не хочется.

- Накормлю! И найдется бутылка сухого. Думай.

- Нет, я домой.

- А я знаю, чего тебе хочется, - прищурился Костя.

- Ну?

- Чтоб я сейчас отчалил, а Ритка осталась с тобой. Угадал? - И поняв по отвердению Генкиных скул, что угадал, Костя засмеялся, довольный. - Так это можно, мы люди не жадные,- правда, Рит?

Он испытующе глядел по очереди - то в Риткины, веселые и зеленые, то в темные недружелюбные Генкины глаза. На Риту напал приступ хохота - она так и заливалась:

- Генка, соглашайся, а то он раздумает!…

- Только, конечно, одно условие: в подъезды не заходить и грабки не распускать. Идет? Погуляете, поговорите… А можете - в кино. Ну чего молчишь?

Генка стоял, кривил губы и, наконец, выдавил нелепый ответ:

- А у меня денег нет.

- И не надо, зачем? - удивилась Рита. - У меня трешка с мелочью.

- Нет. Я ему должен… за прокат . Сколько ты берешь в час, Костя? - медленно, зло и тихо проговорил Генка.

Рита задохнулась:

- Ну, знаешь! - и хлестанула его по лицу. - Сволочь! Псих… Не подходи лучше!

- Да-а… - протянул Костя Батищев ошеломленно. - За такие шутки это еще мало… В другой раз так клюв начистят… Лечиться тебе надо, Шестопал! У тебя, как у всех коротышек, больное самолюбие!

Слезы у Риты не брызнули, но покраснели лоб и нос, она дунула вверх, прогоняя светлую свою прядь - и зацокала каблучками вниз по лестнице.

Генка, привалившись к стене, глядел в потолок.

- Ты, Геночка, удара держать не можешь. Так учись проигрывать - чтоб лица хотя бы не терять… А то ведь противно!

С брезгливой досадой Костя пнул ногой Генкин портфель, стоящий на полу. И припустился догонять Риту.

…Когда Генка шел не спеша в сторону спортзала, он обнаружил, что и Косте влетело теперь: Рита уединилась там, в пустом неосвещенном зале, ее "телохранитель" пытался ее оттуда извлечь, рвал на себя дверь… Дверь-то поддалась, а Рита - нет:

- И ты хочешь по морде? Могу и тебе! - крикнула она в нешуточном гневе. И дверью перед его носом - хлоп!

Издали Костя поглядел на Генку, плюнул и ушел.

…Выключатель спортзала был снаружи. Генка после некоторого колебания зажег для Риты свет. Она выглянула и погасила - из принципа. Он зажег опять. Она опять погасила.

Настроение по обе стороны двери было одинаково невеселое. Рита придвинула к двери "козла", села на него для прочности, в полумраке напевая: " Я ехала домой… Я думала о вас… Печальна мысль моя и путалась, и рвалась…"

А потом она услышала вдруг стихи!

…От книги странствий я не ждал обмана,

Я верил, что в какой-нибудь главе

Он выступит навстречу из тумана

Твой берег в невесомой синеве…

- читал ей с той стороны Генкин голос.

Но есть ошибка в курсе корабля!

С недавних пор я это ясно вижу

Стремительно вращается Земля,

А мы с тобой не делаемся ближе…

Молчание.

- Еще… - сказала Рита тихо, но повелительно.

* * *

А Наташа и Мельников снова шли - уже среди вечерней толпы, на фоне освещенных витрин… Для большинства уже началась нерабочая суббота. А эти двое вели себя так, будто и у них выходной завтра. Очень основательно оттоптали ноги себе!

С другой стороны улицы радостно скандировали:

- На!- та!- ша!

Наташа оглянулась: у Театра оперетты стояли пятеро молодых, веселых, хорошо одетых людей. Две девушки, три парня.

Наташа, блестя глазами, извинилась перед Мельниковым:

- Я сейчас…

И перебежала на другую сторону.

Мельников стоял, курил, смотрел.

Наташа оживленно болтала с институтскими однокашниками. Хохот. Расспросы. Она со своими ответами тянула, была уклончива, а им не терпелось выдать два-три "блока информации" самого неотложного свойства. Кое-что касалось ее близко…(напрасно она делает старательно-отрешенное лицо при упоминании отдельных имен). А самое было бы клевое - сманить Наташу с собой в один гостеприимный дом, где наверняка будет здорово, где ей будут рады, но есть помеха - "дед", седой неведомый им очкарик на противоположной стороне…

Остановился троллейбус и загородил Мельникова от Наташи.

Когда она, что-то объясняя друзьям, поворачивается в его сторону, троллейбуса уже нет, но нет и Мельникова.

Еще не веря, смотрит Наташа туда, где оставила его…

- Что случилось, Наташа? - спрашивает один из парней, заметив ее потухший взгляд, ее полуоткрытый рот…

* * *

В спортзале они теперь были вдвоем - Рита и Генка. Кажется, он уже прощен - благодаря стихам.

Рита соскочила с "козла".

- Ты стал лучше писать, - заключает она. - Более художественно. - И берет портфель. - Надо идти. Сейчас притащится кто-нибудь, раскричится…

- В школе нет никого.

- Совсем? так не бывает, даже ночью кто-то есть.

Оба прислушались. Похоже, что и впрямь все ушли… Тихо. Нет, что-то крикнула одна нянечка другой, - и опять тихо…

- А ты представь, что, кроме нас, никого… - сказал Генка, сидя на брусьях, - драма короткого роста всегда тянула его повыше…

Склонив голову на плечо и щурясь, Рита сказала:

- Пожалуйста, не надейся, что я угрелась и разомлела от твоих стихов!

- Я не надеюсь, - глухо пробубнил Генка. - Я не такой утопист! - Вдруг он покраснел и сформулировал такую гипотезу:

- Стишки в твою честь - это ведь обещание только? Вроде аванса? После-то - духи будут из Парижа, чулочки, тряпки… может, и соболя! Только уже не от губошлепов, - от настоящих поклонников? Но которых и благодарить надо… по-настоящему?

- За соболя-то! Еще бы! - Она хохотала. Веселила мрачная серьезность, с которой он все это прогнозировал! Он чуть ли не худел на глазах, воображая себе ту "наклонную плоскость", на которой она вот-вот окажется! Умора…

- Ты, кажется, пугаешь меня? Что-то страшное придется мне делать? Аморальное?! Чего и выговорить нельзя?! Мамочки… Или страх только в том, что все это - не с тобой?!

…Похоже, он оскорбил ее, недопонимая этого? Иначе - с чего бы ей отвечать сволочизмом таким? Да, видимо, несколько туманной была для него та "наклонная плоскость", оттого он и перегнул… Но вот ее тон уже не хлесткий, а вразумляющий:

- Мое дело, Геночка, предупредить: у нас с тобой никогда ничего не получится… Ты для меня инфантилен, наверное. Маловат. Дело не в росте, не думай… нет, в целом как-то. Я такой в седьмом классе была, как ты сейчас!…

Внезапно Генка весь напрягся и объявил:

- Хочешь правду? Умом я ведь знаю, что ты человек - так себе. Не "луч света в темном царстве"…

- Скажите пожалуйста! Сразу мстишь, да? - вспыхнула Рита.

- …Я это знаю, - продолжал Генка, щурясь, - только стараюсь это не учитывать. Душа - она, знаешь, сама вырабатывает себе защитную тактику… Просто - чтобы не накалываться до кровянки каждый день…

- Что-что?

- Не поймешь ты, к сожалению. Я и сам только позавчера это понял…

Он отвернулся и, казалось, весь был поглощен нелегкой задачей: как с брусьев перебраться по подоконнику до колец. С брусьев - потому что допрыгнуть до них с земли он не смог бы ни за что. Даже ради нее, наверное…

Вышло! Повис. Подтянулся.

- Ну и что же ты там понял… позавчера?

Она была задета и плохо это скрывала.

- Пожалуйста! - Изо всех сил Генка старался не пыхтеть, не болтаться, а проявить, наоборот, изящество и легкость. - В общем, так. Я считаю… что человеку необходимо состояние влюбленности! В кого-нибудь или во что-нибудь. Всегда, всю дорогу… - Он уже побелел от напряжения, но голос звучал неплохо, твердо: - Иначе неинтересно жить. Мне самое легкое влюбиться в тебя. На безрыбье…

- И тебе неважно, как я к тебе отношусь? - спросила снизу Рита, сбитая с толку.

- Не-а! Это дела не меняет… - со злым и шалым торжеством врал Генка, добивая поскучневшую Риту. - Была бы эта самая пружина внутри! Так что можешь считать, что я влюблен не в тебя… - Тут ему показалось, что самое время красиво спрыгнуть. Вышло! -…не в тебя, а, допустим, в Черевичкину. Какая разница!

Вдруг Генка против воли опустился на мат, скривился весь - дикая боль в плечевых мышцах мстила ему за эти эффекты на кольцах.

- Что, стихи небось легче писать? - саркастически улыбнулась Рита. - Вот и посвящай их теперь Черевичкиной! А то она, бедняга, все поправляется, а для кого - неизвестно… Good luck!

Она ушла.

Генка хмуро встает, массирует плечо. Потух его взгляд, в котором только что плясали чертики плутовства и бравады…

Что ж, поздно, надо идти.

Прямой путь в раздевалку с этого крыла был уже закрыт; ему пришлось подниматься на третий этаж. В полумрак погружена школа. По пути Генка цепляется за все дверные ручки - какая дверь поддается, какая нет… Учительская оказалась незапертой. Генка включил там свет. Пусто. На столе лежала развернутая записка:

Генка исследовал содержимое застекленного шкафа - действительно, лежали их сочинения. И о счастье, и не о счастье…

…Свет еретической идеи загорелся в темных недобродушных глазах Шестопала. Кроме него, - ни души не было (и до утра не будет) на всем этаже…

* * *

Полина Андреевна, мать Мельникова, смотрела телевизор. В комнате был полумрак. На экране молодой, но лысый товарищ в массивных очках говорил:

"Смоделировать различные творческие процессы, осуществляемые человеком при наличии определенных способностей, - задача дерзкая, но выполнимая. В руках у меня ноты. Это музыка, написанная электронным композитором - машиной особого, новейшего типа. О достоинствах ее сочинений судите сами…"

Стол был, как обычно, накрыт для одного человека. Обед успел превратиться в ужин.

Хлопнула дверь. Уже по тому, как она хлопнула, Полина Андреевна догадалась о настроении сына.

Он молча вошел. Молча постоял за спиной матери, которая не двинулась с места.

"Найдутся, вероятно, телезрители, - продолжал человек на экране, - которые скажут: машина неспособна испытывать человеческие эмоции, а именно они и составляют душу музыки… - Тут он тонко улыбнулся: - Прекрасно. Но во-первых, нужно точно определить, что это такое "человеческая эмоция", "душа" и сам "человек"…"

- Господи, - прошептала Полина Андреевна, глядя на экран испуганно, - неужели определит?

Она автоматически придвинула сыну еду.

"А во-вторых, учтите, что компьютерный композитор, чей опус вы услышите, - это пока не Моцарт, - снова улыбнулся пропагандист машинной музыки.

Но Илья Семенович не дал ему развернуться - резко протянул руку к рычажку и убрал звук.

- Извини, мама, - с досадой пробормотал он.

- А мне интересно! - С вызовом Полина Андреевна вернула звук, негромкий впрочем.

Но она сразу утратила интерес к телевизору, когда сын попросил:

- Мама, дай водки.

Она открыла буфет, зазвенела графинчиком, рюмкой.

- И стакан, - добавил Мельников.

Паника в глазах Полины Андреевны: стаканами глушить начал!

Мельников налил (она предпочла не смотреть - сколько) и выпил.

Уткнулся в тарелку, медленно стал жевать.

Звучала странноватая механическая музыка.

Боковым зрением старуха пристрастно следила за сыном. Потом озабоченно вспомнила:

- Тут тебе какая-то странная депеша пришла. Из суда.

Мельников взял. Вскрыл. Читает. Чем дальше читает, тем резче обозначаются у него желваки.

- Нет, ты послушай. - И он принялся читать вслух:

Уважаемый Илья Семенович!

Не имею времени зайти в школу и посему вынужден обратиться с письмом. Моя дочь Люба систематически получает тройки по вашему предмету. Это удивляет и настораживает. Ведь история - это не математика, тут не нужно быть семи пядей во лбу, согласитесь…

- Согласись, мама, ну что тебе стоит? - зло перебил сам себя Мельников.

Возможно, дело в том, что Люба скромная, не обучена краснобайству и завитушкам слога. Полагаю, девушке это ни к чему.

Я лично проверил Любу по параграфам с 61-го по 65-й и считаю, что оценку "4" ("хорошо") можно поставить, не кривя душой.

- Они лично, - прокомментировал Мельников, - считают!

Убедительно прошу вторично проверить мою дочь по указанным параграфам и надеюсь на хороший результат.

С приветом, нарсудья Потехин Павел Иванович.

Вот так, мама, ни больше ни меньше. И всё это на бланке суда - на бумагу даже не потратился! - Он скомкал письмо, встал, заходил по комнате. - Зато не пожалел усилий, чтиобы адрес узнать!

Звучала механическая музыка.

- Зачем же так раздражаться? - сказала мать. - Ты же сам говорил: если человек глуп, то это надолго.

- Это Вольтер сказал, а не я, - поправил Мельников автоматически. - Но понимаешь, мама, глупость должна быть частной собственностью дурака! А он хочет на ней государственную печать поставить… Он зря старался, Павел Иваныч… В этой, по крайней мере, четверти Любины "тройки" и "четверки" зависят уже не от меня…

Я перейду в другую школу,

Где только счастье задают…

- Что-что-что? Я не поняла, Илюша… Куда ты перейдешь? - встревожилась мама.

- Да никуда. Это стихи такие.

Потом, стоя у окна, он курил - хотя в этой комнате не имел на то права.

Опять моросит? - поинтересовалась старуха. Он отозвался тусклым, без выражения, голосом:

- Мам, не замечала ты, что в безличных предложениях есть безысходность? "Моросит". "Темнеет". "Ветрено". Знаешь, почему? Не на кого жаловаться потому что. И не с кем бороться!

Явно желая отвлечь сына, Полина Андреевна вдруг всплеснула руками:

- Илюша, посмотри, что я нашла!

Из большой шкатулки, где, очевидно, хранятся реликвии семьи, она извлекла фотографию. Протянула сыну. Он взял без энтузиазма.

Это был выпуск семилетней давности. Рядом с Ильей Семеновичем стояла Наташа. Мельников глянул и помрачнел еще больше. Отошел к окну.

- Сколько я буду просить, чтобы она зашла к нам? - перебирая в шкатулке другие фотографии, сказала Полина Андреевна. - Тебе хорошо, ты ее каждый день видишь…

С таким выражением глаз оглянулся сын, что она предпочла не углублять.

А он ушел в свою комнату. Не находя себе дела, присел к пианино. Взял несколько аккордов.

Полина Андреевна держала в руках фото, которое всегда делают, когда рождается ребенок: на белой простыне лежал на пузе малыш и улыбался беззубым ртом, доверчиво и лучисто.

А Мельников в это время запел… Для себя одного. К вокалу это не имело отношения, само собой. Имело - к дождю, к черной пятнице, к металлическому вкусу во рту после чтения газет и писем от дураков, к непоправимости, в которой складывалась и застывала "объективная реальность, данная нам в ощущениях"; против этого он пел…

В этой роще березовой,

Вдалеке от страданий и бед,

Где колеблется розовый

Немигающий утренний свет,

Где прозрачной лавиною

Льются листья с высоких ветвей, -

Спой мне, иволга, песню пустынную,

Песню жизни моей.

Мать слушала его, перебирая фотографии.

Но ведь в жизни солдаты мы,

И уже на пределах ума

Содрогаются атомы,

Белым вихрем взметая дома.

Как безумные мельницы,

Машут войны крылами вокруг.

Где ж ты, иволга, леса отшельница?

Что ты смолкла, мой друг?

Перед нами беспорядочно проходит его жизнь и жизнь его семьи в фотографиях. Вот он школьник, с отцом и матерью. Вот мать в халате врача среди персонала клиники. Мельников с незнакомой нам девушкой… Мельников в военной форме, с медалью. Вот его класс на выпускном вечере. Мельников - студент, на какой-то вечеринке… И опять фронтовой снимок.

За великими реками

Встанет солнце, и в утренней мгле

С опаленными веками

Припаду я, убитый, к земле,

Крикнув бешеным вороном,

Весь дрожа, замолчит пулемет,

И тогда в моем сердце разорванном

Голос твой запоет… ^{6)6) Стихи Николая Заболоцкого.}

Зазвонил телефон.

- Меня нет! - донесся голос Мельникова.

- Слушаю, - сказала Полина Андреевна. - А его нет дома. - И когда трубка уже легла на рычаг, старуха вдруг схватила ее снова, сквозь одышку восклицая: - Алло! Алло!

Вошел с вопрошающим лицом Мельников.

- Я могу ошибиться, но, по-моему, это…

Он понял, отобрал у матери гудящую трубку, положил на место… и поцеловал обескураженную, ужасно расстроенную своей оплошностью Полину Андреевну.