Онлайн чтение книги Доктор Z Doktor Z.
Конец сна

1

«Наконец-то интересный пациент», — подумал доктор Циммертюр, когда распахнулась дверь. Вошедший был молод, настолько молод, что, несомненно, был самым молодым пациентом, который когда-либо обращался к доктору. Пожалуй, лет девятнадцати, вероятнее, — только восемнадцати. Высокий, стройный, хорошо сложенный; судя по всему — спортсмен. И если что-либо в наружности этого молодого человека могло навести на мысль, что он нуждается в помощи доктора, так это его глаза. Они светились умом, но, пожалуй, светились слишком ярко!

Вот что успел подумать доктор, пока молодой человек с любопытством осматривался в кабинете и с таким же любопытством, но вместе с тем с определенным чувством разочарования смотрел на самого доктора. Доктор не мог удержаться от улыбки — той улыбки, которая придавала ему сходство с добродушной луной на оберландовских картинах маленьких провинциальных городов.

— Вы представляли себе меня другим? — приветливо спросил он.

Молодой человек покраснел.

— Кто-то…

— Кто-то говорил вам обо мне, — докончил доктор. — Но он забыл вам сказать, каков я с виду. Будьте спокойны, есть много толстых отцов исповедников. А духовный отец — это, строго говоря, то же, что и я.

По лицу молодого человека промелькнула улыбка. Доктор жестом попросил его сесть.

— В чем же вы хотите покаяться?

Молодой человек задумался на минуту, как бы стараясь подыскать нужное слово, а затем горячо заговорил:

— Видите ли, мне кто-то говорил о вас, доктор. Я не знаю, может быть, вы сочтете меня дураком и выгоните, — но тут все дело в сне. Сон, сон, который повторяется не каждую ночь, но самое меньшее раз в неделю и от которого я никак не могу отделаться.

Он вдруг замолчал.

Казалось, доктор вдруг помолодел на двадцать лет. Он напоминал симпатичного старшего товарища.

— Все один и тот же сон? — спросил он. — Что ж, он жуткий, что ли?

Молодой человек — несмотря на свой возраст, он был уже сложившимся мужчиной, а не мальчиком — в знак отрицания энергично потряс своей красивой головой.

— Нет, это не кошмар, — воскликнул он. — Кошмар можно объяснить самому! Нет, это и не неприятный сон, по крайней мере до того момента, когда он приближается к концу; нет, даже и тогда он не неприятен! Но вот только он постоянно преследует меня… Лучше, однако, я расскажу его вам. Можете смеяться надо мной сколько угодно.

Доктор ждал продолжения, не стараясь успокоить его. И юноша заговорил снова пылким голосом, с каким-то отсутствующим взором слишком ясных глаз.

— Он начинается по-разному, но почти всегда в маленьком кабинете нашего дома. Я стою там с кем-то, кто не хочет показывать своего лица, — с какой-то женщиной. Вдруг мы оттуда исчезаем, потом поднимаемся вместе по винтовой лестнице, я поддерживаю ее, она прижимается ко мне. Но понимаете ли, я все время не могу разглядеть ее лица, хотя почему-то чувствую, что знаю его. И внезапно я оказываюсь один, надо мной сияют звезды, женщины уже нет, и вместо нее рядом со мною появляется лицо — белое лицо, светящееся в темноте, но его я никак не могу разглядеть. Я поднимаю руку и что-то кидаю, и тогда — тогда лицо как будто разламывается на куски — нет, не разламывается, а расплывается, как какая-то туманность. И в этот момент меня охватывает самое странное чувство — смесь жесточайшего ужаса и неописуемого чувства удовлетворенности. Я дрожу всем телом — и просыпаюсь. Но в течение всего следующего дня… — Он умолк. В его отсутствующем взгляде сверкал все тот же слишком яркий блеск, как будто он старался что-то уловить в недосягаемой дали.

— Вот и все, — проговорил он. — Но я не могу не думать об этом сне, не думать о том, кого это я веду вверх по лестнице и что это за лицо, которое расплывается на моих глазах. Это становится тем, что называют навязчивой идеей — так, кажется? Если вы, опытный в таких вещах, сможете объяснить мне, что это за сон, то…

Он снова замолчал, по-видимому, опасаясь, что его слова будут встречены смехом. Но доктор имел крайне серьезный вид. Прежде чем ответить, он подумал, а затем сказал:

— Читали ли вы что-нибудь из области моей науки — психоанализа?

— Нет! — Ответ раздался немедленно, без всяких колебаний. — Позвольте вас спросить, а почему вы это спрашиваете?

Доктор, казалось, не слышал его вопроса.

— Вы любите читать? — продолжал доктор.

— Да, но почему…

— Что вы читаете?

— Все, что попадется, но всегда классические произведения — Сервантеса, Данте, Шекспира.

— Вы музыкальны, да?

— Я играю на рояле, но только Бетховена.

— Так я и думал, — кивнув головой, сказал доктор.

— Вы так думали? Почему? — В его все еще несколько резком голосе послышалась некоторая запальчивость.

— Потому что, — приветливо ответил доктор, — вы имеете вид молодого идеалиста. Не обижайтесь на меня; я знаю, что современная молодежь, конечно, не любит этого слова.

Голубые глаза на загорелом лице юноши вспыхнули.

— Да, я идеалист! Я восхищаюсь всем великим, прекрасным и истинным! Моя мать внушила мне это. Да, доктор, она моя путеводная звезда!

Доктор одобрительно кивнул головой.

— Вы ничего не имеете против того, чтобы рассказать поподробнее о себе? — спросил он.

Юноша начал рассказывать о себе, о своем доме, об отце — ничего особенного, — но зато много говорил о матери. Доктор поощрительно кивал головой. Но когда его посетитель назвал свою фамилию, он сначала не поверил своим ушам. Нет, верно. У него сидел Аллан Фиц-Рой, сын Джеймса Фиц-Роя, пресловутый почтовый ящик — «почтовый ящик 526, Амстердам». Он постарался насколько мог скрыть свое удивление, и хотя инстинктивно чувствовал большую симпатию к молодому человеку, но его фразы непроизвольно стали чуть-чуть суше. Наконец пациент встал.

— Но чем же вы это объясняете, доктор? И что вы мне посоветуете?

Доктор пожал плечами.

— Я подумаю еще о вашем случае, — ответил он. — Может быть, вы зайдете ко мне еще раз завтра или послезавтра?

Молодой Фиц-Рой сказал «да» со смешанным чувством удивления, разочарования и — не ошибся ли доктор? — недоверия. Недоверия? Ах да, — почтовый ящик 526, почтовый ящик 526! «Не беспокойтесь о гонораре! — хотел было прибавить доктор, — приходите ко мне, как добрый знакомый!» Но подумав, он проводил своего молодого пациента до двери, не проронив ни одного слова.

2

На другой день часов около пяти вечера доктор сидел в погребке Белдемакера со своим старым приятелем полицейским комиссаром Хроотом, с которым он недавно расследовал дело о покушении на гранильную фабрику бриллиантов Фишера. Доктор, как бы между прочим, задал вопрос:

— Ну, что слышно в уголовном мире? Есть что-нибудь интересное?

Хроот, широкоплечий исполин, отрицательно покачал головой.

— Ну а у вас как, доктор? Может быть, вы что-нибудь расскажете?

— По крайней мере, один интересный случай есть, — ответил доктор поверх стакана с апельсиновой горькой. — Совершенно классический случай, который одобрительно приветствовал бы Нестор нашей науки. Один из тех, на которых он построил свою теорию, вызвавшую наиболее страстную полемику.

— Вы сказали об этом пациенту?

— Наоборот. И не собираюсь говорить ему. Если он придет еще раз, приложу все старания к тому, чтобы вытеснить из его головы факты.

— Почему?

— Ему нет еще девятнадцати лет. Это молодой мечтатель-идеалист. И расскажи я ему миф об Эдипе, прибавив, что это рассказ о нем самом, он убил бы или себя, или меня. Это было бы печально для обеих сторон, но всего печальнее для первой.

Комиссар улыбнулся несколько недоуменно.

— Эдипе? — спросил он.

— Разве вы не помните мифа о царе Эдипе? Ему было предопределено судьбой убить своего отца и жениться на матери. И Нестор нашей науки клянется честным словом, что, если бы каждый из нас давал волю своим врожденным инстинктам, такая трагедия разыгрывалась бы чаще всего в нашем мире.

Отвращение выразилось на лице комиссара. Он отставил от себя стакан.

— Да нет, вы сами не верите в то, что говорите! — почти взвизгнул он. — Убить своего отца… и это называется наукой! Это самое омерзительное, что я слышал в моей жизни!

Доктор одобрительно кивнул головой.

— Ну да, врожденные инстинкты не так уж хороши, — согласился он. — Какой-то философ сказал, что наибольшее чудо, какое ему известно, это город — любой город, — потому что тысяча существ, главный инстинкт которых убивать, живут вместе, не бросаясь в остервенении друг на друга. Но если Нестор нашей науки не ошибается, то страсти, которые живут в нас в зрелом возрасте, весь наш ужасный эгоизм и все его проявления — это ничто в сравнении с тем, что было заложено в нас в детском возрасте!

— Ах, оставьте, он совершенно не прав! Этого быть не может! — воскликнул комиссар. — Остерхаут, горькой!

— Ну подумайте, — сказал доктор. — Разве все наше развитие до момента рождения не представляет как бы итог развития всего нашего рода? Разве мы не должны проделать соответственное духовное развитие? Мы появляемся на свет с инстинктами всех наших предков. Впоследствии они сдерживаются под влиянием воспитания и дисциплины, но они проявляются затем снова, и где? — в наших снах! Там мы появляемся такими, какие мы есть на самом деле. Во сне мы совершаем поступки, на которые не решаемся бодрствуя! Во сне мы впадаем снова в свойственное нашему детству необузданное самовозвеличивание, и в нем нет недостатка ни в неудержимом стремлении к обладанию, ни в ревности или кровожадности — уверяю вас. Вы смотрите назад на это детство сквозь завесу тридцати-сорока лет и говорите, что оно было невинно! Оно было бессознательно, но отнюдь не так невинно, как вы думаете! И Нестор моей науки…

— Не хочу больше слышать о его омерзительных утверждениях, — проговорил комиссар дрожащим голосом. — Остерхаут, горькой!

— Возможно, что он заходит слишком далеко, — согласился доктор. — Из того, что он был основоположником анализа, составившего целую эпоху, отнюдь не следует, что он должен быть непогрешимым теоретиком. Знаете, даже я нахожу, что он слишком обобщает! Одно только верно: столкнись он с таким случаем, как у меня…

— Вы всё настаиваете на этом случае. А может быть, вы мне назовете фамилию? Конечно, я никому не скажу ее. Или профессиональная тайна не позволяет этого?

— Все, что доверяется мне, доверяется как духовному отцу, — ответил доктор. — Но, друг мой, я знаю вас и знаю, что вы не болтун. Его зовут — приготовьтесь к неожиданности — Аллан Фиц-Рой.

Комиссар отставил от себя стакан.

— Почтовый ящик 526? — спросил он.

— Почтовый ящик 526.

Комиссар долго сидел, о чем-то думая.

— Убить своего отца, — пробормотал он, — и…

Не окончив фразы, он залпом выпил горькую.

Когда доктор Циммертюр и он вышли из погребка, хриплые голоса выкрикивали о выходе «Вечерней газеты». И увидев один из заголовков, оба поспешили купить по экземпляру газеты.

«Таинственная смерть» — вот что стояло в заголовке. «Джеймс Фиц-Рой найден мертвым в своей обсерватории».

Убийство?

Комиссар посмотрел поверх газеты на доктора взором, в котором светилось подлинное уважение.

Что же касается доктора, то его круглое лицо стало бледным, как молодой месяц.

3

На другой день доктору Циммертюру пришлось напрячь все свои силы, чтобы провести утренний прием. У него было много пациентов, но ни один из них ни на йоту не заинтересовал его. Единственный пациент, которого он ожидал, не явился.

Неужели это возможно? Неужели его молодой «пациент» разрешил свою собственную проблему так поспешно и так радикально? Вся его внешность говорила противное. С виду он был мечтателем. Но если мечтатель проснулся и посмотрел в глаза действительности, что тогда? Что случится, если внезапно разбудить лунатика, блуждающего по краю пропасти? Результат был бы, конечно, плачевным, — но доктор не мог, не хотел верить этому.

Газетные статьи были пространны, как это полагается при такой сенсационной смерти, но не проясняли сущности дела.

Джеймс Фиц-Рой был найден мертвым в своей обсерватории. Одна сторона головы была размозжена камнем до неузнаваемости. Кто бросил камень, осталось неизвестным, но было очевидно, что он должен был быть брошен с большой силой и меткой рукой. На полках обсерватории имелся богатый выбор камней разной величины, так как Джеймс Фиц-Рой занимался также и геологией. Был ли брошен один из этих камней, осталось невыясненным, потому что они были разбросаны в большом беспорядке, но это было вполне вероятно. Дело в том, что в саду около обсерватории не было найдено ни одного камня, ну а камень не такое орудие, которое в наши дни несут издалека. Но если даже допустить, что Джеймс Фиц-Рой был убит одним из принадлежавших ему камней, это все же не объясняло, кто именно бросил камень. Никто из посторонних не приходил в тот вечер к хозяину дома — это уверенно говорили все обитатели дома. А благодаря положению обсерватории было почти невозможно, чтобы кто-нибудь посторонний мог незаметно пробраться туда.

Кто же тогда?

Газеты не отвечали на этот вопрос, но они не знали того, что было известно доктору. Еще один человек знал это благодаря той нескромности, в которой в первый раз в жизни был повинен доктор.

А что думал этот человек? И что он намеревался предпринять?

Когда доктор Циммертюр отправился на розыски комиссара, его лицо было дряблым, изборожденным морщинами, и в глазах не было ни следа свойственной ему дерзкой любознательности. Найдя его в погребке усиленно курившим, доктор облегченно вздохнул. Раз он сидит здесь, дело не так серьезно. Но несколько слов Хроота лишили его всякой уверенности.

— А вот и вы, милый друг, — промямлил комиссар. — А я как раз направлялся к вам.

— Да, к вам. Я хотел заранее поставить вас в известность об аресте и вместе с тем просить вас верить мне, что этот арест не стоит ни в какой связи с тем, что вы мне рассказали вчера.

Доктор почувствовал, как пот выступил у него там, где в молодости росли волосы. Он был так поражен, что не мог вымолвить слова. Наконец он пролепетал:

— Не может быть!

— Нет, может! — Комиссар произнес это ясным и определенным, но низким голосом. — К сожалению, нет иного выбора — и вообще какого-либо сомнения. Мы допросили весь персонал дома, мы осмотрели местность вокруг дома, двери, окна и пол в доме, и все приводит к одному и тому же заключению относительно личности убийцы. То, что здесь произошло убийство, не подлежит никакому сомнению, так как ведь совершенно невероятно, чтобы человек сам ударом камня в голову размозжил себе череп. Но если он не сделал этого сам, то он был убит своим собственным…

Доктор умоляюще поднял руку.

— Теория — одно, практика — другое, — пробормотал он. — Можно сколько угодно ставить теоретический диагноз, но, когда видишь, что он подтверждается, все же испытываешь ужас. Но что же приводит вас к убеждению, что… что никто другой…

— Ну слушайте, — сказал комиссар, — если вы третьего дня во время приема столкнулись с классическим случаем, то на такой же классический случай натолкнулись и мы при нашем расследовании. Во-первых: третьего дня около девяти вечера был дождь, и, когда нас вызвали, почва была еще совершенно сырая. Но в саду у виллы мы не обнаружили нигде ни единого следа, а вилла с обсерваторией окружена со всех сторон узкими садовыми клумбами. Во-вторых: все слуги — а их трое — были в тот вечер дома. Они готовы поклясться, что они не впускали в дом никого из посторонних после пяти часов вечера, когда вернулся молодой Фиц-Рой. Прислуга — две честные крестьянские девушки из Фрисландии и престарелый болезненный слуга с Валькерона, который много лет уже служит в этой семье. Достаточно взглянуть на них, чтобы понять, что эта тройка не может солгать даже при всем ее желании. В-третьих: молодой Фиц-Рой держал себя странно весь вечер. Вернувшись домой, он прошел прямо в библиотеку и заперся там до обеда. Мать с большим трудом убедила его прийти пообедать. Он почти не разговаривал с родителями и лишь по временам украдкой «странными глазами посматривал на отца» — это выражение подававшей обед горничной, не мое. В-четвертых: через несколько часов после обеда, около половины десятого, мать слышала, как он прошел к отцу, который сидел в обсерватории. Она сообщила об этом совершенно откровенно, по-видимому, желая помочь нам определить время, когда произошло убийство. Сын сам признается, что он ходил туда на некоторое время, но утверждает, что при его уходе ничего особенного не произошло. Никто не слышал, когда он спустился вниз, но затем Джеймса Фиц-Роя нашли мертвым.

Доктор откашлялся.

— Ведь его увидели только на следующее утро?

— Да. Он часто просиживал за работой целые ночи, и никто не удивлялся тому, что он не ложился спать.

Комиссар смолк и окутал себя облаком табачного дыма. Доктор Циммертюр думал. Раздумывая, он, как всегда, непрестанно гримасничал, а как интенсивно шла работа мысли именно сейчас, можно было судить по его гримасам, которые обратили в бегство двух посетителей, в этот момент как раз показавшихся в дверях.

— Вы правы, — пробормотал он наконец. — Классический случай. Такой же классический, как мой. Но я готов сжечь моих классиков, если я не… да, да, сожгу. А когда же будет произведен арест?

— Собственно говоря, он уже должен был быть произведен. Я только хотел предупредить вас и уверить в том, что ничто из сообщенного вами мне про вашу консультацию…

— Ах, не говорите об этом! Если мне не удастся то, что я хочу сделать, уверяю вас, что эта консультация была последней. Вы ничего не имеете против того, чтобы я пошел с вами туда?

Комиссар с удивлением посмотрел на него.

— Конечно нет, но…

— И пообещайте мне не предпринимать никаких шагов до тех пор, пока я не ознакомлюсь со всеми обстоятельствами. Это займет всего какой-нибудь час, а я предполагаю, что он, наверное, находится под надзором!

Хроот многозначительно кивнул головой.

— Ну конечно. Вы хотите настоять на своем, хотя то, что вы собираетесь сделать…

Доктор оборвал фразу, придав лицу обиженное выражение, противоречившее выражению его глаз, в которых вспыхнула искра пробудившейся надежды.

4

Вилла была приблизительно такой, какой ее представлял себе доктор: большое кирпичное здание — подражание голландскому ренессансу — с красными стенами и орнаментами из песчаника; остроконечную крышу дома срезывал купол — это была обсерватория. Так вот куда стекались со всех концов мира письма бедных, наивных или любопытных людей, письма с надеждой на помощь от Джеймса Фиц-Роя, письма, полные сомнений, упований, и — денежные переводы! Сюда стекались они, в знаменитый почтовый ящик 526! Каков был текст объявления, напечатанного в газетах всего мира, не стоящих на особенно высоком культурном уровне? «Хотите приподнять завесу будущего? Хотите знать, какие удачи ожидают вас, какие опасности и несчастья подстерегают вас на пути, — напишите сегодня же Джеймсу Фиц-Рою, почтовый ящик 526, Амстердам. Сообщите день и год вашего рождения, приложите три гульдена — больше ничего. Рука Джеймса Фиц-Роя подымет для вас эту завесу…». Равнодушный, наглый мошенник? Доктор всегда был такого мнения, пока молодой человек с тонкими чертами лица не назвал фамилии отца… А теперь отец лежал мертвым в своей обсерватории, а сын… Комиссар похлопал доктора по плечу.

— Вот что: прежде чем мы войдем туда, я покажу вам одну вещь, для того чтобы вы знали все обстоятельства этого дела. Что вы скажете об этом?

Он вынул клочок бумаги из своего бумажника. Это был вырванный листок из записной книжки. Поперек его крупным размашистым почерком было нацарапано следующее: «Звезды предсказывают мое соединение с бесконечностью уже сегодня ночью!»

Доктор внимательно прочел листок.

— Это его почерк?

— Возможно; но возможно также, что это грубая подделка. Каково ваше мнение? Ложный след или…

— Если это не так, — ответил доктор, — то остается только один вывод.

— Какой же?

— Нам придется изменить наше мнение об этом человеке. Выходит, что он был искренен в своих убеждениях.

— Искренен в своих убеждениях?

— Да, искренен в англосаксонском духе: у них Бог и мамона без труда уживаются друг с другом. Был ли Брайям Йонг обманщиком? Несомненно. Но не будь он при этом искренним, разве мог бы он увлечь за собой целый Израиль на материк, в пятьдесят раз более опасный, чем Синайский полуостров? Ну что, идем?

Они вошли. Уже в холле они столкнулись с молодым пациентом доктора. Доктор вздрогнул. Какая перемена! Мечтательное, но открытое лицо стало жестким и замкнутым, взор потух. Появление доктора вернуло ему жизнь.

Почти не здороваясь, он подошел к ученому и спросил:

— Зачем вы здесь?

Доктор жестом указал на комиссара. Аллан Фиц-Рой, не останавливаясь, продолжал:

— Мне надо поговорить с вами кое о чем. Я бы пришел к вам, если бы не… если бы не… Что означал тот вопрос, который вы мне задали на приеме?

— Какой вопрос? — пролепетал доктор. Он предчувствовал, что будет.

— Вы спросили меня, не читал ли я какую-нибудь книгу из области вашей науки. Я не читал. Почему вы спросили меня об этом?

Взгляд его был жесткий и пронизывающий; казалось, ему хотелось проникнуть в сокровенную глубину души доктора… Почему доктор спросил? Доктор помнил это, и вместе с тем он понял, понял даже чересчур ясно, насколько глупо было задавать такой вопрос! Он высказал подозрение, что юноша прочитал в числе всяких других книг какую-нибудь книгу по психоанализу и захотел порисоваться каким-то симптомом, на который он натолкнулся, — обычный, весьма обычный случай. И вот этот экзальтированный юноша бросается домой, находит какую-то книгу в отцовской библиотеке, прочитывает ее и, — как это говорится в той, другой книге, — видит, что он наг… Теперь надо во что бы то ни стало добиться одного: закрыть глаза, которые раскрылись наполовину. Юноша не должен думать, что случаи, о которых он прочитал, аналогичны тому, который он пережил; надо отвлечь его мысли от этого предмета: под влиянием пережитого ужаса он впредь наверняка будет избегать касаться его…

Когда доктор стал отвечать юноше, его лицо сияло дядюшкиным добродушием:

— Почему я спросил это? Да просто потому, чтобы предостеречь вас от чтения таких книг.

— Предостеречь меня? Вы считаете меня ребенком, который…

— Нет, вы не ребенок, вы очень развитой молодой человек, но если где особенно нужна строгая научная подготовка, так это для чтения таких книг. Вы знаете, что делается с человеком, читающим без надлежащей подготовки лечебник: ему кажется, что он болен всеми болезнями, какие только есть на белом свете. А что такое болезнь тела с ее ясными симптомами в сравнении с душевной болезнью? Вот что, дружок: если я тогда забыл дать вам совет, то даю его сейчас: не читайте такого рода книг до тех пор, пока не накопите достаточно умственного багажа для их понимания!

Во время речи доктора глаза Аллана Фиц-Роя потухли. Он опустил их и, по-видимому, о чем-то интенсивно думал. Вдруг, тяжело вздохнув, он поднял глаза. «Слава Богу, — пробормотал про себя доктор, — он верит мне. Эта сторона дела улажена». Но оставалась еще другая сторона, и она…

— Где это? — спросил он комиссара.

Хроот повел его вверх по лестнице. Аллан автоматически следовал за ними, но у входа в обсерваторию остановился. Комиссар, посмотрев в окно на входную лестницу, ввел доктора. Вход охранялся двумя людьми. Никто не мог скрыться.

— Вот здесь, — коротко проговорил он. — Хотя то, что вы надеетесь обнаружить…

— Друг мой! Позвольте мне спросить вас, — оборвал его доктор, — вы-то верите в его виновность?

Комиссар замялся.

— Видите ли, после того как он поговорил с вами, он не кажется мне уже таким странным, — согласился Хроот. — До этого я готов был поклясться в его виновности, но…

А затем он продолжал уже совершенно другим голосом:

— Но я уверую в его невиновность только тогда, когда вы мне докажете, кто убил Джеймса Фиц-Роя! Никто посторонний не проникал в дом, никого, кроме него, не было в комнате, ни у кого другого, кроме него, не было каких-либо вероятных побуждений для убийства, и он был последним человеком, который видел живым Джеймса Фиц-Роя! Найдите мне преступника, который может войти через запертые двери, который убивает без причины и исчезает, не оставив следа, — и я поверю вам!

Доктор мрачно кивнул головой. Комиссар, разумеется, прав, и — во всяком случае, во всяком случае, — с того момента, как он увидел Аллана, он был убежден, что тот не совершил этого ужасного поступка, убежден в этом так же, как в том, что он сам не был повинен в этом. Но если Аллан не сделал этого, то кто же это мог быть? И вырвав чуть не половину волос из своего скудного запаса у висков, он начал осмотр.

Комната была пятиугольная со стеклянным куполом, стекла которого можно было выдвигать. По стенам стояли полки с чучелами животных, препаратами в стеклянных сосудах, раковинами и камнями разной величины… Настоящая лаборатория астролога в старинном стиле… Посредине пола на подвижной подставке стояла подзорная труба, а около нее лежал сам «астроном», покрытый белым покрывалом… Доктор приподнял покрывало, взглянул несколько раз на открывшееся его взгляду лицо, наклонился и приступил к делу.

Комиссар с нетерпением следил за ним. По временам он неслышными шагами подходил к двери и прислушивался. Аллан Фиц-Рой ходил взад и вперед. Предчувствовал ли он, что его ожидает? Юноша ходил слишком спокойно и размеренно, как не ходят преступники. Комиссар слышал походку многих преступников, но эта походка не укладывалась в рамки его системы. Уж не прав ли доктор? Не упустил ли он сам из виду какого-нибудь обстоятельства, какой-либо лазейки, через которую оставшийся неизвестным преступник мог проникнуть в дом и выйти из него? Нет! Этого быть не могло! Об этом нечего и говорить! Теперь оставалось только одно — схватить виновника и позаботиться о том, чтобы он понес наказание. А все другое — это только потеря времени…

— Послушайте, — начал комиссар, — кто его знает, а вдруг он замышляет самоубийство? Я пойду и арес…

Он не окончил фразы. Доктор поднял руку со своеобразной торжественностью. Его глаза горели как фосфор.

— Тшш! — прошептал он. — Ради бога, не делайте глупостей! Скажите мне: когда вы его нашли мертвым, окно в крыше было открыто?

— Глупостей? — раздраженно переспросил комиссар. — Нетрудно пересчитать те глупости, которые я сделал на протяжении моей карьеры, а теперь…

— Да я имею в виду вовсе не вашу карьеру, — хриплым голосом прошептал доктор, — а будущность юноши. Как вы думаете? Каково быть несправедливо обвиненным в смерти своего собственного отца? Ответьте мне, было ли окно в крыше открыто, когда вы нашли его мертвым?

— Если вы хотите знать, — проворчал комиссар, — оно было открыто. Но если вы думаете, что кто-нибудь мог проникнуть в дом таким путем, не оставив следа на сырой земле внизу, или по крыше, или через окно…

— Кто-то проник сюда! — воскликнул доктор. — Скажите мне, не заметил ли кто-нибудь из неспавших обитателей дома сияния в воздухе?

— Уж не вошел ли кто-нибудь, не оставив следа? — повторил комиссар. — Осмелюсь спросить вас: а ушел он таким же путем?

— Да он и не уходил вовсе, — ответил доктор. — Ответьте на мой вопрос: не заметил ли кто-нибудь сияния в воздухе?

— Нет, насколько мне известно. Уж не прилетел ли убийца на аэроплане? Объясните же мне: каким…

Но доктор уже не слушал его. Он выхватил из кармана газету — одну из вчерашних газет с сообщением подробностей смерти. Но не ими интересовался он. Его глаза стремительно бегали по строчкам, напечатанным мельчайшим петитом, которыми заполняют несколько пустых квадратных миллиметров. Коротенькая заметка: «Ночное небесное явление».

— Есть! Есть! — вскричал он.

Цветущее лицо комиссара было пропитано иронией, как роза медом, когда он ответил ему:

— Вот как! Нашли? Вы, конечно, нашли и виновника, который проходит сквозь запертые двери, убивает без всякого повода и исчезает, не оставив следа? Кто же это? На какую фамилию прикажете написать ордер об аресте?

Доктор поднял с пола какую-то вещь, что заставило его спутника непроизвольно отступить.

— Я никогда не утверждал, что преступник исчез, — ответил он. — Знаете ли вы, что покажет химическое исследование этого камня? А то, что он состоит из силиката с вкрапленными в него осколками самородков никеля. На чье же имя вы выпишете ордер об аресте? Я не знаю. Можете выписать его на имя громовержца Юпитера или на какой-либо из разлетевшихся вдребезги астероидов, — как вам будет угодно.

Глаза комиссара стали круглыми, как флорины.

— Вы думаете, — пробормотал он, — вы действительно думаете, что…

— Я думаю, что Джеймса Фиц-Роя постигла достойная его смерть, — ответил доктор Циммертюр, кладя обратно предмет, поднятый им с пола. — Любой химик в какие-нибудь пять минут установит, что этот камень не что иное, как обломок метеорита. Из глубин небесного пространства этот камень со свистящим шумом ударил в человека, который своим неопытным умом пытался постичь бездну. Если не ошибаюсь, это первый удостоверенный случай смерти от действительно сверхъестественной причины. Но загадка решена. Пойдемте. Я устал, надо чем-нибудь подкрепиться.

5

Через час комиссар вошел в погребок, где доктор Циммертюр с отяжелевшими веками сидел за стаканом шипучего, что-то обдумывая. Он сел и долгое время молча смотрел на своего приятеля.

— Я сделал донесение, — сказал он наконец. — Камень исследован и выставлен в музее при полиции вместе с газетной заметкой о ночном световом явлении. Позвольте мне поблагодарить вас как от имени начальства, так и от меня лично. Но все-таки одно мне…

Доктор с вопросительным видом поднял веки.

— Как мог предвидеть это? Помните клочок бумаги, который я вам показал? Разве можно угадать по звездам?

Доктор улыбнулся.

— А сон Аллана? Разве он не исполнился? Можно ли видеть во сне то, что потом сбудется? Удовольствуемся тем, что напишем post, а не propter. Но одно действительно странно: это то, что лунатик проснулся, не рухнув на землю. Упади он… но да послужит это мне впредь уроком. Ваше здоровье, милый друг, и спасибо за признание моих заслуг!