Онлайн чтение книги Домашний огонь Home Fire
2

Все утро она притворялась, будто не замечает его в другом углу подвального кафе, где он возился с кроссвордом. Но когда она заказала на ланч сэндвич и вернулась к своем столу, он подошел и сказал, что тоже надумал поесть и нельзя ли ему сесть рядом.

– Престон-роуд, – заговорил он, возвратившись спустя несколько минут с тарелкой пасты. – Мне это название показалось знакомым, когда ты упомянула, где родилась, но я не мог сообразить, пока не глянул на карту. Это же Уэмбли. Семья моего отца живет в тех же местах. Я приезжал туда каждый год на Ид-аль-Фитр[1]Ид-аль-Фитр – исламский праздник разговения в честь окончания поста в месяц Рамадан, в России известен как Ураза-байрам. ( Здесь и далее примеч. ред .).

– В самом деле? – переспросила она, предпочитая не признаваться в том, что ей точно известно, где именно жила семья его отца, как и в том, что она знала (а он, видимо, нет) о переезде его родственников в Канаду.

– Была такая песенка, ее пели кузины моей маленькой сестренке, если старших не было поблизости. У меня в голове так одна строчка и застряла. С ума сводит, что не могу вспомнить все остальное, а сестренка и вовсе ее забыла. Может, ты знаешь?

И он вдруг напел пакистанскую поп-мелодию, сочиненную еще до его рождения – он ведь на четыре года моложе Исмы, это она уже выяснила. Она узнала напев, не слова, у него вышла абракадабра, приправленная урду. Он пропел две строчки, тихо, лицо залилось краской – вот уж не ожидала от него такой застенчивости, ведь голос у него вполне приятный. Исма отыскала песню у себя на телефоне, протянула Эймону. Тот нацепил наушники, дорогущие, хотя сам он едва ли задумывался об их цене. Парвиз мечтал о таких. Юноша слушал, прикрыв глаза, на лице – скорее узнавание, чем радость.

– Спасибо, – произнес он, когда песня закончилась. – О чем тут говорится?

– Славятся девушки со светлой кожей, которым нечего в жизни бояться, ведь каждый влюбится в их светлую кожу и голубые глаза.

– О да! – рассмеялся он. – Когда-то я знал. Этой песней дразнили мою сестру, но она предпочитала воспринимать ее словно комплимент – и так оно и вышло. Видишь, какая у меня сестра.

– А ты? Тебе песня понравилась?

Он слегка нахмурился, вонзил зубцы своей вилки в короткие трубки макарон.

– Нет, похоже, не понравилась, – сказал он растерянно, как человек, не привыкший отвечать на вопросы о своих склонностях.

Он поднес вилку ко рту и с негромким чмоканием засосал макароны.

– Ох, извини. Обычно я веду себя пристойнее за столом.

– Не беда. Ты хоть немного говоришь на урду?

Он покачал головой – такой реакции и следовало ожидать, учитывая его попытку воспроизвести песенку, и Исма уточнила:

– И не знаешь, что такое bay-takalufi ?

Он выпрямился и поднял руку, словно школьник:

– А это я как раз знаю. Нарушение этикета как выражение близости.

На миг она удивилась, с какой стати отец, не обучивший сына даже начаткам урду, все-таки надумал объяснить ему это слово.

– Я бы сказала, не близости, скорее вы просто чувствуете себя рядом с этим человеком свободно и спокойно. До такой степени, что отпадает необходимость соблюдать хорошие манеры за столом. Если это сделано правильно, вы этим оказываете другому человеку честь, демонстрируя, что вам легко и приятно в его обществе – это особенно важно, когда знакомство недавнее.

Длинные фразы стремительно слетали с ее губ – лишь бы скрыть, забыть, как дрогнул голос на слове «близость».

– Ладно, – сказал он, словно она сделала предложение и он его принял. – Пусть нам будет легко друг с другом без застольных манер.

Он подтолкнул к ней тарелку, и Исма, к собственному удивлению, обмакнула в соус от пасты корочку своего сэндвича и, наклонившись над тарелкой, впилась зубами в этот вкусный кусочек.

Когда завершился ланч – ланч, за которым они чувствовали себя так свободно и время текло так быстро, – Эймон поднялся и сказал:

– Встретимся здесь же на днях? Я выяснил – у них лучший капучино в городе, когда автомат работает.

– У меня занятия во второй половине дня, а утро я чаще всего провожу здесь, – ответила она.

На самом деле иногда она ходила в другое кафе, если тут собиралось слишком много народу на ее вкус, но зачем так уж суетиться?

* * *

Сестры и брат всегда следили друг за другом, и каждый ловил на себе взгляды двух других. Во всяком случае, так это ощущалось, хотя, скорее всего, Исма была сосредоточена на близнецах куда больше, чем они на старшей сестре. На миг она оторвала взгляд от экрана и заметила Эймона за столиком – не слишком далеко от нее и не слишком близко, – он столь внимательно изучал какие-то новости в местной газете, что не отводил глаз от страницы, даже когда подносил ко рту чашку и отхлебывал кофе. Очень непохоже на тот мир, в который Исма переносилась на несколько минут каждое утро ровно в одиннадцать часов утра. Ее брат всегда был рабом своих привычек, и это оказалось к счастью, иначе так проходили бы не минуты, а часы каждый день: следить, как Аника в скайпе ждет Парвиза, потом рядом с его именем вспыхивает зеленая галочка, и тогда Исма принималась гадать: «Что он ей говорит, не расстроит ли ее своими рассказами, не вздумает ли позвать ее к себе, стать частью того же безумия? О нет, пожалуйста, только не это, такого он не сделает, но почему же он не может просто оставить ее в покое». Каждый раз это длилось лишь несколько мгновений, и тут же его имя вновь перемещалось в колонку неактивных контактов. Сразу после Аника писала Исме: он отметился. «Отметься» – так близнецы наставляли друг друга, если школьная поездка или ночевка у друзей разлучала их, и в назначенный заранее час приходило СМС с единственным словом: «Отмечаюсь».

Когда Парвиз отключился, а вскоре следом и Аника, Исма избавилась от бремени этого дня и послала смайлик с исходящей паром кружкой через несколько столиков, Эймону, и тот сразу же послушно отправился наверх взять им обоим кофе. Это тоже стало частью ежедневного ритуала за последнюю неделю – примерно, – хотя зачем прикидываться, будто она сбилась со счета? Ровно девять дней с того ланча, когда он предложил отказаться от хороших манер во имя близости.

– Что в мире творится? – спросила Исма, когда Эймон вернулся и сел напротив. Он кратко пересказал наиболее интересные сюжеты из местных новостей: медведь поцарапал дверь гаража; в соседнем городке случился недолгий транспортный коллапс из-за столкновения трех машин, никто не пострадал; статуя Рональда Макдоналда исчезла из принадлежащего семье сада. Исма отдала пальму первенства статуе Рональда как «самой местной» из местных новостей, но Эймон заспорил: Рональд – мировая знаменитость.

Каждый день после их одиннадцатичасового кофепития он отправлялся «блуждать» пешком или на велосипеде, смиренный Христофор Колумб, исследующий тропы своего детства и открывающий новые. Порой наутро он возвращался в кафе с каким-то сувениром, добытым в этих странствиях: то с банкой кленового сиропа из кондитерской лавки, то с однодолларовой купюрой, которую обнаружил прибитой к дубу, в купюре отверстие по форме дубового листа. Или с фроттажем надгробной надписи Эмили Дикинсон. Странное выбрали выражение, ворчал он: «отозвана», словно речь идет о бракованной партии товара. Из его рассказов Исма узнавала больше о той части света, где теперь поселилась, чем из непосредственного опыта жизни здесь, но когда она спросила, какую цель он себе ставит – может, хочет написать травелог? – Эймон ответил, что повседневные наблюдения сами по себе вполне достаточная цель. А что будет, когда его сбережения иссякнут, беспокоилась она. Вообще-то деньги, о которых он ранее упоминал, принадлежат его матери, пояснил Эймон, недавно она отказалась от большей части своей работы, решила, что ради работы люди жертвуют слишком многим – в жизни, в отношениях. Дочь она так и не сумела отговорить от семнадцатичасового рабочего дня, зато сына легко убедила поискать в жизни иные смыслы, кроме заработка и карьеры. Исме эта идея тоже показалась восхитительной, но разочаровывало, как мало Эймон использует полученную возможность. Лучше бы новый язык учил или за штурвалом спасательного судна бороздил воды, где переворачиваются жалкие лодчонки, на которых беженцы пытаются достичь спасительного берега.

Поначалу она ждала, что он предложит ей какое-то совместное занятие после кофе – сходить в кино, пообедать, еще раз прогуляться, – но вскоре убедилась, что для него она лишь одна из вех, помогающих распределить время: его дни обладали не структурой, но содержанием. «Кофе с Исмой» между утренней газетой и дневной прогулкой. И хотя она ясно дала понять, что у нее прибавилось свободного времени – весенние каникулы начались, – ничего не изменилось.

За кофе Эймон нередко упоминал своего отца, но всегда как члена семьи, не как государственного деятеля. Нарисованный им портрет – преданного семье, доброго, любящего подшутить над детьми отца – был так далек от образа, давно сложившегося у Исмы, что порой она гадала, уж не выдумывает ли он все это, скрывая правду об отце. Но нет, конечно, – видно же, как ненастороженно, свободно Эймон держится.

Однажды утром он опоздал. Исма подумала, причина в погоде: вернулась зима. Снег бил в окна, небо побелело, дорожная полиция по толщине снежного слоя на крыше опознавала автомобили, превысившие двухчасовой лимит парковки. Но едва Исма справилась с разочарованием и погрузилась в задачу о недостающих переменных из курса статистики, пришло СМС от Аники: «Слыхала? Одинокий Волк теперь министр внутренних дел».

Должно быть, у нее вырвалось какое-то восклицание. Сидевшая поблизости женщина спросила: «Вам нехорошо?», но Исма уже кликнула на закладку браузера и открыла новостной сайт, и да, там «молния», рокировка в кабинете министров, и главная новость – назначен другой министр внутренних дел. Вот он, тот человек, чьей точной копией показался ей Эймон поначалу, пока она не провела множество утр подряд, присматриваясь к индивидуальным особенностям его лица, к его мимике. В статье только что назначенный министр именовался «выходцем из мусульманской среды», они всегда так его описывали, как будто «мусульманская среда» – мир, из которого он ушел, хлопнув дверью, и прах отряс. И дальше, разумеется, о «жестких мерах безопасности». Ей сделалось плохо прежде, чем она успела сформулировать свою мысль, понять причину дурноты. Телефон ожил, одно СМС падало за другим.

Станет еще хуже.

Он постарается доказать, что он всей душой их, а не наш, ведь так? Как будто до сих пор не доказал.

Ненавижу эту страну.

Не звони мне, а то наговорю лишнего.

Хватит читать наши сообщения, засранцы, пойдите арестуйте воров-банкиров.

– Эй, Грета Гарбо, что нахмурилась?

Он упал на стул, одну руку закинул за его спинку. Такой ленивый, расслабленный – полная противоположность отцу, сжатой пружине. Исма захлопнула ноутбук, выключила звук телефона.

– Ты припозднился, – сказала она.

– В семье большие события. – Он подался вперед, улыбаясь, гордясь. Столик был маленький, их колени соприкоснулись. – Моего отца только что назначили министром внутренних дел. Карамат Лоун – ты же слышала это имя?

Она кивнула, отпила кофе, чтобы хоть чем-то занять руки.

– Наверное, ты из тех людей, кто, увидев меня, услышав мою фамилию, не угадывает сразу, кто есть кто.

– Фамилия довольно распространенная у пакистанцев. – Это не ложь, это она умело вывернулась, сказала себе Исма.

– Знаю. Но я рад, что могу наконец-то сказать тебе все как есть. Потому-то я и не сумел раньше ответить, долго ли тут пробуду. Ненавижу, когда они начинают вытаскивать старую грязь против него – и так каждый раз, когда его имя попадает в новости, а уж теперь будет хуже прежнего. Я просто сбежал от этого. Он с этим прекрасно справляется, а я нет. Так что если увидишь, что я зациклился на какой-то ерунде в интернете, отними у меня телефон. Договорились? – Он постукал пальцем по ее пальцам, прося обратить внимание на заключительную фразу.

Старую грязь. Это он о фотографии – Карамат Лоун входит в мечеть, мулла которой прославился «проповедями ненависти». Под конец его первого срока в парламенте фотография попала в таблоид, газеты подняли вой, но Одинокий Волк преспокойно отвечал: фотографии уже немало лет, в мечеть он пришел на заупокойную молитву по дяде, а иначе ноги бы его не было там, где «сохраняется гендерное разделение». А затем – фотографии, на которых он под руку с женой идет в церковь. До выборов оставалось несколько недель, и округ, где доминировали мусульмане, забаллотировал Карамата – но он быстро вернулся в парламент благодаря дополнительным выборам в другом, надежном округе, населенном преимущественно белыми, и те же таблоиды, которые недавно его полоскали, теперь прославляли его как одинокого рыцаря, борющегося с отсталостью британских мусульман. Исма глубоко сомневалась, чтобы старая грязь выплыла снова – разве что речь идет о другой стороне той истории, о тех обвинениях, которых она-то наслушалась и считала справедливыми: что Карамат точно рассчитал краткосрочные потери и долгосрочные преимущества презрительного высказывания в адрес мечети и ее традиций. Продажная шкура, кокосовый орех, оппортунист и предатель.

– Вы с отцом, похоже, близки.

– Знаешь, как оно бывает между отцами и сыновьями.

– Нет, не знаю.

– Прежде всего – это наши проводники в мир взрослых мужчин.

Этого она толком никогда понять не могла, хотя наслышалась и навидалась немало – и в виде примеров перед глазами, и как исследователь, – чтобы признавать некоторую обоснованность этого высказывания. Выходит, для девочки стать женщиной – неизбежность, а для мальчика стать мужчиной – желанная цель. Эймон, видимо, заметил промелькнувшее на ее лице недоумение и попробовал объяснить.

– Мы хотим стать похожими на них, мы хотим стать лучше. Мы хотим, чтобы только нам одним на всем свете было позволено превзойти их.

Он обвел рукой кафе вокруг, указав и на себя самого, и пожал плечами, как бы признавая заурядность всей этой картины.

– Но я давно уже понял, что даже пытаться бессмысленно.

– Неправда. Ты намного лучше – как человек, – чем он.

– Откуда тебе знать?

Она не ответила, не знала как, и тогда он спросил:

– Почему ты закрыла и ноут, и телефон, когда я вошел?

Она мгновение помедлила, потом повернула ноутбук к нему и подняла крышку.

– Ты читала о нем. Исма, ты давно уже знаешь, что он мой отец?

– Да.

– Зачем же ты лгала?

Она сложила руки ладонь к ладони, посмотрела на собственные переплетенные пальцы, которых он только что коснулся так привычно и легко.

– Ты из них? Из тех мусульман, которые говорят о нем гадости?

– Да.

Он еще чего-то ждал, но что она могла к этому добавить?

– Понятно. Что ж, очень жаль.

Стул заскрипел, она подняла глаза и увидела, как Эймон встает.

– Наверное, со временем я увижу и забавную сторону: бежать в Америку, чтобы уйти от подобных предрассудков – и в итоге пить по утрам кофе с их воплощением.

Куда подевался приветливый, добрый юноша? Перед ней стоял мужчина, тяжело переживавший все те раны, которые для его толстокожего отца – булавочные уколы. Он попрощался, и его тон не оставлял сомнений: навсегда.

* * *

Ветер улегся, медленно опускались крупные снежинки; упав на рукав Исмы, они мгновение сохраняли форму, потом таяли и впитывались в ткань. Исма прошла пешком недалекий путь до дома, но у самого входа мысль о студии с гудящими и клацающими трубами сделалась невыносимой. Исма побрела дальше, к окаймленному деревьями кладбищу, так странно располагавшемуся поблизости от младшей школы, напротив бейсбольной площадки. Летом там тенистое укрытие, осенью буйство красок, но Исма знала только белое от снега, серокаменное кладбище. Она двинулась по расчищенной тропинке, а потом свернула на целину, снег доходил почти до края высоких сапог, ухватилась за надгробие XIX века, подтянулась и села, свесив ноги. Иногда здесь ощущалось дружеское присутствие мертвых, но в тот день мертвые были просто мертвы и каждая обработанная резцом глыба – знак чьей-то скорби. Исма пнула пяткой надгробие.

– Глупо! – пробормотала она.

Только этим словом и могла она передать чувство огромной потери, когда терять-то вроде было почти и нечего.

* * *

– Не стоит искать ответа, в чем тут смысл, – сказала ей вечером Хайра Шах за ужином, как всегда тщательно приготовленным. Хайра, одинокая пятидесятилетняя женщина, которой никогда не приходилось регулярно кормить семью, сохранила предрассудок, будто любой гость к ужину – это повод для кухонных подвигов, и неважно, как часто этот гость заходит. А может быть, она поступала так лишь потому, что эта гостья давно лишилась материнской заботы.

– Надо бы попытаться понять, почему ты так переживаешь. Что у вас было – что ты теряешь?

– Бесполезно. Да и все равно он возвращается в Лондон.

Хайра Шах остановила в воздухе вилку с куском роган джош[2]Роган джош – разновидность карри, одно из основных блюд в кашмирской кухне. и внимательно посмотрела на Исму.

– Знаешь, в Лондонской школе экономики мне казалось, я тебя раздражаю.

– С какой стати? А, ты про первый семестр. Когда я вот так закатила глаза?

–  Это противоречит семистам девяноста годам господства права в Британии , – произнесла лектор родом из Кашмира в страстной речи о мерах по борьбе с терроризмом и урезании гражданских свобод, и тут тихая девушка в третьем ряду выразительно закатила глаза.

– Вы что-то хотите возразить, мисс Паша?

– Да, доктор Шах. Если обратиться к колониальным законам, вы обнаружите там сколько угодно прецедентов, когда людей лишали основных прав. Вся разница в том, что на этот раз ограничения коснулись граждан Великобритании, да и тут не так уж много изменилось, поскольку риторически эти группы людей лишаются гражданства.

– Продолжайте.

–  Террористы из семь/семь нигде в СМИ не именуются «британскими террористами». Даже если употребляется слово «британцы», то всегда в сочетании «британцы пакистанского происхождения», или «британские мусульмане», или, мое любимое, «обладатели британского паспорта», то есть между «британцем» и «террористом» всегда возникает некая прокладка.

– Ого, а вы, оказывается, умеете возвышать голос.

В тот вечер Исма вернулась домой и долго стояла перед зеркалом, ощупывая гортань и чувствуя, как внутри что-то дрожит, пробуждаясь. И пробудилось – долго подавляемый гнев нашел выход в курсовой о социологическом воздействии войны против терроризма. А потом умерла мать, и голос Исмы снова умолк – доныне. Доктор Шах выманила его наружу, уговорив Исму поработать вместе над статьей «Государство небезопасности: инструментализация страха в Британии». Опыт, пережитый Исмой в комнате для допросов, превращался в объект исследования.

– Нет, не только тогда. Всегда, до последнего курса. Мне казалось, тебе что-то не нравится во мне лично и поэтому ты сразу же замыкаешься, как только я пытаюсь заговорить о чем-то кроме учебы. Только после смерти твоей мамы, когда ты рассказала мне обо всем, я поняла.

Как она рыдала в тот день в кабинете Хайры Шах. Оплакивала маму, оплакивала бабушку, ушедшую всего за год до своей невестки, отца, осиротевших близнецов, которые толком и не знали свою мать до того, как усталость и горечь уничтожили ту жизнерадостную и любящую женщину, какой она была прежде, а горше всего она оплакивала себя.

– Я не нуждаюсь в жалости Эймона, если ты на это намекаешь.

– Я намекаю на то, как опасна привычка к секретности, – самым профессорским тоном ответила Хайра. – И как люди, старающиеся утаить свой секрет, недооценивают готовность других людей принимать сложные истины чужой жизни.

– И что? Я должна позвонить ему и… – Она поднесла к уху баночку с солью, имитируя разговор по телефону. – Эймон, я хотела рассказать тебе прикольную историю про моего отца…

– «Прикольную» можно пропустить.

– И что дальше? Перехожу к еще более прикольной истории про моего брата? Рассказываю все сыну только что назначенного министра внутренних дел?

– Хм. Может быть, стоит начать с твоего отца и посмотреть, как пойдет. И еще один совет. Подумай насчет хиджаба. – Она указала на тюрбан, который Исма оставила у двери вместе с обувью – обувь она снимала ради паркета и персидских ковров Хайры, а хиджаб – ради ее убеждений.

– Не упускаете ни одной возможности, да, доктор Шах?

– Возможно, именно это настораживает твоего молодого человека. Он считывает неверный сигнал.

– Он не мой молодой человек, и сигнал он считывает почти правильно. И разве я говорила, будто хочу от него чего-то в этом роде?

Столько времени прошло с тех пор, как на ее горизонте маячило «что-то в этом роде», что она не знала, не разучилась ли этого хотеть. Мо – еще в университете – был последним и – если не считать несколько не удержавшихся в памяти встреч – единственным опытом физической близости. Возможно, если бы они зашли дальше, у нее осталось бы чувство какой-то утраты, но Мо тревожился о вечной погибели, а Исма считала, нужно хотя бы мысленно допустить возможность выйти замуж за человека, прежде чем заняться с ним столь значимым делом. Задним числом даже странно, что их роман продлился почти весь второй курс.

– Ты ведь знаешь, Коран велит нам наслаждаться сексом как одним из даров Бога, – напомнила Хайра.

– В браке!

– У каждого свой способ избирательного чтения святой книги.

Исма рассмеялась и поднялась, чтобы убрать со стола.

Со своей великодушной точки зрения Хайра Шах так ясно видела Исму – ее измученность, столько всего обрушилось на нее еще в юности, что некоторые возможности попросту махнули рукой и повернулись к ней спиной. Но когда этот парень оказался на пути Исмы и его смех обещал, что жизнь ее наполнится радостью, если держаться его, Хайра Шах сосредоточила все внимание на куске ткани и сказала: вот, хиджаб и нерассказанная история – все, что вас разделяет.

На миг Исма замерла посреди кухни, среди знакомых запахов, под теплым светом лампы, и почти поверила в это. Рядом с домом его бабушки и дедушки есть очень неплохая кофейня – с чего бы он проезжал каждое утро двадцать пять минут на велосипеде до «их» кафе? Она поймала свое отражение в оконном стекле. Она понятия не имела, где он бывает по вечерам, где проводит ночи. Где может быть сейчас.

– Глупо, – сказала она и принялась составлять тарелки в посудомоечную машину.

* * *

Эймон открыл рот, но оттуда вылетел лишь стрекот кузнечика.

– Скажи что-нибудь, – попросила она.

– Трр-трр-трр.

Исма открыла глаза – из темноты в темноту, в одном месте нарушенную прямоугольником света. 02:17 на часах. Почему Аника звонит в такое время. Нет-нет-нет-нет. Ее малыш, ее братик, ребенок, которого она растила. Исма схватила телефон – образы мелькали в ее воображении, его смерть, насильственная, невыносимая, – нажала на кнопку «ответить». Лицо Аники – маска смерти.

– Это ты, – сказала сестра.

– Парвиз? – собственный голос показался ей искаженным сном и страхом.

– Это ты сказала полиции про него.

Одна паника отступила, другая прихлынула.

– Откуда ты знаешь?

– Тетя Насим говорила об этом по телефону с Разией Апой. Значит, ты признаешь?

– Они бы все равно узнали.

– А вдруг нет! – голос сестры, растерянный, полный горечи. – Могли бы и не узнать. И тогда он вернулся бы домой. Он ведь мог развернуться в тот самый момент, как понял, что натворил, и поехать домой, а ты сделала так, что путь ему закрыт.

И она закричала, словно только что ощутила этот удар:

– Исма, из-за тебя наш брат не сможет вернуться домой!

Исма дотронулась до лица сестры на экране, коснулась холодного стекла.

– Ш-ш-ш, послушай же. Соседи всё знали. Полиция бы докопалась вскоре. Я ничего не могла сделать для него, я хотя бы позаботилась о тебе. О нас.

– Обо мне?

– Мы не в том положении, чтобы позволить властям усомниться в нашей лояльности. Неужели ты не понимаешь? Когда идешь на сотрудничество, совсем другое дело. Я не могла допустить, чтобы ты поплатилась за его выбор. Чтобы ты страдала.

– Спасти меня от страдания? Парвиза нет!

– Это его вина, не моя. Когда они поступают так, единственное, что остается нам, чтобы не сойти с ума, – отпустить.

– Парвиз – не отец. Он мой близнец. Он – это я. А ты – ты мне больше не сестра.

– Аника…

– Ты меня слышишь? Ты предала нас, нас обоих. Еще и пыталась скрыть это от меня. Не звони, не пиши, не посылай мне фото, не вздумай прилететь сюда – я никогда больше не захочу тебя видеть. У нас нет сестры.

Еще миг ее лицо пылало гневом на экране – и сменилось заставкой телефона, желтыми и зелеными листьями, плывущими по каналу Гранд-Юнион. Исма испробовала фейстайм, скайп, вотсап и даже потратилась на международный звонок, не надеясь, что сестра ответит, но стараясь показать, как жаждет продолжить разговор. Наконец, когда слушать гудки стало невтерпеж, она откинулась на подушку, туго замоталась в одеяло. Над головой цепенели холодные звезды. Вспомнился стих из Корана: Клянусь небом и ночным гостем. А кто сей ночной гость? Ярчайшая из звезд.

Она поднялась, вытянула из-под кровати молитвенный коврик и встала на колени.

– Бисмилла ир-Рахман ир-Рахим.

Арабские слова, знакомые с детства, впитанные на руках у бабушки в том возрасте, когда никто и не думал, что она сумеет их запомнить. Во имя Аллаха, милостивого, милосердного. Она слегка раскачивалась во время молитвы, так бабушка укачивала ее перед сном, шепча на ухо эти суры. Поначалу то были всего лишь слова чужого языка, но Исма продолжала их твердить, закрыв глаза, отгородившись от мира, и они проникали все глубже, вспыхивали светом, рассеивали тьму. А потом свет смягчался, рассеивался, окутывая ее покоем, который приходит с осознанием своей беспомощности.

Во всяком случае, так это работало раньше. Но сегодня стихи не желали превращаться ни во что иное, оставались словами на чужом языке, звучавшими в комнате, где вовсе не предусматривалось бодрствование в такой час, а потому было холодно. Исма вернулась в постель, прижала подушку к груди, другую подсунула за спину. Она саму себя обманывала в тот вечер, когда подумала, будто все еще владеет искусством унимать тревожное сердцебиение сестры. Аника перенимала ритм у брата-близнеца, уже в утробе матери. В детстве они укладывались рядом в саду, прижимали пальцы к запястью друг друга, слушали пульс, слушали, как грохочут по рельсам за домом поезда. Ловили мгновение, когда биение их сердец синхронизируется, а затем совпадет с перестуком колес электрички, отъезжающей от станции Престон-роуд.

«Умоляю позвони мне умоляю позвони позвони умоляю», – писала она сестре в скайпе, в мессенджере.

Позвонила тетушка Насим, перепуганная собственной ролью в этом несчастье: она с дочерью Разией обсуждала какие-то новости и брякнула, мол, в теперешней обстановке Исма совершенно правильно поступила, сообщив властям о Парвизе. Она не слышала, как накануне Аника вернулась поздно ночью и была уверена, что та за много миль, гостит у Гиты.

– Она была со мной груба, – сказала тетушка Насим, в одну фразу вложив целый мир, где опрокинуты привычные правила поведения.

Пришлось Исме утешать ее – вполне понятно, как она допустила такую ошибку, и не за что извиняться, и Аника опомнится со временем – а на самом деле ей хотелось заорать в телефон: «Как ты могла, ужасное легкомыслие!»

После долгого разговора Исма почувствовала небывалую усталость. Откинулась на ту подушку, что успела подсунуть себе под спину, и Эймон крепко обхватил ее обеими руками. «О», – пробормотала она, и удивляясь, и не удивляясь. Не впервые она обнаруживала его в своей спальне, только прежде всякий раз изгоняла. Теперь же потеснее прижалась к нему, черпая в его объятиях то утешение, которое – внезапно это сделалось очевидно – лишь он один мог ей дать. Впервые за долгое время по ее телу разлилось тепло, потом жар. Она повернулась в темноте к Эймону. Когда за окном забрезжил рассвет, она уже понимала, как преобразило ее желание открыться и быть узнанной – до конца. Прежде чем позволить дневной реальности рассеять это наваждение, она схватила мобильник и отправила Эймону СМС: «Извини. Завидую, что у тебя такой отец. Мой умер по пути в Гуантанамо. Я бы хотела все тебе объяснить».

Он ответил очень быстро – она и не ожидала, что он в такую рань не спит: «Скажи, где встречаемся».

От Аники по-прежнему ни слова. Фейстайм, скайп, вотсап, звонок. Всё впустую.

* * *

Исма посмотрела на свое отражение в зеркале, волосы «оформлены» как «волны на пляже», так Мона из «Прически Персеполиса» в Уэмбли рекламировала ополаскиватель, способный-де угомонить разбегающиеся и завивающиеся штопором волосы, но при этом не распрямлять их. Ее волосы должны были свидетельствовать о «спонтанности» и «игривости», и так бы, возможно, и было, если к ним в комплекте не прилагалось бы ее лицо. Исма открыла ящик с шалями и хиджабами, закрыла, посмотрелась еще раз в зеркало, снова открыла ящик.

Бойкий стук костяшками пальцев в дверь. Она-то думала, он позвонит снизу, но кто-то из соседей, верно, оставил дверь подъезда открытой, и вот Эймон уже здесь, раньше, чем она ожидала, она все еще в халате.

– Подожди! – крикнула она и схватила первую попавшуюся под руку одежду. Джинсы, выцветший от стирок бюстгальтер – бога ради, какая разница, – свитер на флисовой подкладке.

Открыла дверь, слегка задыхаясь, смущаясь, как в тот первый день, когда предложила проводить его наверх к прилавку с кофе. От него слегка пахло пряным лосьоном после бритья. Специально для свидания – или же запах успевал выветриться к тому более позднему часу, когда они обычно встречались?

– Здравствуй, – сказал он, не то чтобы недружелюбно, однако это прозвучало более официально, чем привычное «Привет!». Это из-за последнего разговора или потому что Исма без хиджаба? Его взгляд скользнул по ее лицу и ушел в сторону, словно Эймон опасался, не будет ли неделикатно смотреть прямо на нее, когда она непокрыта. Она видела, как он быстро оглядел стакан и тарелку в сушилке, голые стены, узкую кровать под белым одеялом.

– Симпатично, – сказал он. – Незагромождено.

Он расстегнул плащ, щелканье пуговиц показалось слишком интимным в тишине маленькой студии. Как знать, «незагромождено» – это вежливый синоним «бедновато» или Эймон действительно воспринимает студию так, как Исма и сама видела ее до той минуты – как дом, почти не предъявляющий требований к человеку, позволяющий тебе просто быть. Теперь она сожалела, что не приложила чуточку больше усилий – и лучше бы кровать не была столь откровенно рассчитана на одного.

– Извини за вчерашнее, – сказал он.

– Это мне следует извиняться. Чаю?

Он сбросил сапоги, и пока Исма наливала в чайник воду, она слышала, как он в носках подошел к столу, а потом негромкий свист сообщил ей, что он увидел фотографию Аники.

– Это моя сестра, – сказала она.

Он обернулся с фотографией в руках. Снимок был сделан в прошлом году, вскоре после того, как близнецы окончили школу. Аника выбрала свой любимый наряд: черные сапоги до колена, черные легинсы и длинная белая туника, черный капор, подчеркивавший черты лица, а поверх него свободно обмотанный белый шарф. Рука уперта в бок, подбородок выпячен, позирует перед братом, который нажимает кнопку, а Исма, опираясь локтем на плечо сестры, снисходительно улыбается. Каким бесформенным кажется ее лицо на фоне сестринского, какое унылое, полинявшее, а Аника так умело пользуется и помадой, и тушью.

– Сколько ей лет?

– Девятнадцать.

Девушка-дитя, зрелость и незрелость. Исма не находила слов, чтобы достучаться до нее.

Он положил фотографию.

– Красивая семья, – сказал он и посмотрел на нее в упор. – И волосы у тебя чудесные.

Это замечание, как и предыдущее, казалось, ударило ее прямо в грудь, но Эймон уже обернулся к другой рамке на письменном столе, той, внутри которой на разграфленной бумаге был заключен арабский стих.

– Что это?

– Из Корана. La yukallifullahu nafsan ilia wus-ahaa. Аллах не возлагает на душу тяжесть сверх посильного. Когда бабушка умерла, этот листок обнаружился в ящике прикроватной тумбочки, приклеенный ко дну.

Эймон поглядел на Исму с жалостью, которую она не могла стерпеть, и он это, наверное, понял, потому что сказал чуть резче:

– Ладно, светскую беседу закончили.

Она села на кровать, гадая, пристроится ли он рядом или предпочтет стул у стола в двух шагах от нее. Эймон выбрал третий вариант: опустился на пол, подтянул колени к груди.

– Расскажи о своем отце, – предложил он.

– Толком не знаю, что о нем рассказать, вот в чем беда. Я его не знала. Он много чего перепробовал в жизни – был гитаристом, продавцом, игроком, преступником, джихадистом, но лучше всего ему удавалась роль отсутствующего отца.

Она рассказала ему все, как ей помнилось, без утайки. В первый раз отец бросил семью, когда Исма была настолько маленькой, что не запомнила ни его побега, ни его присутствия дома до того. Она росла с матерью и родителями отца, не понимая, что ее сердцу кого-то недостает. Ей исполнилось восемь, когда он вернулся, Адиль Паша, друзьям известный под кратким именем «Паш, сокращенно от Папаша», веселый широкоплечий мужчина, похвалявшийся тем, что дочь уродилась его копией. Как все женщины в жизни Адиля, она тут же подпала под его обаяние, столь мощное, что оно помогло беглецу вернуться на супружеское ложе, хотя поначалу, когда он явился домой, мать не подчинилась свекру и свекрови и отправила его спать на диван. Он пробыл в семье достаточно долго, чтобы наградить супругу близнецами и чтобы для дочери даже мысль о его исчезновении стала невыносимой, – и тогда снова пропал. На этот раз предлогом для бегства послужила не очередная схема быстрого обогащения, а гуманитарная миссия в Боснию, где как раз догорала война, то есть отъезд подавался как подвиг. Гуманитарный конвой через пару недель возвратился, но уже без ее отца, и больше Исма его никогда не видела. Изредка приходила открытка, исписанная его корявым почерком, с сообщением о том, как он участвует в какой-то борьбе, как сражается против угнетателей, или же на пороге появлялся бородатый мужчина с небольшой суммой денег и называл очередное место, куда Паш отправился воевать – Кашмир, Чечня, Косово. В октябре 2001-го он позвонил из Пакистана по пути в Афганистан, узнав о смерти своего отца. Он хотел поговорить с матерью и услышать голос сына. Жена повесила трубку, не поинтересовавшись, а не хочет ли он услышать и голос Исмы – единственной из детей, с кем он знаком.

Эймон поменял позу так, чтобы щиколоткой коснуться ее щиколотки – жест сочувствия, как раз настолько малый, что она могла это вынести.

– Несколько месяцев спустя офицеры особого отдела МИ5 явились к нам и спрашивали о нем, а в чем дело, не говорили. Мы понимали, что стряслась беда, и бабушка просила обратиться к кому-нибудь – в Красный Крест, к властям, к адвокату – и выяснить, где он. Будь мой дед тогда еще жив, так бы, возможно, и поступили, но он к тому времени умер, а мама сказала, если мы начнем искать отца, спецотдел нас затравит, да и соседи заподозрят в нелояльности. Бабушка пошла в мечеть, надеялась там получить поддержку, но имам встал на сторону моей мамы, он наслушался уже историй о том, как давят на семьи британских граждан, схваченных в Афганистане. Одна из подруг бабушки говорила, что британское правительство лишит всех преимуществ социального государства, даже бесплатного образования и лечения, любую семью, которую заподозрит в симпатиях к террористам.

Гримаса Эймона явно показала, что он задет, ибо отождествляет с этим государством себя. Исма подняла руку, прося его воздержаться пока от спора.

– Моя мама знала, что это лишь слухи, но не стала рассеивать заблуждения бабушки. И на том дело и кончилось, а потом в 2004 году пакистанец, выпущенный из Гуантанамо, связался с родственниками отца, которые остались в Пакистане, и сообщил, что его держали в заключении в Баграме с начала 2002 года и там же находился мой отец. В июне того же года и он, и отец оказались в числе мужчин, которых посадили в самолет, чтобы переправить в Гуантанамо, Мой отец умер во время взлета, по-видимому, от сердечного приступа. Он еще кое-что порассказывал о том, как с отцом обращались в Баграме, но пакистанские родичи решили, что без таких картинок близким жить будет легче, и не стали нам это повторять.

– За два года никто не сообщил вам о его смерти?

– Кто бы нам сообщил? Американцы? Британская разведка? Ничего нам не сообщили – ни раньше, ни потом. Списки содержавшихся в Баграме до сих пор не обнародованы. Мы даже не знаем, потрудились ли вырыть ему могилу.

– Я уверен, его похоронили, – сказал Эймон.

– Откуда уверенность? Потому что они такие цивилизованные? – Она дала себе зарок не лгать Эймону, а не лгать означало также не скрывать свой гнев.

– Прости. Я хотел… Прости, я и представить себе не могу, каково пришлось тебе, всем твоим близким.

Она махнула рукой – беспомощно, безнадежно.

– Мы не обсуждали это. У нас было запрещено об этом говорить. Только тетя Насим и ее дочери в доме напротив знали, потому что мы с ними как одна семья, поделенная на два дома. А кроме них мы рассказали лишь еще одному соседу, с ним мои бабушка и дедушка были знакомы с тех пор, как переехали в Уэмбли, тогда там было так мало выходцев с Ближнего Востока, что все они знали друг друга. По просьбе моей бабушки этот человек обратился к сыну своего двоюродного брата, новоизбранному члену парламента, и просил выяснить, не сможет ли британское правительство получить информацию об Адиле Паше, который умер по пути в Гуантанамо – его семья вправе получить ответ на свой вопрос.

«Им же лучше, что от него избавились», – сказал член парламента и повернулся к нему спиной.

– Мой отец?

– Да.

Юноша ссутулился, закрыл руками лицо.

Ей так хотелось провести пальцами по его густым волосам, погладить Эймона по плечу. Исма ощущала небывалую легкость, которая изменила весь мир, наполнила его новыми, неведомыми возможностями. В этом новом мире и гнев Аники был преходящим, и выбор Парвиза – не роковым.

Эймон поднял глаза, встретил ее взгляд.

– Можно? – он указал на кровать, рядом с ней. Она кивнула, не решаясь что-либо говорить: голос дрогнет.

Матрас слегка подался под его весом. Эймон взял Исму за руку, его темные глаза были полны сочувствия.

– Мне так жаль, что тебе столько пришлось страдать, – сказал он. – Ты замечательная женщина.

Он похлопал ее по запястью – раз, другой – и выпустил ее руку.

– Но ты должна понять и моего отца.

Ей вовсе не хотелось понимать его отца. Ей хотелось лишь, чтобы Эймон снова и снова притрагивался к ее запястью и ток пробегал по всему ее телу, до самых укромных мест. Словно он там ее и касался.

– Ему труднее, чем другим, – продолжал он. – Из-за происхождения. Особенно поначалу ему приходилось быть осмотрительнее всех прочих членов парламента и порой даже совершать поступки, о которых он сам сожалел. Но все, что он делал, даже неправильное, делалось ради главной цели. Ради служения обществу, ради британских ценностей и общественного блага. В это он искренне верит. И если он порой поступал нехорошо, то по необходимости, чтобы прийти туда, куда ему следовало прийти – стать тем, кем он стал.

Вот он сидит рядом с ней, сын своего отца. Не имеет значения, на каком конце политического спектра он находится, присутствует в его жизни отец или нет, нашелся ли кто-то, кто любит его сильнее, любит его по-настоящему – в конце концов парень всегда окажется сыном своего отца.

– Я не говорю, что это было правильно, – добавил Эймон. Он поднес два пальца к виску, потер. Лунки его ногтей – ровные полумесяцы. – Я в этом плохо разбираюсь. Лучше бы он сам объяснил. Знаешь что – когда приедешь в Лондон, я организую вам встречу. Все устрою. Скажи ему в лицо – потребуй ответа. Он справится. И я думаю, в итоге ты станешь лучше к нему относиться.

– Чтобы я? Лицом к лицу с Караматом Лоуном?

Мистер Британские Ценности. Мистер Укрепляем Безопасность. Мистер Прочь от Ислама. Он скажет: «Да, мне известна ваша семья. Вам же лучше, что избавились и от брата тоже». И Эймон, преданный сын, с грустью, но признает правоту отца.

– Не пугайся. Он будет с тобой вежлив. Ради меня. – Он взял прядь ее волос за кончик, потянул слегка. – Теперь, раз я видел тебя с непокрытой головой, я же тебе почти как брат, верно?

– В самом деле?

– Прости, я слишком на многое притязаю?

Она встала, отвернулась, пожала плечами.

– Нет, все в порядке, – сказала она, постаралась сказать легко, чтобы он почувствовал: его излишняя серьезность была неуместной. – Послушай, я тебя и чаем не напоила, а мне уже пора. Назначена встреча.

– Придешь потом в кафе?

– Сегодня вряд ли. Вернее, какое-то время я там не появлюсь. Подруга пригласила меня пожить у нее до конца весенних каникул.

Это не было совсем уж неправдой. Накануне под конец ужина Хайра сказала: «Ты бы могла поселиться у меня в гостевой комнате на недельку, если здесь тебе легче. Не стоит страдать в одиночестве».

– Но тогда мы больше не увидимся. Я через пару дней уезжаю. Новости живут недолго, прожектор уже сместился с моего отца. И, по правде говоря, мне кажется, я лишаю бабушку и деда их обычной светской жизни.

– Ну что ж, рада, что мы успели объясниться, – сказала она, держась очень прямо, напрягая спину.

– И я тоже. Ладно. Всего доброго. Спасибо, мне было очень приятно каждое утро пить с тобой кофе.

Он шагнул вперед и чуть неуклюже протянул обе руки. А дальше – не совсем объятия, два тела ударились друг о друга и тут же отпрянули. Эймон улыбнулся, откинул с лица волосы жестом, который уже казался ей столь же знакомым, как привычки людей, рядом с которыми она росла. Его пальцы коснулись дверной ручки, и тут он остановился.

– Исма…

– Да? – остатки надежды еще курсировали по ее венам.

Он взял с кухонной стойки пухлый сверток, набитый M&M’s. Соседи вечно подшучивали над любовью тетушки Насим к американским сладостям, приобретенной после поездки за океан в восьмидесятых.

– Это же та самая бандероль, что была при тебе в кафе на прошлой неделе? Разве ты не собиралась отнести ее на почту?

– Все забываю, – сказала она.

Он сунул бандероль под мышку.

– Отправлю из Лондона.

– Да не надо.

– Мне это нетрудно. И так будет дешевле и быстрее.

– Ну хорошо. Спасибо.

– Пока, сестренка! – подмигнул он, вышел и закрыл за собой дверь.

Она выбежала на балкон. Через несколько мгновений он вышел на улицу, распрямив плечи, словно сбросив груз разговора, общения с ней. Он двинулся прочь, не оглядываясь, широкими, свободными шагами.

Исма опустилась на колени на пыльный балконный пол и заплакала.