Онлайн чтение книги Доминион Dominion
Глава 12

Сара вернулась с пятничного собрания в шестом часу. Проходя мимо скверика со старым бомбоубежищем, она часто думала: «Слава богу, что нам не пришлось там укрываться». Но теперь ей закралась в голову мысль: могла ли война в 1940 году принести им что-нибудь хуже всего происходящего? И помотала головой, не находя ответа.

На коврике перед дверью лежала записка, нацарапанная от руки. Это была смета от строителей, которых она просила прийти и переклеить обои на лестничной площадке. Сара тяжело опустилась в кресло, держа записку в руке. Она думала про мальчишек, избитых у метро, всех в крови. Жаль, что у ее отца нет телефона, – несмотря на дороговизну, она позвонила бы ему в Клактон. Можно позвонить Айрин, но известно, что скажет сестра: законы должны исполняться, пусть даже вспомогательная полиция иногда перегибает палку.

Ей вспомнилось, как в 1941 году арестовали отца. Пацифисты, поддержавшие мирный договор 1940 года, – миролюбиво настроенные члены парламента от лейбористов, активисты Союза обета мира, квакеры – проявили недовольство, когда по условиям соглашения всех бежавших от нацизма, прежде всего евреев, стали возвращать в Германию. Беспокойство вылилось в массовые протесты после нападения Германии на Россию следующей весной, когда старый боевой конь Ллойд Джордж, вернувшийся в премьерское кресло после почти двадцатилетнего перерыва, стал поощрять английских добровольцев к участию в немецком походе против коммунизма.

Возникла новая общественная организация «За мир в Европе», и отец Сары вступил в нее. Последовали демонстрации, кампании по распространению листовок, бойкот немецких товаров. Газеты, например «Экспресс», принадлежавший Бивербруку, потешались над бригадами вегетарианцев в сандалиях, которые, подобно коммунистам, мигом переобулись, как только Гитлер нарушил советско-германский пакт и напал на родину коммунизма.

В октябре 1941 года, сразу после падения Москвы, на Трафальгарской площади состоялась большая демонстрация, и отец Сары решил принять в ней участие. То был единственный раз, когда Сара и Айрин всерьез поссорились: Айрин вышла за Стива и перестала быть убежденной пацифисткой, а вот Сара собиралась пойти с отцом. Дело решил Джим, отказавшись взять ее, – даже Би-би-си клеймила участников антивоенных митингов, называя их опасными пособниками коммунистов, и если сам он уже вышел на пенсию, то Сара могла потерять работу. Поэтому ее там не было; из новостей она узнала, что демонстрация вылилась в разгул анархии. Позже отец рассказал, что произошло на самом деле. Тысячи митингующих мирно сидели под колонной Нельсона: Бертран Рассел, Вера Бриттен и А. Дж. П. Тейлор, сотни клириков, лондонские докеры, домохозяйки, безработные и пэры Англии. Власти окружили площадь броневиками, потом послали полицейских с дубинками. Многие из активистов угодили в исправительную колонию на острове Мэн, получив десятилетний срок, а кое-кого, по слухам, передали немцам и увезли на остров Уайт. Дальнейшие демонстрации были запрещены на основании старых ограничительных установлений, оставшихся в силе после 1940 года. Ллойд Джордж говорил о необходимости твердой рукой искоренить подрывную деятельность. Некоторые видные пацифисты, такие как Вера Бриттен и Феннер Брокуэй, объявили на острове Мэн голодовку – и умерли; власти не вмешивались. В конце концов, заявил Ллойд Джордж, это их выбор. Как сообщали старые друзья Джима, были и другие демонстрации, поменьше, но они замалчивались и безжалостно разгонялись. Джим сказал, что уже стар для участия в незаконных акциях, посоветовав Саре затаиться и ждать лучших времен. Когда Сара начала встречаться с Дэвидом, он разделял это мнение. Однако положение постоянно ухудшалось: люди ворчали и жаловались, но сделать уже ничего не могли.

Стоя в холле, Сара размышляла, рассказывать ли Дэвиду о случившемся, – он задерживался, и она не знала, действительно ли муж работает допоздна. Войдя в гостиную, она замерла, обхватив себя руками. Потом вздохнула. Было так легко забыть о том, что делалось вокруг; пожалуй, даже хорошо, что она столкнулась с этим лицом к лицу. Она затопила камин – домработница уже сложила дрова, – затем вернулась в холл и посмотрела на слезшие обои. На столе стояла большая расписная ваза эпохи Регентства, украшенная яркими цветами. То была одна из самых ценных вещей, принадлежавших матери Дэвида. Его отец, уезжая в Новую Зеландию, оставил вазу сыну. Саре вспомнился другой вечер, вечность назад. Чарли, уже научившийся ползать, добрался до стола и медленно, но верно ухватился за его край в попытке встать. Ваза покачнулась. Дэвид бросился к сыну широкими, тихими шагами, чтобы не испугать его, подхватил под руки и оттащил в сторону. Малыш обернулся и воззрился на папу с таким удивлением, что родители расхохотались, и Чарли тоже. Дэвид поднял сына над головой. «Нужно убрать бабушкину вазу, не то озорник Чарли до нее доберется». Вазу спрятали в буфет, но после смерти Чарли Дэвид решил вернуть ее на место. «Она всегда стояла в холле у нас дома».

Сара посмотрела на вазу. Потом согнулась и разрыдалась от бессилия.

Дэвид пришел домой в восемь. К тому времени Сара взяла себя в руки и приготовила ужин. Она вязала свитер – рождественский подарок старшему сыну Айрин. В последние дни она проводила все больше времени за вязанием – это был единственный способ скоротать одинокие часы в доме. Сара отложила свитер и посмотрела на мужа. Уставший и бледный, он был не похож на человека, который проводит время в постели с любовницей. Сара поцеловала его, как обычно. От него не исходило аромата духов, только сырой, холодный запах лондонских улиц.

– Прости, я хотел вернуться пораньше, – сказал он.

Он действительно работал допоздна, решила Сара. Он вымотан. Если только это напряжение не проистекает от необходимости притворяться. Она отстранилась. Дэвид посмотрел на нее.

– С тобой все хорошо? – спросил он, а когда жена не ответила, нежно обнял ее. – Сара, что-то случилось?

Значит, она выглядит более потрепанной, чем ей кажется.

– Да, – сказала она. – Сегодня днем в городе я видела кое-что ужасное.

Они сели, и Сара рассказала ему про нападение.

– Эти ребята всего лишь раздавали листовки. Те вспомогательные – просто варвары: избили их до полусмерти, а потом увезли в фургоне. Один старик мне сказал, что их передадут гестапо.

Дэвид смотрел на огонь:

– Разве Ганди не говорил, что мирный протест может подействовать только в том случае, если те, против кого ты протестуешь, способны испытывать стыд?

Сара подняла глаза:

– Они защищались. Вели себя храбро. Насилие, к которому начало прибегать Сопротивление, только усугубляет зло. И правительство набирает все больше и больше вспомогательных. Это замкнутый круг.

Дэвид устремил на нее странный, напряженный взгляд:

– А что еще делать людям? Мы ведь потеряли все: демократию, независимость, свободу.

– Ждать дальше, и только. – Сара горько рассмеялась. – Разве не этим мы занимались последние двенадцать лет? Я к тому, что именно так простой народ всегда переживал тяжелые времена. Гитлер не появился на публике, чтобы встретиться с Бивербруком, да? Своим самым ценным союзником. Может, он действительно умирает?

– Если он умрет, на смену ему придет Гиммлер.

Сара посмотрела на Дэвида. В последнее время он был настроен против режима не меньше ее, и она ожидала, что случай с мальчишками вызовет у него ярость и гнев.

– Все это невыносимо. То, что творится в мире, – промолвил он наконец.

– Ты устал, – сказала она. – Ступай наверх и сними рабочий костюм. Я накрою стол.

Рядом с его тарелкой она положила записку от строителя.

Дэвид сел за стол. Накладывая бараньи котлеты, Сара сказала:

– Пришло сегодня, пока я была в городе. Он может заглянуть на следующей неделе.

Дэвид поглядел на нее через стол:

– Это тебя тоже расстроило? Вместе с избиением мальчишек?

– Немного, да. – Сара замялась. – По-моему, мы не всегда помогаем друг другу так, как могли бы.

– Знаю, – тихо ответил он. – Мне жаль.

Женщина грустно улыбнулась:

– Тяжелые годы выдались, во все отношениях, правда?

– Адски тяжелые.

– У меня еще одно собрание комитета в воскресенье.

– Ты в силах пойти?

– Да. Да, я пойду.

Они смотрели новости, сидя в креслах, на некотором расстоянии друг от друга. Транслировали обращение Бивербрука из Берлина: он стоял на ступенях рейхсканцелярии и весело улыбался репортерам, как всегда, блестящий, словно начищенная пуговица. Звучал резкий голос с канадским выговором:

– Счастлив объявить, господа, что мои переговоры с герром Геббельсом прошли очень успешно. Кроме того, сегодня утром у меня состоялась аудиенция с герром Гитлером. Он передает горячий привет народам Британии и империи. Приближается новая эра военного и экономического сотрудничества с Германией, только оно способно помочь нашей стране в эти трудные времена. Пошлины на торговлю между Британией и Европой будут снижены, что облегчит обмен товарами и посодействует нашей промышленности. Численность английской армии, после внесения поправок в текст Берлинского договора, возрастет на сто тысяч человек, и мы укрепим наши имперские войска. Я привезу ключи к процветанию и развитию нашей страны и империи. Спасибо.

Дэвид невесело рассмеялся.

– Раз немцы разрешают нам расширить торговлю с Европой и набрать больше солдат, они хотят получить что-то взамен. Будет сделка. Предполагаю, это означает заказы для нашей оборонной промышленности – немцы давно уже хотят задействовать ее в войне с Россией.

– О боже! – Сара тряхнула головой. – Вспомни, как в тридцатые годы люди потешались над Мосли и его марширующими чернорубашечниками. Мы думали, что англичане не могут стать фашистами или пособниками фашистов. А они могут. Как, наверное, любой – при соответствующих обстоятельствах.

– Знаю.

По телевизору показывали, как в Норвегии валят гигантскую ель, ежегодный дар Британии, – через несколько недель дерево воздвигнут на Трафальгарской площади. Когда могучий ствол рухнул, взметая облачка снега, премьер-министр Квислинг захлопал в ладоши. Сара знала, что вид этого человека пробудит в Дэвиде воспоминания о норвежской кампании 1940 года.

– Мне завтра утром нужно на работу, – сказал он. – Это всего лишь встреча. Скука. К обеду буду дома.

– Хорошо, – со вздохом сказала Сара.

– Я устал. Пойду в постель, – продолжил Дэвид. – Но это не значит, что ты должна укладываться. Побудь внизу, если хочешь.

Поздним утром в субботу, возвращаясь после встречи с Джексоном, Дэвид испытывал тяжелое, гнетущее чувство. Саре не следовало знать о звонке Фрэнка, а что касается воскресной поездки в Бирмингем, то она должна была думать, что муж отправился в другое место.

В Нортгемптоне у Дэвида жил двоюродный дедушка, помогавший его родителям, когда те только перебрались в Англию. Он владел небольшой строительной компанией; теперь это был старик восьмидесяти с лишним лет, бездетный вдовец. Отец просил Дэвида приглядывать за дядей Тедом, и Дэвид навещал старого ирландца пару раз в год, как правило в одиночку – дядя славился своей раздражительностью. Дэвид придумал легенду: Тед упал и угодил в больницу. Фрэнк, по словам Джексона, собирался звонить в субботу между четырьмя и пятью вечера, и это нужно было представить как звонок дяди.

– Как мне помешать Саре взять трубку? – спросил Дэвид у Джексона. – Телефон стоит в спальне, а что мне там делать в четыре часа в субботу?

– Недомогание, – предложил тот. – Но не такое, которое помешает отправиться в поездку на следующий день.