Онлайн чтение книги Двойная звезда Double Star
Глава 7

Спросонья я все еще туго соображал, чтобы хоть немного прояснить свои мысли, я помотал головой.

– А отчего это вас так беспокоит, Родж? Ведь вы, кажется, именно этого и добивались?

– Да, конечно… Но… – он запнулся.

– Но что? Я не понимаю. Вы все годами работали и строили планы, как свалить правительство Квироги, а теперь вы добились своего – а выглядите как невеста, которая начинает перед самой свадьбой подумывать, не бросить ли ей всю эту затею. Почему? Нехорошие дяди ушли и теперь божьи дети вновь обретут кров над головой. Разве не так?

– Э-э-э… Вы еще мало сталкивались с политикой.

– Вы это знаете так же хорошо, как и я. Меня излечила от увлечения ею должность разведчика в нашей группе скаутов. – Так вот, видите ли, в политике главное – точно избранное время.

– Конечно, так всегда говорил и мой отец. А теперь, если я правильно вас понял, вы бы предпочли, чтобы Квирога по-прежнему находился у власти. Ведь вы сами сказали «нанесли удар».

– Позвольте, я объясню. На самом деле мы добивались того, чтобы на голосование был вынесен вотум доверия. Мы выиграли бы его и это привело бы к назначению новых выборов – но в то время, когда это было бы нам нужно, когда мы были бы уверены, что победим на выборах.

– Ах, вот оно что. А сейчас вы не уверены, что победите? Вы думаете, что Квирога будет вновь избран и еще пять лет будет возглавлять правительство – или, по крайней мере, его будет возглавлять сторонник партии человечества.

Клифтон задумался.

– Нет. Я думаю, что у нас довольно много шансов победить на выборах.

– Что? Может быть я все еще не проснулся? Разве вы не хотите победить?

– Конечно хотим. Но разве вы не понимаете, что означает для нас эта ставка?

– Кажется, нет.

– Так вот, правительство, стоящее у власти, может в течение конституционного срока своего правления, измеряющегося периодом в пять лет, в любое время назначить выборы. Обычно правительство предпринимает такой шаг тогда, когда наступает самый благоприятный момент. Но никто не стал бы подавать в отставку, перед самыми выборами, если только не оказано какое-то давление извне. Понимаете?

Я понял, что это действительно довольно странно, даже невзирая на всю мое антипатию к политике.

– Кажется, понимаю.

– А в данном случае правительство Квироги назначило всеобщие выборы, а затем подало в отставку полным составом, оставляя Империю вообще без какого-либо правительства. В такой ситуации монарх должен назначить кого-то, кто сформировал бы временное правительство, которое вело бы дела Империи до выборов. В соответствии с буквой закона, монарх может назначить любого из членов Ассамблеи, но в соответствии с историческими прецедентами, выбора у него нет. Когда правительство подает в отставку в полном составе – подчеркиваю, не просто перетасовываются портфели, а уходит в отставку целиком – в этом случае монарх должен назначить составителем временного правительства лидера оппозиции. И это неотделимо от нашей системы. Это не дает возможности сделать отставку просто жестом. В прошлом неоднократно использовались другие методы, иногда при этом правительства менялись так часто, как нижнее белье. Но при нашей системе гарантировано наличие ответственного правительства.

Я так старался успеть понять его объяснения, что чуть было не пропустил мимо ушей его последние слова.

– Таким образом, естественно, император вызывает мистера Бонфорта в Новую Батавию!

– Что? Новая Батавия? Ну, знаете ли! – я вдруг вспомнил, что никогда в жизни не был в столице Империи. В тот единственный раз, когда я был на Луне, превратности моей профессии лишили меня и денег, и возможности совершить побочную экскурсию. – Так вот почему мы стартовали. Ну что же, в принципе я не возражаю. У вас наверное всегда найдется возможность спровадить меня домой, на Землю, даже если «Томми» и не скоро окажется на ней.

– Что? Бога ради, не беспокойтесь о такой ерунде. Когда надо будет, капитан Бродбент сумеет найти десяток способов доставить вас обратно на Землю.

– Прошу прощения. Я совсем забыл, что у вас на уме сейчас более серьезные проблемы, Родж. Конечно, теперь, когда моя работа закончена, мне бы страшно хотелось вернуться домой, на Землю. Но я с радостью подожду сколько нужно на Луне – хоть несколько дней, хоть даже месяц. Спешить мне некуда. И большое спасибо вам за то, что вы не сочли за труд сообщить мне последние новости, – я следил за его лицом. – Родж, вы чертовски обеспокоены.

– Разве вы не понимаете? Император вызвал мистера Бонфорта. Сам Император, понимаете! А мистер Бонфорт не в состоянии сейчас появиться на людях. Они сделали рискованный ход – и возможно, поставят нам мат!

– Как? Минутку, минутку… Не спешите. Я вижу, к чему вы клоните, но, дружище, смотрите сами – ведь мы еще далеко от Новой Батавии. Мы ведь от нее в сотне миллионов миль или в двухстах миллионах или что-то в этом роде. А к тому времени, когда мы прилетим на место, док Кэнек поставит его на ноги. Разве нет?

– Что ж… Мы все очень надеемся на это.

– Но вы не уверены?

– Мы не можем быть уверены до конца. Кэнек говорит, что о действии таких огромных доз нет клинических данных. Все зависит от химии тела каждого отдельно взятого индивидуума и от того, какой именно наркотик ему введен.

Тут я вспомнил, как один подмастерье всучил мне слабительное прямо перед представлением. Это, конечно, не помешало мне с блеском доиграть роль до конца, что еще раз доказывает превосходство разума над телом – негодяя я потом уволил.

– Родж, видимо они вкатили ему эту последнюю мощную дозу не из простого садизма – видимо они хотели создать подобную ситуацию.

– Я тоже так думаю, и Кэнек.

– Хей! В таком случае это значит, что за спиной похитителей стоит сам Квирога – и что гангстер правит Империей!

Родж покачал головой:

– Совсем необязательно. И вряд ли возможно. Но это действительно говорит о том, что силы, которые контролируют «людей действия», также контролируют и деятельность партии человечества. Но им никогда ничего вменить в вину не удастся: они недосягаемы, сверхуважаемы. Тем не менее, они могли шепнуть на ушко Квироге, что настала пора ложиться на спину и подгибать лапки – и заставить его сделать это. Скорее всего, – добавил он, – не сообщая ему о действительных причинах того, почему избран именно этот момент.

– Черт возьми! Вы что же, хотите сказать, что самый могущественный человек Империи так легко сдается? Только потому, что кто-то за сценой прикажет ему?

– Боюсь, что именно так и обстоит дело.

Я помотал головой.

– Вот уж действительно, политика – грязная игра.

– Нет, – твердо ответил Клифтон. – Нет такого понятия «грязная игра»! Просто иногда натыкаешься на нечестных игроков. – Не вижу разницы.

– Разница огромная. Квирога – человек невыдающийся и служит марионеткой – так мне кажется – в руках негодяев. А Джон Джозеф Бонфорт – личность во всех отношениях выдающаяся и он никогда, слышите никогда не был ничьей марионеткой! Когда он был еще простым последователем, он искренне верил в правоту дела, когда он стал вождем, он вел за собой благодаря убежденности!

– Прошу прощения, – смущенно сказал я, – кажется, я кое-что понял неправильно. Так что же все-таки нам делать? Надеюсь, что Дэк все рассчитал, и мы прибудем в Новую Батавию не раньше, чем он будет в состоянии предстать перед Императором.

– Мы не можем тянуть; конечно, ускорять корабль более чем вдвое необязательно: никто и не ожидает, что человек в возрасте Бонфорта станет подвергать свое сердце излишним перегрузкам. Но и задерживаться нам особенно не следует. Когда за вами посылает Император, следует являться во-время.

– И что потом?

Родж, ничего не отвечая, смотрел на меня. Я уже начинал испытывать какое-то неудобство.

– Родж, только ради бога не надо говорить глупостей! Я не хочу иметь с этим ничего общего. С этим покончено, разве что я могу еще несколько раз показаться на корабле. Грязная она или нет, но политика – не моя игра. Заплатите мне и доставьте домой, и я обещаю, что никогда даже и близко не подойду к избирательной урне.

– Может быть, вам и не придется ничего делать. Доктор Кэнек почти наверняка успеет привести его в норму. Но ведь даже в противном случае – в этом нет ничего трудного – совсем не то, что церемония на Марсе – просто аудиенция у Императора…

– Император! – почти вскрикнул я. Как и большинство американцев, я не понимал преимуществ монархического правления, и в глубине души не одобрял его. Зато я испытывал необъяснимый, просто постыдный страх перед коронованными особами. Кроме того, ведь американцы проникли в Империю как бы с заднего хода. Когда мы получили ассоциативный статус по договору, который давал нам право на полноценное участие в голосовании и прочих делах Империи, была заключена договоренность о том, что наши собственные органы власти, конституция и т. п. никаким изменениям не подвергнутся – а также негласно было решено, что ни один из членов императорской семьи никогда не ступит на землю Америки. Может быть, это очень плохо. Может быть, если бы мы были более привычны к монархам, они не производили бы на нас такого подавляющего впечатления. Во всяком случае, примечательным является то, что не кто иной, как американские женщины больше всего стремятся быть представленными ко двору.

– А теперь, успокойтесь, – сказал Родж. – Возможно, вам вообще не придется ничего делать. Просто мы должны быть готовы ко всему. Я как раз и хотел объяснить вам, что «временное правительство» не доставит никаких особых хлопот. Оно не принимает никаких законов, не производит изменений политического курса. Обо всей работе позабочусь я. А все, что вам придется сделать – это появиться перед Императором – королем Виллемом да еще, возможно, провести заранее подготовленную пресс-конференцию или две, в зависимости от того, сколько времени уйдет у него на выздоровление. То, что вы уже сделали, было гораздо более трудным. А платить мы вам будем независимо от того, понадобятся ваши услуги или нет.

– Черт побери! Разве плата имеет сейчас какое-нибудь значение! Ведь говоря словами знаменитого в театральной истории персонажа: «Выпустите вы меня отсюда!».

Не успел еще Родж ответить, как без стука появился Билл Корисмен, окинул нас пытливым взглядом и коротко спросил у Клифтона:

– Ну как, сказал ему?

– Да, – ответил Родж. – Но он хочет выйти из игры.

– Что? Чепуха!

– Это не чепуха, – ответил я, – и между прочим, Билл, на той двери, в которую вы только что вошли, есть прекрасное местечко, в которое можно стучать. Вообще-то, бытует обычай: прежде чем входить в комнату к другому человеку, постучать и спросить из-за двери: «Можно?». Хотелось бы, чтобы вы не упускали этого из виду.

– Разрази меня гром! Мы очень торопимся. Что это еще за чушь насчет вашего отказа?

– Это вовсе не чушь. Просто это не та работа, на которую я соглашался в начале.

– Ерунда. Может быть, вы просто глупы и не понимаете этого, Смайт, но вы уже слишком глубоко увязли во всем этом, чтобы можно было бы теперь идти на попятную. Это было бы неразумно.

Я приблизился к нему и схватил за ворот.

– Вы кажется угрожаете мне. Если так, то давайте выйдем и выясним отношения.

Он сбросил мою руку.

– На корабле? Вы что, действительно того, а? Неужели до вашей недалекой башки не доходит, что эти события возможно вами же и вызваны?

– Что вы хотите этим сказать?

– Он имеет в виду, – ответил Клифтон, – что убежден, что падение правительства Квироги вызвано речью, которую вы прочитали сегодня утром. Возможно, кстати, что он и прав. Но это, Билл, к делу не относится, и постарайтесь быть вежливее, прошу вас. Взаимными оскорблениями мы ничего не добьемся.

Я был так изумлен предположением, что своей речью мог вызвать падение правительства Квироги, что даже совсем забыл о возникшем было у меня намерении избавить Корисмена от лишних зубов. Неужели они действительно считают, что такое возможно? Конечно, речь сама по себе неплохая, но могла ли она вызвать такой резонанс?

Но если так, то хорошую же службу она мне сослужила.

Я с удивлением спросил:

– Билл, я так понимаю, что вам не нравится то, что речь, которую я произнес, оказалась чересчур действенной, чтобы понравиться вам?

– Что? Ну нет! Это была дрянная речь.

– Вот как! Но она не может быть одновременно и хорошей и плохой. Или вы хотите сказать, что какая-то дрянная речь могла так напугать партию человечества, что она враз ушла от дел? Вы это хотели сказать?

Корисмен немного растерялся, собрался что-то ответить, и тут заметил издевательскую улыбку Клифтона. Он смешался, опять хотел что-то сказать, но, в конце концов, пожал плечами и произнес:

– Хорошо, милейший, вы доказали, что вы правы. Речь, конечно же, не могла иметь ничего общего с отставкой правительства Квироги. Тем не менее, нам есть чем заняться. Так что там насчет того, что вы не хотите внести свою долю усилий в наше общее дело?

Я взглянул на него и с трудом сдержался – опять влияние Бонфорта – играть роль спокойного человека, вынуждает стать спокойным того, кто ее играет.

– Билл, здесь опять не может быть двойственности. Вы ясно дали понять, что считаете меня ни чем иным, как просто наемным работником. В таком случае у меня больше нет перед вами никаких обязательств – я выполнил то, что обещал. И вы не можете нанять меня на другую работу без моего согласия. А его вы не получите.

Он начал было что-то говорить, но я оборвал его:

– Все. А теперь уходите. Вам здесь делать нечего.

Он, казалось, был удивлен.

– Вы что о себе возомнили. Кто дал вам право здесь распоряжаться? – Никто. И сам я никто, как вы изволили дать понять. Но это моя личная каюта, которую предоставил мне капитан. Поэтому лучше покиньте ее своим ходом, чтобы не пришлось вас вышвыривать. Мне не нравятся ваши манеры.

Клифтон спокойно добавил:

– Тебе лучше уйти, Билл. Невзирая ни на что, это действительно его каюта, по крайней мере в настоящие время. Так что тебе лучше покинуть ее подобру-поздорову. – Родж поколебался и добавил: – Думаю, что мы оба можем уйти с таким же успехом. Кажется, мы зашли в тупик. С вашего разрешения, шеф…

– Конечно.

Я сел и несколько минут размышлял. Мне было очень обидно от того, что Корисмену удалось спровоцировать меня даже на такую небольшую перепалку – она была слишком дешевой. Но как следует припомнив все подробности, я сделал вывод, что расхождение во взглядах с Корисменом никоим образом не повлияли на мое решение; ведь я принял его до того, как пришел Корисменом. В дверь сильно постучали. Я спросил:

– Кто там?

– Капитан Бродбент.

– Входите, Дэк.

Он так и сделал: вошел и сел и несколько минут после этого его казалось занимали только собственные ногти. Потом он поднял голову и спросил:

– А вы не изменили бы своего решения, если бы я распорядился посадить мерзавца в карцер?

– А что, на вашем корабле есть карцер?

– Нет. Но не составило бы никакого труда соорудить его на скорую руку.

Я пристально вгляделся в его лицо, пытаясь угадать, какие мысли скрываются за этим выпуклым лбом.

– Вы что, действительно посадили бы Билла в карцер, если бы я захотел?

Он подумал, затем, подняв бровь, весело усмехнулся:

– Нет. Человек не может быть капитаном, если он пользуется такими методами. Такого приказа я бы не выполнил, даже если бы отдал его он! – он кивнул в сторону каюты, в которой находился Бонфорт. – Некоторые решения человек должен принимать самостоятельно.

– Это верно.

– М-м-м… Я слышал, что вы уже приняли какое-то решение?

– Точно.

– Вот как. А я пришел, чтобы выразить вам, старина, свое уважение. Когда мы с вами встретились впервые, я решил, что вы просто дешевый фигляр, у которого нет ни грамма совести и таланта. Я здорово ошибался.

– Спасибо.

– Поэтому я и не пытаюсь вас разубеждать. Только скажите мне: стоит ли нам обсудить все стороны этого дела? Или вы уже обо всем хорошенько подумали?

– Я уже решил, Дэк. И это не просто упрямство.

– Может быть вы и правы. Прошу прощения. Значит остается только надеяться, что он оправится к моменту прибытия на Луну. – Он поднялся. – Кстати, Пенни хотела бы повидаться с вами, если вы отказываетесь окончательно.

Я печально усмехнулся.

– Только скажите мне – «кстати», а? А правильную ли вы выбрали последовательность? Может быть сейчас настала очередь доктора Кэнека выкручивать мне руки?

– Он пропустил свою очередь. У него очень много хлопот с мистером Бонфортом. Впрочем, он просил вам кое-что передать.

– Что?

– Он сказал, что вы можете проваливаться ко всем чертям. Из его уст это звучало конечно гораздо цветистее, но смысл был примерно такой.

– Ах вот как? В таком случае передайте ему, что в аду я займу для него местечко поближе к огню.

– Ничего, если к вам зайдет Пенни?

– Конечно! Но можете предупредить ее, что она только напрасно потеряет время. Ответ будет прежним: «Нет!».

Решение я все-таки переменил. Какие к черту могут быть споры, когда одна из сторон в качестве самого убедительного аргумента использует запах «Вожделения Джунглей»? И не то, чтобы Пенни пользовалась запрещенными приемами, нет, она даже слезинки не уронила – да и я не позволил себе ничего лишнего – но в конце концов я начал признавать справедливость ее доводов, а потом и доводы стали больше не нужны. С Пенни нельзя ходить вокруг да около, она из тех женщин, которые считают своим долгом всех спасать и всем помогать, и ее искренность просто поразительна.

* * *

Те занятия по вживанию в образ, которыми сопровождался мой путь на Марс, оказались просто ерундовыми по сравнению с тем сложнейшим курсом обучения, который я прошел по пути в Новую Батавию. Ролью я в основном овладел. Теперь я должен был как можно больше узнать о человеке, который служил прообразом для меня. Теперь передо мной стояла задача оставаться Бонфортом при любых обстоятельствах. Во время королевской аудиенции, на которой мне предстояло присутствовать, да и вообще в Новой Батавии, мне придется встречаться с сотнями, а может быть и с тысячами людей. Родж предполагал немного оградить меня от людей ссылками на то, что я очень занят и постоянно работаю, и тем не менее встречаться мне с людьми придется – крупный политический деятель – и никуда от этого не денешься. Рискованное представление, которое я собирался дать, сделал возможным только бонфортовский фэрли-архив, возможно лучший из всех когда-либо существовавших. Фэрли был политическим менеджером еще в двадцатом веке, кажется при Эйзенхауэре, и метод, который он разработал с целью облегчить политическим деятелям личные отношения со множеством людей, был также революционен, как например в военном деле изобретение немцами штабное командование. Несмотря на это, я никогда раньше не слышал о такой штуке, пока Пенни не показала мне архив Бонфорта.

Фэрли-архив был ничем иным, как собранием сведений о разных людях. Между прочим, искусство политики есть ничто иное, как люди. Архив содержал сведения о всех или почти всех людях, с которыми Бонфорт имел дело или когда-либо встречался за свою долгую политическую деятельность. Каждое досье содержало в себе то, что он сам узнал о человеке во время личной встречи, все что угодно, как бы тривиальны эти сведения не были – на самом деле обычно самое тривиальное и является для человека самым главным: имена и прозвища, уменьшительные жен, детей, домашних животных, любимые блюда и напитки, предрассудки, чудачества. За всем этим обязательно следовала дата и место встречи, а также замечания о последующих встречах с данной персоной.

Иногда в архиве хранилось и фото соответствующего лица. Здесь не было, да и не могло быть «малозначительных сведений». Иногда в архиве содержалась и информация, полученная из других источников, а не во время встречи с данным человеком самим Бонфортом. Но это уже зависело от политической значимости персоны. Иногда эта посторонняя информация приобретала вид целой биографии, насчитывающейся до тысячи и более слов. И Пенни и Бонфорт постоянно носили при себе небольшие диктофоны. Когда Бонфорт бывал один, он при любой возможности надиктовывал свои впечатления на пленку – в комнатах отдыха, во время переездов и т. д. Если с ним была Пенни, то он диктовал непосредственно ей в мини-диктофон, выглядевший как наручные часы. Возможно, Пенни даже не приходилось переносить все это на бумагу, так как две девицы Джимми Вашингтона и так не знали куда деваться от безделья.

Когда Пенни показала мне фэрли-архив, показала целиком – а он был очень велик – в основном микрофильмы, и если даже считать, что в каждой катушке по десять и более тысяч слов, то можно представить себе, как обширны были знакомства Бонфорта. Когда она сообщила мне, что все это – данные о знакомых мистера Бонфорта, я возмутился и издал нечто среднее между восклицанием и стоном, обильно приправив это выразительной мимикой. – Помилуй бог, дитя мое! Я же говорил, что никогда не смогу сделать того, что от меня требуется. Разве в силах человеческих запомнить все это! – Конечно нет.

– Но ведь вы сами только что сказали, что это то, что он помнил о своих друзьях и знакомых.

– Не совсем так. Я сказала, что это то, что он хотел бы помнить. Но, поскольку это невозможно, он и прибегает к помощи архива. Не волнуйтесь: запоминать вам вообще ничего не придется. Я просто хотела, чтобы вы знали о существовании такого архива. А уж о том, чтобы у него перед визитом посетителя выдалась пара минут на изучение соответствующего досье, всегда заботилась я. Так что, если появится необходимость, я и вас обеспечу необходимыми материалами.

Я просмотрел одно из досье, которое она зарядила в просмотровое устройство на столе. Кажется, это были сведения о некоем мистере Сондерсе из Претории, Южная Африка. У него был бульдог Буллибой, несколько разновеликих отпрысков и любил он виски с лимонным соком и содовой.

– Пенни, неужели вы хотите сказать, что мистер Бонфорт хотел бы помнить подобную чепуху? На мой взгляд это довольно глупо.

Вместо того, чтобы рассердиться на меня за нападки на ее идола, Пенни серьезно кивнула:

– Когда-то я тоже так думала. Но это неверно, шеф. Вам приходилось когда-нибудь записывать номер телефона вашего друга?

– Что? Конечно.

– Разве это нечестно? Разве вы извиняетесь при этом перед другом, что не можете просто запомнить его телефон?

– Хорошо, хорошо, сдаюсь. Вы меня убедили.

– Это сведения, которые он хотел бы держать в голове, если бы имел совершенную память. А раз это не так, то фиксировать их в архиве не более нечестно, чем записывать в записную книжку день рождения друга, чтобы не забыть о ней. Этот архив и есть гигантская записная книжка, в которой записано все. Но это еще не все. Вам приходилось когда-нибудь встречаться с действительно важной персоной?

Я задумался. Пенни явно не имела в виду кого-либо из великих артистов. Да и вряд ли она вообще подозревала о их существовании.

– Как-то раз я встречался с президентом Уорфилдом. Мне тогда было лет десять или одиннадцать.

– Вы помните какие-нибудь подробности?

– Конечно, а как же! Он сказал: «Как это ты умудрился сломать руку, сынок?», а я ответил: «Упал с велосипеда, сэр». Тогда он сказал: «Со мной так тоже раз было, только я тогда сломал ключицу».

– А как вы думаете, помнил бы он обстоятельства этой встречи, если бы был жив?

– Конечно нет!

– А вот и неверно – у него вполне могло быть заведено на вас досье в фэрли-архиве. В архив включают и мальчиков потому, что через некоторое время они вырастают и становятся мужчинами. Смысл состоит в том, что такие видные люди как президент Уорфилд, например, встречаются с гораздо большим количеством людей, чем могли бы запомнить. Каждый из этой огромной массы людей помнит в подробностях об этой встрече. Но ведь для каждого человека самой важной персоной является он сам – и политик никогда не должен об этом забывать. Поэтому со стороны политического деятеля иметь возможность вспомнить о других людях те самые мелочи, которые они сами скорее всего помнят о нем – очень вежливо, дружелюбно и искренне. Да к тому же это и общепринято – по крайней мере в политике.

Я попросил Пенни поставить катушку со сведениями о короле Виллеме. Материал был короток, что сначала меня обеспокоило. Но потом я решил, что Бонфорт не был близко знаком с Императором и встречался с ним только на редких официальных приемах – ведь первый свой срок в качестве Верховного Министра Бонфорт отбыл еще при прежнем Императоре Фредерике. Биография в досье отсутствовала, была только приписка: «Смотри „Дом Оранских“. Я не стал – да просто и времени не было изучать несколько миллионов слов истории имперской и доимперской, да кроме того, я всегда в школе получал по истории „Хорошо“ и „отлично“. Все, что я хотел бы знать об Императоре – так это то, что знал о нем Бонфорт и не знали остальные.

Мне пришло в голову, что фэрли-архив может включать в себя сведения о всех, находящихся на корабле, потому что они: а) люди, б) с которыми имел дело Бонфорт. Я спросил об этом Пенни – она как будто ничуть не удивилась. Настала очередь удивляться мне. На «Томе Пэйне» находилось шесть членов Великой Ассамблеи. Конечно, Родж Клифтон и сам Бонфорт – но и в досье Дэка были такие строки: «Бродбент Дэриус К., достопочтенный член Великой Ассамблеи, представляющий Лигу Вольных Путешественников, член ее президиума». Далее было отмечено, что он имел степень доктора физических наук, девять лет назад занял второе место в соревнованиях по стрельбе из пистолета на Имперских Играх и что им опубликованы три книги стихов под псевдонимом «Эйси Уэнрайт». Я поклялся себе, что никогда больше не буду судить о людях по их наружности.

Была тут и приписка от руки: «Практически неотразим для женщин и наоборот».

Пенни и доктор Кэнек также оказались членами парламента. Даже Джимми Вашингтон, как выяснилось, состоял в нем, представляя в своем лице какой-то «тихий» район – что-то вроде Лапландии, включая видимо, всех северных оленей и, конечно же, Санта Клауса. Он также состоял в Первой Истинной Библейской Церкви Святого Духа, о которой я никогда не слышал. Но это последнее его занятие очень отвечало его облику священнослужителя. Особенно интересно мне было читать про Пенни – Достопочтенную Мисс Пенелопу Талиаферро Рассел. Она имела степень бакалавра гуманитарных наук по администрации и управлению, полученную в Джорджтаунском университете и степень магистра гуманитарных наук университета Уэлси. Меня это даже как-то не удивило. В Великой Ассамблее она представляла не относящихся ни к каким избирательным районам женщин – то есть еще один «тихий» избирательный участок – теперь-то я в этом разобрался! – так как пять шестых этих дамочек состояли членами Партии Экспансионистов. Ниже шли: размер ее перчаток, другие ее размеры, ее любимые цвета (по части одежды я, кстати, мог бы ей кое-что посоветовать), ее любимые духи (Конечно, «Вожделение Джунглей») и множество других мелочей, большая часть которых была совершенно невинна. Но был тут и еще своего рода комментарий: «Болезненно честна – считает довольно плохо – гордится собственным чувством юмора, которое у нее совершенно отсутствует – соблюдает диету, но безумно любит вишни в сахарной пудре – покровительствует всему живому – обожает печатное слово в любой форме».

Под этим почерком Бонфорта было приписано: «Ах, Завиток, Завиток! Опять подглядываешь, я же вижу».

Возвращая материалы Пенни, я осведомился у нее, видела ли она собственное досье. Она ответила, чтобы я не совал нос не в свое дело. Потом покраснела и извинилась.

* * *

Большую часть времени у меня отнимало изучение различных сведений о Бонфорте, но я выкраивал время и тщательно воссоздавал физическое сходство с Бонфортом, проверяя соответствие окраски, тщательнейшим образом воссоздавал морщинки, добавил две родинки и уложил немногие оставшиеся волосы с помощью электрической щетки. После этого довольно хлопотно вернуть себе настоящее лицо, но это довольно-таки небольшая цена за грим, который ничем не испортишь, который нельзя смыть даже ацетоном и которому не страшны носовые платки и салфетки. Я даже сделал шрам на «поврежденной» ноге, руководствуясь снимком, который доктор Кэнек держал в истории болезни. Если бы у Бонфорта была жена или любовница, то она, наверное, затруднилась бы определить, где настоящий Бонфорт, а где его двойник просто по внешним признакам. Гримировка оказалась делом очень хлопотным, но зато я теперь мог больше не беспокоиться о внешнем виде и целиком посвятить себя самой трудной части имперсонации.

Очень трудной частью вживания в образ оказалось вникание в то, о чем Бонфорт думал и во что верил, иначе говоря в политику Партии Экспансионистов. Можно сказать, что он в большой степени олицетворял собой эту партию, будучи не просто ее лидером, но ее политическим философом и величайшим деятелем. Когда партия только что появилась, экспансионизм был не более чем «Манифестом Предназначения», хрупкой коалицией разношерстных групп, объединяло которых только одно: что границы в пространстве являются единственным вопросом дальнейшей будущности человечества. Бонфорт дал этой партии теорию и систему этических взглядов, идею того, что гербом имперского знамени должны стать свобода и равные для всех права. Он не уставал повторять, что человеческая раса никогда не должна повторять ошибок, допущенных белой субрасой в Африке и Азии.

Меня очень смутил тот факт – а именно то, что ранняя история экспансионизма была чрезвычайно похожа на нынешнюю партию Человечества – я в таких делах был тогда более чем неискушен. Мне и в голову тогда придти не могло, что партии зачастую по мере роста изменяются так же сильно, как и люди. Я имел какое-то смутное представление о том, что Партия Человечества начинала свой путь как составная часть экспансионистского движения, но никогда не задумывался об этом: все политические партии, которые не отличались достаточной дальновидностью и прозорливостью, под давлением объективных причин исчезли с политической арены, а единственная партия, которая стояла на верном пути, раскололась надвое.

Но я забегаю вперед. Мое политическое образование не было таким последовательным и логичным. Первое время я просто старался пропитаться бонфортовскими выражениями. По правде говоря, я набрался этого вполне достаточно еще по дороге туда, но тогда меня в основном интересовало как он говорит, теперь я старался усвоить, что он говорит.

Бонфорт являлся оратором в полном смысле этого слова, но иногда в споре мог быть весьма ядовит, взять хотя бы речь, с которой он выступил в Новом Париже по поводу шума, поднятого в связи с подписанием договора с марсианскими гнездами, известного под названием Соглашение Тихо. Именно этот договор был причиной его ухода с поста. Ему удалось протащить его через парламент, но наступившая затем реакция была такова, что вызвала вотум недоверия. И тем не менее Квирога не осмелился денонсировать договор. Я с особым интересом слушал эту речь, так как сам не одобрял этот договор. Сама идея того, что марсиане на Земле могут быть наделены теми же правами, что и земляне на Марсе, казалась мне абсурдной – до тех пор, пока я сам не побывал в гнезде Ккаха.

«Уважаемый оппонент, – заявил Бонфорт с раздражением в голосе, – известно ли вам, что лозунг так называемой Партии Человечества „Пусть люди управляют людьми и ради людей“ играет на руку Ку-Клукс-Клану. Ведь подлинным значением этого на первый взгляд невинно выглядевшего лозунга является вот что: „Пусть всеми расами вселенной управляют только люди, на благо привилегированного меньшинства“.

Уважаемый оппонент вот тут возражает мне, что мол нам от Бога дано право нести свет к звездам, оделяя дикарей нашей собственной разновидностью цивилизации. Но ведь социологическая школа дядюшки Римуса – хорошие негры поют безответственные гимны, а отсталая масса лупит их! Картина конечно трогательная, да больно уж рама тесновата: в ней не поместились ни кнут надсмотрщика, ни бараки рабов, ни столб для наказаний!».

Я почувствовал, что становлюсь если не экспансионистом, то по крайней мере бонфортистом. И я не уверен, что меня зачаровывала логика его слов – может быть они были и не такими уж логичными. Просто я находился в таком состоянии духа, что жадно впитывал то, что слышал. Я хотел так проникнуться его мыслями и словами, чтобы при случае самостоятельно мог бы сказать что-либо подобное.

У меня перед глазами был образчик человека, который знал, чего он хочет и (что встречается гораздо более редко) почему он хочет этого. Это производило на меня огромное впечатление и вынуждало еще раз пересмотреть собственные взгляды. Для чего я живу на свете?

Ради своего ремесла? Я впитал его с молоком матери, я любил его, был глубоко убежден, пусть это убеждение было и недолговечным, что ради искусства можно пойти на все – и, кроме того, это был единственный известный мне способ зарабатывать деньги.

На меня никогда не производили особенно сильного впечатления формальные школы этики. В свое время я вкусил их предостаточно – общественные библиотеки – очень удобный вид отдыха для актера, оказавшегося на мели – но потом я понял, что они были так же бедны витаминами, как поцелуй тещи. Дай любому философу достаточное количество времени и бумагу и он тебе докажет что угодно.

То же презрение я испытывал и к наставлениям, которые так часто любят читать детям. Большинство из них – самая настоящая чушь, а те их части, которые действительно что-то означают, обычно сводятся к священной прописной истине, которая гласит, что «хороший» мальчик тот, который не будит маму по ночам, а «хороший» мужчина тот, кто имеет солидный банковский счет, и в то же время не пойман за руку. Нет уж, увольте!

Но даже у собак есть определенные нормы поведения. А каковы же они у меня? Как я веду себя – или, хотя бы, как бы мне хотелось думать, что я веду себя?

«Представление должно продолжаться». Я всегда верил в это и жил этим.

Но почему оно должно продолжаться? – особенно когда знаешь, что некоторые из них просто ужасны? А потому, что ты дал согласие участвовать в нем, потому что этого ждет публика, она заплатила за развлечение и вправе ждать от тебя, что ты выложишься на всю катушку. Ты обязан сделать это также ради режиссера, менеджера, продюсера и остальных членов труппы – и ради тех, кто учил тебя ремеслу, и ради тех, чьи бесконечные вереницы уходят вглубь веков, к театрам под открытым небом с сидениями из камня и даже ради сказочников, которые, сидя на корточках, своими рассказами изумляли толпу на древних рынках. «Благородное происхождение обязывает…».

Я пришел к выводу, что тоже самое справедливо для любой профессии.

«Око за око». Строй на «ровном месте и на должном уровне». Клятва Гиппократа. Поддерживай команду до конца. Честная работа за честную плату. Такие вещи не нуждались в доказательстве, они были составной частью самой жизни – и доказали свою справедливость, пройдя сквозь множество столетий, достигнув отдаленных уголков галактики.

Я вдруг понял, что имел в виду Бонфорт. Если существовали какие-то основополагающие этические понятия, которым оказались не страшны пространство и время, то они должны были оказаться равно справедливыми на любой планете, вращающейся вокруг любого солнца – и если люди не поведут себя в соответствии с ними, им никогда не завоевать звезды, потому что какая-нибудь лучшая раса уличит их в двурушничестве и низвергнет.

Ценой экспансии являлась добродетель. «Не уступай ни в чем ни на йоту» – было слишком узкой философией, чтобы она могла оказаться действенной на широких космических просторах.

Но Бонфорта никоим образом нельзя было назвать и слепым поклонником мягкости и доброты. «Я не пацифист. Пацифизм – это сомнительного свойства доктрина, пользуясь которой человек пользуется благами, предоставляемыми ему обществом, не желая за них платить – да еще претендует за свою нечестность на терновый венок мученика, господин спикер, жизнь принадлежит тем, кто не боится ее потерять. Этот билль должен пройти!». С этими словами он встал и пересел на другое место в знак одобрения возможного применения боевых действий, которое его собственная партия на съезде решительно отвергла.

Или еще: «Признайте свои ошибки! Всегда признавайте свои ошибки! Ошибается каждый – но тот, кто отказывается признать собственную ошибку – будет не прав всегда! Упаси нас бог от трусов, которые боятся сделать выбор. Давайте встанем и сосчитаем, сколько нас.». Эти его слова прозвучали на закрытом собрании партии, но Пенни все же записала их на свой мини-диктофон, а Бонфорт сохранил запись – у Бонфорта вообще очень сильно было развито чувство истории – он всегда очень тщательно сохранял все материалы. Если бы не это его свойство, мне бы почти не с чем было работать над ролью.

Я пришел к заключению, что Бонфорт человек моего склада. Или, по крайней мере, такого склада, который я считал присущим себе. Он был личностью, роль которой я был горд играть.

Насколько я помню, по пути к Луне я не спал ни минуты – с того самого момента, как я пообещал Пенни, что появлюсь на аудиенции, если сам Бонфорт к моменту нашего прибытия не будет способен сделать этого. Я, естественно, собирался спать – какой смысл выходить на сцену с опухшими глазами – но потом я так заинтересовался тем, что мне предстояло изучить, а в столе у Бонфорта хранилось столько стимулирующих средств, что спать я не стал. Удивительно, сколько можно сделать, если работать по двадцать четыре часа в сутки, когда никто не мешает, а наоборот, все стараются помочь чем только можно.

Но незадолго до прилета в Новую Батавию ко мне в каюту явился доктор Кэнек и заявил:

– Закатайте-ка левый рукав. – Зачем это? – спросил я.

– А затем, что мы не хотим, чтобы вы, представ перед Императором, шлепнулись в обморок от переутомления. После укола вы будете спать до самого приземления. А тогда я дам вам стимулятор.

– Что? То есть я так понимаю, что вы уверены, что он не придет в себя до аудиенции?

Кэнек, так ничего и не ответив, сделал укол. Я попытался дослушать речь, которую поставил незадолго до этого, но заснул, должно быть, в считанные секунды. Следующее, что я услышал, был голос Дэка, который с уважением повторял:

– Проснитесь, сэр. Пожалуйста, проснитесь. Мы совершили посадку.