Онлайн чтение книги Эхо Echo
Часть 1

БРАМС. КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Музыка: Иоганнес Брамс

Стихи из сборника немецкой народной поэзии «Волшебный рог мальчика»

1

Фридрих Шмидт стоял на пороге своего дома в маленьком городке между Шварцвальдом и Швабскими Альпами и притворялся, будто ему не страшно.

Сверху ему были видны крыши Троссингена, а над городом, словно старинный замок, высилось здание фабрики. Над фабрикой возносилась ввысь дымовая труба, выпуская белый столб дыма, словно маяк на фоне пасмурного неба.

За спиной Фридриха стоял отец.

– Сынок, дорогу ты знаешь. Мы по ней сотни раз ходили. Помни, у тебя такое же право находиться на улице, как и у всякого другого. Дядя Гюнтер встретит тебя у ворот.

Фридрих кивнул, расправив плечи:

– Не беспокойся, отец, я смогу!

Он очень хотел верить собственным словам. Верить, что сделать такую простую вещь – дойти в одиночку до работы – будет легко. И совсем не нужно, чтобы отец наблюдал за ним, словно ястреб, защищая от испуганных прохожих и заслоняя от любопытствующих зевак. Фридрих шагнул вперед, потом обернулся помахать на прощание.

У папы волосы распушились вокруг головы седым нимбом, придавая слегка безумный вид. Ему шло. Папа в ответ поднял руку и улыбнулся Фридриху, но улыбка была не такой жизнерадостной, как обычно, скорее тревожной. Что это, у него в глазах слезы?

Фридрих вернулся и крепко обнял отца, вдыхая знакомый запах канифоли и анисовых леденцов.

– Все будет хорошо, отец! Наслаждайся жизнью, сегодня ведь ты первый день на пенсии. Пойдешь кормить голубей со старичками?

Отец рассмеялся и отодвинул от себя Фридриха на расстояние вытянутой руки:

– Ну нет! Разве я похож на завсегдатая парковых скамеечек?

Фридрих покачал головой, довольный, что развеселил отца.

– Чем ты будешь целый день заниматься? Надеюсь, ты подумаешь о том, чтобы снова выступать.

Давным-давно отец играл на виолончели в Берлинском филармоническом оркестре, но когда женился и у него появились дети, он нашел более практичную работу на фабрике. Мама умерла вскоре после того, как родился Фридрих. Отцу пришлось одному растить Фридриха и его сестру Элизабет.

– Вряд ли я стану играть в оркестре, – сказал отец. – Но ты не беспокойся, занятия у меня найдутся. Книги, концерты, ученики-виолончелисты. А еще я хочу организовать ансамбль камерной музыки.

– Отец, у тебя энергии хватит на троих!

– И это хорошо, ведь сегодня приезжает твоя сестра. Элизабет мигом начнет командовать, и вот тогда мне, конечно, понадобятся силы. Я уговорю ее снова играть на фортепьяно, мы сможем возобновить музыкальные вечера по пятницам. Сегодня и начнем. Я по ним скучаю.

Фридрих тоже скучал по домашним музыкальным вечерам. Сколько он себя помнил, каждую пятницу после обеда приходил к чаю дядя Гюнтер, папин младший брат, со своим аккордеоном. Отец играл на виолончели, Фридрих – на губной гармошке, хотя и на виолончели он тоже умел, если честно. Элизабет играла на фортепьяно. Отец и Элизабет постоянно спорили – обо всем, начиная с выбора песен и заканчивая тем, в каком порядке их исполнять. Фридрих уже бросил гадать, то ли отец с Элизабет во всем противоположны по характеру, то ли слишком похожи. И все же это были его самые счастливые воспоминания: польки, народные мелодии, пение и смех, и даже препирательства.

А теперь Элизабет приезжает из школы медсестер на целых три месяца! Фридрих стосковался по разговорам до поздней ночи и по тому, как они читали вслух по очереди, передавая друг другу книгу. А воскресная игра в пинокль [7]Пинокль – карточная игра. за кухонным столом с отцом и дядей Гюнтером! Весь прошлый год все как будто было не так без Элизабет, без ее заботы, без ее привычки командовать и без ее стряпни.

– Как ты думаешь, она так же сильно по нам скучала, как мы по ней? – спросил Фридрих.

Отец улыбнулся:

– А как же иначе? – Он повернул Фридриха лицом к улице и хлопнул по спине. – Хорошего тебе дня на работе, сынок! И смотри, не забудь…

– Я помню, отец. Высоко держать голову.

2

Как только Фридрих повернул за угол, он сделал как раз противоположное.

Сунул руки в карманы, сгорбился и повернул лицо правой щекой к земле. Отец ни за что не позволил бы так крючиться. Но в этой позе Фридрих чувствовал себя не таким заметным, хоть и налетал иногда на столбы и деревья. Зато, глядя себе под ноги, он часто находил потерянную кем-нибудь монетку.

Вскоре Фридрих споткнулся об оставленную кем-то у входа в магазин пачку газет. Он удержался от падения, упираясь ладонью в стену, и прочел заголовок: «В ПАРЛАМЕНТЕ ПРИНЯЛИ ЗАКОН». Фридрих застонал. Еще один закон, который отец непременно разругает в пух и прах.

Поскольку Фридрих не ходил в обычную школу, отец требовал по вечерам читать вместе с ним газету для общего развития. Не перечесть, сколько раз за последние месяцы отец отбрасывал газету, гневаясь на нового канцлера – Адольфа Гитлера – и его национал-социалистическую партию. Отец до недавнего времени был членом Лиги немецких вольнодумцев, но пару месяцев назад Гитлер запретил эту организацию.

Не далее как вчера вечером, после очередной статьи отец метался по кухне и громко возмущался:

– Неужели в нашей стране не найдется места разным взглядам и воззрениям? Гитлер требует, чтобы парламент по его капризу принимал законы. Он отнимает все гражданские права, а его штурмовики вольны допрашивать любого и по любой причине. Гитлер хочет провести чистку населения, чтобы остались только расово чистые немцы!

Что все это значит? Кто такие расово чистые немцы? Те, у кого чистая кожа без малейшего изъяна? Фридрих потрогал свое лицо, и в животе у него все скрутилось от страха. Вот уж о нем такого не скажешь…

Он провел рукой по волосам, но легче не стало. Волосы у него были густые, светлые и завивались мелкими кудряшками, особенно в сыром воздухе, совсем как у отца. Сколько их ни отращивай, торчат во все стороны. Были бы у него прямые волосы, можно их зачесывать, чтобы прикрыть щеку. А так уродливое родимое пятно никуда не спрячешь. Как будто воображаемая вертикальная линия разделила его лицо и шею надвое. С одной стороны – обычная кожа, как у всех, а с другой – словно художник пробовал палитру лиловых, красных и коричневых оттенков. Не щека, а пятнистая слива. Фридрих знал, что выглядит ужасно. Разве можно винить людей, что они таращатся на него или шарахаются?

На следующем углу он свернул на главную улицу. Проходя мимо консерватории, услышал, как кто-то в верхнем этаже упражняется в игре на фортепиано. Играли «К Элизе» Бетховена. Тут уж Фридрих поднял голову и заслушался. Он совсем потерялся в музыке.

Сам того не замечая, он стал размахивать рукой в такт. Улыбаясь, Фридрих представлял себе, как будто музыкант следует его указаниям. Он закрыл глаза и вообразил, что музыкальные ноты каплями воды стекают по его лицу, смывая все лишнее.

Он очнулся, когда рядом прозвучал гудок автомобиля.

Снова сунул руки в карманы и пошел дальше, опустив голову и пиная попадающиеся на дороге камешки. На него нахлынуло знакомое чувство – смесь ужаса и надежды. Прослушивание в консерватории, к которому он готовился, сколько себя помнил, было назначено сразу после Нового года. Что, если он плохо выступит? Хотя неизвестно, что хуже – если ему откажут или если примут. На сердце было тяжело. Как можно мечтать о чем-то и в то же время так сильно этого бояться?

Фридрих глубоко вздохнул и пошел дальше. Приближаясь к школьному двору он, как обычно, твердил себе: «Не оглядываться. Не обращать внимания». Старался подбодрить себя отцовскими словами: «Иди вперед, шаг за шагом. Не слушай невежд». Но сейчас отца не было рядом. Сердце отчаянно колотилось. Часто дыша, Фридрих споткнулся и поднял взгляд.

На школьном крыльце толпились мальчишки. Они показывали на него пальцами, хихикали и корчили рожи, изображая, будто ужасно перепугались. Фридрих прикрыл лицо рукой, еще ниже опустил голову и ускорил шаг. Он почти бежал, огибая прохожих.

– Фридрих!

Он чуть не налетел на дядю Гюнтера.

– Доброе утро, племянник!

Дядя обнял Фридриха за плечи и притянул к себе.

Фридрих никак не мог отдышаться:

– Доб… рое… утро…

– Ты что, не рад меня видеть? Я вот рад! Пошли! – Он повел Фридриха в ворота фабрики. – Сегодня я займу верстак твоего отца. Будем с тобой рядышком, ты не против?

Дядя Гюнтер держался как всегда – весело и добродушно. От этого Фридриху стало спокойнее.

– Конечно, не против! Я надеялся, что так будет.

Пока они с дядей Гюнтером пересекали мощенную булыжником площадь, сердце Фридриха начало биться ровнее, и дыхание тоже выровнялось. Высокие фабричные корпуса, каменные плиты дорожек и сводчатые арки – все здесь было надежным и прочным. Здесь Фридрих чувствовал себя в безопасности. А над всем этим высилась, будто обелиск, пузатая водонапорная башня – замаскированный ангел-хранитель.

Иногда Фридриху хотелось, чтобы можно было вовсе не уходить с фабрики. Работать круглые сутки.

И в то же время какая-то его часть мечтала о другой жизни. Ходить в обычную школу, дружить со сверстниками. Быть обычным мальчиком с ничем не примечательным лицом.

Но судьба решила иначе, и когда ему было всего восемь лет, Фридрих стал самым младшим подмастерьем на самой большой в мире фабрике губных гармоник.

3

В то утро, четыре года назад, Элизабет, как обычно, привела Фридриха во двор начальной школы и усадила на скамью в сторонке. Он знал, что должен делать: сидеть смирно и никуда не уходить.

Но накануне отец взял его с собой на балет – послушать оркестр. Музыка осталась с ним, как бывало всегда. Каждая мелодия, каждый такт «Спящей красавицы» Чайковского все еще звучали у него в голове, особенно вальс.

Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

Фридрих напевал себе под нос всю дорогу до школы и не мог перестать, сколько бы Элизабет на него ни шикала. Пока она проверяла, не забыл ли он пакет с завтраком, и поправляла на нем свитер, он, подняв руки повыше, дирижировал воображаемым оркестром.

Элизабет взяла его руки в свои и сказала с мольбой в глазах:

– Фридрих, пожалуйста, не усложняй себе жизнь! Как будто у тебя без того мало неприятностей.

– Я слышу музыку, – ответил он.

– А я слышу, какими словами тебя станут обзывать, если ты и дальше будешь махать руками, глядя в небо. Хочешь, чтобы мальчишки снова швырялись в тебя камнями?

Он покачал головой и посмотрел на сестру снизу вверх:

– Лизбет, они меня называют Уродцем.

– Знаю, – сказала она и погладила его по голове. – Не слушай их. Что я тебе всегда говорю?

– Они мне не родные. А родные всегда мне скажут правду.

– Правильно! И я говорю, что у тебя талант музыканта. Когда-нибудь ты обязательно станешь дирижером. А пока упражняйся дома. Помнишь фокус, которому я тебя научила?

Фридрих кивнул:

– Если мне в школе очень захочется размахивать руками, надо подсунуть их под себя и сесть на них.

– Умница, – сказала Элизабет. – Посиди здесь, пока учитель не позвонит в звонок. А мне надо идти, не то на урок опоздаю.

Она поцеловала его в щеку.

Фридрих смотрел ей вслед, пока она шла к зданию средней школы. Белокурые локоны подпрыгивали у нее за спиной.

Фридрих подсунул под себя руки, но музыка вчерашнего концерта преследовала его, и он не удержался. Вытащил руки и взмахнул воображаемой дирижерской палочкой. Закрыв глаза, он позабыл обо всем и затерялся в ритме вальса.

Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

Он не замечал, что другие ученики не сводят с него глаз.

Он так увлекся музыкой, что не слышал насмешек.

Не слышал, как бегут к нему мальчишки.

А когда услышал, было уже слишком поздно.

На следующее утро, еще до начала первого урока, отец вошел в кабинет директора. С ним рядом хромал Фридрих.

– Посмотрите, что ваши ученики сделали вчера с моим сыном! Губа так распухла, что он почти не может говорить, ссадину на лбу пришлось зашивать, и запястье сломано. Ему несколько недель придется держать руку на перевязи.

Директор откинулся в кресле и сложил руки на животе:

– Господин Шмидт, мальчишки есть мальчишки. Подрались на игровой площадке, обычное дело. Фридриху нужно закаляться. Стычки с другими детьми полезны – как иначе он научится защищать себя? Мы стараемся присматривать, чтобы не было инцидентов, но его физический недостаток…

– Это всего лишь родимое пятно! – Отцовский голос звучал напряженно.

– Как вам будет угодно. Однако этот изьян… Да еще привычка размахивать руками… – Директор наклонил голову к плечу. – Согласитесь, это странно. Подобные странности беспокоят других учеников. Пугают их. – Директор выгнул бровь. – К тому же он говорит, будто ему что-то слышится.

Отец набрал воздух, раздувая щеки, как будто вот-вот лопнет:

– Он слышит музыку! Мальчик представляет, как будто дирижирует оркестром, только и всего! Я с трех лет вожу его на концерты, и он с одного раза запоминает ноты. Кто еще в вашей школе на это способен? Неужели они сами никогда ничего не воображают?

Директор все еще улыбался, однако плотно сжал губы:

– Разумеется, но беда не только в махании руками. Учитель жаловался, что он заканчивает задания по математике намного раньше других и шепчется с соседом по парте.

Отец посмотрел на Фридриха. Фридрих кивнул.

– Что ж, если он заканчивает раньше других, учитель мог бы дать ему дополнительное задание или позволил бы почитать книгу. Тогда он был бы занят и не разговаривал с соседом!

– Видимо, вы не поняли. – Директор повернулся к Фридриху: – Скажи, кто сидит за твоей партой?

Из-за разбитой губы Фридрих с трудом выговорил:

– Гензель.

Директор усмехнулся:

– Господин Шмидт, у него нет соседа. Никто, кроме него, не сидит за его партой. Так кто такой этот Гензель?

Отец знал кто. Фридрих и дома постоянно воображал, что с ним разговаривает – с умным Гензелем из сказки «Гензель и Гретель», который вместе с сестрой спасся от злой колдуньи и выбрался из темного и опасного леса. Гензель был его другом. Фридрих мечтал стать таким же храбрым, как он.

– У мальчика есть воображение! – заорал отец.

– Ваш сын – необычный ребенок. Возможно, он дефективный, – сказал директор.

– В одном вы правы, – сказал отец. – Он – необычный ребенок. Но если вы посмотрите на его оценки, то увидите, что он не дефективный. Впрочем, я пришел не за тем, чтобы спорить. Я пришел сообщить вам, что с этого дня сам буду его обучать. А в конце учебного года вы организуете ему экзамены и найдете учителя, который сможет их провести.

Улыбка сползла с лица директора:

– Это неприемлемо!

Отец стукнул кулаком по директорскому столу:

– Неприемлемо то, что сделали с моим сыном ваши ученики! Я готов обратиться к вашему начальству.

Директор насторожился. Он взял со стола папку и раскрыл:

– Ну, если вы так ставите вопрос… Вижу, его врач – доктор Браун. Я напишу доктору письмо, попрошу направить мальчика на психиатрическое освидетельствование. Подозреваю, с ним еще многое не в порядке, помимо того, о чем мы сейчас говорили. Для таких, как он, имеется специальное учреждение. Дом неблагополучных детей.

– Это лечебница для душевнобольных! – воскликнул отец.

Фридрих крепче прижался к нему. Элизабет рассказывала о таких заведениях, куда запирают сумасшедших и отнимают у них всю одежду, кроме нижнего белья. Неужели его правда могут отправить туда за то, что он дирижирует воображаемым оркестром и понарошку разговаривает с придуманным другом? У него заболела голова.

Голос отца дрожал от гнева:

– Все только потому, что он не такой, как другие? Хватит, с вами невозможно разумно разговаривать!

Он обнял Фридриха за плечи и вывел из кабинета. В коридоре толпились ученики.

Фридрих видел, как на него таращатся, и слышал обрывки фраз.

– Уродец наш уходит из школы… Дурачок… Ему место в зоопарке…

Что с ним теперь будет? Элизабет весь день в школе, отец – на фабрике. Оставят его дома или запрут в лечебницу?

Когда они вышли на крыльцо, Фридрих подергал отца за рукав.

Отец наклонился к нему.

Фридрих прошептал ему на ухо, прикрываясь ладошкой:

– Отец, куда меня отправят, если я такой ужасный, что мне нельзя учиться в школе?

На глазах отца выступили слезы. Он поцеловал Фридриха в лоб:

– Не волнуйся, я все улажу. Пойдем, нужно заглянуть на фабрику… Объяснить, почему я сегодня не вышел на работу.

Фридрих сидел снаружи, пока отец в конторе разговаривал с какими-то начальниками в белых халатах. Он не слышал, что говорит отец, только видел через окно его оживленные жесты и умоляющее выражение лица. Потом отец пожал руки всем по очереди. Один из его собеседников промокнул глаза носовым платком.

Дверь открылась, и начальники гуськом вышли наружу. Тот, что с носовым платком, наклонившись, положил руку Фридриху на плечо:

– Меня зовут Эрнст. Сейчас папа отведет тебя домой. Отдохнешь, а с завтрашнего дня будешь приходить сюда. Добро пожаловать в фирму!

И он пожал Фридриху руку – ту, которая не была сломана.

Фридрих ничего не понял, но прошептал:

– Да, господин.

По дороге домой отец объяснил:

– Теперь я буду заниматься твоим обучением. По утрам в будни ты будешь ходить на фабрику, учиться делать губные гармоники. Во второй половине дня станешь делать уроки, которые я тебе задам. Тебе выделят стол рядом с моим рабочим местом. А по выходным у нас с тобой будут по-прежнему уроки музыки. Ты понимаешь?

У Фридриха болели раны, и голова болела тоже. Он ничего не ответил.

Отец остановился и встал перед ним на колени.

– Понимаешь, Фридрих? Ты будешь ходить туда же, куда и я.

Он недоверчиво смотрел на папу. Его не отправят в лечебницу для сумасшедших? И в школу не заставят ходить? Не нужно больше выискивать самый безопасный маршрут до классной комнаты? И на обеденной перемене уворачиваться, когда в тебя кидают едой? Не нужно гадать, какой угол игровой площадки сегодня безопасней? Он улыбнулся, а по щекам катились слезы.

Отец взял Фридриха на руки и понес.

На улице какая-то машина прогудела три раза.

Ритм вальса Чайковского вновь завладел Фридрихом. Глядя назад через отцовское плечо, он здоровой рукой поднял вверх воображаемую палочку и начал дирижировать.

Ветер подул ему в лицо. Фридрих чувствовал себя совсем легким, просто невесомым, словно давящий страх и постоянное беспокойство улетели прочь.

Если бы отец его не держал, он и сам улетел бы по ветру, словно белые парашютики одуванчиков.

4

Фабрика внутри кипела энергией.

Щелкали и свистели механизмы. Колесики и шестерни цеплялись друг за друга. Фридрих и дядя Гюнтер вошли в просторный зал – наполовину склад, наполовину сборный цех. Успокаивающее жужжание пил то и дело перебивалось звонким стаккато ударов по металлу. Открывались и закрывались двери в комнаты, где проверяли готовые изделия, и можно было услышать, как с шипением компрессоры нагнетают воздух, извлекая из губных гармоник восходящие и нисходящие гаммы. Фридрих нашел глазами громадную стремянку, которая кочевала по всему цеху, и представил себе, что стоит на верхней ступеньке, на высоте второго этажа, и дирижует симфонией ударных.

Подойдя к рабочему столу, он надел фартук и взглянул на лист бумаги, кнопками прикрепленный к стене.

– Что там? – спросил дядя Гюнтер.

– Новые словарные слова от фрау Штейнвег, – ответил Фридрих. – Она каждую пятницу их для меня вешает, а в следующий четверг устраивает контрольную.

Тут подошел господин Карл из бухгалтерии.

Фридрих вытащил из кармана сложенный листок с домашним заданием по математике, разгладил и протянул господину Карлу.

Тот улыбнулся.

– Зайди ко мне после обеда, Фридрих, разберем твою работу.

И он ушел, помахав рукой.

Вслед за ним появился Ансельм, новый конторщик, совсем еще молодой человек. Он положил на стол Фридриху коробку с губными гармониками.

– Господин Эйхман с третьего этажа просил напомнить, чтобы ты зашел к нему сегодня после обеда, вы начнете читать «Одиссею». Неплохо, когда у тебя частный учитель, а, Фридрих? Да еще в рабочее время!

Фридрих отвел глаза. Почему Ансельм к нему цепляется? С тех пор как Ансельм поступил на фабрику, они всего пару раз поздоровались, но ему, кажется, нравится изводить Фридриха.

– Это не в рабочее время. Мне платят только за утренние часы.

– Зато господину Эйхману платят за полный рабочий день. А ты его отвлекаешь, и это в такое время, когда все должны сплотиться ради Германии и благополучия простого человека. Или ты не согласен?

– Я ему читаю, пока он работает, – ответил Фридрих. – И все это с разрешения начальства.

– Ну, как скажешь, Фридрих, – усмехнулся Ансельм. – Ты здесь, я смотрю, всеобщий любимчик. Знаешь, в новой Германии не одобряют любимчиков. Мы все должны быть едины духом и волей, во имя отечества, во имя семьи Гитлера, чтобы выйти из тьмы к свету!

Он ушел вразвалочку, насвистывая на ходу.

Дядя Гюнтер подошел ближе к Фридриху и тихо сказал:

– Не обращай внимания. Пусть говорит, а ты помалкивай. Он – просто самодовольный гитлеровец. Не нравится мне эта новая порода молодых людей, которые поклоняются Гитлеру, словно божеству.

– Отец тоже их не любит, – сказал Фридрих.

– И все мы это хорошо знаем! – Дядя Гюнтер улыбнулся. – В одном Ансельм все-таки прав – ты, племянник, наш общий любимчик. Говорят, господин Адлер и господин Энгель из транспортного отдела поспорили, кто из них больше достоин преподавать тебе курс истории за среднюю школу. Ты им всем как сын. Не вздумай стыдиться, если тебя кто-то будет этим попрекать. – Дядя Гюнтер погрозил ему пальцем и подмигнул. – Но и не забывай свою настоящую семью! Кто тебя учил кататься на велосипеде?

– Ты.

– А играть на губной гармошке?

– Ты.

– Кто ради тебя организовал на фабрике клуб любителей игры на губной гармонике?

Фридрих засмеялся:

– Не беспокойся, дядя, я помню!

Он смотрел, как дядя развешивает инструменты над соседним столом, встав на ящик, чтобы дотянуться. Дядя Гюнтер был ниже отца ростом и намного круглее.

– Ты придешь к нам сегодня пить чай?

Дядя Гюнтер изогнул бровь:

– Чтобы я пропустил штрудель, испеченный Элизабет? Как ты думаешь, почему мои пальцы стали толстыми, словно сардельки?

Фридрих, улыбаясь, приступил к работе. Ему было поручено осматривать готовые губные гармоники – нет ли каких-нибудь повреждений. Если все было в порядке, он протирал гармонику тряпочкой и укладывал в узкую картонную коробочку с крышкой.

Он взял в руки очередную гармонику. Такой простой инструмент, а сколько у него возможностей! Фридрих рассматривал блестящие металлические крышки – верхнюю и нижнюю, и корпус из грушевого дерева, выкрашенный в черный цвет. Провел пальцем по несимметрично расположенным дырочкам. Какое удивительное путешествие – от грушевого дерева до лесопилки, потом в цех, чтобы превратиться в нечто, способное творить музыку.

Каждые два-три часа приходил служащий и забирал у Фридриха гармоники. Их упаковывали в коробки побольше, по дюжине штук. Эти коробки складывали в коробки еще больше, те – в ящики, а ящики увозили на телеге на станцию и там грузили в электричку. Из электрички перекладывали в другой поезд, который тянул, пыхтя, паровоз. Поезд шел в портовый город Бремерхафен, где стояло у причала грузовое судно. Корабль отвезет губные гармоники серии «Марин Бенд» [8] Marine Band ( англ .) – буквально оркестр морской пехоты. Известная серия губных гармоник высокого качества фирмы «Хонер». в Соединенные Штаты Америки.

Фридрих протер до блеска гармонику и уложил в коробочку, прошептав пожелание:

–  Gute Reise! Счастливого пути!

Подошел начальник цеха Эрнст – он был к тому же одним из владельцев фабрики. Руки он держал в карманах длинного белого халата, который всегда надевал в цеху поверх костюма.

– Вот это меня постоянно восхищает в семье Шмидт! Вы к каждой губной гармошке относитесь как к другу.

– Доброе утро, господин Эрнст, – сказал Фридрих.

– Фридрих, мы все надеемся, что тебе будет удобно работать. – Он кивнул на дядю Гюнтера. – Твой дядя – один из наших лучших мастеров. Мы решили, пусть возьмет тебя под крыло, раз Мартин ушел на пенсию.

– Спасибо, – ответил Фридрих и взял следующую гармонику.

– Надолго ли еще… – Эрнст взглядом указал на инструмент.

– Надолго?

– Звездочка – похожа на звезду Давида. С тех пор как Гитлер стал канцлером, антиеврейские настроения все усиливаются. Уже поговаривают, что звезду с гармоник нужно убрать. Будет жаль.

Фридрих повернул губную гармошку, чтобы рассмотреть эмблему компании – две руки, обнимающие круг, а в круге – шестиконечная звезда.

Он слышал разные теории об этой звезде: что шесть лучиков символизируют первого владельца фабрики, Матиаса Хонера, и его пятерых сыновей; что звезда – копия той, что вырезана на церковных вратах; что это старинный знак одной из купленных за долгие годы Хонером компаний – производителей губных гармоник вроде Месснера и Вайсса. Может, кто-нибудь из них был евреем? И это в самом деле звезда Давида?

Эрнст вздохнул:

– Но для фирмы, наверное, будет лучше, если мы ее уберем. Обижать клиентов рискованно. У всех нынче есть определенное мнение о евреях. Дела и так идут ни шатко ни валко…

Дядя Гюнтер нахмурился:

– Видно, звезда станет очередной жертвой политики, как и многое другое.

Эрнст покраснел.

Дядя Гюнтер тронул его за локоть:

– Поймите меня правильно! Многие вам благодарны от души. Работа всем нужна.

– Спасибо. – Эрнст вежливо улыбнулся. – Что ж, продолжайте работать, Гюнтер, Фридрих…

Когда он ушел, Фридрих спросил:

– Кто-то мог потерять работу?

Дядя Гюнтер наклонился к его уху и зашептал:

– К Эрнсту приходил гитлеровский сотрудник. Его заставили официально вступить в национал-социалистическую партию, иначе фабрику закрыли бы. Сам-то он не нацист, я его много лет знаю.

– А если бы он не согласился, что бы ему было? – спросил Фридрих.

– За открытое выступление против политики Гитлера? Отправили бы в Дахау. Там полно противников Гитлера. Дахау называют «воспитательно-трудовой лагерь», а на самом деле это тюрьма, где людей морят непосильной работой. На воротах надпись: «Труд освобождает», а надо бы: «Труд тебя закопает». Ну, а что бы ты сделал на месте господина Эрнста?

Дядя Гюнтер вернулся за свой рабочий стол, качая головой.

Фридрих тоже снова взялся за работу. А в самом деле, что бы он сделал? Стал бы нацистом, против собственных и отцовских убеждений, чтобы спасти рабочие места тысяч людей? Стал бы он нацистом, чтобы спастись от тюрьмы и, может быть, от смерти? Фридрих никогда раньше не задумывался о таких вещах. Его кольнуло чувство вины от мысли, что он скорее всего поступил бы так же, как господин Эрнст.

Протирая до блеска губные гармоники, он стал обращать внимание на изображенные на них звезды, которых скоро уже не будет.

– И вам тоже счастливого пути, – шептал Фридрих.

5

– Будешь обедать со мной и с нашими? – спросил дядя Гюнтер, когда прозвучал гудок на обед.

Гюнтер сдернул с себя рабочий фартук и схватил судок с едой.

– Нет, дядя, спасибо! У меня тут есть друзья, я с ними всегда обедаю.

Дядя Гюнтер покачал головой:

– Да, твой отец рассказывал. Ну, иди. Но только если когда-нибудь я смогу с ними познакомиться! А еще лучше пообедать ими.

Фридрих улыбнулся и убежал. Он знал, что дядя просто дразнит его.

Вокруг фабричных корпусов и через обширный луг Фридрих вышел к пруду. На другом берегу виднелся густой лес.

Фридрих пробрался через кусты к своему любимому месту. Сел на поваленное дерево, и к нему из леса, переваливаясь, выбежали три водоплавающие птицы – серощекие поганки. Фридрих стал кидать своим прожорливым друзьям кусочки хлеба.

Пока он ел, поднялся ветер. На солнце наползли тучи. Поганки пронзительно закрякали.

– Дамы, будете моими слушательницами? – спросил Фридрих. – Пожалуйста, ведите себя прилично на концерте!

Птицы не обращали на него внимания. Перекликаясь между собой, они подбирали с земли крошки.

Протяжно зашумели сосны. С дровяного склада неподалеку слышался звонкий стук молотка по металлу.

В этом ритме Фридриху вдруг послышалась… «Колыбельная» Брамса. Он стал тихонько напевать мелодию, потом взял первый попавшийся прутик, закрыл глаза и поднял вверх руки. Представил себе оркестр. Правая рука с прутиком отбивала ритм, левая подавала сигналы разным инструментам. Вот она словно хлопнула по столу – вступают струнные, взмах – деревянные духовые, резкий поворот запястья – медные инструменты, тычок указательным пальцем – арфа.

Фридрих открыл глаза и понял, что музыка ему не просто слышится. Кто-то поблизости играл на губной гармошке. Чистые ноты, сложная композиция. Когда Фридрих замедлял движения прутика – замедлялась и музыка. Ускорял – и музыка ускорялась.

Какой-то музыкант следует за его дирижерской палочкой! Только где же он?

Фридрих огляделся – рядом ни души. Он опустил руки, но музыка все еще звучала, неторопливая, звучная, неотвязная. То, чудится, играют на флейте, то на кларнете. В низких нотах он различил виолончель.

Фридрих в жизни своей не слышал такой игры. Он слушал как зачарованный, а его глаза и уши искали источник звука и в конце концов остановились на открытом окне в верхнем этаже склада на той стороне луга. У Фридриха дыхание занялось: кладбище!

Фридрих там никогда не бывал, но слышал всякое. «Туда отправляют машины умирать. В сумерках случаются загадочные вещи. Бывает, человек поднимется туда и не вернется».

Фридрих замер в нерешительности. Но песня так звала, так манила. Что там может быть очень уж страшного? Наверное, слухи врут. Фридрих подошел к порогу, оставил у двери судок с обедом. Не может быть опасным человек, который создает такую музыку!

Фридрих открыл тяжелую дверь и шагнул внутрь. Музыка доносилась откуда-то сверху. Фридрих стал медленно подниматься по темной лестнице.

На верхнем этаже он толкнул дверь и вошел в просторную комнату. С обеих сторон виднелись полукруглые окна от пола до потолка, но сквозь годами копившийся слой грязи пробивались всего несколько тонких лучиков света. Почти вся комната тонула в тени.

Кругом теснились старые машины – неповоротливые конструкции из стали и железа. С потолка свисали десятки колес, а на полу и на столах лежали другие детали давней сложной системы шкивов и блоков. На потолочных балках, словно черные змеи, болтались давно ненужные кожаные ремни.

«Сюда отправляют машины умирать».

Музыка теперь звучала громче, но музыканта по-прежнему не было видно.

Фридрих вдохнул затхлый, пыльный воздух и чихнул.

Музыка смолкла.

– Здрасьте? – окликнул Фридрих.

Эхо подхватило:

– …Асьте… асьте…

У ног Фридриха прошмыгнула мышь.

Вновь зазвучал припев «Колыбельной». Музыка словно потянула Фридриха вперед. Слезы навернулись на глаза. Кто это играет так страстно и красиво?

Фридрих пробирался между искореженными остовами машин. Большой станок, накрытый замызганной клеенкой, мешал заглянуть в угол. Фридрих обошел его.

Музыка снова прервалась.

Фридрих крикнул:

– Покажитесь, пожалуйста!

И вновь услышал «Колыбельную».

Он всмотрелся в темный угол, откуда, ему казалось, звучала музыка.

Там никого не было.

Фридрих подошел к окну, которое видел с луга. Тогда оно было открыто, а сейчас – закрыто. Стекло грязное и мутное, как и в соседних окнах. По углам паутина. Пыль на полу лежит сплошным ковром, никем не потревоженная. Сюда уже давно никто не заходил.

«В сумерках случаются загадочные вещи».

Может, он в самом деле видел призрака? Или кто-то над ним подшутил?

Фридрих окинул взглядом огромное помещение. Выход из него только один – там же, где вход. Никто не смог бы проскочить незаметно.

Он снова обернулся к окну. У окна стоял деревянный письменный стол на львиных лапах. Фридрих перегнулся через стол и протер на грязном стекле круглый глазок. Стало видно поваленное дерево, где он обедал, и птиц рядом. Точно, окно то самое. Фридрих подергал задвижку, задел стол, и в столе что-то забренчало.

Фридрих выдвинул верхний ящик. Там лежала коробочка, в какие пакуют губные гармоники. На крышке была надпись:

Фридрих открыл коробку. Внутри оказалась гармоника той модели, которую обычно отправляли в Америку. Дата на коробке обозначала год, когда их начали выпускать, но у этой гармоники наружные крышки выглядели новыми, а корпус – более старым. Сбоку, на самом краешке, поверх черной краски была выведена красным крошечная буква «В».

На этом инструменте сейчас играли? Но… Как это может быть?

Он точно слышал музыку?

Фридриха пробрала дрожь. Он торопливо шарил взглядом среди теней.

Прозвучал фабричный гудок. Фридрих подскочил от неожиданности.

«Случаются загадочные вещи… Бывает, человек поднимется туда и не вернется».

Фридрих поскорее вернул гармонику в коробку, а коробку сунул в нагрудный карман и побежал вниз по лестнице. Чуть не кубарем скатился с последних ступенек и выскочил за дверь.

Согнулся пополам, переводя дух, потом подобрал судок с остатками обеда и бегом помчался в цех.

– Племянник, что случилось? Ты бледный, как привидение! – сказал дядя Гюнтер, когда Фридрих вернулся на свое рабочее место.

– Кажется, я как раз привидение услышал, – ответил Фридрих, повязывая фартук, и рассказал о том, что с ним случилось.

– Наверняка этому есть разумное объяснение, – сказал дядя Гюнтер. – Музыка как вода, везде дорожку найдет. Может быть, звук шел с другого этажа и усилился, отражаясь от стен.

Фридрих в этом сомневался. Музыка показалась ему такой близкой, словно гармоника хотела, чтобы он ее нашел.

– Можно, я ее у себя оставлю?

– Почему бы и нет? Фирма каждый год выдает нам по нескольку штук.

Фридрих показал ему красную букву «В».

– Что это, по-твоему?

Дядя Гюнтер присмотрелся внимательнее.

– Похоже на метку мастера. Правда, обычно так делать не принято. На звучание она не повлияет. Инструмент в хорошем состоянии. Крышки у него сменили, так что не поймешь, долго ли он пролежал в ящике. Наверное, принадлежал кому-нибудь из прежних работников. Его нужно почистить и настроить. – Дядя Гюнтер хлопнул племянника по плечу. – Фридрих, мой мальчик! Если наши узнают, что ты ходил один на кладбище, ты станешь героем. Мало кто на такое отважится!

По дороге домой с работы Фридрих вынул из кармана гармонику и поднес к губам.

Он выдул на пробу несколько аккордов. Дядя Гюнтер был прав – гармонику требовалось настроить, но пока Фридриха это не слишком волновало. Он сыграл первые ноты песни «Alle Vögel sind schon da» – «Птички уже прилетели».

У гармоники был насыщенный, словно бы неземной звук – точно такой же Фридрих слышал днем на кладбище машин. Он играл, а воздух вокруг словно вибрировал, наполняясь неведомой силой. Музыка окутала Фридриха, точно плащом, и он почувствовал себя под защитой, как будто ничто не в силах его задеть. Может, это от радости, что скоро приедет Элизабет и семья снова будет в сборе? Или тут что-то другое?

Простая, завораживающая мелодия так его очаровала, что он прошел мимо школы и даже не вспомнил, что нужно бояться. Подходя к дому, он вдруг понял, что за всю дорогу почти не сутулился. Его даже не беспокоило, что соседка, госпожа фон Гербер, которая вечно донимала его сплетнями и советами насчет того, как свести родимое пятно, подметает двор под своими окнами, где в ящиках росла герань.

Он не стал от нее шарахаться, как обычно, а, наоборот, окликнул:

– Здравствуйте, госпожа фон Гербер!

Она даже вздрогнула, так удивилась.

– Добрый вечер, Фридрих…

Он помахал соседке и убрал в карман таинственную гармонику.

На каждом шаге она билась о его грудь, словно стук сердца.

6

Дома Фридриха встретил чудесный запах жаркого, корицы и яблок.

Улыбаясь, он повесил пальто на вешалку и в предвкушении потер руки.

На стене висели старенькие часы с кукушкой и с гирьками в виде сосновых шишек. Открылась крохотная дверка, окруженная резными деревянными листьями и зверьками. Кукушка высунулась из домика и прокуковала время.

– Жаль, старый друг, ты не сможешь поесть вкусностей вместе с нами! – сказал Фридрих.

– Сюда! – позвали из кухни.

Отец сидел за столом, а Элизабет, стоя у плиты, помешивала тушеное мясо деревянной ложкой. Поверх серой юбки с белой блузкой она повязала передник. Фридрих окинул взглядом тесную кухоньку: буфет орехового дерева с маминой коллекцией расписанных вручную тарелок; ряд жестяных коробок для круп и специй, выставленных по росту; окно с зелеными ставнями и Элизабет – наконец-то дома!

Он подбежал к ней сзади, обхватил за талию и поднял.

– Фридрих! Поставь меня сейчас же!

Отец засмеялся.

Фридрих отпустил сестру.

– Лизбет, скучала по мне?

Ей было почти восемнадцать. Выше него, хотя и ненамного. Глаза голубые, точь-в-точь как у отца и у самого Фридриха. Длинные белокурые локоны, ямочки на щеках – она раскраснелась в жарко натопленной кухне. На столе на доске лежал свежевыпеченный хлеб. В кастрюльке томились шпецле [9]Шпецле – разновидность макаронных изделий, распространены в Германии и прилегающих странах (в Швейцарии, Австрии, Франции – Эльзас и Лотарингия).. Сбоку на печке остывал посыпанный сахарной пудрой штрудель.

Фридрих дернул завязку передника. Сестра со смехом увернулась и погрозила ему деревянной ложкой.

– Ты уже попробовала отскрести пациенту родимое пятно сапожной щеткой? – спросил Фридрих.

Элизабет подбоченилась.

– Ты когда-нибудь перестанешь мне это припоминать?

– Я ничего не забываю! Помнишь, мы играли в прятки, и если ты меня находила раньше, чем я добегу в «домик», тебе в награду разрешалось меня забинтовать с головы до ног, как мумию?

Отец кивнул:

– Ты уже тогда была медсестрой.

В прошлом году Элизабет уехала в Штутгарт, к единственным их родственникам, кроме дяди Гюнтера: маминому двоюродному брату, его сестре и дочери Маргарете – она тоже училась на медсестру. А теперь Элизабет осталось пройти три месяца практики в местной больнице под руководством их семейного врача, доктора Брауна.

– Так хорошо, когда ты дома! – Фридрих козырнул. – Командуй!

Элизабет указала ложкой на стул:

– Сядь рядом с папой, я подам шпецле. Отец, ты первый – расскажи, как прошли последние рабочие дни и первые дни золотого возраста!

Отец стал рассказывать, как его провожали на пенсию, всю последнюю неделю поздравляли и по-доброму поддразнивали, устроили в его честь угощение. Рассказал, что собирается организовать камерный ансамбль.

– Конечно, это будет не так весело, как наши концерты в гостиной. Я надеюсь попозже услышать польку на фортепьяно!

Элизабет скорчила гримасу и обернулась к Фридриху:

– А ты как?

– Отец подал за меня документы в консерваторию.

– В январе он будет выступать перед комиссией. Боится, я же вижу, – сказал отец. – Поговори с ним ты, Элизабет.

– Конечно, обязательно нужно поступать! – сказала Элизабет. – Ты всегда этого хотел. Чего тебе бояться?

Фридрих пожал плечами. Разве не понятно, почему он волнуется?

– В комиссии всего восемь человек, – сказал отец.

Отцу легко говорить. Не он должен стоять перед совершенно посторонними людьми и делать вид, будто у него и с лицом все в порядке, и музыку он исполняет хорошо. А если вдруг его примут, что тогда? Сможет он сидеть в одном классе с незнакомыми студентами? Даже если он вытерпит косые взгляды и шепотки за спиной, для чего все это? Сможет он выступать перед публикой? Разве у него хватит духу дирижировать целым оркестром?! От одной мысли внутри все скручивает.

– Такой талантливый студент – для них большая удача, – сказала Элизабет. – Особенно сейчас необходимо, чтобы истинные граждане Германии развивали свой потенциал и показывали всему миру блестящий пример!

Отец нахмурился:

– Ну, можно и так сказать. Однако…

– А как твоя работа в больнице? – спросил Фридрих.

Ему не хотелось говорить о консерватории, к тому же он чувствовал, что между отцом и Элизабет назревает очередной спор.

– В больнице все идет хорошо. На днях я присутствовала на пластической операции. Маленькому мальчику выправили губу. Потрясающе! Я надеюсь когда-нибудь стать детским хирургом.

Фридрих заметил, что Элизабет почти не притронулась к еде и так сильно комкала салфетку, что смяла ее в шарик.

– Лизбет, что случилось?

Она посмотрела на отца, на Фридриха, отложила салфетку и стиснула руки. Вдохнула поглубже.

– Я должна вам кое-что сказать, пока дядя не пришел. Надеюсь, вы поймете… – Она расправила плечи. – Меня переводят в одну берлинскую больницу. Я не смогу остаться в Троссингене и работать с доктором Брауном.

– Берлин? – В глазах отца светилось разочарование. – Почему? Все же было решено…

– Ну да, – ответила Элизабет. – Я сама всего несколько дней назад узнала. Доктору Брауну уже сообщили.

Фридрих уставился в тарелку. Сердце у него сжалось. Не будет разговоров до поздней ночи, не будет чтения вслух и воскресной игры в пинокль. Он не знал, за кого ему больней – за себя или за отца.

Отец словно осунулся от такой новости:

– Сколько ты сможешь с нами побыть?

– Только эти выходные. В понедельник уеду с первым утренним поездом.

– Так мало… – Отец сморгнул слезы.

– Я понимаю, отец, это неожиданно. Мне и самой жаль, но для моего профессионального роста это будет очень хорошо и в той больнице, и вообще.

– Может быть, можно к кому-то обратиться, попросить, чтобы тебя оставили в Троссингене? – спросил отец.

– Нет. Я… Я сама попросила о переводе.

Несколько секунд слышно было только, как в прихожей тикают часы с кукушкой.

Отец озадаченно сморщился:

– Ты попросила?

– Почему? – спросил Фридрих.

Неужели Элизабет не хотела жить вместе с ними?

– Для меня многое изменилось. В Берлине у меня много дел. Надо было вам рассказать, когда я в прошлый раз приезжала, но как-то к слову не пришлось. Понимаете, после того как я переехала в Штутгарт, мы с Маргаретой… вступили в Союз немецких девушек.

Голова отца дернулась, словно от пощечины:

– Элизабет, ты шутишь!

Фридрих чуть не подавился шпецле.

– Ты – с гитлеровцами?

7

Кто сидит напротив него за обеденным столом – сестра или какое-то непонятное существо?

– Не надо говорить «гитлеровцы» таким высокомерным тоном! – сказала Элизабет. – А по сути – да, наш Союз – это девичье отделение гитлерюгенда. Мы выступаем за традиционную немецкую музыку, литературу и другие национальные ценности.

– Против чего? – спросил отец.

– Ну… Всего нетрадиционного. Например, к сожалению, губная гармошка не относится к традиционным инструментам, и многие считают, что она оскорбительна для немецкого духа.

– Гармоника? – засмеялся Фридрих.

– Элизабет, мы зарабатываем на жизнь губной гармоникой, – сказал отец. – Благодаря ей ты можешь заниматься в училище медсестер и жить у Маргареты в Штутгарте. Давай не будем принижать музыкальный инструмент, который восходит к древнекитайскому шену.

– Отец, ты же не играешь на губной гармошке!

– Зато я играю. – Фридрих вынул из кармана гармонику, которую нашел на кладбище машин. – У нас клуб любителей игры на губной гармошке.

– Инструмент сам по себе не так важен, – сказала Элизабет. – Дело в том, какую музыку на нем играют. Эта музыка неприемлема.

– Как это? – спросил Фридрих.

– Я имею в виду негритянскую музыку. Джаз. Это упадочное искусство.

– У музыки нет национальности! – сказал отец. – У каждого инструмента – свой голос, и они сливаются в единую мелодию. Музыка – универсальный язык, понятный всем и каждому. Что-то вроде всеобщей религии. Я в нее верю, во всяком случае. Музыка выше любых различий между людьми!

– Отец, не все с этим согласны. А мы должны следовать руководящей линии национал-социалистической партии. Не следует слушать музыку еврейских композиторов и тем более исполнять ее.

– Не говори глупостей! – сказал отец.

В часах чирикнула кукушка.

– Молчи, кукушка, – прошептал Фридрих. – Иначе и тебя высмеют.

– Ничего подобного! – воскликнула Элизабет. – В Шварцвальде часы делают исключительно немецкие мастера. Гитлер призывает гордиться тем, что мы – немцы, а мы должны его поддержать. В конце концов, он наш канцлер!

– Однако наш президент пока еще Гинденбург! – Отец хлопнул ладонью по столу.

– Все говорят, что скоро Гитлер станет президентом. Отец, он – лучшее решение для нашей страны. А национал-социалистическая партия на сегодня – единственная сто́ящая политическая партия в Германии.

– Ты читала его книгу? – спросил отец.

Элизабет посмотрела прямо на отца стальным взглядом.

– Честно говоря, нет. Излишняя интеллектуальность не одобряется. Гитлер – лидер рабочих, простых людей, истинных немцев. Я очень хорошо знаю, какое будущее он видит для страны, знаю его идеологию…

– Он стремится к чистоте расы, – сказал отец. – Он утверждает, что все, кто не является немцами, – его враги!

Элизабет посмотрела на отца с жалостью:

– Отец, он просто хочет пробудить национальную гордость. Наш Союз – прекрасная организация для здоровых девушек истинно немецкого происхождения.

– И чем же это можно доказать? – спросил отец.

– Записи о крещении в церковных книгах, медицинские карты, брачные свидетельства… Вступить может любая девушка, если докажет, что у нее не больше одной восьмой крови определенных не-немецких национальностей. Не так все страшно, как ты думаешь. Знаешь, есть вещи и похуже, чем быть истинным немцем. – Она обернулась к Фридриху: – Тебе обязательно нужно вступить в гитлерюгенд! Будешь общаться с мальчиками из нашего городка, ровесниками. Они устраивают собрания, митинги, соревнования, занимаются спортом. Это так весело!

Фридрих потрогал свое лицо. Разве Элизабет забыла, как мальчишки-ровесники из их городка над ним издевались? А как насчет планов Гитлера по чистке населения? Может ли Фридрих считаться истинным немцем? Вдруг решат, что он недостаточно чист?

Он тихонько проговорил:

– Вряд ли им понравится мой вид.

– Ах, Фридрих, забудь про свою гордость! Все немцы должны объединиться на благо отечества! Ради счастливого будущего нашей страны и простых людей.

Фридриху вдруг показалось, что Элизабет повторяет слово в слово то же, что говорил Ансельм. Они что, ходили на одни и те же митинги?

– Фридрих не будет рисковать, – сказал отец.

– Отец, ты упрямишься, это безрассудно! А вот Маргарета меня поддерживает. Она меня понимает и разделяет мои чувства, так же как ее родители.

– Ее родители? – переспросил отец.

Элизабет вздернула подбородок:

– Это они нам посоветовали попробовать сходить на митинг!

Отец нахмурился и как-то весь сгорбился:

– Наши собственные родственники… Вот как, значит, ты проводишь свое время?

– Общественная работа занимает у меня только вечер среды и субботы, – ответила Элизабет. – И благодаря ей меня стали больше уважать и врачи, и медсестры. – Она встала из-за стола. – Отец, мне нравится в Союзе! Мы ходим в походы, устраиваем пикники. Поём! Я постоянно общаюсь с людьми, многим помогаю. Меня ценят за медицинские навыки. Я уже состою в Молодежной медицинской службе. И я твердо решила стать одним из вожаков! Буду подавать пример младшим девочкам.

– Мечты, мечты, – проворчал отец.

Элизабет пропустила его слова мимо ушей.

– Я не смогу часто бывать дома, потому что, будучи потенциальным молодежным лидером, должна все свое время отдавать Союзу немецких девушек. Отец, мне нужно свидетельство о крещении. И ваши с мамой тоже. Или свидетельства о браке. А если каким-нибудь чудом сохранились дедушкины или бабушкины, было бы замечательно! Тогда мне будет гарантировано место в руководстве.

В руководстве? Сестра намерена привлекать других к поддержке Гитлера?

В дверь дома постучали.

– Это, наверное, дядя Гюнтер со своим аккордеоном, – сказала Элизабет. – Может, хоть он за меня порадуется.

И она выбежала из кухни.

Отец встал, бормоча себе под нос:

– Дядя Гюнтер не порадуется. Я пошел спать.

– Штрудель не будешь? – спросил Фридрих. – И, может, немножко музыки?

Отец ответил, выходя за дверь:

– Аппетит пропал.

Скоро в кухню вошел дядя Гюнтер, обнимая Элизабет за плечи:

– Фридрих, наконец-то мы снова все вместе!

Фридрих выдвинул для дяди стул:

– Да, вместе… Только кроме папы. Он просил его извинить. С желудком что-то.

– А, жаль. Ну ничего, мне больше достанется! – сказал дядя Гюнтер, окидывая взглядом стол.

Элизабет подала штрудель и принялась оживленно болтать, будто не замечая отсутствия отца и унылого выражения Фридриха.

Дядя Гюнтер сперва тоже был веселым и добродушно расспрашивал Элизабет о работе. Но, слушая ее рассказы, он становился все молчаливей. В конце концов отложил недоеденное любимое лакомство, сказал, что устал, надел пальто и взял свой аккордеон.

Уже уходя, он посмотрел на Фридриха, и Фридрих не понял, что было в этом взгляде: жалость или страх?

Он боится за Элизабет?

Или за Фридриха с отцом?

8

На следующее утро, когда Фридрих вышел в гостиную, отец сидел, сутулясь, в кресле. Он как будто съежился, словно из него выпустили весь воздух. На коленях он держал оклеенную тканью шляпную картонку. Вокруг были разложены бумаги и фотографии, крышка от картонки валялась на полу.

– Отец, это что?

– Бумаги, которые просила Элизабет.

– Зачем? Если их ей не дать, она не сможет стать руководителем и, может… Может, опомнится.

– Фридрих, это официальные бумаги. Не получит их от меня – закажет копии через юриста. Я все думаю – она не сама, на нее повлияли… – Отец покачал головой. – Наши собственные родственники!

Он взял в руки несколько документов.

– Тут свидетельство о крещении и брачные свидетельства, как она просила. Наконец-то нашел. Ни разу не заглядывал в эту коробку. Думал, там шляпка. Я не разбирал мамины вещи с тех пор, как она… – Отец опустил глаза и потер лоб. – Наверное, было слишком больно.

– А где Элизабет? – спросил Фридрих.

– Пошла к соседке, фрау фон Гербер. Когда вернется, будет знать о жизни Троссингена больше нас. Сложи все это опять в коробку, хорошо? И отнеси ко мне в комнату. Скоро придет ученик, а мне еще нужно выпить чаю.

Отец ушел в кухню.

Фридрих стал собирать фотографии. Ему попался снимок отца в двенадцать лет. Папа стоял рядом с виолончелью. Фридриха поразило, до чего они с отцом похожи. Он потрогал снимок. Насколько другой была бы его жизнь, если бы он родился без родимого пятна, как отец?

Еще на одном снимке был школьный оркестр. Фридрих отыскал отца в группе струнных – первая виолончель. Но его взгляд задержался на маленьком дирижере с палочкой в руке. Мог бы он быть на этом месте?

Фридрих спрятал фотографии в карман. Потом поставит у себя на тумбочке. Остальные сложил в шляпную картонку и документы туда же. С нижней стороны крышки был приклеен конверт. Фридрих вытащил оттуда листок бумаги, на котором был чернильный оттиск младенческих ступней, а ниже написано имя: Фридрих Мартин Шмидт. Еще ниже – его, Фридриха, дата рождения и слова: «Причина смерти – эпилепсия».

Сердце пропустило удар.

Фридрих перечитал снова.

Его имя и его дата рождения. Значит, и следочки его. Но у него нет эпилепсии! И он жив, еще как жив! Почему кто-то написал, что он умер? Руки, держащие листок, тряслись.

Он не слышал, как открылась входная дверь. В комнату вошла Элизабет и принялась разматывать шарф.

– Как обычно, фрау фон Гербер знает все обо всех! Сразу сообщила мне все новости. Она поздравила меня с переводом в Берлин и сказала, доктор Браун очень рад, что кто-то из его пациентов занялся медициной, хоть я и не смогу проходить практику у него. Еще она соскучилась по моему варенью из айвы. Я пообещала, что скоро сварю и пришлю ей.

Элизабет подбоченилась, внимательно глядя на Фридриха.

– Что с тобой? Ты такой бледный.

Он протянул ей листок.

Элизабет прочла, и ее губы приоткрылись, но она не смогла выговорить ни слова. Наконец она сказала:

– Тут какая-то ошибка.

– Это моя дата рождения и мое имя.

– Фридрих, наверняка это можно объяснить. Пойдем!

Фридрих, как во сне, пошел за ней на кухню. Отец, стоя у раковины, набирал воду в чайник.

– Отец! – позвала Элизабет.

И протянула ему бумажку.

Он сперва удивился, а потом словно что-то вспомнил:

– Где ты это нашла?

– Фридрих нашел.

Отец кивнул:

– Так много лет прошло… Я и забыл.

– Почему здесь написано, что я умер? – спросил Фридрих.

Отец перевел взгляд с него на Элизабет.

– Садитесь… Я объясню.

9

Фридрих и Элизабет сели напротив отца, а он поставил на стол холодный чайник и обхватил его ладонями.

Потом глубоко вздохнул.

– Роды начались ночью. Доктор Браун и медсестра приехали к нам домой. Как только ты появился на свет, у тебя начались судороги. Доктор Браун сказал, что ты не доживешь до утра. Медсестра перед уходом сделала отпечатки твоих пяточек, маме на память – хоть какоето утешение. А ты взял и дожил до утра. И следующий день пережил, и следующий. А мама… начала угасать несколько месяцев спустя.

У отца на глазах блестели слезы.

– Почему ты никогда не рассказывал? – спросил Фридрих. – Про эпилепсию?

– Мама, когда уже лежала в больнице, взяла с меня слово, что никому не расскажу. С каждой неделей твое родимое пятно становилось заметней, а вместе с ним росли сплетни и суеверные слухи. Фрау фон Гербер уверяла, что мама, когда была беременной, пролила себе на живот красное вино, оттого и метка осталась. Продавец в булочной говорил, что незадолго до твоего рождения мама сильно испугалась, и пятно появилось из-за этого.

– Я помню, – сказала Элизабет. – А цыганка на улице считала, что это знак родовой тайны – нечто в истории нашей семьи, о чем никто не знает.

– Все это чушь! – сказал отец. – Ваша мама не пила вина и никогда ничего не боялась. И не было в истории ее семьи никаких зловещих тайн. Хотя за тебя, Фридрих, она беспокоилась. У ее тетушки было похожее родимое пятно, так что мама знала, что жить с этим тяжело. Добавить сюда еще и такое клеймо, как эпилепсия, было бы уже слишком.

Фридрих растерянно оглянулся на Элизабет.

– Клеймо?

– Снова бабьи сказки! – ответила сестра. – Кое-кто считает, будто эпилептики безумны или одержимы бесами. Невежественные выдумки, только и всего!

– Теперь ты понимаешь, почему мама просила нас с доктором Брауном никому не рассказывать о твоих судорогах. Мы пообещали. Честно говоря, я о них совсем забыл. После года судороги у тебя совершенно прекратились.

Фридрих однажды видел эпилептический припадок, еще в детском саду. Он стоял у мольберта и рисовал, и вдруг мальчик за соседним мольбертом упал на пол. Кисточка выпала у него из руки и отлетела в дальний угол. Он издавал жуткие звуки, как будто давился, все его тело дергалось и корчилось. Он выл, словно зверь, и в ту минуту действительно казалось, будто в него вселились бесы. Но все закончилось так же быстро, как началось. Воспитательница вывела детей из комнаты, а когда они вернулись, того мальчика уже не было. Фридрих больше его не видел.

Что, если с ним случится припадок в самый неподходящий момент? Например, во время прослушивания? Примут его тогда в консерваторию? Может, он и правда сумасшедший? Фридрих потер виски.

Отец протянул ему чайник:

– Нам всем сейчас не помешает выпить чаю.

Фридрих поставил чайник на плиту и зажег под ним огонь.

Элизабет нахмурилась:

– Вероятно, судороги были из-за высокой температуры. Но в любом случае доктор Браун наверняка все записал в медицинскую карту. Так полагается.

Она встала и принялась ходить по комнате, сосредоточенно хмурясь.

Отец покачал головой:

– Какая разница? Доктор Браун пообещал никому не рассказывать и сдержал слово.

– Это неважно, отец! Запись все равно осталась. Как ты не понимаешь? – воскликнула Элизабет. – У Фридриха есть изъян – родимое пятно, и оказывается, это наследственное. Ты сам сказал: у мамы была тетушка с такой же отметиной. А теперь еще и запись об эпилептических припадках, а эпилепсия тоже считается наследственным заболеванием. В новом законе об этом четко сказано.

– В каком новом законе? – спросил Фридрих.

Элизабет посмотрела на отца:

– Ты ему не говорил? Отец, я же несколько месяцев назад тебе об этом писала!

Чайник закипел и начал плеваться.

– Я прочел. Он не подпадает под действие, – сказал отец.

– Он всегда подпадал, уже с одним только родимым пятном! – возразила Элизабет. – А теперь еще и эпилепсия – подпадает безусловно. У нас в больнице подробно разъясняли закон и…

Фридрих стукнул по столу:

– Хватит говорить обо мне, как будто меня здесь нет! Я уже не грудной младенец. Какой закон? О чем?

Элизабет скрестила руки на груди:

– Закон о предотвращении рождения потомства с наследственными заболеваниями. Его приняли в июле. До января врачи обязаны сообщить о пациентах с физическими пороками развития или с наследственными заболеваниями. Таким людям будут делать специальную операцию, чтобы у них не могли родиться дети и, таким образом, они не передали потомству свои недуги.

Фридрих посмотрел на отца:

– Операция?

– Тебе не будут делать эту операцию! – отрезал отец.

Элизабет посмотрела на отца как на ребенка:

– Его никто не спросит. Врачам приказано сообщать обо всех пациентах с физическими недостатками, алкоголизмом, психическими заболеваниями, слепотой, глухотой, эпилепсией… Составлен целый список нарушений.

– Фридрих не преступник!

– Передать по наследству свою болезнь – преступление против будущих граждан Германии, – сказала Элизабет. – Потому закон и принят, чтобы подобное не повторялось.

У Фридриха было какое-то странное ощущение в животе – то же самое он чувствовал, когда на школьном дворе кто-нибудь собирался его ударить. В голове роились вопросы. Его лицо – преступление? Разве он – это всего только родимое пятно и болезнь, которая давно прошла? Что с ним сделают, если нацисты решат, что он – урод?

– И ты одобряешь этот новый закон? – спросил отец.

– Я его понимаю, – ответила Элизабет. – Доктор Браун обязан будет сообщить о Фридрихе. И обо мне тоже, поскольку и родимое пятно, и эпилепсия присутствуют в моей семье. Я добровольно пойду на операцию. Это самое меньшее, что я могу сделать для своей страны. И меня за это будут уважать. Фридрих должен поступить так же.

Фридрих уставился на Элизабет. Неужели она правда намерена посредством операции доказать свой патриотизм? И от него того же хочет?

Отец весь покраснел и начал задыхаться. Ему даже говорить было трудно:

– Уже сейчас многие высказывают сомнения по поводу того, каков будет уровень смертности при таких операциях. А может, гитлеровцы просто убьют всех, кого считают нежелательными элементами, ради так называемой чистоты расы?

У Фридриха кровь отхлынула от лица.

– Отец?…

– Не волнуйся, сынок. Я сам пойду и поговорю с доктором Брауном.

– Отличная мысль. – Элизабет ухватилась за спинку стула. – И я попрошу тебя, отец, если уж ты при мне говоришь о Гитлере, говори уважительно. Мне необходимо верить, что ты и сам не против вступить в партию. В этом случае, когда вышестоящие товарищи меня спросят о семье – а спросят обязательно, – я смогу честно ответить, что не имею причин подозревать тебя в оппозиционных настроениях. Если я буду вынуждена признать, что ты не сторонник национал-социалистической партии, это может плохо кончиться.

– Что? – Фридрих не верил своим ушам. – Ты донесешь на родного отца?

Элизабет вздернула подбородок:

– Партия вознаграждает за стойкость и честность. Если бы в моей семье были несогласные и я о них умолчала в ответ на прямой вопрос, это сильно повлияло бы на мое положение в Союзе, а как следствие и на мою работу в больнице. Я лишилась бы возможности работать по профессии. Для меня это был бы конец.

– Для тебя? – повторил Фридрих. – А отец как же? Противников Гитлера сажают в тюрьму, и они там умирают от непосильной работы. А я? Меня могут убить на операционном столе за то, что у меня есть изъян.

В горле у него стояла горечь.

– Фридрих, молчи! – строго сказал отец.

Что такое? Отец сошел с ума?

Отец вцепился обеими руками себе в волосы. Потом выпрямился, расправил плечи, пристально посмотрел на Элизабет, а вслед за тем – в глаза Фридриху:

– Фридрих, слушай меня внимательно. Элизабет права. Мы – законопослушные немцы.

– Но…

– Ни слова не желаю слышать в этом доме против Гитлера и нацистов, – твердо сказал отец.

Фридрих так и ахнул:

– Отец, ты же не можешь с ними соглашаться…

Голос отца задрожал от гнева:

– Ни! Слова! Больше! Понятно?

Никогда в жизни отец так не кричал на Фридриха.

Он ответил шепотом:

– Да.

Отец взял со стола пачку бумаг и снова шлепнул их на стол перед Элизабет.

– Здесь все, что тебе нужно: твое свидетельство о крещении, наши с мамой брачные свидетельства, свидетельства бабушек и дедушек. Можешь быть спокойна, ты стопроцентная немка. А сейчас мне надо готовиться к уроку, скоро придет ученик.

Отец быстрыми шагами вышел из кухни.

Элизабет собрала документы и тоже ушла, напевая себе под нос.

Фридрих еще долго смотрел ей вслед.

Пронзительно взвизгнул закипающий чайник.

10

Фридрих поднялся к себе в комнату, не представляя, как справиться с тем, что сейчас произошло.

Нужно было успокоиться и привести мысли в порядок. Фридрих расстелил на письменном столе посудное полотенце и разложил на нем инструменты, чтобы почистить губную гармонику. Крошечной отверткой он отвинтил винты, которыми крепились верхняя и нижняя крышки.

Снизу доносились привычные звуки виолончели: отец начал урок. Вскоре зазвучала прелюдия из Сюиты для виолончели № 1 Баха. Фридрих поднял голову, прислушиваясь к арпеджио.

В рваных аккордах ему чудились отголоски спора между отцом и Элизабет. В чередовании нот – то вниз, то вверх – они словно вновь перекидывались репликами. Постепенно напряжение в музыке росло, будто не высказанная словами тревога. Последняя печальная нота повисла в воздухе, так и не найдя разрешения.

Фридрих склонился над гармоникой. Осмотрел корпус из грушевого дерева и платы с язычками. Обмакнул тряпочку в спирт и протер все детали гармоники. Мягкой кисточкой прочистил гребенку. Подождал, пока платы просохнут, и снова привинтил их к корпусу. Подул в отверстия, пройдясь по всей гамме.

Повторил гамму еще раз, отнял гармонику от губ и уставился на нее.

– Третья и восьмая ноты, – сказала Элизабет, остановившись на пороге.

– Точно, – согласился Фридрих. – Звучат на полтона ниже. А у тебя, как раньше, хороший слух.

– Не зря отец годами заставлял меня упражняться на пианино. Можно войти?

Фридрих пожал плечами.

Сестра присела на его кровать и окинула взглядом комнату:

– Ничего не изменилось.

Фридрих тоже осмотрелся. Элизабет права. На постели – то же лоскутное одеяло, что было у него в детстве. На комоде – стопки нот. На письменном столе – папина с мамой свадебная фотография в рамке.

– Мне нравится.

– Ну еще бы. Ты никогда не любил перемен, – сказала она ласково.

Неужели надеется сделать вид, будто ничего не случилось?

Снизу доносился голос отца, что-то объясняющего ученику. Потом снова послышалась прелюдия. Фридрих взял крохотный инструмент с острым лезвием и чуть-чуть поскреб медные язычки. Подул, поскреб еще немного. Убедившись, что гармоника настроена верно, Фридрих привинтил крышки и еще раз пробежался по октаве.

Элизабет наклонила голову к плечу:

– Звучит как-то по-другому, не как другие губные гармошки.

Фридрих был с ней согласен. У гармоники был теплый, нежный звук.

– Жаль, она неприемлема. Совсем как я.

Элизабет мигом посуровела:

– Почему ты не хочешь понять? Я верю в Гитлера и в его идеи! Он – наш добрый отец, он хочет вывести страну из мрака нищеты и размытых национальных ценностей к величию и благосостоянию.

Она вновь как будто читала вслух по тому же сценарию, что и Ансельм.

– Я хочу все свои силы и старания посвятить Союзу немецких девушек! Они меня ценят. За навыки медсестры, за моральный облик и примерное поведение. Для них… Для них я что-то значу!

– Ты и для нас очень много значишь. И ты не обязана все повторять за ними. Раньше у тебя обо всем было собственное мнение.

– А теперь у меня такое мнение! Вдобавок девушки из Союза мне как сестры. У меня никогда не было сестер. Мы – одна семья.

– У тебя уже есть семья!

– Там другое. Масштабнее. Мне нравится быть частью большого сообщества. – Элизабет рассматривала лоскутное одеяло на кровати, словно ничего интереснее в жизни не видела. – Фридрих, ты не задумывался о том, каким было мое детство?

– Таким же, как у меня, – ответил Фридрих.

– Не совсем. Когда мама умерла, мне было всего шесть. Мы с ней были очень близки, и когда ее не стало, я совсем потерялась. Отец ушел из оркестра и начал работать на фабрике. К тебе днем приходила няня, а вечером тобой занимались мы с папой. Когда ты подрос, я провожала тебя в школу и забирала после уроков. Я вела дом, готовила и убирала. Выполняла все материнские обязанности. Но я была не мама, а просто маленькая девочка! По выходным отец давал уроки, так что присматривать за тобой опять приходилось мне. Было некогда ходить в гости, играть, я не могла задерживаться в школе после занятий. Да меня никто и не приглашал. Знаешь, каково быть сестрой…

Элизабет прикусила губу.

– Урода? – спросил Фридрих.

– Прости, я не хотела тебя задеть.

Фридрих начал задыхаться от обиды и злости.

Он спросил сдавленно:

– Если не хотела, зачем сказала? Такая у тебя, значит, «стойкость и честность»? Здесь тебя за это не наградят. Элизабет, что с тобой? Разве ты не видишь, ты и отца обидела, и меня. Ты как будто совсем чужой человек!

Она встала и отошла к окну, глядя куда-то вдаль.

Потом обернулась к Фридриху:

– Да, я стала другим человеком, и у меня теперь другая жизнь. Это так плохо?

Фридрих не ответил.

Элизабет вздохнула:

– Сегодня после обеда у нас в Союзе мероприятие, хочешь пойти со мной? Мы будем помогать одному фермеру с посевом, он живет недалеко отсюда. Видишь, Фридрих, мы делаем добрые дела ради отечества!

Фридрих ошарашенно посмотрел на нее и помотал головой.

Элизабет ушла, закрыв за собой дверь.

Фридрих взял в руки гармонику и стал играть. Он хотел повторить мелодию Баха, которую исполнял отцовский ученик. Необычный инструмент звучал так, словно чувствовал его боль – внезапное страшное открытие, разочарование и бесконечная грусть. И в то же время изысканный напев как будто окутывал Фридриха теплой пеленой.

Он в самом деле не задумывался о том, каким было детство Элизабет.

Пятно у него на лице омрачило и ее жизнь.

Как же он ничего не замечал?

Фридрих отнял от губ гармонику и подошел к зеркалу над комодом. Уставился на пятно во всю щеку, и внутри полыхнула ярость.

Размахнувшись, Фридрих швырнул гармонику через всю комнату и одним движением смахнул с комода стопки нот. Листы разлетелись по всей комнате.

Почему он родился таким?

11

В воскресенье дом притих, словно затаился. Слышно было только тиканье часов да время от времени голос кукушки.

Дядя Гюнтер вежливо извинился и под каким-то предлогом не пришел. Отец читал в гостиной. Фридрих засел у себя в комнате.

Элизабет старательно преображалась. Она сменила отличного покроя платье на старомодную пышную юбку-дирндль с крестьянской блузой, а волосы заплела в две длинные толстые косы. Даже комната у нее переменилась. Кровать по-прежнему была застелена вязаным одеялом, которое сделала еще мама, но на месте картины с цветущим лугом, что всегда висела над кроватью, появился плакат, изображающий ангельского вида юношу и девушку в форме. Они смотрели вверх. Свастика озаряла сиянием их золотые волосы и безупречные лица.

Вечером Элизабет сделала Фридриху с отцом на обед их любимое рагу с колбасками. За столом не спорили и вообще не говорили о политике. Отец и Элизабет вели сдержанную любезную беседу. Фридриху сестра не сказала ни слова, как и он ей. Элизабет была задумчива, отец едва прикоснулся к еде. Фридриху тоже кусок не лез в горло. Он отодвинул почти не тронутую тарелку и ушел к себе.

Позже, когда все легли спать, Фридрих услышал, как отец прошел по коридору и тихонько отворил дверь в комнату Элизабет. Через минуту он приоткрыл дверь Фридриха, а потом вернулся в свою комнату.

Щелкнул выключатель, скрипнул стул, который двигали по дощатому полу, потом Фридрих услышал, как смычок коснулся струн виолончели. Сердце у него заныло. Отец играл «Колыбельную» Брамса.

Когда они с Элизабет, маленькие, не могли уснуть, то прибегали к папе в комнату и просили сыграть им на ночь. Отец сперва делал вид, что слишком устал, но они бросались его целовать в обе щеки, и он в конце концов соглашался. Отец говорил им, чтобы они шли к себе и попрощались с дневными бедами, потому что те сейчас улетят прочь на крыльях музыки.

– Прощайте! Прощайте! – пищали Фридрих и Элизабет, забираясь в кровати, а двери оставляли открытыми, чтобы лучше слышать музыку.

Сегодня Фридриху страшно хотелось, чтобы тяжесть, давящая на сердце, в самом деле могла улететь.

Мелодия вернула его в то время, когда Элизабет всегда была рядом и шептала ему на ухо: «Никого не слушай! Они все чужие, а мы тебе всегда скажем правду».

А сама она все эти годы говорила правду?

Отец повторил «Колыбельную» трижды, с каждым разом все тише и печальней.

Фридрих натянул одеяло на голову.

Любила его сестра все эти годы так же сильно, как он ее любил?

Завершающая музыкальная фраза словно оплакивала распад семьи.

Финальная нота долго дрожала в воздухе.

У Фридриха глаза наполнились слезами.

И он заплакал.

12

Элизабет уехала рано утром, ни с кем не прощаясь.

Фридрих спал, но все-таки она могла бы окликнуть его, или оставить записку, или что-нибудь передать через отца. Неужели она вот так, без единого слова, совсем исчезла из их жизни?

– Она не вернется, да? – спросил Фридрих после обеда, когда принес в гостиную виолончель для еженедельного урока.

– Не вернется, сынок. А если вернется, то не скоро. Может быть, когда-нибудь… Боюсь, это я виноват. Она очень сильная, и потому я слишком многого от нее требовал. Слишком погряз в своем горе и не подумал о том, что необходимо ей самой. Все надеялся – вот выйду на пенсию и смогу проводить с ней больше времени. Как видно, опоздал. Ее целиком захватил этот… фанатичный идеализм.

Фридрих подтянул волос смычка и натер канифолью.

– Ты вроде не хотел ни слова слышать против Гитлера в этом доме.

– Фридрих, ты же и сам понимаешь, я сказал это только ради Элизабет. Пусть она думает, что мы его сторонники, так будет безопасней для всех нас. Я все что угодно сделаю, чтобы защитить вас с Элизабет. Даже в нацистскую партию вступлю, если понадобится. Не хочется признавать, но в одном она права: если мы не согласны с Гитлером, об этом нужно помалкивать. Понимаешь? Смотри и слушай, вот наш принцип. Не доверяй никому. Будь особенно осторожен с соседями и на работе. Конечно, к твоему дяде это не относится.

Фридрих покачал головой:

– Отец, это не меня надо учить…

Отец остановил его взмахом руки:

– Знаю, знаю. Я слишком болтлив и легко прихожу в волнение. Но я клянусь держать свои мысли при себе и следить за языком. Пришло время быть настороже, но это не значит, что нужно совсем отключить мозг.

Фридрих показал на вазочку с анисовыми леденцами.

– И ты по-прежнему покупаешь конфеты в еврейском магазине?

Отец вздохнул:

– Да, Фридрих. Больше нигде не бывает моих любимых леденцов. К тому же магазин держит семья одного моего ученика. Сегодня штурмовики намалевали на дверях желтую звезду и повесили табличку: «Евреи – беда Германии». Я видел, трое покупателей подошли, прочли и повернули обратно. Неправильно это.

– Ты же сам сейчас говорил…

– Я говорил, что надо держать свое мнение при себе. Я и держу. Я слова не сказал, пока был в магазине. Просто купил кое-какие необходимые продукты. За это не сажают. По крайней мере, пока.

Отец подошел к пианино и нажал клавишу «ля».

Фридрих взял ноту «ля» на виолончели, подкрутил колки. Перед тем как приступить к упражнению, он посмотрел на отца.

– Почему ты так заботишься о евреях? Разве не безопасней для нас было бы поддержать бойкот?

Отец положил ему руку на плечо.

– Фридрих, я забочусь не только о евреях. Я и о тебе забочусь. Все несправедливости, которые совершаются по отношению к евреям, нацисты повторят и по отношению к тебе, и ко всем, кого посчитают нежелательными элементами. Это… Это бессовестно!

– А мне… Мне придется сделать ту операцию? – спросил Фридрих.

– Я уже записался на прием к доктору Брауну. Через две недели, в пятницу, мы с ним побеседуем. Ради нашей безопасности давай договоримся: с этого дня… – Отец сделал такой жест, словно застегнул себе рот на «молнию».

И улыбнулся, не разжимая губ.

Фридрих кивнул:

– Обещаю.

Только он сомневался, что отец сумеет сдержать слово.

13

Через две недели, в пятницу, Фридрих расхаживал взад-вперед у ворот фабрики.

Он махал руками, чтобы согреться на октябрьском холодке, а еще потому, что не находил себе места от тревоги. Сегодня отец собирался разговаривать с доктором Брауном, а потом обещал встретить Фридриха, чтобы пойти домой вместе. Но отец опаздывал.

Из ворот вышел Ансельм и сразу набросился на Фридриха:

– Как удачно! Я как раз хотел с тобой поговорить.

Почему он не может оставить его в покое?

– В следующую среду я иду на собрание гитлерюгенда, – сказал Ансельм. – Я вожатый, и мне зачтется, если я приведу с собой гостя.

– Спасибо, мне это неинтересно. – Фридрих отвел глаза.

– Твоя сестра дружит с моей сестрой, и она просила…

Значит, это Элизабет постаралась?

– Это не мое. – Фридрих сделал пару шагов в сторону.

Ансельм шагнул за ним:

– Фридрих, рано или поздно ты тоже вступишь. А для меня это было бы очень важно, руководство станет больше меня ценить. Приходи! Хоть посмотришь, как тебе понравится.

Фридрих и так знал, как ему понравится. Но промолчал, помня обещание, данное отцу.

– Ну, значит, в другой раз. – Ансельм ткнул Фридриха пальцем в плечо, довольно-таки больно. – Фридрих, я беру на себя обязательство – затащить тебя на собрание!

И он ушел насвистывая.

Фридрих стиснул кулаки. Неужели Ансельм так и не отстанет? А Элизабет? Он же ясно ей сказал, что не хочет вступать! Придется теперь придумывать, под каким предлогом отказать Ансельму на следующей неделе.

От этих мыслей его отвлекли двое студентов, парень и девушка. Они шли навстречу, в руках у них были музыкальные инструменты. Наверняка возвращаются из консерватории после занятий. Когда они проходили мимо, он услышал, как они обсуждали «ту вещь Бетховена». Что за вещь – симфония или концерт? Хотелось крикнуть: «Я тоже знаю Бетховена!» А он только смотрел им вслед. Если в январе его примут в консерваторию, смогут они подружиться, несмотря на его вид? Или другие студенты будут над ним смеяться? В сотый раз он испытывал одновременно и страх, и отчаянную надежду.

Где же отец? Дожидаясь его, Фридрих вынул из нагрудного кармана гармонику, которую всюду носил с собой, и сыграл отрывок из Девятой симфонии Бетховена – часть четвертую. В сумерках, да еще когда руки прикрывают лицо, он не привлекал к себе внимания. Просто мальчик на улице играет музыку, исполненную радости. Его даже не смущало, когда прохожие оглядывались, потому что они не глазели на пятно, просто улыбались и кивали, словно Фридрих и гармоника говорили им что-то на всем понятном языке.

Наверное, то же самое происходит, и когда выступают другие? Тут важна музыка, а внешность исполнителя не имеет большого значения? Может, если Фридрих станет по-настоящему хорошим музыкантом, люди не будут обращать внимание на его лицо? И судьи в консерватории тоже? А когда-нибудь, может быть, и слушатели на концерте?

Выразительные звуки гармоники словно добавляли в его мысли света – как будто он смотрел на мир через чистое стекло. Надежда разгоралась в нем крохотной искоркой. Когда мелодия закончилась, Фридрих опустил руку с гармоникой. На душе были тишина и покой.

Какой-то человек дал ему монетку. Сказал:

– Необыкновенно! – и пошел себе дальше.

Фридрих засмеялся. Он же не для денег играл!

– Фридрих!

Он обернулся, увидел приближающегося отца, и радость его поблекла. Еще издали было видно, что отец расстроен.

– Прости, я опоздал, – сказал отец, подойдя ближе. – Разговор с доктором Брауном затянулся.

У Фридриха перехватило горло:

– Что он сказал?

Отец глубоко вздохнул:

– Мы долго беседовали. К сожалению, у него связаны руки. В январе он обязан доложить, что записано в твоей медицинской карте. Но окончательное решение принимает не он, а некий Суд по наследственному здоровью населения. Они рассматривают каждый случай отдельно. Доктор Браун говорит, что твое родимое пятно и эпилепсия подпадают под условия, оговоренные в законе.

– Отец… Это значит?..

Отец провел рукой по волосам:

– Я сказал ему о своих опасениях по поводу операции. И о твоем блестящем будущем, если тебя примут в консерваторию. Доктор Браун знает тебя с самого рождения, знает и о твоем таланте. Он говорит, если тебя примут, можно попросить, чтобы от консерватории направили письмо с просьбой освободить тебя от операции. Как я понял, нацисты делают исключение для «истинных немцев, глубоко преданных Германии и обладающих выдающимися способностями». Возможно, музыкальный талант тебя спасет.

Фридрих ухватился за руку отца, так же как мысленно он ухватился за возможность спастись благодаря музыке. Они медленно двинулись к дому.

– А если я не поступлю, придется идти на операцию?

Отец кивнул:

– Могут даже и силой заставить. Но тогда, сынок, я сам пойду к начальству!

Что будет, если отец устроит скандал у начальства? Фридрих покачал головой:

– У тебя не получится стукнуть по столу, как в школе, когда я был маленький. Это же закон. Людей сажают, даже если они только высказывались против правительства. – Фридрих старался говорить как можно тише. – Отец, если меня не примут, обещай, что ты не будешь…

– Фридрих, я не мог бы стоять в стороне и спокойно допустить такое! – Голос отца звучал напряженно. – Ты – добрый, ответственный, талантливый, и… и… И вдруг вот это… Этот закон! Почему люди не могут смотреть глубже внешности? Как я смогу жить, если… – Лицо отца скривилось. – Я что-нибудь придумаю…

Фридрих обнял отца, притворяясь спокойным.

– Ты можешь меня учить. Помочь с подготовкой к экзамену. Давай сегодня посмотрим ноты, начнем выбирать произведение для прослушивания. Хорошо?

Отец кивнул:

– Но этого недостаточно… Должно быть еще что-нибудь…

Он умолк, не закончив фразу.

Всю жизнь отец защищал Фридриха, открывал для него новые возможности. Но сейчас надвигалось что-то огромное, неподвластное его силам, и решимость отца дрогнула.

Фридриха охватил незнакомый прежде страх.

Он падает.

Если отец не сможет его подхватить, сможет ли он удержаться сам?

14

– Не то… Не то… Не то…

Вот уже две недели Фридрих каждый вечер садился за кухонный стол и перебирал ноты. Он искал, что можно было бы исполнить на прослушивании.

Обычно отец ему помогал, но сейчас он сидел напротив и писал очередное письмо Элизабет.

Фридрих похлопал по нотной тетради на самом верху стопки.

– Может, это? Гайдн, Концерт номер два?

Отец поднял глаза от письма и кивнул:

– Он достаточно сложный. Отложи к другим, которые мы отобрали. И помни, что я всегда говорю тебе и всем своим ученикам: какую бы музыку ты ни выбрал, играй так, чтобы слушатели невольно слушали сердцем.

Фридрих переложил ноты на маленькую стопку и отодвинул стул от стола. Ему был необходим перерыв. Он достал гармонику и заиграл «Колыбельную» Брамса.

Когда он закончил, отец восхищенно посмотрел на него:

– Как раз об этом я и говорил, сынок! Это… словно сияние! Я чувствовал твою игру вот здесь! – Отец прижал руку к сердцу. – А что за гармоника! Необыкновенное звучание. Словно ты играешь на трех инструментах сразу.

Фридрих ответил удивленно:

– И правда. Я тоже это слышу. Каждый раз, когда играю, как будто что-то отзывается у меня внутри.

Отец кивнул:

– Бывают такие инструменты, что не поддаются объяснению. Быть может, эта гармоника – как скрипка Страдивари.

Фридрих задумчиво посмотрел на свою гармонику:

– Если бы ее так же высоко ценили… Жаль, я не смогу выступить с ней на прослушивании.

Отец хмыкнул:

– При нынешнем отношении к губным гармоникам я могу представить, какой поднимется переполох в консерватории!

Отец вложил письмо в конверт, надписал адрес и протянул конверт Фридриху.

– Занесешь завтра на почту по дороге на работу?

Фридрих взял конверт и положил на край стола:

– Она уже месяц как уехала. Почему ты до сих пор ей пишешь каждую неделю, она ведь не отвечает? Разве не ясно, что она сделала свой выбор?

– Я понимаю, ты на нее сердишься. Но я ее отец. Я пишу ей, потому что люблю ее и не хочу, чтобы она забыла мой голос.

Фридрих кивнул на конверт:

– Ты ей рассказал, что наш постоянный зубной врач прекратил работу, потому что еще один новый закон запрещает евреям заниматься медициной? Спросил, приходит ли она к кострам, когда в Берлине жгут книги, в которых не прославляют идеалы Гитлера? Или о тех немцах, что бегут из страны, потому что не согласны с Гитлером?

Отец серьезно посмотрел на него:

– Осторожней, Фридрих! Ты слишком резок. Боюсь, ты становишься слишком похожим на меня. А в ответ на твой вопрос: нет, я никогда не упоминаю о политике в письмах к Элизабет. Я пишу ей о вас обоих, вспоминаю случаи из вашего детства. Говорю, как я горжусь ее успехами в учебе. Рассказываю, что мы ели на обед. Понимаешь? Я не отказываюсь от надежды, что когда-нибудь она снова станет моей дочерью и твоей сестрой. Точно так же, как я ни за что не отказался бы от тебя. Я теперь так мало могу для нее сделать. Только дать знать, что я по-прежнему ее люблю. И предоставить ей жить по-своему. Подумай – может, и тебе сделать то же самое?

Фридрих нахмурился, скрестив руки на груди.

– Я знаю, сейчас тебе трудно понять, – сказал отец. – Но когда-нибудь… Если меня и дяди Гюнтера не будет рядом, она тебе может понадобиться. Возможно, вы оба будете нужны друг другу.

О чем это он?

– Я в ней не нуждаюсь, отец, если только она не переменится.

– Сынок… Возможно, придет время…

– Отец, замолчи! – Фридрих смахнул письмо со стола на пол и выскочил из кухни, крикнув через плечо: – Вы с дядей Гюнтером никуда не исчезнете!

15

В следующий четверг, когда Фридрих пришел домой с работы, он увидел, что мебель в гостиной сдвинута к стенам, а посреди комнаты полукругом стоят четыре стула из кухни и перед ними – пюпитры для нот.

На маленьком столике были приготовлены чайные чашки, песочное печенье и вазочка с анисовыми леденцами.

– Отец, это что?

Отец хлопнул в ладоши:

– Фридрих, у нас радость! Я спросил одного-двух друзей, не хотят ли они навестить меня сегодня вечером, устроить импровизированный камерный концерт, и они согласились. Я купил кое-что к столу, для уюта. У нас есть скрипач и альтист. Я могу выступить за вторую скрипку, хотя давно не практиковался. Порадуй старика, сыграй разочек на виолончели?

Фридрих снял вязаную шапку и пальто, размотал шарф.

– Отец, я не знаю…

– Придут Рудольф и Йозеф, ты их обоих знаешь. Их можно не стесняться.

Рудольф часто бывал у них дома – его дочка брала у отца Фридриха уроки виолончели. А Йозеф – старинный друг отца, они вместе играли в Берлинском филармоническом оркестре. Сейчас он преподает музыку в университете в Штутгарте. Йозеф, когда приходил в гости, всегда с большим интересом слушал игру Фридриха и советовал, как ее улучшить.

– Неплохо бы тебе, сын, произвести хорошее впечатление.

– Хорошее впечатление?

Отец так и сиял:

– Я узнал, что Рудольф входит в совет директоров консерватории! Видишь, тебе будет полезно, если вы познакомитесь поближе. А Йозеф учился в консерватории, он знает, как там проходят собеседования. Я просил его просмотреть пьесы, которые мы с тобой отобрали, и посоветовать, что лучше сыграть.

Фридрих упер руки в бока и высоко поднял брови.

– Только не говори, что ты собираешься хитрить и плести интриги…

Отец жестом остановил его:

– Уверяю тебя, Фридрих, это просто счастливый случай. Я сперва пригласил Рудольфа и только потом узнал, что он сотрудничает с консерваторией. А Йозефа я позвал, потому что… Ему это необходимо. Он потерял работу. – Отец понизил голос. – Новый гитлеровский закон о восстановлении профессионального чиновничества.

– Что-что?

– По этому закону евреям запрещается работать преподавателями. А он еврей… и преподаватель. Блестящий притом! Лучший альтист из всех, кого я знаю. Он мне рассказал, что несколько недель назад ночью собрал вещи и отправил жену и детей к родственникам, потому что ему нечем платить за жилье. Сам остался ухаживать за отцом. Его отец болеет, его нельзя перевозить. Я пригласил Йозефа на наш домашний концерт, потому что музыка – лучшее лекарство для души.

– Отец, ты такой добрый!

– Я очень хотел бы, чтобы ты для начала сыграл нам на гармонике. Ту же пьесу, что ты играл на прошлой неделе, Брамса. Я думаю, гости оценят твое мастерство и необычное звучание инструмента.

Глаза отца сверкали. Фридрих не видел его таким оживленным с тех пор, как их навестила Элизабет. Разве можно ему отказать? Фридрих кивнул.

– А теперь быстро на кухню! Поешь и ступай переоденься, они скоро придут. И не забудь гармонику!

Фридрих похлопал себя по карману. Не забудет. Может быть, отец прав и сегодняшний вечер принесет им удачу?

16

Едва только Фридрих спустился вниз, в дверь постучали.

Пришел Рудольф – высокий, грузный, со скрипкой в руках. Через несколько минут появился и Йозеф с альтом. Он вынул из кармана очки в черной оправе и нацепил их на нос.

Отец коротко представил их друг другу, и вскоре гости уже достали из футляров музыкальные инструменты и принялись натирать смычки канифолью.

– Прежде чем мы обсудим репертуар, – сказал отец, – Фридрих по моей просьбе согласился кое-что сыграть.

Фридрих смущенно улыбнулся. Он встал так, чтобы к гостям была обращена чистая сторона лица, и достал из кармана губную гармонику. Выдул на пробу несколько аккордов. Сердце у него частило. С чего он так волнуется в собственной гостиной?

Он закрыл глаза и заиграл Брамса. Знакомый голос гармоники успокаивал и заставлял забыть обо всем. Фридрих повторил припев, а когда мелодия закончилась, повернулся к слушателям. Он надеялся, что произвел впечатление на Рудольфа, который вскоре будет оценивать его на экзамене.

Но похвалил его Йозеф:

– Чудесно! Даже не похоже на гармонику, скорее на кларнет, а временами на флейту-пикколо.

– Уникальное звучание, – сказал отец, глядя на Рудольфа.

Тот поджал губы.

Отец спросил:

– Тебе не понравилась пьеса?

– Мартин, это не инструмент, а баловство одно, – ответил Рудольф. – К тому же не одобряется правительством. Губная гармошка считается вульгарной.

Отец сразу ощетинился:

– Ну… что ж… – Он нахмурил брови.

Фридрих, кашлянув, поспешил сказать:

– Давайте обсудим репертуар.

Рудольф заговорил первым:

– Я предлагаю сыграть Бетховена или Брукнера. Или, возможно, Баха. Эти композиторы одобрены национал-социалистической партией.

Фридрих поймал изумленный взгляд отца. Оказывается, Рудольф – сторонник Гитлера. Отец этого не знал. А знает ли Рудольф, что Йозеф – еврей?

Йозеф заерзал в кресле:

– Я… Не против сыграть любого из них.

– Значит, решено, – объявил Рудольф и кивнул Йозефу, обшаривая взглядом его лицо. – Мы ведь с вами раньше встречались? Вы играли с Мартином в оркестре или я ошибаюсь?

Йозеф положил альт на колени:

– Вы правы.

– И вы по-прежнему в Берлинском филармоническом?

– Нет, я несколько лет преподавал музыку в университете в Штутгарте. До недавнего времени.

В глазах Рудольфа вспыхнуло узнавание:

– Однако ваша семья из Троссингена. Ваши отец и дядя владеют портновской мастерской. Братья Коган, верно? Хотя недавно мастерскую закрыли в связи с нынешними… веяниями.

– Так и есть, – сказал Йозеф.

Рудольф повернулся к отцу:

– Я не могу играть вместе с евреем.

Отец встал и умоляюще раскинул руки:

– Рудольф, нельзя ли отложить эти чувства на время ради искусства? У нас частный домашний концерт. Йозеф – лучший альтист, какого я знаю. Ты тоже музыкант… Любовь к музыке нас объединяет.

Теперь встал и Рудольф. Он направил на отца смычок и произнес резким тоном:

– Побойся бога, Мартин! Новый начальник полиции в нашем округе – мой брат. Я не могу рисковать, как ты не понимаешь? Мне даже нельзя находиться в одном доме с евреем! Вдруг меня примут за сочувствующего… – Он покосился на окно. – Сын моего брата, мой племянник Ансельм, работает вместе с Фридрихом. Если Фридрих при нем обмолвится, что я здесь был…

Фридрих вздрогнул. Ансельм – сын начальника полиции? Тогда неудивительно, что он так себя ведет.

– Я бы никогда не стал об этом говорить…

Рудольф убрал в футляр скрипку и смычок.

– Нацисты очень сурово относятся к тем, кто сочувствует евреям.

Отец выпалил:

– Мы с тобой много раз говорили о политике. Ты никогда не поддерживал новый порядок! Ты же не можешь принимать всерьез эти дикие законы. Играть только ту музыку, которую одобрил Гитлер! Читать только те книги, которые одобрил Гитлер! Видеть только то, что хочет Гитлер!

Фридриху отчаянно хотелось прикрикнуть на отца. Он что, забыл, что ему больше не позволено быть вольнодумцем? Забыл свое обещание держать язык за зубами? Забыл, что Фридриху нужно произвести хорошее впечатление?

– Времена меняются, – сказал Рудольф, защелкивая футляр. – Я соблюдаю новые законы во имя Германии и ради благополучия моей семьи.

Он махнул рукой в сторону Фридриха:

– Мартин, ты собственного-то сына видел? Возможно, новые законы не зря принимают.

Фридриху обожгло лицо, словно от пощечины. Значит, вот что думают люди, глядя на его родимое пятно? Спасибо за новые законы?

– Я пойду. – Йозеф поднялся.

– Нет! – крикнул отец.

И добавил тише:

– Ты – мой гость.

Рудольф взял свое пальто.

– Мартин, ты выбрал. Надеюсь, ты понимаешь, что я буду вынужден обсудить это с братом. – Он покачал головой. – Ты меня огорчил, и брат наверняка тоже не обрадуется. О чем ты только думал?

И он ушел, хлопнув дверью.

Отец рухнул в кресло, бормоча себе под нос:

– Я думал, помузицируем…

Он посмотрел на Йозефа, потом на Фридриха.

– Я не знал, что так получится. Думал, вы поладите. Мы же все музыканты…

Йозеф положил отцу руку на плечо:

– Ты наивен, друг мой. Зря ты за меня вступился. Тебя за это не похвалят. А я ничем не смогу помочь.

– Это я должен был тебе помогать, – сказал отец.

Йозеф принялся убирать альт в футляр.

– Мне тоже нужно идти. Пойдут разговоры… Фридрих, мой тебе совет: будешь готовиться к прослушиванию – не выбирай еврейских композиторов. Играй Вагнера. Гитлер без ума от Вагнера, а значит, его сторонники тоже любят Вагнера. К тому же Вагнер – прекрасный композитор, независимо от политики. Прощайте, друзья!

Он подхватил свое пальто и быстро вышел за дверь.

Фридрих спросил:

– Что теперь будет?

Отец тяжело вздохнул:

– Меня, конечно, вызовут для допроса. Что потом – не знаю. Нужно было мне промолчать… – Он съежился и стал вдруг казаться совсем маленьким. – Мы с Рудольфом больше двадцати лет дружили. Вместе ходили на концерты. Я учил его дочку играть на виолончели… Фридрих, кругом царит бессмыслица. Соседи доносят на соседей. Друзья – на друзей. Все боятся. Какие ужасы еще нас ждут?

Фридрих усадил отца на диван и налил ему чаю.

– Сиди здесь, отец. Я пойду за дядей Гюнтером.

17

Дядя Гюнтер расхаживал по комнате, пока Фридрих с отцом рассказывали.

Потом он поставил стул напротив дивана, где они сидели, и посмотрел прямо на них.

– Вы понимаете, что нужно делать?

Отец кивнул:

– Мы должны уехать.

– Уехать из Троссингена? – спросил Фридрих. – Но мы же вернемся к прослушиванию?

Отец жалко сморщился:

– Прости… Мне так жаль.

Дядя Гюнтер очень серьезно покачал головой:

– Фридрих, ты не понял. Не из Троссингена. Мы должны уехать из Германии.

– Сынок, если бы можно было как-то иначе избежать опасности…

– За нами теперь будут следить, – сказал дядя Гюнтер.

Фридрих обмяк, привалившись к спинке дивана. Уехать из Германии? Покинуть дом, где он прожил всю свою жизнь? Все закружилось, голоса отца и дяди доносились будто издалека.

Как можно скорее… завтра… Мы с Фридрихом пойдем на работу как обычно… Забери деньги из банка, только не слишком много, чтобы не вызывать подозрений… Соберите вещи заранее… Нужен предлог… В Берлин, повидать Элизабет… Встретимся у Гюнтера… Будем идти по ночам, а днем спать под открытым небом… На юг… Берн, Швейцария…

Фридрих посмотрел на отца, на дядю Гюнтера. Неужели это все взаправду?

Он медленно побрел к себе наверх. В спину ему неслись тихие голоса из гостиной. Папа и дядя Гюнтер строили планы побега.

Фридрих, глубоко несчастный, присел на край кровати. Все его надежды и мечты развеялись. Привычный мир разбился вдребезги. Как могла жизнь перемениться в одну минуту?

Он тронул рукой прислоненную к кровати виолончель. Завтра ночью они унесут музыкальные инструменты к дяде Гюнтеру. В его квартире есть кладовка, где их можно спрятать. И сколько они там будут томиться? Месяцы? Годы? Вечно?

Фридрих вынул из кармана гармонику и стал играть «Иисус – всегдашняя мне радость» – финальный хорал из кантаты № 147 Баха. Невольно вспомнил, как впервые его услышал.

Он еще ходил в детский сад. Они с отцом зашли в музыкальный магазин – купить смычок. Посреди зала стоял граммофон в резном деревянном ящике. Играла пластинка – тот самый хорал. Фридрих замер как зачарованный. Когда музыка кончилась, он стал упрашивать хозяина магазина поставить пластинку еще раз. Тот согласился. Вечером Фридрих, стоя перед отцом, размахивал расческой как дирижерской палочкой и напевал мелодию, словно рассказывая что-то. Он тогда впервые попробовал дирижировать и до сих пор помнил, с каким изумлением и восторгом ему хлопали отец и Элизабет.

Он откинулся на подушку, глядя в темноту.

Есть в Берне консерватория? Или хоть что-нибудь такое же чудесное, как жизнь в Троссингене, с отцом, дядей Гюнтером и родными людьми на фабрике?

Внизу, в прихожей, щелкнула дверца часов, и стойкая кукушка прокуковала время. Только голос ее звучал не как обычный радостный щебет, а как предостережение.

18

На следующее утро Фридрих пошел на работу, измученный тревогой. Ночью он почти не спал.

У самых ворот фабрики его окликнул голос Ансельма:

– Фридрих, постой!

Не до Ансельма сегодня. Фридрих сделал вид, что не слышал.

Через несколько шагов его схватили за руку и развернули.

– Я просил – постой! – сказал Ансельм со злостью, но сразу же улыбнулся. – Помнишь, я обещал сводить тебя на собрание гитлерюгенда? Сегодня вечером как раз будет. Пошли, посмотришь наконец, как там весело. Я за тобой зайду в семь.

Почему Ансельм никак не может оставить его в покое?

Фридрих вырвал руку.

– Я же сказал, мне это неинтересно! – Он старался говорить ровным голосом.

Фридрих прибавил шагу, но Ансельм не отставал:

– Неважно, интересно тебе или нет. Сходишь разок – заинтересуешься. Понимаешь, твоя сестра взяла с моей сестры слово, что я тебя приведу на собрание, ради твоего же блага и ради блага всей твоей семьи. И я ее просьбу выполню. Для твоего отца уже поздно, Фридрих, а для тебя еще нет.

Фридрих остановился как вкопанный. Руки сами собой сжались в кулаки.

– Да, Фридрих. Вчера вечером дядя рассказал отцу про Мартина Шмидта и его еврейского приятеля. Насколько я понял, твоему отцу это даром не пройдет. – Ансельм положил Фридриху руку на плечо. – Но для тебя еще есть надежда. Ну так что, пойдем сегодня? Ради твоего же спасения и во имя Германии.

Фридрих попятился, стряхивая руку Ансельма.

– Сегодня я не могу. У меня намечены другие дела.

– Какие еще дела? Фридрих, что может быть важнее?

– Я… Меня не будет дома!

– А где ты будешь? Ну скажи!

Зачем Ансельм к нему привязался? Хотелось крикнуть, чтобы не лез не в свое дело, но Фридрих понимал, что тот не отстанет.

И он ляпнул:

– Мы в выходные поедем в Берлин – навестить сестру.

Ансельм уставился на него во все глаза:

– Точно?

Потом вдруг ухмыльнулся, как будто что-то сообразил.

Кивнул и потрусил прочь, крикнув через плечо:

– Как скажешь, Фридрих!

Почему Ансельм вдруг отступился? И почему он побежал в город, а не на фабрику?

Когда Фридрих пришел домой с работы, у дверей уже ждали собранные сумки и обе виолончели. Отец ничего не забыл упаковать?

Они пообедали молча и не торопясь. Было еще рано идти к дяде Гюнтеру. Отец мыл посуду, а Фридрих ее вытирал и убирал на место. Руки двигались механически, а мыслями он был далеко.

Вдруг в дверь грубо постучали. Фридрих оглянулся на отца:

– Ты кого-то ждешь?

Отец покачал головой.

Он прошел в гостиную и выглянул из-за занавески.

– Это за мной. Фридрих, слушай внимательно. Молчи, ничего не говори, в чем бы меня ни обвиняли.

– Отец… – У Фридриха что-то сжалось в животе.

Отец крепко его обнял:

– Прости, это все из-за меня. Главное – молчи, что бы ни случилось.

Потом отец отпустил его и отпер дверь.

На пороге стояли двое штурмовиков в коричневых рубашках. Один – низенький и толстый, другой на целый фут выше своего напарника.

– Господин Шмидт, – сказал высокий, – я – капитан Эйфель, а это капитан Фабер. Можно войти?

Они шагнули в прихожую, не дав отцу времени ответить.

Эйфель кивнул на багаж:

– Куда-то уезжаете?

– Да, в Берлин, к дочери.

Штурмовики вошли в гостиную и осмотрелись. Отец шел за ними, Фридрих держался поближе к нему. Никто не стал садиться.

– Видите ли, господин Шмидт, в том-то и вопрос, – проговорил Фабер. – Нам сообщили, что вы направляетесь в Берлин повидаться с дочерью. Однако вашей дочери сейчас нет в Берлине. Она вместе с дочерью начальника полиции готовится к митингу в Мюнхене и пробудет там все выходные.

– Мы… У нас в Берлине есть еще родственники, – сказал отец.

– Они тоже будут на митинге в Мюнхене, – ответил Эйфель. – Поездка в Берлин – всего лишь прикрытие, так?

У Фридриха даже голова закружилась от внезапной догадки. Вот почему Ансельм сегодня утром от него отстал! Он знал, что Элизабет с Маргаретой поедут на митинг в Мюнхен. Сообразил, что Фридрих врет, и наябедничал своему отцу – начальнику полиции. Теперь и отец Фридриха попался на лжи.

– К сожалению, вам придется отложить поездку, поскольку у вас нет никаких дел в Берлине, – сказал Фабер.

– И мы вас попросим проследовать с нами в участок. Для беседы, – сказал Эйфель.

– По какому поводу? – спросил отец.

– Там все объяснят. Прошу! – Фабер приглашающе повел рукой.

– Да, конечно. – Отец оглянулся на Фридриха. – Я уверен, это ненадолго.

Эйфель подошел вплотную к Фридриху, разглядывая его лицо.

Фридрих попятился.

– У мальчика уродство. Он также и в уме поврежден?

Эйфель говорил таким тоном, словно Фридрих не стоял так близко, что чувствовал запах у того изо рта.

– Он не урод и не слабоумный! – ответил отец. – Он очень талантлив! Это всего лишь родимое пятно.

– Мерзость какая, – откликнулся Эйфель. – Есть кому о нем позаботиться?

– Да, – сказал отец. – Я о нем забочусь. Я ведь через пару часов буду дома, верно?

Штурмовики переглянулись.

Фабер изогнул бровь.