Онлайн чтение книги Единая теория всего
Глава 3. Эффект гориллы

Неделя пролетела, осыпавшись отрывными листками календаря. Август перевалил свою середину, зарделась еще бледным красным цветом рябина, в перезрелой тяжелой листве вдруг замелькали мазками желтого цвета первые увядшие листья, как обидная ранняя седина. Жара не кончалась, дождей не было, и дым все не проходил, как будто все мы засиделись у пионерского костра, давно погасшего, но еще чадящего из-под серого пепла, и уже все прокоптились и надышались до одури дымом, но все равно сидим молчаливым кружком, хотя никто, даже вожатые, больше не верит, что в тлеющих сырых головнях осталась искра, из которой может разгореться пламя.

Вражеские голоса все так же усердствовали по ночам, словно потерявшее страх воронье, окружающее смертельно раненного, но еще грозного витязя. Жена диссидента академика Сахарова Елена Боннэр готовилась укатить в ссылку в Горький, сопровождаемая хором плакальщиц из ВВС, «Голоса Америки» и «Свободной Европы». Торжественно открыли игры «Дружба-84». Исчезнувшего ученого – как его? Ильинский? – так и не нашли, как и его спутницу. На границе совсем закрутили гайки, а «Интурист» прекратил продажу путевок даже на год вперед, вплоть до особого распоряжения. «Вежливые люди» тихо отсиживались где-то, и я не думал, что они когда-то снова объявятся, учитывая сумму, которой они разжились на последнем налете. Борю Рубинчика похоронили на Южном кладбище рядом с мамой.

На рынке подержанных автомобилей на проспекте Энергетиков вместо поприжатых нами хитроумных мошенников Черного Гоги появились дерзкие парни, не утруждавшие себя изобретением изощренных способов отъема средств у граждан, а просто вырывавшие из рук деньги, бившие жертву кулаком в лоб и бесхитростно убегавшие прочь. Грабежи были по моей части, организованные преступные группы – ребят из шестого отдела, и боксеры с автомобильного рынка добавили всем нам работы.

Тем не менее дело, которое я привычно называл «делом Рубинчика», не выходило у меня из головы. В четверг поздно вечером я съездил к стоянке такси у «Петроградской» и часа два потратил на разговоры с шоферами, пока не нашел двоих, подвозивших Борю в последние ночи его жизни, с 10-го на 11-е и с 11-го на 12 августа. Адрес был один и тот же: набережная канала Круштейна[10]Канал Круштейна – ныне Адмиралтейский канал в Санкт-Петербурге., недалеко от площади Труда, в самом центре города. Оба раза Боря выходил из машины рядом с одним из домов и скрывался во дворах. Думаю, что назад он возвращался или тем же манером, сев в такси на одной из ночных стоянок, или просто поймав с руки частника.

Днем в пятницу я выкроил время и для начала наведался в исполком. В вестибюле на высокой тумбе, обтянутой черным крепом, стояла большая фотография в траурной рамке. С нее смотрел, широко открыв глаза и вперив взгляд в неизвестное, светловолосый молодой мужчина с упрямо сжатыми губами. Рядом в высокой вазочке стояли две красные гвоздики. На двери, ведущей в приемную, висело рукописное объявление: «Приема нет». Тем не менее секретарша Трусана была на рабочем месте: невысокая приятная дама лет пятидесяти. Звали ее Валентина Федоровна, и она была из тех верных и закаленных опытом секретарей, что способны и решительно осадить слишком назойливых посетителей, и трогательно позаботиться о горячем чае для руководителя, не дожидаясь просьб и напоминаний.

– Капитан Адамов из управления, – представился я, не уточняя, какое именно управление имею в виду.

– Был обычный приемный день, – рассказала Валентина Федоровна. – Вам ведь известно, какая сейчас ситуация с выездом за рубеж, но люди все равно идут и идут, как будто Петр Сергеевич мог что-то изменить.

Я разложил перед ней листки с портретами «артистки», «американца», Саввы и его спутницы.

– Кто-нибудь из этих граждан приходил к Петру Сергеевичу?

Она мельком взглянула и сразу ответила:

– Ну да, вот эти двое, – и уверенно показала на фотороботы, составленные при помощи Льва Львовича. – Пришли как раз перед обедом, без записи, я еще их пускать не хотела, но женщина эта как-то так ловко мимо меня прошмыгнула – и в кабинет. Ну, я слышу, что Петр Сергеевич с ней поздоровался, заговорил, вроде как не против, и тогда уже мужчина тоже зашел. Они пробыли недолго, минут пять, и ушли. Дверь закрыта была. Потом я смотрю – на часах уже начало второго, а товарищ Трусан очень пунктуальный… был, он и на работу, и на перерыв выходил всегда вовремя, минута в минуту. А тут – нет и нет. Ну, я постучала сначала, думаю, может, заработался. Тишина. Потом первую дверь открыла и тогда уже почувствовала этот запах… Постойте, я же это уже вашим товарищам рассказывала.

В ее затуманившихся было глазах быстрой тенью мелькнуло недоверие.

– Проверка, – сурово ответил я и откланялся.

Дворник у гостиницы «Прибалтийская», долговязый нескладный юноша со старческой бородой, который обнаружил в машине то, что осталось от капитана дальнего плавания, по фотопортретам никого не опознал.

– У меня зрение минус восемь, – объяснил он, поправляя толстые круглые очки в металлической оправе. – Я и в армии поэтому не был. А этих двоих видел издали, и то со спины: я как раз дорожку мел, под балюстрадой, с обратной стороны гостиницы, а они из машины вышли и направились в другую сторону. Заметил только, что мужчина и женщина, на женщине еще платье было такое, яркое, красное, кажется.

Дежурство в субботу оказалось на диво спокойным, и я решил заняться анализом собранной информации. Для начала выделил две группы потерпевших: погибших при обстоятельствах, которые без всякой натяжки можно было назвать необычными, и потерпевших от налетов «вежливых людей». Рубинчик входил в обе группы, что дало мне основание объединить их. Я взял лист бумаги, вывел наверху «Боря» и выписал все известные факты, которые счел важными:

Я посмотрел на получившийся словесный портрет личности яркой и поистине незаурядной, убедился, что не упустил ничего важного, и применил этот список как лекало к остальным своим фигурантам, принимая отсутствие информации за «нет» – очень важное правило при логическом анализе, помогающее избежать надуманности и предположений, способных окончательно запутать все дело. Стоит допустить, что Саша Нос тоже катался ночами к площади Труда или что товарищ Трусан, при всей его кристальной репутации ответственного работника, имел связи в криминальных кругах, и аналитика пойдет прахом, напротив всех пунктов вместо бескомпромиссных, как единица и ноль, «да» и «нет» появится одно сплошное «возможно», а в строгих уравнениях когнитивной логики места вероятностям быть не должно.

После некоторых раздумий я снова разделил группы и выделил более двух признаков, общих для троих погибших. Получился короткий список:

Что из этих объединяющих признаков уникально для мертвых и отличает их от живых? Если исключить сам факт смерти и маячившую поблизости странную пару, то список будет состоять всего из одной строчки: они все имели отношение к зарубежным поездкам или контактировали с иностранцами. Единственным исключением в виде валютчика Саши Носа можно пренебречь; к тому же, кто знает, долго ли он проживет и не придется ли Генриху Осиповичу Левину в скором времени находить формулировки для описания причин еще одной немыслимой смерти.

Я закурил, просмотрел записи, прищурился от дыма, хотел открыть окно, но потом вспомнил, что оттуда поползет запах болотной гари, и продолжил дымить в кабинете. Потом взял еще один лист бумаги и вывел:

Медведь пукнул, сова ухнула, лисичка съела зайчика. Или нет?

Я еще раз посмотрел на короткий перечень дат и событий, соединил линиями в разных комбинациях, обвел в неровный круг, заштриховал, скомкал и выбросил в корзину, а потом, за неимением пока лучших решений, подал фоторобот «артистки» и «американца» во внутреннюю ориентировку к поиску как подозреваемых по делу «вежливых людей». Дежурство заканчивалось, и воскресенье я решил посвятить прогулке по тем местам, куда покойный Рубинчик ездил ночами, выбираясь в город потайными ходами «академического» дома.

Ночью мне приснился кошмар.

Я проснулся в абсолютной, кромешной, какой-то космической темноте. Тело едва слушалось и было онемевшим, будто бы я отлежал себе все конечности разом. С трудом ворочаясь, я ощупал тумбочку в поисках выключателя ночной лампы, не обнаружил его, еле поднялся, покачиваясь и борясь с приступами иррационального, животного страха, направился к двери в коридор – и почувствовал чей-то взгляд. Из потусторонней глубины длинного зеркала в дверце шкафа на меня смотрела высокая женщина с красивым скуластым лицом и темными волосами – только сейчас они были не острижены, а развевались полотнами черного шелка, словно колыхаясь в глубине подземных озер. Холодное изумрудное сияние глаз завораживало, как хрустальный шар ведьмы. Я замер. Женщина некоторое время пристально смотрела на меня, а потом подмигнула и улыбнулась.

* * *

Узкий и длинный квартал из двух десятков домов вытянулся между каналом Круштейна и Красной улицей[11]Красная улица – ныне Галерная улица в Санкт-Петербурге. от площади Труда до Ново-Адмиралтейского канала. На старых картах он именовался кварталом Кракенгагена и был образован, среди прочих, доходными домами Овандеров, Радинга – Пистолькорса и Друкера – такая вот изощренная топонимика, характерная для ленинградского центра, память о времени, когда дома эти гордо высились розовыми, канареечными и голубыми фасадами над темной лентой канала, как юные городские пижоны начала века, разряженные по последней моде и уверенные в том, что будущее – это череда подарков судьбы и успехов. Извинительное заблуждение молодости, которое проходит со временем, одновременно безжалостным и благосклонным. Оно прокатилось через квартал чередой разрушительных волн: анфилады внушительных комнат превратились в узкие коридоры, сами комнаты без всякого сострадания разделялись перегородками на две, а то и на три, новый быт не щадил старый паркет и витражные стекла; проникающие ранения от неразорвавшихся бомб и снарядов оставили шрамы на внутренних стенах и внешних фасадах; дождь, морской ветер, испарения скрытых в подземных глубинах болот, годы и годы постепенно делали свое дело, и розовый, канареечный, голубой под слоем копоти и городской пыли превратились в одинаково серый, а крепко сложенные кирпичные стены осели и сгорбились, удерживаемые деревянными перекрытиями, ноющими по ночам, как старые кости. Сгинувшие в чехарде минувших лет Овандер, Радинг – Пистолькорс и Друкер с трудом бы признали свои дома в этих пропитанных сыростью, посеревших, изрытых кротовыми норами узких проходов и коммунальных трущоб, подслеповато таращившихся мутными окнами инвалидах, как десятилетия не видевшие своих дедов правнуки не могут узнать их в похожих на тени обитателях дома призрения.

Между домами Друкера и Овандеров был проход, довольно широкий для ленинградского центра, что означает невозможность одним плевком покрыть расстояние от стены до стены. Оба таксиста сказали, что Боря именно здесь входил во дворы во время своих ночных экспедиций. Это еще совершенно не значило, что цель его вылазок находилась поблизости: он мог конспирации ради пройти через дворы на Красную улицу или даже успеть перебраться через мост Лейтенанта Шмидта[12]Мост Лейтенанта Шмидта – ныне Благовещенский мост в Санкт-Петербурге. до того, как его разведут, и оказаться на Васильевском острове. Проверить это было нельзя, и я предположил, что Боря ограничился в маскировке своих ночных предприятий тем, что тайно выбирался из дома, да и адрес поездки был всегда один и тот же, он его не менял.

Я прошел между домами и попал в довольно обширный двор с чахлым сквериком посередине и пивным ларьком, уютно расположившимся справа, как привалившийся к стене пьяница, нашедший укромный уголок. Слева была высокая, изжелта-серая неровная стена брандмауэра с грязными потеками и двумя окнами, торчащими посередине. Сквер представлял собой три скамейки, расставленные вокруг неровного пятна пыльной травы с одиноким деревцем в центре. У ларька, по случаю дня воскресного, уже выстроилась оживленная длинная очередь страждущих, являвших социальный срез местного пестрого общества: бодрые балагуры из рабочего класса с эмалированными бидонами и пятилитровыми банками в сетчатых сумках-авоськах, потрепанные философы коммунальных кухонь с нечесаными бородами, маргиналы из котельных и дворницких – кто в нелепой помятой шляпе с опущенными полями, кто в длинном свалявшемся свитере, несмотря на жару, кто в плаще, накинутом на голое тело.

Впереди двор сужался, превращаясь в проход между стеной и выступом дома с окнами на три стороны и входной дверью на лестницу, которую можно было назвать как угодно, но только не парадной. За проходом был узкий продолговатый двор с дверью черного хода в замусоренном тупике и низкой сумрачной аркой, ведущей дальше, в лабиринты квартала Кракенгагена. Я немного покружил по каменным катакомбам: четыре, пять, шесть дворов, тесных, как устремленные в марево жаркого неба печные трубы, – и таких же закопченных; открытые настежь толстые двери подвалов, в сырую тьму которых вели стершиеся ступени; покосившиеся сараи с жестяными крышами; протекшие мутной и кислой жижей помойные баки; почерневшие от грязи окна в арках; провалы в асфальте, прикрытые досками, будто волчьи ямы; двери и таблички с номерами квартир, перед логикой последовательности которой спасовал бы и Фибоначчи; недружелюбные озабоченные коты и звуки неистового утреннего скандала, глухим эхом разносящиеся из открытого окна кухни. Я не без труда выбрался обратно на набережную через арку с покосившимися железными воротами, метрах в ста от того места, где зашел во дворы, и вздохнул с облегчением.

Мне требовался проводник.

Штаб-квартира местного участкового располагалась на первом этаже сносно сохранившегося трехэтажного дома на самом углу квартала. Массивная деревянная дверь с двумя врезными замками была закрыта, но не заперта. За дверью находился узкий вытянутый кабинет с зарешеченным тусклым окном, в открытую форточку которого проникали звуки улицы и пыльный горячий воздух. Обстановку составляли несколько шатких стульев с засаленной обивкой, излохмаченной ерзавшими правонарушителями, когда-то зеленое кресло, продавленное до самого пола и с подлокотниками, покрытыми сигаретными ожогами, шкаф с толстыми пыльными папками, оружейный сейф в углу и в качестве элемента декора – пожелтевший и уже почти раритетный плакат «60 лет советской милиции». На облезлой доске канцелярской кнопкой прижата листовка с синим уголком, с которой смотрели Ильинский и рыжая девушка. В правом углу у окна виднелась решетка узкого, как пенал, помещения для административно задержанных, откуда несло плохо отмытой рвотой. Под окном стояли две табуретки, на одной из которых примостился электрический чайник, а на другой высился большой гипсовый бюст вождя мирового пролетариата с непочтительно нахлобученной набекрень милицейской фуражкой.

Сам участковый потел за видавшим виды столом. Он был молод, но полноват, редкие волосы прилипли к покрасневшему лбу, расстегнутый галстук лежал на объемистом животе, удерживаемый форменной заколкой. В руках участковый держал журнал «Крокодил» и внимательно изучал карикатуры, прихлебывая чай из стакана и закусывая конфеткой «Каракум», покачивая головой в такт одноименной песни из динамика старого приемника. Когда я вошел, он оторвал взгляд от журнала и посмотрел на меня осуждающе. Я подошел и достал удостоверение.

– Капитан Адамов, уголовный розыск.

Участковый подскочил, задел животом вздрогнувший стол, стремительно сорвал фуражку с головы Ильича, надел на себя и неловко вскинул к козырьку пухлую ладонь:

– Лейтенант Куница! Здравия желаю, товарищ капитан!

Он подцепил пальцами галстук и торопливо принялся прилаживать его на место. Я сел.

– Вольно, Куница! – И, подумав, добавил: – Головной убор можете снять.

Лейтенант с облегчением снял фуражку, бережно положил ее перед собой на стол, выдохнул, сел и спросил:

– Чаю хотите?

– Не время сейчас, лейтенант. Я к тебе по серьезному делу.

Он изобразил озабоченность на лице и подался вперед.

– Видел у себя на земле кого-нибудь из этих граждан?

Куница мельком взглянул на портреты и отрицательно замотал головой.

– Никак нет.

– Уверен?

– Точно. – Он бесцеремонно ткнул пальцем в лоб «артистке» и пояснил: – Я бы ее запомнил.

– Добро. – Я убрал листки в карман и продолжил: – Ситуация непростая. Про «вежливых людей» слышал?

Лейтенант закивал.

– Так точно.

– По оперативной информации, кто-то из них скрывается у тебя на участке. Двое, может быть, трое. Ты когда поквартирный обход делал последний раз?

– На прошлой неделе.

– Новые жильцы, подозрительные лица, что-то необычное, что привлекло внимание?

Куница наморщил лоб.

– Да вроде нет, товарищ капитан. Все как обычно, без особых происшествий. Драка была в пятницу на Красной, в квартире, где Молоховы и Вавилонские, ну так они там всегда дерутся, война у них. Хорошо, что без поножовщины пока. На забулдыг наших местных жалобы поступали, что ночью песни орут в скверике, где пивной ларек, но с ними беседы провожу регулярно. А так спокойно все.

– Подвалы, чердаки, подсобные помещения регулярно проверяешь?

– Этим мой помощник занимается, два раза в неделю, по средам и субботам. Вчера, получается, должен был обходить.

– Должен был или обходил?

– Да он парень ответственный у меня, товарищ капитан…

Я нахмурился.

– Пойми, Куница, тут дело не только уголовное, но и политическое. На контроле у Комитета государственной безопасности, контрразведка предметно интересуется. Не исключено, что все эти налеты – идеологическая диверсия, часть большой игры империализма против Советского Союза, понимаешь?

– Да, – ответил лейтенант несколько испуганно: то ли действительно прочувствовал серьезность момента, то ли начал опасаться за мое здравомыслие.

– Ну а если да, то сколько пустующих жилых помещений на вверенном участке?

– Ни одного, – быстро сказал он.

– Куница! Дело государственной важности! Могут и как пособничество квалифицировать.

– Ну, хорошо, – сдался участковый. – Четыре комнаты всего. Три – в домах по Круштейна, одна – на Красной. Трое жильцов сидят на разных сроках, а в одной комнате бабуля померла недавно, родственники пока не объявились.

– Кому сдаешь?

– Бесплатно разрешил пожить, честное слово! – вскинулся он. – Студенты, на одну стипендию существуют! Надо же помогать людям, товарищ капитан!

Я не стал развивать тему альтруистических инициатив лейтенанта Куницы. Меня интересовало другое. К кому бы и зачем ни приезжал по ночам покойный Рубинчик, вряд ли они обделывали свои дела в коммуналке, где из каждой двери торчит любопытный соседский нос, к каждой замочной скважине прижат глаз, а к электрической розетке – ухо.

– Отдельные квартиры есть на участке?

– Есть, но мало совсем. В доме Овандеров бывшая дворницкая на первом этаже и в Радинга – Пистолькорса – там хорошая, большая, окна на канал, эркер. В ней доцент Евстигнеев проживает с женой и тремя дочками.

– А пустых нет? В отпуске кто-то, или в длительной командировке, или на дачу укатил на все лето?

Куница засмеялся.

– Нет, товарищ капитан, у нас контингент такой – дач нет, в командировки не ездят.

Я вздохнул. Перспектива анализировать полный список жильцов и искать связи с Рубинчиком, или Трусаном, или Капитоновым не радовала.

– Еще же ведомственные есть, – неожиданно вспомнил Куница. – Да, точно, две отдельные квартиры!

Он полез в ящик стола, достал толстую тетрадь в бумажном переплете и принялся листать пожелтевшие разлинованные страницы.

– Так… сейчас… Квартиры ЛЕНАЭРОПРОЕКТ и ЦНИИ робототехники и технической кибернетики, одна у Овандеров, другая в доме Друкера на Круштейна.

– Живет там кто-то сейчас?

– Никого. Они для тех, кто в командировки из других городов приезжает.

– Пойдем посмотрим.

Куница прицепил галстук, застегнулся, надел фуражку, и мы вышли на улицу. Походка у участкового была неспешной, развалистой и цепкой, какой и подобает быть у представителя органов правопорядка на вверенной территории. Мы снова прошли мимо пивного ларька. Народу прибавилось, очередь стала еще длиннее, вокруг трех покосившихся высоких столов топталось по мокрой от пивной пены земле человек пятнадцать с кружками и пол-литровыми банками; у газончика в сквере двое сосредоточенных мужичков расстелили на поребрике газету, прижали углы пивными кружками и раскладывали тараньку. На скамеечке у брандмауэра соображали на троих, аккуратно разливая пол-литра в складные стаканчики. Куница метнул пронзительный взгляд и исподтишка погрозил кулаком. Здоровенный мужик с сивой гривой и выпученными глазами, смотревшими в разные стороны, символически спрятал бутылку под полой засаленного пиджака и стал ждать, когда мы пройдем мимо.

Вход в нужный двор был как раз рядом с лавочкой: узкая арка в глухой стене, ведущая во мрак длинного, как тоннель, тесного лаза. Мы прошли через пованивавшую селедкой темноту арки и попали в небольшой прямоугольный двор довольно пристойного вида. Две арки в левой и правой стене вели соответственно на набережную канала и в глубины кракенгагенского квартала. Рядом с правой аркой находилась дверь под покосившимся железным козырьком.

– Так, здесь квартира ЛЕНАЭРОПРОЕКТа. Нам на второй этаж.

Мы стали подниматься по широким и очень низким ступеням, то семеня, то перешагивая через две или три, то и дело оступаясь при этом. На площадке второго этажа было две двери, расположенных рядом друг с другом. Ведомственную квартиру я определил сразу: на косяке рядом с дверью висел только один, сравнительно новый, звонок, а не восемь разнокалиберных кнопок. Куница отдышался после подъема, приосанился и нажал на звонок. Трель отдалась тихим эхом. Мы подождали немного. Куница пожал плечами и для порядка надавил на кнопку еще раз. Результат тот же.

– Я же говорил, никого. В ведомственные если и заезжает кто-то, сразу в жилконтору идут, отмечать временное пребывание, а оттуда мне сообщают.

Мы снова прошли через темный тоннель и отправились в глубь квартала. Опять миновали ларек, где набирала обороты полуденная вечеринка, прошли мимо выступа дома с входной дверью и окнами на три стороны, вошли в еще одну арку и попали во двор, за которым по Красной улице проезжали редкие автомобили.

– Тут направо, – сказал Куница, уверенный, как опытный лоцман на сложном фарватере.

Он провел меня под коротенькой галереей с пыльным окном, повисшей между двумя домами, и показал:

– Здесь.

Старая рассохшаяся дверь открывалась только наполовину, упираясь в асфальт. Командировочным робототехникам повезло меньше, чем авиаинженерам: лестница была узкой и какой-то кривой, воняло крысиным ядом, мочой и несвежим дыханием парящих труб из разверстого зева подвала. Железные грязные перила липли к рукам. Между узких оконных рам с разбитыми стеклами сохли мертвые мухи, на треснувшем вдоль подоконнике стояла пустая бутылка из-под портвейна «Агдам» и граненый стакан, полный окурков от папирос.

– Не «Астория», конечно, – прокомментировал Куница. – Зато отдельное жилье со всеми удобствами, а что еще командированному надо, верно? И лестница малонаселенная.

На тесных площадках было всего по одной квартире. Мы поднялись на третий этаж к двери, через которую в начале века кухарки принимали поставщиков овощей и молока, а горничные, таясь и краснея, бегали на свидания к шоферам. Куница нажал на звонок. Тишина.

– Не работает, – констатировал он и постучал в дверь кулаком.

Ничего.

– Хозяева! – зычно возгласил лейтенант и снова забарабанил кулаком.

Наверху лязгнул замок, скрипнула дверь, и старушечий треснутый голос пронзительно закричал:

– Чего стучишь, ирод?!

– Клавдия Макаровна, это участковый! – отозвался Куница. – Все в порядке, отдыхайте!

– Чтобы ты сгнил! – взвизгнул голос, а следом дверь громыхнула так, что под потолком закачалась лампочка на лохматом от грязи шнуре.

– Вот такие нравы, – смущенно прокомментировал лейтенант. – Ну что, уходим?

Мы вернулись в его кабинет.

– В общем, так, товарищ лейтенант. Дело, еще раз повторяю, очень серьезное и, возможно, государственной важности.

– Понял, – серьезно кивнул участковый.

– Сегодня же вечером дай задание своему помощнику… Как, кстати, его зовут?

– Вася. В смысле Василий. Старшина Василий Ишков.

– Значит, поставь задачу товарищу Ишкову проверить эти квартиры еще раз. Пусть послушает у дверей, посмотрит на окна, не горит ли свет. Если выяснится, что там кто-то живет – немедленно сообщить мне лично. Вот рабочий телефон, вот домашний.

Я записал несколько цифр на листке перекидного календаря.

– Дальше. Прошу лично и с привлечением помощника патрулировать участок. Желательно каждый час. Установите посменное дежурство. Приказывать я тебе не могу, только попросить, но, если нужно, придет распоряжение руководству РУВД из главка.

Куница, проникшись важностью миссии, замахал руками.

– Не надо, товарищ капитан. Одно дело делаем.

– Ориентировку я тебе оставляю. Тебе должны такую же из РУВД передать, но это пока еще будет – несколько дней пройдет. А время дорого. Если эти двое здесь появятся – один или оба, – немедленно сообщай мне. Не найдешь – звони начальнику третьего отдела полковнику Макарову, требуй у дежурного, чтобы соединил, ссылайся на меня. Не получится – просто вызывай дежурную оперативную группу из района, говори, что здесь «вежливые люди», они разберутся.

– Задачу понял. Не волнуйтесь, товарищ капитан, не подведу.

Я встал и протянул руку.

– Спасибо, лейтенант. До встречи.

Воскресный полдень наваливался торжествующим жаром. Даже голуби куда-то попрятались, но у меня был выходной, и захотелось прогуляться пешком. Я родился и вырос на Лесном проспекте, после армии жил в новостройках, и центр города с детства был для меня чем-то вроде заповедной гостиной старого дворянского дома, в котором я обитал сначала в людской, а потом и вовсе в какой-то конюшне. Тут все было иным: непохожие друг на друга дома, узкие нарядные улицы, балконы, статуи, мосты, парки, дворцы и музеи и даже сумрачные лабиринты дворов-колодцев или инфернальные трущобы Коломны для меня, мальчишки из рабочих кварталов Выборгской стороны, казались наполненными хоть и непривычным, но по-своему очаровательным колоритом. Поэтому я вышел на площадь Труда и отправился к мосту Лейтенанта Шмидта, намереваясь пройтись потом по набережным Васильевского.

Я переходил набережную Красного Флота[13]Набережная Красного Флота – ныне Английская набережная в Санкт-Петербурге., когда справа послышались многоголосые торжествующие крики. Из дверей Дворца бракосочетания выходили свежесочетанные молодожены, и собравшиеся по такому случаю в ликующую толпу друзья и родственники встретили пару победным ревом, который через пару секунд превратился в неизбежное и ритмично пульсирующее «Горько! Горько!». В воздух полетели рис и мелкие деньги. Молодые супруги принялись целоваться, подняв градус всеобщей радости до небывалых значений. Я топтался на переходе, ждал зеленого сигнала светофора и поглядывал в сторону готовой к пению и пляскам свадьбы. На невесте было пышное, как зефир, платье и фата объемом со стог сена.

Уже мрачнея, я перешел дорогу. По мосту мне навстречу промчалась белая «Волга» с двумя переплетенными кольцами на крыше и свадебной куклой на радиаторной решетке. У куклы задорно развевались по ветру синтетические светлые кудри.

Настроение испортилось окончательно. Жаркий влажный воздух лип к телу, будто горячий компресс. Дым сигарет был горек, как торфяной чад в воздухе, но я все равно выкурил по дороге полпачки. Ни по каким набережным я, естественно, гулять не пошел, а просто угрюмо вышагивал, стремясь поскорее добраться до какой-нибудь станции метро, а так как ближе всего была «Василеостровская», то довольно скоро я оказался на Среднем проспекте, в том месте, где он пересекается с Первой линией. Пройти оставалось всего ничего, но по пути оказался пивной бар «Шмель», а я к тому времени уже успел так накрутить себя разными мыслями – от того, что надо было все-таки поговорить со знакомыми из ОБХСС по поводу Тонечкиного товароведа, до оценки смысла и ценности собственной жизни, – что мимо пройти не смог.

Если «Висла» была вполне приличным пивным рестораном с элементами роскоши в виде гардероба, меню, официантов и вышибалы на входе, то «Шмель» являл собой классический образчик пролетарской пивнушки с простыми нравами и неприхотливым обычаем. Никаких сидячих мест не было и в помине – только высокие круглые столы с мощными утяжелителями, которые мешали использовать их как оружие или свалить, облокотившись в пьяном бессилии. Пол был покрыт выщербленной крупной плиткой, из закусок предлагались сухари, липкая килька на кусочках заветрившегося хлеба, зерна вареной кукурузы и почему-то яйца под майонезом, так долго лежавшие под заляпанным стеклом маленького прилавка, что выглядели резиновым муляжом. За стойкой царила видавшая всякие виды буфетчица столь могучей наружности, что ни в каких вышибалах не было нужды, и мастерски создавала купаж из собственно пива, водопроводной воды, дрожжей, димедрола и стирального порошка, смешивая эти ингредиенты в различных пропорциях в зависимости от настроения, симпатий и личных финансовых планов.

В моем тогдашнем состоянии это было ровно то, что нужно.

В воскресенье «Шмель» гудел, как разогретый переполненный улей: громкий гомон, выкрики, перебранка, ядреный потный дух, перегар, запах вяленой рыбы, разлитой водки и единственного туалета, лишенного двери на случай, если там кто-то уснет. Я кое-как протолкался к стойке, взял сразу две кружки «Жигулевского» и нашел себе место у окна рядом со входом. Поверхность стола была горячей и липкой. Я залпом выпил сразу половину кружки, закурил и стал смотреть в окно, рассеянно прислушиваясь к разговорам. Говорили, как водится, о злободневном: о дыме, рассказывая небылицы о том, что в области уже сгорело несколько деревень, но об этом, понятно, молчат; об Америке и неизбежной войне: «друг моего свояка в ракетных войсках служит, так он говорит, что уже и дата назначена»; про Афганистан – и слухи превосходили самые мрачные повести заокеанских пропагандистов; о квартальной премии, начальнике-идиоте, злой жене, мужьях Пугачевой и НЛО, который точно видели прошлой ночью над Сестрорецком. В дальнем углу громко спорили, при ком жилось лучше, при Лене или при Сталине; дискуссия шла на постепенно повышающихся тонах, но сторонники покойного ныне генсека явно побеждали числом седоусого сурового старика, кричавшего, что Иосиф Виссарионович уж навел бы порядок. Я затушил окурок о подоконник, допил первую кружку и взялся за вторую.

– Простите, не помешаю?

К столику втиснулся какой-то тип, явно попавший в «Шмель» по ошибке. Серый летний костюм пошит на заказ, чуть ослабленный галстук повязан вокруг безупречного ворота светлой рубашки, на манжетах которой поблескивали золотом запонки. Среднего роста, аккуратная стрижка, внимательный взгляд, благообразный, спокойный, точно старше тридцати лет, но меньше сорока – точнее определить возраст я затруднился, ибо у незнакомца был тот тип лица, что, достигнув определенных лет, практически не меняются с годами.

– Нет, присоединяйтесь.

Он осторожно поставил на стол полную кружку и встал рядом, стараясь не касаться рукавами края столешницы. Я опять закурил, искоса наблюдая. Незнакомец вздохнул, поднял кружку, внимательно посмотрел на ее содержимое, словно бы собираясь с духом, и произнес:

– За ваше здоровье, Виктор Геннадьевич!

Я повернулся к нему. Он улыбался, но серые глаза оставались серьезными.

– Ну, и что дальше? – спросил я.

Он пожал плечами.

– Да, в общем-то, ничего. Хотел поинтересоваться, как продвигается дело.

– Какое?

– А вот это.

Он полез во внутренний карман пиджака, вытащил сложенный вчетверо лист бумаги, развернул и положил на стол. Это была поданная мной внутренняя ориентировка с портретами «артистки» и «американца».

– Ваших кистей работа, Виктор Геннадьевич?

– А вы, собственно, кто? – осведомился я.

– Начальник особого отдела 22-го управления Комитета государственной безопасности.

– Очень приятно, а я начальник заготконторы Ватикана. Такого управления не существует, я знаю структуру Комитета.

– Структуру Комитета до конца не знает никто, – назидательно ответил он. – Ибо в доме Отца моего обителей много.

– Удостоверение показать можете?

– Зачем? Мы сейчас говорим неофициально.

– Не убедил. Со всем уважением, товарищ, идите на хер.

Я сделал глоток пива и отвернулся. Тип напротив сокрушенно вздохнул и произнес:

– Вы, Адамов Виктор Геннадьевич, 1955 года рождения, уроженец города Ленинграда. С 1973 по 1975 год проходили срочную службу в пограничных войсках на территории Таджикской ССР. Имеете поощрения и награды за отличную службу, участвовали в ликвидации банды Шарипова, демобилизовались в звании старшего сержанта. С 1976 по 1981 год учились в Школе милиции. Кандидат в мастера спорта по самбо, победитель юношеской городской спартакиады 1971 года. В прошлом году представлены к государственной награде за успешную работу по делу банды Короленкова, что я лично считаю вполне заслуженным – и не спорьте, всем известно, кто раскрутил зацепку с похищенными книгами, а потом и самого Короленкова нашел, когда тот скрывался в дачном поселке. В настоящее время проживаете с родителями по адресу: Серебристый бульвар, дом 18, корпус 2, а две недели назад вас бросила невеста Антонина. Теперь убедил?

Соображать было трудно и не хотелось, но упоминание невесты Антонины решило дело.

– Предположим. Что вам нужно?

– Вы дважды подавали заявление на поступление в Высшую школу КГБ, в 1981-м и в 1982 году, оба заявления были отклонены. А потом подавать больше не стали. Что такое? Потеряли надежду или прониклись корпоративной милицейской солидарностью?

– Поумнел.

– Это хорошо. Нам восторженные романтики не нужны. А подавали зачем?

– Хотел заниматься настоящим делом.

– И такая возможность вам предоставляется прямо сейчас. Насколько я знаю, вот это, – он показал на лежащую между нами бумагу, – вы составили еще до того, как посетили секретаршу трагически погибшего товарища Трусана. Надо сказать, что получилось у вас поинтереснее, чем у меня. Вот, сравните.

Он снова полез в карман и выудил еще один листок. На нем, очевидно, тоже были изображены «артистка» и «американец», но женщина больше походила на азиатку, а мужчина – на сурового прораба со стройки.

– Грубовато, не находите? Предлагаю начать с разговора о том, какие обстоятельства послужили к составлению вашего варианта портретов этих примечательных граждан.

Я отставил в сторону кружку. Нужно было собраться с мыслями, но местный пивной коктейль этому никак не способствовал. Кем бы ни был мой визави, момент он выбрал прекрасно. Я подумал немного и сделал вынужденный ход, чтобы выиграть время.

– Как вас зовут?

Он чуть улыбнулся.

– Можете называть меня Кардинал.

– Не повезло с именем.

– Считайте, что это оперативный псевдоним.

– Вот что я вам скажу, товарищ Кардинал: не считая моего непосредственного руководства, за последнюю неделю вы – третий, кто обращается ко мне с просьбами информировать о ходе и деталях расследования обстоятельств смерти Бори Рубинчика.

– Но я вас и не спрашивал про Рубинчика, – заметил Кардинал. – Это в его квартире видели этих двоих?

Я мысленно проклял и «Шмель», и гнусное пиво, и себя самого.

– Не совсем и не только, – уклончиво ответил я. Блеф был жалким, но ничего другого не оставалось.

– Вы сказали, что я третий. Положим, первый – это Жвалов, а кто второй?

– Толя Пекарев, знаете такого? Рубинчик распоряжался финансами его группы.

– А, ну это пожалуйста, – махнул рукой Кардинал. – Ну так как, расскажете про «не совсем и не только»?

– Мне хотелось бы объяснений.

– Справедливо. Видите, я пришел с открытым забралом. – Он приподнял руки, показывая ладони. – Я расскажу вам, что могу, хотя, честно признаюсь, в этом деле и для меня много неясного. Но слушайте.

Примерно полтора года назад в НИИ связи ВМФ началась работа над проектом особой важности и совершенной секретности. Понятно, что в военном научно-исследовательском институте мало найдется тем, предназначенных для широкой публики, но в данном случае уровень секретности изначально был высоким и со временем только усиливался: если на начальном этапе к оценке предварительного теоретического обоснования еще привлекали экспертов из числа самых авторитетных ученых, то в последний год доступ к материалам имели только члены специальной комиссии Министерства обороны, числом не более десяти. Как вы понимаете, мне суть проекта известна только в очень общих чертах и по понятным причинам я не буду о ней распространяться. Достаточно сказать: значение этих изысканий таково, что работа курировалась на самом высоком уровне руководства военного ведомства, а успех мог бы привести к настолько решительному превосходству над потенциальным противником, что повлиял бы, ни много ни мало, на геополитическую карту мира.

Проект вела группа из двух ученых: Саввы Ильинского и Евгения Гуревича. Масштаб исследований предполагал использование огромного количества человеческих и вычислительных ресурсов – сами о том не догадываясь, необходимую черновую работу выполняли десятки и сотни ученых. Фактически в последнее время на Ильинского и Гуревича работали едва ли не все профильные научные институты Министерства обороны. Это обычная практика: ключевые задачи дробятся на составляющие элементы, каждый из которых в виде приоритетного задания поступает в какой-нибудь «почтовый ящик». Похоже на огромную мозаику, при создании которой сотни подмастерьев науки старательно раскрашивают свой фрагмент, не представляя картины в целом, композицию которой создавали Ильинский с Гуревичем. Первый был идеологом и мыслительным центром; насколько я понял, сама идея возникла у него едва ли не случайно, в ходе какой-то теоретической интеллектуальной игры. Я читал где-то, что знаменитая формула эквивалентности массы и энергии из общей теории относительности Эйнштейна стала отправной точкой для исследований, которые привели к созданию атомной бомбы. Видимо, и тут получилось что-то в таком роде. Гуревич – тоже талантливый молодой ученый, одних авторских свидетельств на изобретения больше двухсот – в этой паре отвечал за инженерные разработки и практическую реализацию, но человеком, от которого единолично зависел успех всего дела, был именно Ильинский.

– Полагаю, за ними присматривали.

– Верно полагаете. Жвалов курировал этот проект от контрразведки и в самом начале работы, еще год назад, внедрил в ближнее окружение Гуревича своего человека. Кроме этого было и оперативное прикрытие, и агентурное наблюдение, все как положено.

– Почему не более серьезная охрана? Могли бы взять такие ценные кадры под полный контроль.

– Не хотели дарить противнику разведпризнак. То, что двух малоизвестных сотрудников ленинградского НИИ вдруг начинают оберегать, как союзного министра, не осталось бы незамеченным. Чаще всего лучшая защита – это секретность, а ценности или важные документы порой находятся в большей безопасности в потертом кейсе у неприметного, скромного клерка, чем в броневике с десятком-другим автоматчиков.

– Тем не менее что-то пошло не так, – заметил я.

– Виктор Геннадьевич, нам противостоит умный, опытный, сильный противник, который не уступает ни в профессио- нализме, ни в техническом оснащении, ни в уровне внутренней мотивации. В бою двух равных мастеров неизбежен обмен болезненными ударами, а шапкозакидательские настроения оставим пропагандистам, это их хлеб. Жвалов, кстати, при всей своей солдафонской манере вовсе не так прост: как-то мне довелось быть с ним вместе на одном посольском приеме, и я лично слышал, как он полчаса разговаривал с французским атташе по культуре на его родном языке о Лафонтене и Бомарше и был при этом деликатен и мягок, как женский парикмахер. Да и работу свою он знает.

Работа над проектом шла неплохо, так что на конец третьего квартала – это практически через месяц – было назначено итоговое заседание специальной комиссии, по результатам которого предстояло принять решение о начале этапа практической реализации. Ставки росли, контрразведка тоже усилила работу, и в середине июня в Москве раскрыли предателя. Ни много ни мало, сотрудник Министерства обороны и член комиссии по проекту Ильинского и Гуревича. Подробности сейчас неважны, но из оперативных данных следовало, что после совещания, получив, как и все члены комиссии, материалы итоговых разработок, он должен был передать их через связного резиденту вражеской агентурной разведки. Как только данная информация была получена, проверена и подтверждена, в один из просторных кабинетов министерства – тех, что с ковром от двери до массивного стола величиной с сельский аэродром и полным собранием сочинений классиков марксизма в застекленных шкафах из красного дерева – пришли двое сотрудников контрразведки и в пять минут перевербовали предателя. С учетом вариантов и перспектив на это обычно и не требуется больше времени. Жвалов собирался через разоблаченного изменника выйти на связного, а потом накрыть и всю нелегальную шпионскую сеть, но вышла осечка. Немного недооценили психологический фактор. Перевербованный чиновник министерства пришел домой и в тот же вечер повесился в ванной на собственных подтяжках. След оборвался, но стало ясно: вражеская разведка знает о проекте, его сути, прекрасно представляет значимость, имеет информацию о сроках реализации и, что особенно важно, о ключевых персонах. Ильинского и Гуревича с места срывать не стали, но меры приняли: от дома и до работы возили на специальных автомобилях с охраной и машиной сопровождения, каждый раз меняя маршрут, и деликатно ограничили в передвижениях, не связанных с профессиональной деятельностью. В отношении Ильинского это не составляло труда, он и так практически никуда, кроме как на работу, не выходил, а Гуревич – человек общительный, яркий, с насыщенной личной жизнью – периодически пытался выйти из поля зрения сотрудников, как правило вечерами. Но, во‐первых, внедренный к Гуревичу агент под прикрытием контролировал ситуацию ежедневно, докладывая о положении дел, так сказать, изнутри, а во‐вторых, за его запутанными ночными маршрутами все же следили, хотя и делали это скрытно, чтобы не давить лишний раз на психику. К тому же одновременно велась отработка контактов и связей удавившегося предателя, а тут еще эта «Дружба» – на подобные мероприятия слетаются под видом членов команд и сопровождающих агенты всех более или менее уважающих себя разведок мира, и шпионов сейчас в стране как клопов в старом матрасе, – так что контрразведке было, чем себя занимать. И вот представьте себе, что в такой ситуации за месяц до завершения критически важного этапа работы Ильинский исчезает бесследно. Разумеется, первой и основной версией стало его похищение.

– Уверены, что не вербовка?

– Исключили практически сразу. Во-первых, ни анализ биографии – совершенно прозрачной, с легко проверяемыми фактами едва ли не по каждому дню жизни, – ни психологический портрет, ничто не указывало на такую возможность. Никаких сомнительных высказываний, подозрительных интересов. Очень уравновешенный, спокойный, замкнутый, одержимый работой, настоящий ученый, некоторые даже утверждают, что гений. Круг общения крайне узок, можно сказать, что его почти нет: из близких людей только Гуревич и мама, с которой он и живет и к которой очень привязан. А во‐вторых, обстоятельства исчезновения. Ильинский в последние несколько месяцев приобрел привычку поздно засиживаться, а то и вовсе ночевать на работе. Вполне объяснимо: человек увлеченный, а тут и сроки подходят, к тому же такой энтузиазм нужно поощрять, особенно с учетом важности задач. Да, непорядок, и местный особист был недоволен, что на режимном предприятии для кого-то режим не писан, но для Ильинского, несомненно, исключение можно было сделать. Как я уже и говорил, его всегда, без всяких исключений, сопровождали минимум двое сотрудников. В ту ночь они, как обычно, дежурили в машине у главного входа в НИИ. Внутри, кстати, коридоры патрулируются дежурным по этажу, и еще на вахте внизу трое вооруженных людей. Вечером, около одиннадцати часов, к нему заехал Гуревич, провел в помещении их лаборатории около часа и отбыл примерно в полночь на такси. Забегая вперед, скажу, что о его дальнейших перемещениях в ту ночь известно буквально поминутно и ничего подозрительного в них нет.

Ильинский не выходил, а когда примерно в шесть утра в лабораторию вошли сотрудники госбезопасности, то никого не обнаружили. Более того, не обнаружили они и ни одного рабочего документа: расчеты, чертежи, черновые заметки – пропало абсолютно все, и на столах не было ни единого листа бумаги, только аккуратно разложенные ручки, карандаши, калькулятор и логарифмическая линейка. Чувствуете масштаб события? Ни дежурный на этаже, где находится лаборатория, ни офицер, обходивший здание, ни смена охраны на проходной ничего подозрительного не заметили. Не видели ничего и двое оперативников, дежуривших в машине у входа. Ключевой разработчик проекта чрезвычайной секретности и особой важности исчез бесследно, а с ним и все материалы с расчетами и обоснованиями по последнему, самому важному, этапу работы, восстановить которые не представлялось возможным – только Ильинский знал, как нужно сложить кусочки мозаики из формул и цифр, для любого другого они представляли просто разрозненный набор бессвязных фрагментов.

Кардинал замолчал, осторожно сделал маленький глоток из своей кружки и сморщился.

– Что говорит Гуревич? – спросил я.

– Нечто бессвязное, – уклончиво ответил мой собеседник. – Ничего такого, что могло бы дать зацепку Жвалову и его людям.

– А мама Ильинского?

– В крайне подавленном состоянии. Савва – ее единственный сын, она всю жизнь растила его одна, и для нее это внезапное исчезновение, несомненно, страшный удар.

– Я полагаю, за ней наблюдают?

– И наблюдают, и прослушивают телефон. И за ней, и за всеми, кто в последние лет тридцать был знаком с Ильинскими: соседи, дальние родственники, одноклассники, одногруппники по университету, пусть даже он ни с кем из них не поддерживал связь годами, даже на встречи выпускников никогда не ходил.

Я задумался.

– Без более полной информации по делу трудно что-то сказать. Я бы начал с осмотра рабочего места и всего НИИ, пусть даже ваши коллеги там сто раз все проверили и изучили. Послушал бы еще раз дежурных офицеров и наблюдавших за Ильинским оперативников, потому что ответ «ничего не видел» – это не ответ, после него нужно спрашивать, а что вообще человек видел, что он делал, и восстанавливать все по минутам, а то и по секундам. И в «нечто бессвязном» Гуревича разобраться как следует.

– Все верно, все верно, – покивал Кардинал. – Но это не моя забота. И не ваша, к счастью для вас. Нет, как сотрудник Комитета и как гражданин, я, безусловно, озабочен и разделяю, но в этом деле меня интересует нечто совершенно другое.

– И что же?

– Так вот это. – Он показал на фоторобот. – А также вот это.

Кардинал снова полез в карман, вынул еще один лист бумаги, сложил его пополам вдоль и тоже положил на стол. Рядом с портретами «артистки» и «американца» поверх сигаретных отметин, засохших пивных пятен и табачного пепла лежало изображение таинственной спутницы Ильинского.

– Вот эта барышня связывает в деле о пропаже засекреченного ученого контрразведку и мое управление.

– А чем занимается ваше управление?

– Пусть пока это останется за скобками нашего разговора.

– А фоторобот откуда?

– Позвольте уклониться от ответа.

– Что-то ваше открытое забрало постоянно падает, товарищ Кардинал, – заметил я.

Он развел руки.

– Специфика работы, не обессудьте. Все, что мог и что было нужно для понимания общей картины, я рассказал.

– Хорошо, а от меня вы чего хотите?

– Когда погиб Трусан, на место вызвали сотрудников моего отдела – в силу особенностей происшествия. Со слов секретарши покойного, нам удалось составить портрет тех, кто последним заходил в его кабинет – не слишком удачный, как видите. На следующий день обнаружили труп Капитонова. Единственным свидетелем оказался этот дворник неформальной наружности – вы с ним говорили, я полагаю?

– Да. Он заметил, как из машины капитана вышли двое, мужчина и женщина, но ничего больше сообщить не смог, сослался на слабое зрение и на то, что видел их издалека.

– Ну, а очки ему на что? – резонно заметил Кардинал. – Только чтобы на Леннона быть похожим? С нами этот юноша был более разговорчив. Он со своей метлой прохаживался взад и вперед по дорожке под балюстрадой и, когда первый раз проходил мимо машины, видел в салоне кроме водителя еще двоих, вот этих самых, с портрета. А потом уже, когда дошел до конца здания и повернул обратно, заметил, как они вышли. Проходит несколько дней, и вдруг появляется информация, что капитан третьего отдела уголовного розыска, некто Адамов, подает в розыск ориентировку на эту же примечательную пару, обратившую на себя наше внимание при таких выдающихся обстоятельствах. Я не мог не заинтересоваться. И вот оказывается, что они отметились еще и у Рубинчика, смерть которого, насколько мне известно, тоже нельзя назвать тривиальной и к которому, согласно сообщению соседки по дому, до этого заходила юная спутница Саввы Ильинского. Я не без оснований подозревал, что между этими тремя есть определенная связь, но теперь благодаря вам, уважаемый Виктор Геннадьевич, эти подозрения подтвердились. Чего я пока не понимаю, так это как вам удалось выйти на случаи Трусана и Капитонова. Единственное, что приходит в голову, вам мог рассказать об этом один судмедэксперт, некто Левин, но в это мало верится. Вы с ним не настолько близки, а он умеет быть молчаливым.

Последние слова прозвучали как-то зловеще.

– У меня свои методы, – веско сказал я. – Аналитика, логика, дивергентный подход.

– В это верится больше, – согласно кивнул Кардинал. – Я знаю, что именно вы догадались, что Шарипов работает в паре с Юнисом и использует тройной переход, чтобы сбить пограничников со следа. Сколько вам было тогда, девятнадцать? Или работа по делу этого мошенника Сенчина – кто тогда взялся за его школьные дневники и расшифровал код, который тот придумал еще пионером и которым переписывался с подельниками при помощи доски объявлений? Маленький шедевр сыскного дела, никак иначе. Собственно, поэтому я и решил предложить вам поработать вместе, некоторым образом на общественных началах.

– А если нет?

– Ну, грозить сорвать звезды с погон уж точно не буду, я же не Жвалов. Но мне почему-то кажется, что вы согласитесь, Виктор Геннадьевич. Вы ведь и так уже занимаетесь этим всем исключительно из любопытства, я прав? И уж точно не полагаете всерьез, что импозантная пара, навестившая Трусана и Капитонова, имеет отношение к «вежливым людям». Просто вы – сыщик и не можете видеть странность или загадку без того, чтобы не взяться ее разгадать. Я предлагаю вам вместе поучаствовать в приключении, которое выпадает один раз в жизни, да и то не всем, причем на партнерских началах. Видите ли, у меня есть отличные информационные ресурсы, неплохие административные возможности, но маловато оперативных. Мой отдел внутри управления сформирован сравнительно недавно, людей не хватает, уровень подготовки кадров во многих случаях оставляет желать много лучшего, потому что в нашей сфере деятельности требуется нестандартное мышление, дивергентное, как вы точно заметили, а с этим у многих проблемы. Если так вышло, что мы оба занялись одним делом, то почему бы не поработать вместе на условиях взаимовыгодного сотрудничества и обмена оперативной информацией? Мои ресурсы, ваш разыскной талант – мне кажется, у нас может получиться неплохо.

– С открытым забралом?

Он слегка поклонился.

– Партнерство – это процесс. Я рассказал сегодня достаточно много такого, чего вы не знали и узнать вряд ли бы смогли, а вы только про Рубинчика обмолвились. Итак, можно считать, что мы договорились?

В дальнем конце зала диспут между сторонниками генсека и генералиссимуса перешел в стадию конфронтации: седоусый грозный старик прижал своего более молодого оппонента к стенке и свирепо тряс за грудки, а тот, раскинув ладони, увещевающе и пьяно кричал: «Папаша! Папаша!» Несколько человек пытались их растащить, но только толкались и мешали друг другу. За соседним столиком кто-то рассказывал про друга двоюродного брата, которому точно известно, что в Афганистане американцы с вертолетов расстреляли целый полк наших солдат. Где-то сосредоточенно разливали водку в пивные кружки, отмеряя количество по числу булькнувших в бутылке пузырьков.

– Договорились, – ответил я.

– Вот и хорошо.

Кардинал вынул записную книжку в кожаном переплете, с золотым обрезом страниц, толстую металлическую ручку со стержнями четырех разных цветов, черкнул несколько цифр и слов, вырвал листок и подал мне.

– Это мой номер телефона. Звоните в любое время. Если не застанете, оставьте сообщение, мне передадут и довольно быстро.

Он отодвинул в сторону свою почти полную кружку и встал. Мы пожали друг другу руки, улыбаясь, как главы двух государств, только что подписавшие ничего не значащий договор о сотрудничестве, но надеющиеся использовать его каждый к своей выгоде.

– Один вопрос, – окликнул я Кардинала, когда он уже взялся за ручку двери. – Как вы меня здесь нашли?

– Магия, – серьезно ответил он и был таков.

1.50–2.15

– Знаете, что такое «эффект гориллы»? – спросил Адамов.

– В общих чертах, – ответил я.

– То есть нет, – констатировал он.

В семидесятые годы двое ученых из университетов Иллинойса и Гарварда проводили эксперименты в рамках изучения так называемой психической слепоты, явления, которое мешает человеку увидеть безусловно заметные явления окружающего мира, которые тем не менее при определенных условиях становились невидимыми для наблюдателя. Группе испытуемых дали задание следить за игрой двух баскетбольных команд и тщательно подсчитывать количество сделанных передач – задача, требующая очень высокой концентрации на определенных объектах: игроках и мяче. В какой-то момент на поле появлялся человек в костюме гориллы. Гулял там пару минут и уходил. Так вот по итогам опроса после игры половина участников эксперимента гориллы не замечали.

– Это объяснимо, они были сосредоточены на другом.

– Верно. В обиходе называется «не обратил внимания». Но есть и еще одна, более глубокая, причина: они не ожидали увидеть на поле гориллу. Для участников опыта это противоречило смыслу происходящего, и мозг отказался видеть то, чего не может быть, просто пренебрег этим явлением. Понимаете?

Наш мозг принимает к анализу куда меньше той информации, что предоставляют ему глаза, которые сами по себе инструмент несовершенный, как и все наши органы чувств. Например, мы воспринимаем звуки только в определенной частоте. Нам недоступен так называемый ультра- и инфразвук, хотя первым можно буравить металл, его слышат собаки и используют для ориентирования летучие мыши, а второй угнетает физическое состояние, воздействует на нервную систему человека, может свести с ума, а в некоторых случаях – и убить. Человеческое зрение основано на преобразовании электромагнитного излучения светового диапазона, но наши глаза различают лишь часть его спектра, оставляя прочее за пределами восприятия. Мы окружены звуками, которые не слышим, явлениями, которые не способны увидеть чисто физически, будто узники, которым только и доступно для взгляда, что кусочек неба, заштрихованный рисунком решетки. Но глаз – это только инструмент, объективно фиксирующий поступающие из внешнего мира сигналы. То, что мы видим, сообщает наш мозг, преобразующий и интерпретирующий эти сигналы в информацию. А он может ошибаться, а то и вовсе обманывать.

Есть такая историческая легенда, согласно которой индейцы Южной Америки не увидели кораблей Колумба, когда тот прибыл к их берегам. В их памяти не было ни одного образа, который хотя бы частично соотносился с увиденным, сознание оказалось не в состоянии обработать зрительную информацию, и мозг пренебрег полученными сигналами, как не имеющим смысла хаосом. Разум игнорирует то, чего не может вместить. Так что мы мало что видим, даже технически, еще меньше замечаем, а то, что все-таки заметили, интерпретируем в соответствии с нашими знаниями, опытом и памятью. Согласитесь, в таких условиях сложно утверждать доказательную объективность высказывания «я собственными глазами видел». А что видел?

– Солипсизм какой-то, – заметил я.

– Не выражайтесь, – строго ответил Адамов. – Вы как диагноз поставили сейчас.

– Это отрицание объективной реальности.

– Знаю, в общих чертах, – проворчал он. – Но что такое объективная реальность, воспринимаемая эмпирически? Вот вам простой пример: по небу летит нечто, излучающее яркий свет. В зависимости от типа сознания наблюдателя это явление может быть воспринято совершенно по-разному. В нем можно увидеть огнедышащего змея; спешащего по своим делам демона или ангела с пылающим мечом, кому что ближе; бога, планету Нибиру, метеорит, баллистическую ракету, метеозонд или летающую тарелку. Причем наш гипотетический наблюдатель именно так и опишет свои впечатления, и со всей убежденностью: я видел демона, летящего по небу как огненный шар, или идущий на посадку корабль пришельцев с габаритными огнями и реактивным пламенем из ракетных дюз.

– А можно просто сказать: я видел неопознанный летающий объект, разве нет?

– Можно. И это будет говорить больше о вас, чем о наблюдаемом явлении: значит, ваш мозг, анализируя увиденное и исходя из личного вашего опыта, мировоззрения, воображения, в конце концов, выбрал в итоге именно такую формулировку. Это то, что вы смогли рассмотреть. А если это был действительно ангел или дракон? Возможно, ваш мозг отказался воспринимать всерьез рассекающего ночное небо крылатого змея, покопался в базе данных памяти, знаний и убеждений и выдал обтекаемое заключение – «неопознанный летающий объект». Когда человек сталкивается с незнакомым и необъяснимым явлением, то мозг помогает ему справиться с увиденным, и в итоге встреча в лесу с чем-то или кем-то неведомым превращается в столкновение с лешим, свидание с эльфом, контакт с инопланетным пришельцем или следствие воздействия нелинейной электромагнитной флюктуации. И каждый из тех, кто расскажет об этой встрече, будет по-своему прав. Только гориллу так никто и не видит.

Я обрадовался возможности вернуться к прерванному рассказу о событиях тридцатилетней давности, ибо разговор о превратностях человеческого восприятия реальности грозил стать бесконечным.

– Виктор Геннадьевич, а применительно к вашей истории в чем заключался «эффект гориллы»?

Адамов нахмурился, припоминая, но вспомнилось ему явно что-то другое, потому что он вдруг набрал в легкие побольше воздуха и крикнул:

– Наташа! Наташа!

Официантка стремительно вынеслась откуда-то со стороны кухни порывом летнего ветра.

– Наташенька, вот это все можно убрать, – он обвел стол широким жестом, – и принести еще по двести. И сок какой-нибудь, наверное, томатный?

– Томатный подойдет, – согласился я.

– Вот, и сок томатный. Мы у вас тут засидимся, похоже. Да, и еще…

Адамов немного наклонился вперед и поманил Наташу рукой. Она тоже нагнулась, придерживая светлые волосы.

– Наташа, – заговорил он, заговорщически понизив голос, – а где тут можно покурить?

Она выпрямилась и замахала руками.

– Ой, что вы, что вы! В поезде нигде нельзя! Сами мучаемся…

Адамов улыбнулся.

– У вас пачка тонких сигарет в заднем кармане. И зажигалка там же.

Наташа ойкнула, завертелась, как кошка, которую ухватили за хвост, и покраснела.

– Ну, вы же нас понимаете, – проникновенно продолжил Адамов, – это какое-то гетто, геноцид для курящих, восьмичасовая пытка. Пойдете навстречу?

И посмотрел на нее так, что Наташа снова зарделась, но уже как-то иначе, потом быстро огляделась по сторонам, согласно кивнула и громко зашептала:

– Хорошо, мы скоро остановимся, нас перецеплять будут к другому локомотиву, и я тогда подойду, можно будет открыть дверь и покурить.

– Большое вам человеческое спасибо!

Наташа собрала со стола тарелки, улыбнулась и отправилась восвояси. Адамов провел рукой по лбу и спросил:

– Так, на чем я остановился?

– На разговоре с Кардиналом.

– А, да. Вспомнил. После той встречи в «Шмеле» на первый взгляд могло показаться, что огромный кусок головоломки с ходу встал на место, но на самом деле все еще сильнее запуталось. Иногда обилие информации гораздо больше усложняет задачу, чем ее отсутствие: легко решить уравнение с одним неизвестным, но, когда к нему добавляется еще пара-тройка, завязанных в какую-нибудь мудреную интегральную функцию с косинусами, решение становится проблематичным. Подтвердилась только очевидность моей догадки, что отношение к зарубежным поездкам и контактам с иностранцами действительно является важнейшим и определяющим признаком для погибших. Можно было предположить, что Ильинского каким-то образом похитила или заставила сбежать рыжая девица, являющаяся вражеским шпионом; КГБ предсказуемо забил тревогу, перекрыл все возможные выходы из страны, и она была вынуждена обращаться к тем, кто хотя бы теоретически в состоянии помочь выбраться за рубеж: Трусану, Капитонову, который относился к категории граждан, чья деятельность «обеспечивала экономические интересы государства», а потому мог в ближайшее время выйти в море на своем корабле, держа курс к империалистическим берегам, даже к Рубинчику, способному придумать что-то для пересечения границы по своим каналам. Опять же, можно предположить, что все они были завербованы иностранной разведкой: смог же супостат найти предателя в самом сердце Министерства обороны. Но никакой логикой не объясняется в таком случае, кто убил этих троих – а в том, что они были именно убиты, сомневаться не приходилось. Похитившим Ильинского лазутчикам это было без надобности, версия причастности сотрудников госбезопасности недостойна была даже родиться на свет: «артистка» и «американец», очевидно причастные к этим смертям, оставались неизвестны и Жвалову, и Кардиналу, да и превентивное истребление возможных пособников иностранных шпионов ничего общего не имеет ни с методами КГБ, ни со здравым смыслом. Тогда кто эти двое, в течение нескольких дней наносящие роковые визиты то чиновнику исполкома, то капитану дальнего плавания, то подпольному бизнесмену? Какова их цель? Что их связывает с Саввой Ильинским и его спутницей – если связывает? Каким оружием они проделали то, что было сотворено с Трусаном, Капитоновым и Рубинчиком? Напрашивалось предположение, что Ильинский наизобретал нечто такое, что способно мгновенно поджаривать людей, заставлять кипеть кровь или сводить с ума – не зря же проект курировался военным министерством, – но в таком случае как это оружие оказалось у зловещей пары, причем явно в готовом к употреблению виде, когда в конце сентября только заканчивался этап подготовки теоретико-технического обоснования?

Меня не покидало ощущение, что я не вижу во всем этом какого-то одного, простого ответа и что мешает его увидеть то, что всегда помогало: мои знания и оперативный опыт. Я обращал внимание на ключевые факты, анализировал и комбинировал их так, как делал это всегда, и, подобно тем индейцам, не заметившим испанских кораблей, даже предположить не мог, какую переменную следует применить, чтобы решить это запутанное уравнение.

– Но в итоге вы заметили ту самую невидимую гориллу? – настойчиво спросил я.

– О да. И не я один. Хотя тогда никто из нас так и не понял, что именно мы увидели и с чем столкнулись.