Онлайн чтение книги Элиза и Беатриче. История одной дружбы Un'amicizia. Da dove la vita è perfetta
3. Прощание с пейзажем

Мы переехали в Т. все втроем. Поначалу. Двадцать девятого июня двухтысячного года загрузились в «альфасуд» с тремя чемоданами и четырьмя граммами гашиша, потому что мама, потеряв работу на фабрике «Лиабель», внезапно решила начать все сначала с папой.

Хотя бессмысленно говорить «решила» в случае с мамой: она обычно действовала импульсивно. Как-то в апреле или в марте она вернулась домой, бросилась на диван в гостиной, где я делала уроки, а Никколо рисовал дракона для своей будущей татуировки. Так и вижу ее: задорные вихры, короткое морковно-красное каре без единого седого волоска, вздернутый носик, веснушки, желтоватые глаза, подведенные фиолетовым по подростковой моде. Я бы дала ей вдвое меньше лет, учитывая еще и смешной рост и худобу ее нервного тела. Она зажгла сигарету и объявила:

– Ребята, мы уезжаем.

Я была в третьем классе средней школы, Никколо – в четвертом классе старшей. В тот момент мы и близко не догадывались, о чем речь.

– Меня уволили, – продолжала мама, выпуская дым. – За какую-то пару трусов, – она изумленно улыбнулась. – Катастрофа, но мы превратим ее в удачную возможность.

Тут она поднялась и направилась в коридор; мы за ней, в неведении и тревоге. Мама же пребывала в эйфории, словно только что нашла ключ от счастья. Она взяла телефон, набрала номер. И все произошло на наших глазах, в прямом эфире.

– Я тут подумала… – начала она в трубку, – давай дадим себе второй шанс, Паоло. Мы еще молоды, мы этого заслуживаем. Нашим детям нужны родители. Мне нужен ты. Нужно сменить обстановку, изменить жизнь! Прошу тебя.

И она стала совать нам трубку, в которой был отец: бестелесный голос в телефоне, в лучшем случае – молчаливая фигура на Пасху и Рождество. Она с воодушевлением потрясала этой трубкой перед нашими лицами:

– Давайте, скажите что-нибудь!

Сначала брату, потом мне. А мы так растерялись, что даже не смогли выдавить обычное: «Все хорошо, в школе нормально».

Дело в том, что, когда маме взбрело все это в голову и она внезапно вынудила нас поломать нашу жизнь, оставить город, где мы родились, дом, где мы выросли, и переехать за пятьсот километров, мы понятия не имели, что за человек наш отец. Он был тот, кто посылал нам деньги, кто звонил по утрам в воскресенье и кого мы теоретически должны были любить. Вот и все.

Мы никогда не страдали от его отсутствия.

Да и с Т. были не очень знакомы. Пляж, на котором мы скучали две жаркие суматошные августовские недели, когда мама отправляла нас к отцу и каждый обед и ужин был точно тяжкий крест; променад под иссохшими пальмами и олеандрами; исторический центр с вечными ремонтными работами. Два-три приятеля по пляжу, с которыми мы обменялись адресами и которым никогда не писали; за год они изменялись так разительно, что на следующее лето казались незнакомцами. Но когда мы в тот день стояли с трубкой в руке, то, наверное, самым страшным было вот что: они двое вместе. Абсолютная несуразность того факта, что этот сдержанный мужчина, профессор университета, мог запасть на нашу мать, сделать двух детей, да еще и дать ей второй шанс – причем теперь, а не в те времена, когда мы еще не выросли и, возможно, захотели бы иметь отца, который бы забирал нас из школы.

Мы воспротивились. Всеми силами души.

Никколо – всегда более непосредственный, чем я, – швырнул телефон в стену.

– Ты с ума сошла! У меня тут друзья, баскетбол, у меня тут все! – кричал он. – Мне год остался до выпуска, а ты меня в другую школу переводишь? Совсем сбрендила? Сама с ним жить езжай! Я уже не мальчик, которого можно мотать туда-сюда. Иди ты в жопу, мама!

Он разломал стул, окопался в своей комнате, перестал есть вместе с нами за столом, ходить в школу, провалил экзамены. Я ограничилась игрой в молчанку: не отвечала на вопросы, не поддерживала беседу. И всегда выигрывала.

Через несколько дней я взяла свою кровать – каркас, матрас, подушку – и сама перетащила ее из маминой комнаты, где всегда спала, в комнату брата. Я не могла заснуть без ее запаха, ее дыхания; мне ее не хватало до слез, но я держалась. Никколо каждый вечер возвращался все позже, воняя куревом, спотыкаясь о мебель, чем будил меня. Утром, когда я вставала, он храпел. Дом постепенно превращался в склад коробок. А мы, забаррикадированные ими, бастовали против чистоты, слов, тепла. Мама пыталась обнимать нас, но мы выскальзывали. Ревновали как сумасшедшие.

Помню, как-то в субботу вечером Никколо отказался пойти с нами, и мы с мамой отправились вдвоем в пиццерию напротив вокзала. Что случалось часто, когда ей не хотелось готовить. Сидели друг против друга за столиком в зале для курящих, под постером с видом Неаполя времен Марадоны. Мама плеснула мне каплю своего вина. Откинув с глаз челку, сказала:

– Эли, я не знаю, что из этого выйдет, но в любом случае неправильно, что вы совсем не живете с отцом. Может, сейчас и незаметно, но, когда потом окажется, что вам чего-то не хватает, будет уже поздно. Нужно выстроить с ним отношения. Обычные, будничные. Настоящие. Хоть вы и не осознаете пока, но вам это нужно как воздух.

Я выпила каплю вина, и у меня тут же закружилась голова. «Неправда, неправда, неправда», – возражала я в уме.

– Тебе не любопытно, как у нас все сложится? У нас четверых?

Я молчала как партизан. Смолотила пиццу, не поднимая глаз, продолжая отвечать ей про себя. Что мы не нуждаемся в чужих, что она предпочла его нам, что мы прекрасно жили втроем, что Т. – морской курорт, где летом полно народу, а зимой все вымирает, и что я не хочу туда ехать.

Покончив с ужином, я достала из сумки книгу «Ложь и чары»[2]Роман итальянской писательницы Эльзы Моранте. Здесь и далее – прим. пер. и отгородилась ею.

Сделала вид, что читаю. И услышала, как мама весело фыркнула и потом заговорила с официантом:

– Моя дочь – интеллектуалка, знаете ли. Куда ни придет – тут же книгу открывает. На почте, в супермаркете. С ней не соскучишься.

В «Луччоле» мы чувствовали себя как дома. Постоянно праздновали там Новый год. Мама, Никколо и я: неразлучная троица. Невозможно было представить, что я больше не увижу эти розовые скатерти, стулья в едином стиле со столами, солонки с рисинками внутри, картины с Везувием и Неаполитанским заливом – экзотика для нас тут, на севере, на краю Пьемонта. Это было так чудовищно несправедливо, что хотелось кричать.

Но я не изменила своему молчанию.

Учеба завершилась, начались экзамены. В доме была полная разруха. Горы коробок, ожидающих отправки, следы от картин на стенах; везде все упаковано, кроме нашей с братом комнаты: ни одного чемодана, те же простыни, что и два месяца назад. Никогда мы с ним не были такими сплоченными, как в тот период. Просто монолитная стена. Сквозь которую мама проходила легко – в трусиках и бюстгальтере, с ворохом одежды в руках. Спрашивала: «Как по-вашему, пальто на юге пригодятся?»

Часть мебели она легкомысленно продала, остальное было накрыто пленкой. В один миг я лишилась всех своих детских игрушек: мама собрала их и сдала в благотворительную организацию. «Пора взрослеть, Элиза». Однако это последнее, чего бы мне хотелось.

Вывесили результаты экзаменов, и я отправилась смотреть их вместе с ней. Шла рядом вся деревянная, злая. Потому что идти-то больше не с кем.

Подруг у меня не водилось. Если и наметились какие-то симпатии в начальной школе, то в средней все улетучилось. Я была застенчива. Мои одноклассницы дефилировали по проспекту Италии в фиолетовой помаде и с пирсингом в носу, обсуждали отношения с мальчиками – тему, не имевшую для меня смысла. У меня рядом не было бабушек-дедушек, теть-дядей, кузенов. И, в отличие от брата, я не участвовала ни в каких играх, соревнованиях. Меня не отдали ни на музыку, ни в театральный кружок; кроме дома и школы, я бывала только в детской библиотеке. Еще до того, как меня окрестили «иностранкой» в Т., я стала «асоциалом» в Биелле.

В тот день у входа в школу Сальвемини перед нами плотной толпой стояли другие родители. На расстоянии сантиметра – и словно на другой планете. Никто не удостоил нас взглядом. И понятно почему: все матери были в летних костюмах пастельных цветов, в шелковых блузках, в жемчугах, а моя – в рваных джинсах и кедах. Все отцы улыбались, шутили со своими отпрысками, коротая время, а на месте моего зияла пустота. Наверное, были там и неряшливые, усталые, плохо одетые родители, но я их не замечала.

Когда открылись двери и нас запустили внутрь, списки только-только вывесили на стенде. Все сгрудились перед ними, выискивая свой результат, обсуждая, сравнивая с другими: это несправедливо, они заслужили больше (или не заслужили так много). И тут я такая.

В самом верху, на первом месте. Асоциал, да. С сумасшедшей матерью. В клетчатых штанах и мокасинах. Та, кого не зовут на дни рождения. Единственная, кто еще не целовался с мальчиками. И единственная с высшим баллом и похвальной грамотой.

Мама наклонилась погладить меня по щеке:

– Что тебе подарить? Вот уж заслужила так заслужила!

Я попыталась подумать на эту тему. У меня не было мечты. Я ничего не понимала в подарках: в вещах, которыми владеешь лично ты, которые останутся у тебя навсегда. Я читала одолженные где-то книги, носила отданную кем-то одежду, которую не приходилось выбирать. В реальном мире я любила только места: окна «Луччолы», из которых виднелось желтое здание вокзала, парковку фабрики «Лиабель», где я ждала маму после работы, нашу квартиру на третьем этаже, на виа Тросси, и больше всего – палаццину Пьяченцу.

Я, кажется, была на грани слез: почему тебе нас двоих мало, мама?

– Давай, проси что хочешь, – настаивала она.

Я прервала свою бессловесную забастовку:

– Хочу остаться.

Улыбка испарилась с ее лица, взгляд потемнел. Я замерла, узнавая эти признаки, понимая, что сейчас будет.

Мама рванула меня прочь на глазах у всех, словно я провалила экзамены. Протащила до машины, потом вверх по лестнице, потом до клоаки, в которую превратилась комната, где мы окопались. Выдернула брата из постели, надавала пощечин; таскала меня за волосы. Мы пытались защищаться, но безуспешно. Она потеряла всякое терпение. Тыкала нас носом в чемоданы, словно нагадивших на ковер котят. Царапалась. Заставила собрать всю одежду, чистую и грязную, и сложить в пакеты. Быстро, сию минуту. Выкрикивала такое, что я здесь не могу повторять. Не хочу. И это был самый первый и самый ужасный переезд в моей жизни.

* * *

Прежде чем продолжить, нужно вытащить на свет одно мучительное воспоминание. Я никому об этом не рассказывала, даже Беатриче и отцу. Но раз уж я решила писать все как есть, то какой смысл скрывать это от себя?

Я вообще на короткой ноге с литературными персонажами, потому что много читаю. На страницах книг я встретила множество девочек – сирот, неудачниц, жертв притеснений и насилия. Но зло на них не отразилось: все такие светлые, талантливые, нацеленные на освобождение. Хотелось бы, конечно, изобразить себя этакой маленькой героиней.

Но только я ведь теперь знаю конец истории. Освобождение мое довольно-таки условное. К тому же я тут не роман пишу, просто хочу показать, какая я есть, без всяких прикрас. Вот спросите меня в упор: «Почему, Элиза, твоя встреча с Беатриче оказалась настолько решающей, что определила всю твою дальнейшую жизнь?»

И если честно, то мне придется ответить: «Потому что до нее я была одинока».

Зима, темнота, раннее утро. Мой последний год в детском саду. Никколо завтракает на кухне, я болею и дрожу в ознобе. Мама не знает, с кем меня оставить. Я и сейчас ясно вижу ее у телефона – звонит всем подряд, плачет, умоляет: «Пожалуйста, только сегодня утром! Она будет спать все время!» И каждый раз разочарованно бросает трубку. Но потом ей пришла идея: «А ну-ка, одеваемся».

Она закутала меня: два свитера, пуховик, шапка, шарф; я пылала жаром и умирала от холода. Потом она взяла меня на руки, и мы спустились в гараж вместе с Никколо, который через каждые два шага останавливался слепить снежок и бросался в нас, доводя маму до бешенства. Она усадила меня рядом с собой на переднее сиденье. Никколо возмутился, но все же залез назад. Мы выехали с трудом. Снова пошел снег, на дорогах были лед и соль.

Мама высадила брата у школы и поехала на пьяццу Ламармора. Припарковалась перед зданием, которое я никогда не видела, дождалась, пока на первом этаже зажжется свет. Подняла меня, понесла вверх по лестнице, открыла дверь с рифленым стеклом. Внутри стояла удушающая жара, яркий неоновый свет ослепил меня. Мама устроила меня на какой-то подушке, развернула один за другим слои шерсти, в которые я была закутана, дала последнюю таблетку парацетамола. «Ш-ш-ш, – прошептала она, приложив палец к губам. – Я еду на работу, а ты не волнуйся, к часу вернусь».

Я по-прежнему помню, как в груди, бухнув, замерло сердце.

Помню чувство брошенности, заполняющее грудную клетку и льющееся через край, трясущиеся от страха ноги, тотальное ощущение неустойчивости.

Я даже не смогла заплакать. Свернулась калачиком, спрятав голову в ладони. Обложенное горло горело, мысли и эмоции сковало жутким льдом.

В библиотеке было пусто: все либо учились, либо болели дома. В любом случае о них кто-то заботился. Я была уверена, что мама не вернется.

Не имею понятия, что она наплела библиотекаршам, как их обманула. Через неопределенное время одна из них, более пожилая, положила мне руку на лоб проверить температуру и спросила, не хочу ли я пить или сходить в туалет. Я не хотела ничего. Когда парацетамол подействовал и у меня нашлись силы сесть, я оглянулась вокруг и сразу возненавидела их. Эти книги.

Что они себе вообразили? Что могут заменить мне маму?

Карла и Соня, к которым я потом сильно привязалась, вернулись со сборником сказок Базиле. Теперь, вспоминая об этом, я испытываю прилив нежности. Соне было чуть за сорок, она никогда не хотела заводить детей и понятия не имела, как подступиться к ребенку моего возраста; а шестидесятилетняя Карла, которой иногда приходилось сидеть с внуками, страдала ишиасом и прихрамывала. И вдруг на них свалилась я, да еще в разгар работы. Но они не вызвали полицию, а принесли мне книжку сказок.

Я полистала ее с минуту, не зная, что делать: читать я не умела. Картинки были маленькие, буквы – большие и грозные. Закрыла, но вцепилась в нее обеими руками, чтобы не упасть.

Паника – или, точнее, одиночество – очень простое, примитивное состояние. С одной стороны – необъятный, неведомый, угрожающий мир, с другой – малюсенький ты. Без матери никто не может выжить. Эту истину я прочувствовала очень хорошо; от нее у меня в каждом внутреннем органе остались шрамы. А мама с тех пор вошла во вкус.

Удивительно, как она вообще открыла это место. Вероятно, в рекламном листке увидела или услышала от кого-то. Потому что вряд ли когда-нибудь бывала в библиотеке. Думаю, эти разноцветные комнаты с коврами и подушками, с маленькими столиками и стульчиками показались ей идеальным местом для передержки. И платить не нужно: прекрасное решение проблемы. И потому она выдумывала разные предлоги, сочиняла драмы и тихонько сбегала. Карла с Соней наверняка разоблачили ее, но жалели меня и отказались от идеи пожаловаться в социальные службы: раз уж эта странная женщина, похожая больше на девочку, все-таки возвращается и осыпает дочь поцелуями, то, наверное, ее любит.

Мама не каждый раз оставляла меня там. Когда она шла в кафе с подругами, то сажала Никколо за видеоигры, а меня на скамью рядом с собой, и я клялась, скрестив пальцы за спиной, что не буду слушать их разговоры. В магазин и в парикмахерскую мы тоже ходили вместе. Но потом я заболевала или она собиралась куда-то еще, одна или с кем-то, я не знаю. И мы опять парковались у палаццины Пьяченцы.

Если мой брат и сумел как-то спастись, пережить нормально подростковый период, с друзьями и спортом, то лишь благодаря железному здоровью и своему полу. Его привязанность к матери не повлияла на его личность.

В первые месяцы я эти книги даже не открывала.

Проводила утро, глядя в окно на горы: Кресто, Бо, Мукроне и Камино. Ничего, кроме них, у меня взамен не оставалось. Ничего материального. Соня с Карлой, едва у них выдавалась свободная минутка, приходили и садились рядом со мной на большой подушке и показывали буквы. Вот «А», вот «Д», вот «О», вот «С», вот «М». И я потихоньку начала выходить из своей скорлупы.

Я научилась читать, и время полетело, а реальность стала отдаляться. Можно было забыть себя, превращаясь в пирата, людоеда, волшебницу, принцессу. Одиночество отступало: в трудную минуту на помощь всегда приходила какая-нибудь белочка или фея. Теперь, когда мама включала поворотник и парковалась на пьяцце Ламармора, я даже, можно сказать, радовалась.

Я читала и ждала. Часами, годами. Все остальные росли – вытягивалось тело, грубел голос; у одноклассниц начинались менструации. Я же застыла, точно заколдованная. Снаружи во мне ничего не менялось, внутри же происходили поразительные трансформации. Я ни с кем не водила дружбу – только с вымышленными персонажами, которых были сотни. Призрачное существование, сумасшедшая фантазия. Лишь воображаемое происходило на самом деле; лишь за печатными строками был кто-то, кто желал говорить со мной. Вот еще почему, когда я спустя несколько лет впервые увидела Беатриче, то сразу ее узнала. Не снаружи, а изнутри.

Потому что моя мать оставляла меня среди книг.

А ведь я ее любила вообще-то. Я бы все отдала, чтобы остаться безграмотной.

Фактически, чтение стало для меня единственным способом заполнить пустоту, которую я ощущала без нее. Не всякой ли привязанности предшествует пустота?

Нужно будет вернуться к этому вопросу, когда Беа станет известной.

* * *

Так начинается «Прощание с пейзажем» Виславы Шимборской – и обрывается мое детство. Двадцать лет назад, в занимающемся свете дня, в машине с закрытыми окнами, поскольку мир снаружи еще не нагрелся.

Тошнота. Пустота в желудке. Брат на переднем сиденье, свирепо глядящий на дорогу, с Enema of the State в плеере: сторона А, сторона В. Всеобщее молчание. Горы – Кресто, Бо, Мукроне и Камино – с полчаса еще виднелись позади, потом пропали.

Съежившись на заднем сиденье «альфасуда», я понимала, что этот кусочек горной гряды останется там, продолжит свое существование без меня. И не могла это принять. Моя мать насильно отрывала меня от моего пейзажа, а я крепко прижимала к груди «Ложь и чары», которые так и не вернула в библиотеку (и не прочла как положено, лишь начинала несколько раз).

Когда я повернулась и стала глядеть вперед, Биелла уже исчезла из виду. Равнина, разрезанная надвое лентой шоссе, казалась однообразной безжизненной плитой. За окном проносился чужой внешний мир.

Расти – значит терять.

Мама за рулем улыбалась. В районе Овады мы свернули с шоссе на заправку.

– Позавтракаем? – воскликнула мама, заглушая мотор. Такая радостная, словно мы просто на прогулку выехали. – Вам с кремом или с шоколадом? Круассаны?

Никколо распахнул дверцу, выбрался наружу.

– Свой сраный энтузиазм можешь в жопу себе засунуть! – Он грохнул дверью со всей силы.

Потом, за стойкой, мы с ним обменялись долгим взглядом. Пока ели булочки, которые купила мама. А она, забравшись на табурет в своей мини-юбке, жевала жвачку, точно подросток, и все на нее глазели. И без конца смотрелась в зеркальце: только и делала, что доставала его из сумочки, обновляла помаду, поправляла волосы – готовила себя для папы, в общем. Мы с братом сидели такие красные, злобные, что могли в любой момент просто лопнуть.

После еды Никколо придержал меня за руку.

– Я в туалет, – сказал он, обращаясь к маме, но смотрел при этом на меня.

– Я тоже, – подхватила я.

Мы, сбежав вниз по лестнице, зашли в мужской туалет. Никколо пристально взглянул мне в глаза:

– Давай свалим!

– Когда?

– Сейчас.

– А куда?

– Обратно в Биеллу. Будем жить на улице, сейчас лето.

У меня радостно забилось сердце. Вот он, наш шанс.

– Я одолжу палатку, – продолжал брат. – Тепло же. Устроимся поближе к Черво, чтобы можно было мыться.

– Но там вода холодная, это же горная река! – возразила я.

– Да насрать. Там будут рейвы, тусовки, всегда найдем что поесть и покурить. Одни не останемся. А потом в октябре мне стукнет восемнадцать, я пойду работать в «Вавилонию», и ты уже без проблем сможешь жить со мной.

Зашли двое мужчин, посмотрели на нас недобрым взглядом: девчонка, перед ней парень уселся на край раковины, широко расставив ноги, и собирается зажечь сигарету…

– Да, но где? – не отставала я. – Где мы будем жить зимой?

– Вселимся куда-нибудь. В бабушкин дом.

– Без отопления?

– Горелки есть. Будем воду в кастрюлях кипятить.

На секунду – всего на секунду – мне представилось, что это возможно. Перебежать автостраду, ринуться в «Автогриль» на той стороне, попросить водителя какой-нибудь фуры подвезти нас. Жить охотой и рыбалкой в долине Черво. В сентябре въехать в старый бабушкин дом, такой дряхлый, что его невозможно было ни сдать, ни продать; а власти спокойно позволят мне вот так вот жить без присмотра. Между прочим, мне не впервой.

– Ладно, – ответила я.

– Отлично, – отозвался брат и закурил.

– Эй, паренек, – прогремел чей-то голос. – Тут курить нельзя, погаси-ка сигарету.

К нам направлялся мужчина средних лет. Никколо в качестве ответа рассмеялся и выпустил дым ему в лицо. Тот молчать не стал, хотя, наверное, мог бы:

– Ах ты, грубиян! Тебя что, отец вежливости не учил?

Как и всегда, когда нажимали на эту кнопку, Никколо немедленно накрыло. Вошли еще какие-то мужчины, и я отодвинулась подальше. Миллион раз присутствовала при подобных сценах, но так и не привыкла. В какой-то момент наступало время драки, далее – воскресный вечер в участке: вызволение Никколо, задержанного за оскорбления, хранение наркотиков, применение насилия. Глядя на наглое поведение брата и на старания матери, которая лезла на стену, защищая его, я всякий раз испытывала странное ощущение, внизу, между ног: мочевой пузырь словно собирался опорожниться сам, а я им больше не управляла.

Тем утром крики, конечно же, донеслись до первого этажа, потому что прибежало много народу, и мама тоже. Я взглянула на нее и поняла, что план побега у нас на лбу написан. Мама фурией бросилась в самую гущу:

– Отстаньте от моих детей, засранцы!

Мягкие черты ее лица исказились до неузнаваемости.

Стыд за своих домашних я испытывала часто. Словно камень на шее носила, как будто это все моя вина. Год за годом.

Нас попросили удалиться, всех троих. Мы сели в машину: чертыхающийся брат, растрепанная мама и плачущая я. Мама рванула с места на четвертой передаче, на зашкаливающих оборотах, с визжащим сцеплением.

– Дай сюда то, что ты слушал! – потребовала она у Никколо, протянув руку за кассетой. Вставила ее в магнитолу, и заиграла песня, которую я больше никогда не смогу слушать, – All the Small Things[4]Все эти мелочи (англ.)..

Наша семейка, рассекающая по шоссе в «альфасуде», была ничтожней любого ничтожества. Брат достал листок бумаги, зажигалку, курево. Размягчил его над огнем. «Ну, вот мы и перешли все границы», – подумала я. Мама глянула на него искоса, но возмущаться не стала:

– Эти вещи не особенно полезны. Я когда-то так сознание потеряла.

– Давай, попробуй, – протянул ей косяк Никколо.

– С ума сошел? Я же за рулем! – замотала она головой, но сделала одну затяжку. И тут же вторую. Похоже, с «этими вещами» она была знакома гораздо лучше, чем хотела дать нам понять.

– Давай, Эли, затянись тоже, – обернулся ко мне брат.

– Издеваешься? – отозвалась я.

Я даже обычных сигарет ни разу не пробовала.

– Да что тебе сделается? Это же просто косяк!

Я сделала затяжку, закашлялась, и меня чуть не вывернуло. Но в итоге мы стали передавать косяк по кругу и докурили до самого фильтра. Откинувшись на спинку, я со смехом подумала, какие же мы бесполезные существа. Вот врежемся в ограждение – никто и горевать не станет. Ну, может, только о моем брате пожалеют: у него девушка, друзья. Но они все равно в Биелле остались, так что их он уже потерял. Он и в баскетбол свой давно не играл. Собирал сумку, делал вид, будто на спорт идет, а сам за спортзал заворачивал и валялся у маленькой церкви на виа Италия, словно на лугу, покуривая косяк за косяком в компании панков. Ясно, что ничего он уже в жизни не достигнет. Ну а я? Учусь хорошо, могла бы в университет поступить. Но во мне есть какой-то дефект, я никому не нравлюсь. А мама? За пятнадцать лет на рабочем месте своровала несколько тысяч трусов.

Даже он нас любить не будет, подумала я, и не сможет нас спасти. Он означало: Паоло Черрути, преподаватель инженерии программного обеспечения. Это в те времена, когда словосочетание «программное обеспечение» большинству еще ни о чем не говорило.

Мы были слишком счастливы втроем под одним пуховым одеялом в воскресенье, до самого обеда, когда мама прижимала нас к себе, точно маленьких. Опустошая пакеты с попкорном, забрасывая постель крошками, глядя по шесть часов подряд MTV. Счастливы как-то неправильно: никто не предположил бы этого в такой ущербной, проблемной семье. Но теперь, зная, куда нас все это завело, я хочу подчеркнуть, что наше счастье было самое настоящее, не показное. И потому я, сидя на заднем сиденье, сходила с ума от отчаяния, предчувствуя, что нечто смутное и искрящееся, связывавшее нас до сих пор, исчезнет, едва мы приедем в Т.

А потом в Генуе нас поразило море.

Голубой полумесяц на выезде из туннеля.

Море распахнулось навстречу, заполонило все до самого горизонта. Мы пролетели по мосту, которого ныне не существует, в дурмане, в провонявшей гашишем одежде, под Blink-182 в магнитоле, совершенно выпав из реальности. Но море все-таки заставило нас улыбнуться.

Остаток пути мы с Никколо проспали, не волнуясь о том, чем все кончится. Доедем мы или убьемся по дороге, значения не имело.