Онлайн чтение книги Все к лучшему Everything Changes
Глава 8

Обычно, когда я уезжаю от Тамары, мне позарез нужна Хоуп. Я мчусь к ней, как наркоман за дозой метам-фетамина, чтобы удостовериться, что моя реальность ничуть не хуже безумных фантазий, которыми я тешу себя в Тамариной вселенной. Не успев завести машину, я хватаю мобильный, спешу произнести ее имя, услышать ее спокойный, уверенный голос на другом конце, такой реальный и земной, что не остается места сомнению, и снова стать собой. “Хоуп”, – быстро говорю я, попадаю на автоответчик и оставляю сообщение, не сказав, где я, – лишь признаюсь, что скучаю, и прошу перезвонить. Сейчас половина седьмого, а я знаю, что Хоуп сегодня работает допоздна.

Вот так оно и бывает. Ты неторопливо едешь по боковой дороге Генри-Хадсон-паркуэй, темнеет, шоссе заполняют огни проезжающих машин (после аварии ты предпочитаешь обычные улицы скоростным магистралям). Думаешь об одной женщине, стараясь дозвониться до другой, и, несмотря на очевидный избыток женщин, чувствуешь себя одиноким и никому не нужным – и в итоге приезжаешь домой к третьей женщине, и эта женщина – твоя мать. Должно быть, я действовал на автомате, потому что, очнувшись, сразу понял, что совершил огромную ошибку. Где-то в тихом кабинете сидит один-одинешенек какой-нибудь психотерапевт и с тоской поглядывает на дверь, поджидая именно такого пациента.

Мама и Питер живут примерно в полумиле от Тамары, в доме, где я вырос и откуда с церемониями выдворили Норма после происшествия с Анной. На самом деле церемония состоялась спустя несколько дней после его ухода: мать вынесла грязные простыни с места преступления на подъездную дорожку, облила жидкостью для заправки зажигалок и подожгла – прямо под нашим баскетбольным кольцом. Подпалины на бетоне стали нашей контрольной линией и границей площадки.

Пит сгребает листву на лужайке перед домом. Завидев меня, он озаряется улыбкой и машет рукой с неестественным оживлением, которое сразу выдает его состояние.

– Зак, привет! – кричит Питер. – Что нового-интересного?

– Привет, Пит, – отвечаю я, вылезая из машины. – Как жизнь?

– Бьет ключом, и все по голове, – хихикает он. – Крутая тачка.

– Еще бы.

Он бросает грабли и бежит по чуть наклонной дорожке поздороваться со мной, его руки неловко болтаются, как у всех умственно отсталых. Мокрыми губами он чмокает меня в щеку, его щетина мягко царапает мне кожу. Питеру двадцать девять лет, он коренастый, по-своему смышленый и дружелюбный, как щенок. Но каким бы счастливым он ни казался, как бы хорошо ни справлялся с последствиями хромосомной аварии, случившейся при его сотворении, все равно его жизнь несет несомненный отпечаток трагедии. Каждый день для него – как попытка в варежках поиграть на пианино.

– Я соскучился по тебе, – признается он, и меня пронзает чувство вины. Я мысленно даю себе слово, что буду чаще звонить и непременно приеду как-нибудь в воскресенье, чтобы с ним пообщаться. Невозможно любить умственно отсталого, не испытывая чувства вины.

– Я тоже по тебе соскучился, – отвечаю я, обнимаю его за плечи, и мы шагаем по лужайке к дому. – Поэтому и приехал тебя проведать.

– Как дела у Хоуп? – спрашивает он.

– Отлично. Она передавала тебе привет.

– Ты тоже передавай ей привет.

– Непременно.

Свежий ветер холодит мне щеку, забирается под коричневый замшевый пиджак, под резиновой подошвой ботинок хрустят разноцветные сухие листья, и на мгновение я верю в то, что все будет хорошо, что возможности мои безграничны. Осенью со мной такое бывает.

Мама на кухне, моет тарелки в раковине. У нее отличная посудомоечная машина, но, если бы она ею пользовалась, жертва, приносимая ради Питера, была бы неполной, так что об этом и речи быть не может. Одной заботы о нем маме всегда было недостаточно. За эти годы она развила и отточила комплекс мученицы. Ей мало просто делать свою работу: нужно непременно жертвовать собой. Я был слишком мал тогда и не помню, появилась ли у нее эта черта до или после окончательного отцова грехопадения, стала ли она причиной или следствием их супружеских неурядиц, но именно из-за нее после развода мама осталась одна. Наверное, это своего рода защитный механизм или дурно понятая дзенская покорность судьбе – не знаю. Я последний, кто может судить о чужих тараканах. Скажем так: Лила Кинг – не самый жизнерадостный человек в мире. Мой брат Мэтт написал о ней песню “Святая мать”.

Стройная, в джинсах, с крашеными светлыми волосами, со спины мать кажется гораздо моложе. Но когда она оборачивается ко мне с привычным выражением усталой обреченности на лице, я замечаю морщины под глазами, расплывшийся подбородок и поджатые губы. Мне хочется обнять ее, рассмешить, чтобы она улыбнулась, и одновременно усилием воли я подавляю порыв сбежать с этой мрачной кухни, оклеенной обоями цвета авокадо, которые я помню с детства, и никогда не возвращаться. Встречи с мамой так на меня действуют.

– Зак, – произносит она.

– Привет, мам.

Она поворачивается спиной к раковине и театрально разводит руки в резиновых перчатках, а я наклоняюсь поцеловать ее в щеку.

– Что ты здесь делаешь?

– Так, был по соседству, – отвечаю я.

Мама впивается в меня взглядом.

– Что случилось?

– Ничего.

– Это не ответ. В чем дело?

Тут надо пояснить, что Лила вовсе не образец материнской интуиции. Ее вопрос не значит, что она моментально заподозрила, как какая-нибудь клуша, будто с ее старшим и (по крайней мере, на первый взгляд) наименее невезучим сыном что-то стряслось. Ее средний сын родился умственно отсталым из-за случайного сбоя в хромосомах, а муж трахал свою секретаршу прямо на супружеском ложе, так что мать живет с непоколебимым убеждением, что ничего хорошего от Бога ей ждать не приходится. Обычные люди здороваются, а Лила Кинг вместо “привет” говорит “Что случилось?”

– Все в порядке, мам. Так, проезжал мимо.

– Это из-за Хоуп?

– Что из-за Хоуп?

– Ты же не боишься, правда? Потому что это вполне естественно.

– Мам!

– Я просто спросила.

Она хмурится и пожимает плечами. У эскимосов сотни названий снега; моя мать знает тысячи способов нахмуриться и пожать плечами. Она может уроки давать.

Моя приближающаяся свадьба вызывает у мамы священный трепет. Она почти никуда не ходит, и это событие разбудило ее до сей поры дремавшее тщеславие. Я знаю, что она вырезает из модных журналов страницы с фотографиями платьев, причесок, макияжа и уже собрала целый каталог вариантов. Якобы не хочет, чтобы мне пришлось за нее краснеть, но мы оба понимаем, что это враки. После моей помолвки она успела побывать у стоматолога и отбелила зубы, снова начала носить контактные линзы и перепробовала несколько оттенков светлой краски для волос. Мне бы не хотелось обсуждать мать как женщину, но она по-прежнему красива, стройна, с хорошей фигурой и голубыми глазами, и обычный шестидесятилетний мужчина едва ли бросил бы ее только из-за того, что она ест печенье в постели.

Маме хочется на свадьбе быть красивой, танцевать, смеяться и нравиться мужчинам, как когда-то, сто лет тому назад. Мне бы радоваться тому, что эти желания в ней по-прежнему живы; я же вместо этого испытываю грусть и чувство вины, как будто она позволила себе лишь ненадолго заглянуть в тот мир, где могла бы жить, если бы давным-давно не похоронила себя заживо.

– Есть хочешь? – спрашивает она меня.

– Нет, спасибо, – отказываюсь я и поглядываю на дверь, размышляя, как бы половчее смыться.

– У нас спагетти с фрикадельками, – сообщает Питер, плюхнувшись на стул.

– Я уже поел.

– Ты был у Тамары? – интересуется мать.

– Ага.

Мама не скрывает своего неодобрения. Она убеждена, что мне совершенно ни к чему общаться с вдовой Раэля, что ничего хорошего из этого не выйдет, но, к счастью, мама не любит говорить со мной о его смерти, так что мы просто обходим эту тему молчанием.

– Тамара очень секси! – восторженно произносит Питер.

– Не распускай язык, – говорит мать.

– Но это правда, – настаивает он. – Ей об задницу монетку кинь – отскочит.

– Хватит! – отрезает Лила.

– Да ладно, мам, – успокаиваю я, – Питер просто повторяет чужие слова. Он даже не знает, что это значит. – Но я-то знаю, и у меня не сразу получается отогнать образ обнаженной Тамариной задницы.

– Это значит, что она крепкая, – поясняет Пит, и мы оба разражаемся хохотом, а мама раздраженно вздыхает.

– Мне пора, – сообщаю я.

– Но ты же только что пришел, – хнычет Пит.

– Твой брат очень занят.

Это сказано Питеру, но нацелено в меня – не в бровь, а в глаз.

– Мэтт сегодня играет в “Кеннис Кастэуэйс”, – говорю я. – Хотите, сходим?

Вообще-то я приглашал их скорее для проформы, но внезапно понял, что говорю совершенно искренне, и мне ужасно хочется, чтобы они поехали, чтобы святая мать надела платье, накрасилась, они с Питером втиснулись в крошечный “лексус” Джеда, и мы втроем отправились в город, как семья из телесериала. Я бы опустил верх кабриолета, мама смеялась бы тому, что волосы лезут в лицо, а Пит закрыл бы глаза и подставил лицо ветру, и мы бы подпевали какому-нибудь старому рок-хиту по радио, и я – хвала скорости и открытому воздуху – наконец смог бы любить их обоих, не задыхаясь. Но я сразу понимаю, что этому никогда не бывать. Последнее, что мама сделала под влиянием порыва, – двадцать лет назад сожгла постельное белье мужа, а Питер боится толпы и от страха начинает капризничать и ломаться.

– Передавай Мэтту привет, – просит брат.

– Непременно, – обещаю я.

– Я положу ему фрикаделек, – говорит мама. – А то он совсем худой, кожа да кости.

На прощанье я целую ее в щеку. Мама обнимает меня, нежно ерошит мне волосы.

– Ты какой-то не такой, – глядя мне в глаза, мягко произносит она.

– Ты тоже.

Она кивает и кривит губы в виноватой улыбке:

– Я могу привести сотню уважительных причин, – отвечает мама. – А ты?

Я качаю головой.

– Мам, все в порядке, правда, – заверяю я. – Не волнуйся.

Она целует меня в щеку и наконец-то отпускает.

– Приходится, – парирует она. – Что мне еще остается?

Пит выходит со мной в темноту на крыльцо и просит дать ему порулить. Я сажусь на переднее сиденье. Он медленно везет нас по району, сжимая руль, как примерный ученик – левая рука на десяти, правая на двух, – заранее включает поворотник, и лицо его в тусклом свете приборной панели восторженно и серьезно. Внезапно меня охватывает прилив нежности к брату, и я в который раз клянусь себе, что устрою жизнь таким образом, чтобы заботиться о Питере и дарить ему все незатейливые радости, которые, в его бесхитростном представлении, в сумме составляют счастье. Для Питера, в отличие от обычного человека, это понятие скорее количественное, а значит, как показывает мой опыт, осчастливить его гораздо проще.

– Сатч иногда дает мне порулить.

– Сатч Боуэн?

– Ага.

– Зачем ты водишься с этим придурком?

Сатч Боуэн, на год старше меня, – кошмар нашего детства. Его постоянно выгоняли из школы за драки и наркоту, в конце концов он вообще бросил учебу. Отчего-то ему нравился Пит. Сатч находил извращенное удовольствие в том, чтобы прилюдно командовать моим братом: то подговорит его попить воды из унитаза в торговом центре, то попросит снять штаны и станцевать в пиццерии. А Пит, всегда готовый всем угодить, воспринимал внимание к себе как симпатию и с радостью исполнял приказы Сатча, который называл его “своим маленьким другом”. Мне частенько случалось пускать в ход кулаки, чтобы защитить Пита от нападок сверстников, но про Сатча говорили, что он носит с собой пружинный нож и даже пускал его в дело, поэтому всякий раз, как доходило до драки, я отступал. Уже в колледже я слышал, что Сатча несколько раз забирала полиция и он, чтобы его не посадили, пошел служить в морскую пехоту.

– Сатч хороший.

– Пит, – я оборачиваюсь к нему лицом. – Сатч подонок. Лучше держись от него подальше.

– Он мой друг. Он делает мне скидку в хозяйственном. Иногда дает порулить. Вот и все.

– Вспомни, как мы от него натерпелись в детстве.

– Он изменился, – уверяет Пит.

– Пообещай мне, что не дашь себя в обиду.

Пит поворачивается ко мне.

– Может, я и отсталый, – говорит он. – Но не идиот.

– Следи за дорогой, Пит, – отвечаю я, показывая на лобовое стекло. – Я знаю, что ты не идиот. Но я твой старший брат и должен о тебе заботиться.

Пит без объяснений догадался припарковаться у соседнего дома, чтобы мать не увидела.

– Я знаю, Зак, – кивает он, – я тебя люблю.

– Я тоже тебя люблю, – признаюсь я. Он единственный из мужчин, кому я способен сказать такое. – Можешь катать меня, когда захочешь.

– По шоссе?

– Не зарывайся.

– Ха! – смеется Питер и хлопает ладонью по рулю. Я тянусь к ручке двери, и тут он спрашивает: – Ты скучаешь по Раэлю?

Я откидываюсь на сиденье и с любопытством смотрю на брата.

– Ага, – отвечаю я. – Иногда.

– Я тоже, – соглашается Пит. – Он всегда был так добр ко мне. Не обращался со мной, как с отсталым.

– Он тебя очень любил.

– Тамара пекла мне печенье.

– Испечет еще, – обещаю я. – Просто ей пока не хочется ничего печь, понимаешь?

– Понимаю, – Пит опускает взгляд на колени. – Мне так хотелось, чтобы мы с тобой всегда жили с Раэлем и Тамарой. Вчетвером.

Я чувствую, как к горлу подкатывает ком.

– Было бы здорово, – говорю я, хотя его слова причиняют мне боль, которой я и представить себе не мог.

Пит поднимает на меня глаза.

– Завтра после работы у нас будет инвентаризация, – весело произносит он. – Получу лишние тридцать долларов.

– Отлично. – Всегда завидовал способности Пита моментально переключаться. Он работает на складе в “Ножках-крошках”, детском обувном магазине на Джонсон-авеню. – Ты ведь там уже не первый год, да?

– Четыре года, – с гордостью заявляет он. – Мистер Брис говорит, что я незаменим.

– Потому он и платит тебе кучу денег.

– Ха!

– Ну все, Пит, до встречи.

– До субботы.

– Почему до субботы?

– У тебя же помолвка, балда.

– Ах да, точно. – На минуту я забыл об этом.

Я провожаю глазами Пита, неуклюже семенящего по лужайке, и у меня сводит нутро от мучительной любви, которую я испытываю только к нему. Я чувствую, как слезы наворачиваются на глаза, и только тогда успокаиваюсь.

На станции Саноко я выбрасываю судок с тефтелями в урну, и тут у меня звонит телефон. По определившемуся номеру я понимаю, что это Крейг Ходжес, которому явно не терпится узнать, удалось ли мне решить проблему “Найк”. Он не оставит меня в покое, пока не добьется своего. Мне пока нечего ему сообщить, поэтому я не беру трубку. Крейг мог бы и сам догадаться, что у меня, скорее всего, еще нет новостей, поскольку в Китае сейчас раннее утро, но на такие мелочи ему плевать. Как и всем нам, ему отчаянно хочется услышать: что бы ни случилось, все будет хорошо.