Онлайн чтение книги Физиология брака
ВВЕДЕНИЕ

Следовательно, брак, подобно всем земным вещам, подвержен постепенному совершенствованию.

Эти слова, произнесенные Наполеоном[3] Эти слова, произнесенные Наполеоном... — Бальзак цитирует их по книге графа Антуана Клера Тибодо (1765—1854) «Записки о Консульстве» (1827), сведя в один монолог реплики Наполеона и его приближенного Ж.-Э.-М. Порталиса, участвовавшего в составлении Гражданского кодекса (1804), названного позднее «Кодексом Наполеона». перед Государственным советом при обсуждении Гражданского кодекса, глубоко поразили автора этой книги и, быть может, невзначай подсказали ему идею сочинения, которое он сегодня выносит на суд публики. Дело в том, что в юности ему довелось изучать французское право[4] ...в юности ему довелось изучать французское право... — Бальзак в сентябре 1816 г. поступил клерком в контору стряпчего Ж.-Б. Гийоне-Мервиля, а в ноябре того же года записался студентом на факультет права парижского университета, где учился до июня 1819 г., когда сдал первый экзамен на степень бакалавра. Однако в то же самое время он объявил родителям о намерении бросить юриспруденцию и заняться литературой., и слово «адюльтер» произвело на него действие поразительное. Столь часто встречающееся в кодексе, слово это являлось воображению автора в самом мрачном окружении. Слезы, Позор, Вражда, Ужас, Тайные Преступления, Кровавые Войны, Осиротевшие Семьи, Горе — вот та свита, которая вставала перед внутренним взором автора, стоило ему прочесть сакраментальное слово АДЮЛЬТЕР![5] ...сакраментальное слово АДЮЛЬТЕР! — Бальзак на собственном опыте успел познать стоящую за этим словом реальность, причем познать с двух совершенно противоположных сторон: с одной стороны, мать его была неверна отцу, и плодом одной из ее измен стал младший брат Бальзака Анри, которого мать баловала и явственно предпочитала остальным детям: Оноре и двум его сестрам Лоре и Лорансе: с другой стороны, любовницей двадцатитрехлетнего холостяка Оноре де Бальзака с 1822 г. была сорокапятилетняя Лора де Берни, замужняя женщина, мать девяти детей, весьма несчастливая в законном браке. Взгляды Бальзака на брак как общественное установление с годами менялись; если в «Физиологии», на словах декларируя его священность, он исподтишка то и дело посмеивается над его условностью и непрочностью, то впоследствии мысль, что крепкая семья — священная основа общества, сделалась центром бальзаковской философии. В «Предисловии к «Человеческой комедии» (1842) Бальзак писал: «Я рассматриваю как подлинную основу Общества семью, а не индивид» и ссылался на прославленного философа-традиционалиста Луи де Бональда (1754—1840), в чьих теориях крепкая патриархальная семья представляется «прототипом» идеально устроенного государства. Позднее, получив доступ в самые изысканные светские гостиные, автор заметил, что суровость брачного законодательства весьма часто смягчается там Адюльтером. Он обнаружил, что число несчастливых семей существенно превосходит число семей счастливых. Наконец, он, кажется, первым обратил внимание на то, что из всех наук наука о Браке — наименее разработанная. Однако то было наблюдение юноши, которое, как нередко случается, затерялось в череде его беспорядочных мыслей, подобно тому как тонет камень, брошенный в воду. Впрочем, невольно автор продолжал наблюдать свет; так в его воображении сложился целый рой более или менее верных представлений о природе брачных обычаев. Законы созревания книг в душах их авторов, быть может, не менее таинственны, нежели законы произрастания трюфелей[6] ...законы произрастания трюфелей... — Реминисценция из Брийа-Саварена, который в «Физиологии вкуса» сообщал, что тайна происхождения этих грибов (которым в XVIII веке приписывали возбуждающее действие) не раскрыта. на благоуханных перигорских равнинах. Из первоначального священного ужаса, вызванного в сердце автора АДЮЛЬТЕРОМ, из делавшихся им по легкомыслию наблюдений родился в одно прекрасное утро замысел — весьма незначительный, но впитавший в себя некоторые идеи автора. То была насмешка над браком: двое супругов влюблялись друг в друга через двадцать семь лет после свадьбы.

Автор извлек немалое удовольствие из сочинения маленького брачного памфлета и целую неделю с наслаждением заносил на бумагу бесчисленные мысли, связанные с этой невинной эпиграммой, — мысли невольные и нежданные. Высшие соображения положили конец этому плетению словес. Покорный им, автор возвратился к привычному существованию беззаботного ленивца. Однако первый опыт забавных изысканий не прошел даром, и семя, зароненное в ниву авторского ума, дало всходы: каждая фраза осужденного сочинения пустила корни и уподобилась ветке дерева, которая, если оставить ее зимним вечером на песке, покрывается наутро затейливыми белыми узорами[7] ...покрывается наутро затейливыми белыми узорами... — Реминисценция из книги Стендаля «О любви» (1822, гл. 2), откуда Бальзак заимствовал не только этот образ, но и многие важные для концепции «Физиологии» мысли (прежде всего, о воспитании девушек — см. ниже Размышление VI). У Стендаля образ ветки, покрывающейся кристаллами, символизирует определенную стадию в возникновении любви, «кристаллизацией» Стендаль называет «особую деятельность ума, который из всего, с чем он сталкивается, извлекает открытие, что любимый предмет обладает новыми совершенствами». Таким образом, стендалевское рождение любви Бальзак уподобляет рождению своей книги о любви, а точнее, о браке., какие умеет рисовать причудник-мороз. Таким образом, набросок продолжил свое существование и дал жизнь множеству нравственных ответвлений. Словно полип, он размножался без посторонней помощи. Впечатления молодости, мысли, приходящие поневоле в обществе докучных особ, отзывались в незначительнейших ощущениях последующих лет. Более того, все это множество идей упорядочилось, ожило, едва ли не обрело человеческий облик и отправилось скитаться по тем фантастическим краям, куда душа любит отпускать свое безрассудное потомство. Чем бы автор ни занимался, в душе его всегда звучал некий голос, отпускавший самые язвительные замечания по адресу прелестнейших светских дам, танцевавших, болтавших или смеявшихся на его глазах. Как Мефистофель представлял Фаусту жуткие фигуры, собравшиеся на Брокене, так некий демон, казалось, бесцеремонно хватал автора за плечо в разгар бала и шептал: «Видишь эту обольстительную улыбку? Это улыбка ненависти». Порой демон красовался, словно капитан из старинных комедий Арди[8] Арди Александр (ок. 1570 — ок. 1632) — французский драматург, автор нескольких сотен трагедий и трагикомедий, «неправильных» с точки зрения теории классицизма.. Он кутался в расшитый пурпурный плащ и хвастал ветхой мишурой и лохмотьями былой славы, пытаясь убедить автора, что они блестят, как новенькие. Порой он разражался громким и заразительным раблезианским смехом и выводил на стенах домов слово, являющееся достойной парой прославленному «Тринк!»[9] ...прославленному «Тринк!»... — Реминисценция из Рабле («Гаргантюа и Пантагрюэль», кн. V, гл. 44) — автора, который, наряду со Стерном, оказал на сочинителя «Физиологии брака», пожалуй, самое большое воздействие. — единственному прорицанию, которого удалось добиться от Божественной бутылки. Порой этот литературный Трильби[10] Трильби — домовой, персонаж одноименной повести Шарля Нодье (1822); у Нодье, впрочем, главной чертой Трильби является не столько его лукавство, сколько его любовь к земной женщине, красавице Дженни. усаживался на кипу книг и лукаво указывал своими крючковатыми пальцами на два желтых тома[11] ...два желтых тома... — Первое, двухтомное издание «Физиологии брака» в самом деле вышло в желтых обложках., заглавие которых ослепляло взоры; когда же демону наконец удавалось привлечь к себе внимание автора, он принимался твердить отчетливо и пронзительно, словно перебирая лады гармоники: «ФИЗИОЛОГИЯ БРАКА!» Но чаще всего он являлся автору под вечер, перед сном. Нежный, словно фея, он пытался убаюкать душу порабощенного им смертного нежными речами. Столь же насмешливый, сколь и пленительный, гибкий, как женщина, и кровожадный, как тигр, он не умел ласкать, не царапая; дружба его была опаснее его ненависти. Однажды ночью он пустил в ход все свои чары, а под конец прибегнул к последнему доказательству. Он явился и сел на край постели, словно влюбленная дева, которая поначалу хранит молчание и только смотрит на обожаемого юношу горящими глазами, но в конце концов не выдерживает и изливает ему свои чувства. «Вот, — сказал он, — описание костюма, позволяющего гулять по поверхности Сены, не замочив ног. А вот — сообщение Института[12] Институт — так называлась основанная в 1795 г. совокупность нескольких Академий: Французской академии, Академии надписей и изящной словесности, Академии наук, Академии художеств (пятая — Академия нравственных и политических наук — была создана через три года после выхода «Физиологии брака»). об одежде, позволяющей проходить сквозь пламя, не обжегшись. Неужели ты не сумеешь изобрести средство, защищающее брак от холода и зноя? Слушай! Мне известны «Искусство хранить пищевые продукты», «Искусство класть камины, которые не дымят», «Искусство отливать превосходные мортиры», «Искусство повязывать галстук», «Искусство резать мясо»[13] «Искусство хранить пищевые продукты»... «Искусство резать мясо». — Мода на подобные сочинения не угасла и к началу 1840-х гг.; так, журналист Альфонс Kapp в своем сатирическом ежемесячнике «Осы» иронизировал над неким господином Мальданом, автором «Искусства выращивать кроликов и получать с этого 3000 франков дохода», а также «Искусства внушать женщинам любовь и верного способа сделать их счастливыми на всю жизнь». Скверно только то, замечал Kapp, что первое «Искусство» вышло уже восемью изданиями, тогда как второе удостоилось всего двух (Осы. Ноябрь 1842). Что же касается шутовских «физиологии», мода на которые в 1840-е гг. решительно вытеснила моду на кодексы, то их в этот период выходило так много, что библиографический список их занимает несколько десятков страниц; из печати в 1840—1845 гг. вышли физиологии курильщика, содержанки, любовной записки, национального гвардейца, шампанского вина, депутата, церковной крысы, зонтика, перчатки, ростовщика и проч. и проч..

В одну минуту он назвал автору такое множество заглавий, что тот едва не лишился чувств.

— Эти мириады книг нашли своих читателей, — продолжал демон, — хотя далеко не всякий строит дома и видит цель жизни в еде, далеко не всякий обладает галстуком и камином, меж тем в брак вступают очень многие!.. Да что там говорить, гляди!..

Он указал рукою вдаль, и взорам автора предстал океан, где качались на волнах все книги, напечатанные в недавнее время. Подпрыгивали томики в восемнадцатую долю листа, булькнув, уходили на дно тома ин-октаво, всплывавшие наверх с огромным трудом, ибо кругом кишели, образуя воздушную пену, книжонки в двенадцатую и тридцать вторую долю листа[14] ...томики в восемнадцатую долю... ин-октаво... в двенадцатую и тридцать вторую долю листа. — Форматы имели определенную репутацию; двенадцатая доля листа была закреплена за романами, тридцать вторая — за «кодексами» и тому подобной продукцией; ин-октаво (в котором, кстати, и вышло первое издание «Физиологии») считался форматом, приличествующим серьезной литературе.. Свирепые волны терзали журналистов, наборщиков, подмастерьев, посыльных из типографий, чьи головы торчали из воды вперемешку с книгами. Туда-сюда сновали несколько челноков с людьми, которые выуживали из воды некоторые книги и отвозили их на берег высокому надменному мужчине в черном платье, сухощавому и неприступному: он воплощал в себе книгопродавцев и публику. Демон указал пальцем на расцвеченный всеми флагами челн, мчащийся вперед на всех парусах и украшенный вместо флага афишкой; сардонически засмеявшись, он прочел пронзительным голосом: «ФИЗИОЛОГИЯ БРАКА».

Затем автор влюбился, и дьявол оставил его в покое, ибо, проникни он в жилище, где поселилась женщина, ему пришлось бы иметь дело с чересчур сильным противником. Несколько лет протекли в мучениях, причиняемых одной лишь любовью, и автор счел было, что вышиб клин клином. Но как-то вечером в одной из парижских гостиных, подойдя к горстке людей, собравшихся в кружок подле камина, он услышал рассказанный замогильным голосом анекдот следующего содержания:

«В бытность мою в Генте там произошел следующий случай. Некая дама, уже десять лет вдовевшая, лежала на смертном одре. Трое родственников, притязавших на ее наследство, ожидали последнего вздоха больной и ни на шаг не отходили от ее постели, опасаясь, как бы она не отписала все свое состояние тамошнему бегинскому монастырю. Больная хранила молчание; казалось, она спит, и смерть медленно завладевала ее бледным онемелым лицом. Представляете ли вы эту картину: трое родственников зимней ночью бодрствуют в молчании возле постели больной? Сиделка качает головой, а врач, с тревогой сознавая, что спасения нет, одной рукой берется за шляпу, а другой делает родственникам знак, как бы говорящий: «Мои услуги вам больше не потребуются». В торжественной тишине слышно, как за окном глухо завывает вьюга и хлопают на ветру ставни. Дабы свет не резал глаза умирающей, самый молодой из наследников прикрыл стоящую у постели свечу, так что ложе умирающей тонуло в полумраке, а лицо желтело на подушке, словно слабо позолоченная фигура Христа на потускневшем серебряном распятии. Итак, темную комнату, где должна была произойти развязка драмы, освещало лишь зыбкое голубоватое пламя искрящегося очага. Ускорила развязку головешка, внезапно скатившаяся на пол. Услыхав ее стук, больная внезапно садится на постели и раскрывает глаза, горящие, как у кошки; все, кто был в комнате, взирают на нее с изумлением. Она пристально смотрит на катящуюся головешку, а затем, прежде чем родные успевают опомниться, в каком-то нервическом припадке вскакивает с кровати, хватает щипцы и швыряет головешку обратно в камин. Тут сиделка, врач, наследники бросаются к больной, подхватывают ее под руки, опускают на постель, подкладывают ей под голову подушку; не проходит и десяти минут, как она умирает, так и не оторвав глаз от того кусочка паркета, куда упала головешка. Не успела графиня Ван-Острум испустить дух, как трое наследников недоверчиво взглянули друг на друга и, напрочь забыв о тетушке, впились глазами в таинственную половицу. Наследники были бельгийцы, а значит, умели мгновенно подсчитывать свои выгоды. Обменявшись шепотом несколькими словами, они условились, что ни один из них не покинет теткиной спальни. Лакея послали за плотником. Как трепетали три родственные души, когда их обладатели, склонившись над роскошным паркетом, следили за действиями мальчишки-подмастерья, вонзившего в дерево свою стамеску. Половица треснула. «Тетушка шевельнулась!» — вскрикнул самый юный из наследников. «Нет, это просто игра света», — отвечал самый старший, приглядывавший разом и за кладом, и за покойницей. Безутешные родственники обнаружили под паркетом, точно в том месте, куда упала головешка, некий предмет, тщательно скрытый слоем гипса. «Действуйте!..» — сказал старший наследник. Стамеска подмастерья поддела гипс, и на свет божий явился человеческий череп, в котором — не помню уж, по каким приметам, наследники узнали графа, скончавшегося, как было известно всему городу, на острове Ява и горячо оплаканного скорбной вдовой».

Рассказчик, поведавший нам эту старую историю, был высокий и сухощавый брюнет с рыжеватыми глазами, в котором автору почудилось отдаленное сходство с тем демоном, что некогда так сильно терзал его, однако раздвоенных копыт у незнакомца не имелось. Внезапно слух автора поразило слово АДЮЛЬТЕР, а перед его внутренним взором предстал весь тот зловещий кортеж, что сопровождал в прежние времена эти знаменательные слоги.

С тех пор призраки ненаписанного сочинения вновь принялись неотступно преследовать автора; не было в его жизни поры, когда бы ему так досаждали вздорные мысли о роковом предмете этой книги. Впрочем, он мужественно противился демону, хотя тот увязывал самые незначительные события жизни автора с этим неведомым творением и, уподобляясь таможенному чиновнику, ставил повсюду свою шутовскую печать.

Несколько дней спустя автору довелось беседовать с двумя очаровательными особами женского пола[15] ...с двумя очаровательными особами женского пола. — Прототип второй дамы до сих пор остается неразгаданным (возможно, Бальзак и не имел в этом случае в виду реального лица), в первой же легко угадывается герцогиня Лора д'Абрантес (урожд. Пермон, 1784—1838), вдова наполеоновского генерала, покончившего с собою в 1813 г., которая в середине 1820-х гг. стала любовницей Бальзака, ввела его во многие парижские салоны и щедро делилась с ним своей житейской опытностью и воспоминаниями.. Первая была некогда одной из самых добросердечных и остроумных дам при дворе Наполеона. Достигнув при Империи весьма высокого положения, она с наступлением Реставрации потеряла все, что имела, и зажила отшельницей. Вторая, юная и прекрасная, пользовалась в пору нашей беседы огромным успехом в парижском свете. Они дружили, ибо первой исполнилось сорок, второй — двадцать два, и они редко оказывались соперницами. Одну из дам присутствие автора ничуть не смущало, другая угадала его намерения, поэтому они с полной откровенностью продолжали при нем обсуждать свои женские дела.

— Замечали ли вы, дорогая моя, что женщины, как правило, влюбляются только в глупцов?

— Что вы говорите, герцогиня! Отчего же в таком случае они вечно питают отвращение к своим мужьям?

(«Да ведь это сущее тиранство! — подумал автор. — Теперь, стало быть, дьявол нацепил чепец?»)

— Нет, моя дорогая, я не шучу, — продолжала герцогиня, — больше того, хладнокровно вглядываясь в тех мужчин, с которыми зналась некогда я сама, я содрогаюсь. Ум всегда ранит нас своим блеском, человек остроумный пугает нас, если же человек этот горд, он не станет нас ревновать, а значит, не сумеет нам понравиться. Наконец, нам, пожалуй, доставляет большее удовольствие возвышать мужчину до себя, нежели самим подниматься до него... Человек талантливый разделит с нами свои победы, зато глупец доставит нам наслаждение, поэтому нам приятнее слышать, как о нашем избраннике говорят: «До чего красив!» — нежели знать, что его избрали в Академию.

— Довольно, герцогиня! Вы меня пугаете.

Перебрав всех любовников, сведших с ума ее знакомых дам, юная кокетка не обнаружила среди них ни одного умного человека.

— Однако, клянусь добродетелью, — сказала она, — их мужья — люди куда более достойные...

— Но ведь они мужья! — важно ответствовала герцогиня.

— Неужели, — спросил автор, — все французские мужья обречены на столь жалкую участь?

— Разумеется, — засмеялась герцогиня. — И ярость, какую испытывают иные дамы против своих товарок, имевших счастливое несчастье завести любовника, доказывает, как тяготит бедняжек их целомудрие. Одна уже давно сделалась бы Лаисой[16] Лаиса — имя многих греческих куртизанок., не останавливай ее страх перед дьяволом, другая добродетельна исключительно благодаря своей бесчувственности, третья — из-за глупости ее первого любовника, четвертая...

Автор пресек этот поток разоблачений, сообщив дамам свою навязчивую идею касательно книги о браке; дамы улыбнулись и обещали ему не скупиться на советы. Та, что помоложе, весело внесла свой первый пай, посулив доказать математически, что женщины безупречной добродетели возможны лишь в теории.

Вернувшись домой, автор сказал своему демону: «Приди! Я готов. Заключим договор!» Демон не явился.

Знакомя вас с биографией собственного сочинения, автор руководствуется отнюдь не мелким тщеславием. Он излагает факты, достойные послужить вкладом в историю человеческой мысли и способные, без сомнения, прояснить суть самой книги. Некоторым анатомам мысли, быть может, небесполезно узнать, что душа — женщина. Поэтому, пока автор запрещал себе думать о книге, которую ему предстояло написать, фрагменты ее являлись ему повсюду. Одну страницу находил он у постели больного, другую — на канапе в будуаре. Взгляды женщин, уносящихся в вихре вальса, подсказывали ему новые идеи, жест или слово питали его высокомерный ум. Но в тот день, когда он сказал себе: «Что ж! Я напишу это сочинение, которое меня преследует!..» — все исчезло; подобно трем бельгийцам, на месте клада автор обнаружил скелет.

На смену демону-искусителю явилась особа кроткая и бледная, добродушная и обходительная, остерегающаяся прибегать к болезненным уколам критики. Она была щедрее на слова, нежели на мысли, и, кажется, боялась шума. Быть может, то был гений, вдохновляющий почтенных депутатов центра.

— Не лучше ли, — говорила она, — оставить вещи, как они есть? Разве все обстоит так уж скверно? В брак следует верить так же свято, как в бессмертие души, а уж ваша-то книга наверняка не послужит прославлению семейного счастья. Вдобавок вы, того и гляди, станете судить о семейной жизни на примере тысячи парижских супружеских пар, а ведь они — не что иное, как исключения. Быть может, вы встретите мужей, согласных предать в вашу власть своих жен, но ни один сын не согласится предать вам свою мать... Найдутся люди, которые, оскорбившись вашими взглядами, заподозрят вас в безнравственности и злонамеренности.[17] ...заподозрят вас в безнравственности и злонамеренности. — Французский комментатор приводит цитату из католического «Цензурного бюллетеня» от июня 1843 г., где «Физиология» именуется «грязным памфлетом против брака», чтение которого «должно быть строго запрещено всем сословиям, в первую же голову молодым людям и женщинам»; о репутации бальзаковской книги дает представление и сцена в светской гостиной, запечатленная в неоконченном отрывке Пушкина «Мы проводили вечер на даче...»; здесь чопорная гостья-вдова просит не рассказывать неблагопристойную историю, а хозяйка дома отвечает с нетерпением: «Полноте. Qui est-ce donс que l'on trompe ici? (Кого здесь дурачат? — фр. ) Вчера мы смотрели Antony (драма А. Дюма), а вон там у меня на камине валяется La Physiologie du mariage (Физиология брака. — фр. ). Неблагопристойно! Нашли чем нас пугать!» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 т. Л., 1978. Т. VI. С. 405). Одним словом, касаться общественных язв дозволено только королям или, по крайней мере, первым консулам.

Хотя Разум явился автору в приятнейшем из обличий, автор не внял его советам; ведь вдалеке сумасбродство размахивало гремушкой Панурга, и автору очень хотелось завладеть ею; однако когда он за нее взялся, оказалось, что она тяжелее палицы Геркулеса; к тому же по воле медонского кюре[18] Медонский кюре — Рабле; Панург — персонаж «Гаргантюа и Пантагрюля», шутник и насмешник. юноше, ценящему хорошие перчатки куда выше хорошей книги, доступ к этой гремушке заказан.

— Кончен ли ваш труд? — спросила у автора та из двух его сообщниц, что помоложе.

— Увы, сударыня, вознаградите ли вы меня за все те проклятия, какие он навлечет на мою голову? — Она жестом выразила сомнение, к которому автор отнесся весьма беспечно.

— Неужели вы колеблетесь? — продолжала она. — Опубликуйте то, что написали, не бойтесь. Нынче в книгах покрой ценится куда выше материи.

Хотя автор был не более чем секретарем двух дам, все же, приводя в порядок их наблюдения, он потратил немало сил. Для создания книги о браке предстояло, пожалуй, сделать одну-единственную вещь — собрать воедино то, о чем все думают, но никто не говорит; однако, завершив подобный труд, человек, думающий, как все, рискует не понравиться никому! Впрочем, эклектизм нашего труда, возможно, спасет его. Насмешничая, автор попытался сообщить читателям несколько утешительных идей. Он неустанно тщился отыскать в человеческой душе неведомые струны. Отстаивая интересы самые материальные, оценивая или осуждая их, он, быть может, указал людям не один источник умственных наслаждений. Однако автор не настолько глуп и самонадеян, чтобы утверждать, будто все его шутки равно изысканны; просто-напросто, уповая на многообразие умов, он рассчитывает снискать столько же порицаний, сколько и похвал. Предмет его рассуждений настолько серьезен, что он постоянно старался анекдотизировать[19] Анекдотизировать — Бальзак употребляет неологизм (anecdoter), по-видимому, изобретенный им самим. повествование, ибо сегодня анекдоты — верительные грамоты любой морали и противуснотворная составляющая любой книги. Что же касается «Физиологии брака», суть которой — наблюдения и анализ, ее автору было невозможно не утомить читателя излияниями писателя. А ведь это, как прекрасно знает автор, — страшнейшая из всех бед, какие грозят сочинителю. Вот почему, трудясь над своим пространным исследованием, автор заботился о том, чтобы время от времени давать читателю роздых. Подобный способ повествования освящен литератором, создавшим труд о ВКУСЕ, близкий к тому, который автор написал о БРАКЕ, — труд, откуда автор позволил себе заимствовать несколько строк, выражающих мысль, которая роднит обе книги. Таким образом он оказал почтение предшественнику, сошедшему в могилу в расцвете своей славы[20] ...сошедшему в могилу в расцвете своей славы. — «Физиология вкуса» Брийа-Саварена вышла в декабре 1825 г., а скончался он 2 февраля 1826 г..

5 декабря 1829 года