Онлайн чтение книги Джентльмены и игроки Gentlemen and Players
Конь

1

Школа для мальчиков «Сент-Освальд»

Четверг, 9 сентября

Этим утром класс был необычно послушен, пока я писал список (журнал так и не нашелся) на листке бумаги: отсутствует Джексон, временно исключен Коньман и еще трое участников ссоры, переросшей в весьма неприятный конфликт.

Отец Джексона, конечно, нажаловался. И отец Коньмана тоже: сын утверждал, что лишь ответил на нестерпимые издевательства школьников, поощряемые – по словам мальчика – классным руководителем.

Главный, все еще раздраженный многочисленными жалобами на повышение платы, вяло обещал расследовать это происшествие, и в результате Сатклифф, Макнэйр и Аллен-Джонс, названные главными мучителями Коньмана, провели Большую часть урока латыни у кабинета Пэта Слоуна, а меня через доктора Дивайна пригласили к Главному разъяснить ситуацию, как только смогу.

Конечно, я не пошел. Некоторым, между прочим, надо вести уроки, выполнять различные обязанности, читать материалы – не говоря уже о том, что надо освободить картотеки в новом немецком кабинете, – на что я и указал доктору Дивайну, когда он передал мне сообщение.

И все же меня разозлило неоправданное вмешательство Главного. Это внутреннее дело, из тех, которые могут и должны быть улажены классным руководителем. Да хранят нас боги от праздного начальства, когда директора лезут в вопросы дисциплины, это может кончиться бедой.

Аллен-Джонс так и сказал мне в обеденный перерыв.

– Мы его только подначивали, – говорил он сконфуженно. – Ну, и перегнули немного палку. Вы знаете, как это бывает.

Я знал. И Слоун тоже. И еще я знал, что этого не понимает Главный. Даю голову на отсечение, он подозревает некий заговор. Я предвидел недели телефонных звонков, и писем родителям, бесконечное оставление после уроков, удаления с занятий и прочую административную тягомотину, пока все не уляжется. Досадно. Сатклифф – на стипендии, которую могут отобрать из-за плохого поведения; у Макнэйра – скандальный отец, он не примирится с отстранением сына от занятий; Аллен-Джонс-старший – военный, и его гнев на непокорного сорванца нередко оборачивается побоями.

Если бы все предоставили мне, я быстро бы справился с нарушителями без привлечения родителей, – слушать детей, конечно, плохо, но слушать их родителей – недопустимо. Теперь же момент упущен. В дурном расположении духа я спускался по лестнице в преподавательскую, и когда этот придурок Тишенс чуть не сбил меня с ног на пороге, я послал его подальше самым изысканным способом.

– Черт побери, кто это вас так допек? – спросил физкультурник Джефф Пуст, развалившийся с «Миррор» в руках.

Я посмотрел, где он сидит. Третье кресло от окна, под часами. Глупо, конечно, но Твидовая Куртка – зверь, охраняющий свою территорию, а я и без того был взбешен до предела. Естественно, новичок мог и не знать, но здесь пили кофе Грушинг и Роуч, рядом Китти Чаймилк проверяла тетради, а Макдоноу читал на своем обычном месте. Все взглянули на Пуста как на грязное пятно, которое забыли стереть.

Роуч кашлянул, приходя мне на выручку:

– Кажется, вы сидите в кресле Роя.

Пуст пожал плечами, но не шелохнулся. Изи, желтолицый географ, сидящий рядом с ним, поедал холодный рисовый пудинг из пластиковой коробки. Кин, будущий романист, смотрел в окно, там виднелась лишь одинокая фигура Пэта Слоуна, бегущего по дорожке.

– Нет, правда, старик, – продолжал Роуч. – Он всегда сидит здесь. Он, можно сказать, старожил этого места.

Пуст вытянул свои бесконечные ноги, заработав томный взгляд Изабель Тапи из угла любителей йогурта.

– Латынь, что ли? – сказал он. – Гомосеки в тогах. По мне, так ежедневный кросс по пересеченке куда лучше.

– Ecce, stercorem pro cerebro habes[23]Вот, вместо мозгов навоз имеешь (лат.) .,– сказал я ему, на что Макдоноу нахмурился, а Грушинг слегка кивнул, словно смутно помнил эту цитату.

Пенни Нэйшн одарила меня сочувственной улыбкой и похлопала по креслу рядом с собой.

– Ладно, – сказал я. – Я все равно ухожу.

Бог свидетель, я был не так уж расстроен. Наоборот, включил чайник и открыл дверцу буфета, чтобы достать свою кружку.

О личности учителя можно многое сказать по его кружке для кофе. У Джефа и Пенни Нэйшн – парные кружки с надписями «CAPITAINE» и «SOUSFIFRE»[24]Капитан и Подручный (фр.) .. На кружке Роуча – Гомер Симпсон, у Грахфогеля – «Секретные материалы». С мрачным обликом Хиллари Монумента не вяжется надпись «ЛУЧШИЙ В МИРЕ ДЕДУШКА» – неровным детским почерком на пинтовой кружке. Кружка Грушинга была куплена на школьной экскурсии в Париж, на ней фотография поэта Жака Превера с сигаретой. Доктор Дивайн презирает наши скромные сосуды и пьет из директорского фарфора – привилегия посетителей, высшего начальства и Главного; у Слоуна, любимца школьников, каждый семестр – новая кружка с персонажем мультфильма (в этот раз Мишка Йоги), подарок от его класса.

Моя же кружка из тех, что выпустили в небольшом количестве в честь юбилея «Сент-Освальда» в 1990 году. У Эрика Скунса тоже есть такая, и еще несколько у старой гвардии, но у моей – ручка со сколом, что отличает ее от других. На доход от этих кружек мы построили новый Игровой Павильон, так что я с гордостью держу свою. Или держал бы, если бы смог найти.

– Черт подери! Сначала этот чертов журнал, а теперь еще эта чертова кружка!

– Возьмите мою, – сказал Макдоноу (Чарльз и Диана, слегка надколотая).

– Да не в этом дело.

Вот именно: унести кофейную кружку учителя с ее законного места почти так же дурно, как занять его кресло. Кресло, кабинет, классная комната, а теперь еще и кружка. Это настоящая осада.

Кин насмешливо взглянул на меня, когда я налил чай в чужую кружку.

– Приятно узнать, что не только у меня выдался плохой день.

– Вот как?

– Сегодня потерял два своих окна. Заменял Боба Страннинга в пятом «Г». Английская литература.

М-да. Конечно, всем известно, что у мистера Страннинга дел по горло: как второй заместитель Главного и ответственный за расписание, он за многие годы придумал себе целый список курсов, обязанностей, собраний, часы для административной работы и прочие занятия первой необходимости, и у него почти не остается времени для общения с учениками. Но Кин, кажется, способный малый – как-никак выжил в «Солнечном береге», а я видывал крепких мужиков, запуганных тамошними пятиклассниками.

– Я справлюсь, – произнес Кин, когда я посочувствовал. – И кроме того, это неплохой материал для моей книги.

Ах да, книга.

– Ну, хоть на том спасибо, – ответил я, не разобрав, всерьез ли он говорит.

Кину свойственна насмешливая манера – молодой да ранний, – и я вынужден ставить под вопрос все его слова. Но, несмотря на это, мне он куда больше нравится, чем мускулистый Пуст, или льстивый Изи, или трусоватый Тишенс.

– Кстати, вас спрашивал доктор Дивайн, – продолжал Кин. – Что-то насчет старых картотечных ящиков.

– Прекрасно.

Это лучшая новость за весь день. Хотя после шумихи вокруг третьего «Ч» даже травля немцев несколько утратила свою прелесть.

– Он попросил Джимми вынести их во двор, – сказал Кин. – Велел убрать как можно скорее.

– Что?!

– Кажется, он сказал, что они мешают проходу. Вроде бы это противоречит правилам здоровья и безопасности.

Я выругался. Должно быть, Зелен-Виноград действительно решил прибрать к рукам этот кабинет, раз он задействовал правила здоровья и безопасности. Ими мало кто посмеет пренебречь. Я допил чай и решительно направился к бывшему кабинету классической кафедры, где не было никого, кроме Джимми с отверткой в руках, который устанавливал на двери некое электронное оборудование.

– Это зуммер, хозяин, – объяснил Джимми, заметив мое изумление. – Чтобы доктор Дивайн знал, что кто-то стоит у двери.

– Вижу.

В мое время мы просто стучали.

Джимми, однако, был в восторге.

– Когда горит красный свет, значит, что у него кто-то есть, – сказал он. – А если зеленый, он вам сигналит, чтобы вы вошли.

– А желтый?

Джимми нахмурился.

– Если желтый, – наконец нашелся он, – это доктор Дивайн выжидает, чтобы посмотреть, кто там. – Он помолчал, наморщив лоб. – И если это кто-нибудь важный, то он его впускает!

– Очень по-тевтонски.

Я прошел мимо него к себе в кабинет.

Внутри царил явный и неприятный порядок. Новые картотечные шкафы с цветной маркировкой; красивый аппарат для охлаждения воды; большой стол красного дерева, на котором разместились компьютер, девственно чистое пресс-папье и фотография миссис Зелен-Виноград в рамочке. Ковер вычищен, мои паучники – эти израненные, запыленные, заброшенные бойцы со сквозняками – бесследно удалены, висит чопорная табличка «НЕ КУРИТЬ» и ламинированное расписание заседаний кафедры, дежурств, клубов и рабочих групп.

Я надолго утратил дар речи.

– Вещи ваши у меня, хозяин, – сказал Джимми. – Принести их вам наверх?

Стоит ли суетиться? Я знаю, когда проигрываю. Я побрел обратно в преподавательскую, чтобы утопить в чае свои горести.

2

За несколько недель мы с Леоном стали друзьями. Это оказалось не так уж рискованно, отчасти потому, что мы были в разных отрядах (он в «Амадее», а мне захотелось причислить себя к «Беркби») и в разных классах. Мы встречались по утрам, мне приходилось натягивать форму «Сент-Освальда» поверх собственной школьной одежды – и опаздывать к себе на уроки, заготовив немудреные оправдания.

Физкультуру теперь можно было пропускать – уловка с астмой работала превосходно – и проводить в «Сент-Освальде» перемены и обеденные перерывы. Из меня начал получаться почти настоящий «осси» (или так мне, по крайней мере, казалось): от Леона мне становилось известно все – имена дежурных учителей, сплетни, жаргон. Мы вместе ходили в библиотеку, играли в шахматы, отдыхали на лавочках во внутреннем дворе Школы, как все остальные. С Леоном Школа была моей.

Ничего бы не вышло, будь он общительнее и популярнее, но вскоре выяснилось, что он тоже не совсем уместен там, – хотя иначе, чем я: он держался в стороне по собственному желанию. «Солнечный берег» прикончил бы его за неделю, но в «Сент-Освальде» превыше всего ценился ум, и Леон умело этим пользовался. С учителями он был вежлив и почтителен – по крайней мере, в их присутствии, и вскоре мне стало понятно, какие огромные преимущества это дает ему в передрягах, каковых случалось немало. Леон прямо-таки нарывался на неприятности, где бы ни находился: его коньком были розыгрыши, мелкая искусная месть, тайные акты неповиновения. Но поймать его почти никогда не удавалось. Если меня можно сравнить с Коньманом, то он был Аллен-Джонсом: симпатяга, плут, неуловимый бунтарь. И все же он любил меня. И все же мы были друзьями.

Было весело придумывать всякие истории о моей якобы предыдущей школе и приписывать себе те роли, которые, как мне казалось, он от меня ожидал. Время от времени в моих рассказах появлялись персонажи из моей второй жизни – мисс Поттс, мисс Макколи, мистер Груб. В словах о Грубе сквозила настоящая ненависть, стоило вспомнить его насмешки, его самолюбование, но особого сочувствия у Леона это не вызывало, хотя слушал он меня внимательно.

– Жаль, что ты не мог с ним справиться, – заметил он, выслушав очередной мой рассказ. – Отплатить ему той же монетой.

– Что ты предлагаешь? Вуду?

– Нет, – задумчиво ответил он. – Не совсем.

К тому времени мы были знакомы чуть больше месяца. Мы чуяли запах конца летнего триместра – запах скошенной травы и свободы; в следующем месяце во всех школах начнутся каникулы (восемь с половиной недель – бесконечный, невероятный срок), и уже не нужно будет менять форму, не будет рискованных прогулок, поддельных объяснительных записок и выдуманных оправданий.

Мы с Леоном уже строили планы: походы в кино, прогулки по лесам, экскурсии в город. Экзамены в «Береге» – куда от них денешься – уже закончились. Уроки проходили вяло, дисциплина расшаталась. Некоторые учителя вообще забросили свои предметы и показывали ученикам Уимблдон по телевизору, другие погрузились в игры и собственные занятия. Смыться в Оз ничего не стоило. Это было счастливейшее время в моей жизни.

А потом разразилась катастрофа. И виной всему дурацкая случайность, не более того. Но она разрушила мой мир, поставила под угрозу все мои надежды, и причиной всему оказался учитель физкультуры мистер Груб.

В радостном возбуждении тех дней он как-то вылетел у меня из головы. На физкультуру больше ходить не надо, к тому же способностей к спорту у меня не было, и казалось, что никто меня там больше не хватится. Физкультура, даже без Груба, была для меня еженедельной пыткой: то швырнут мою одежду в душевую, то спрячут или украдут спортивную сумку, то разобьют очки; мои вялые попытки как-то участвовать в спортивном действе презирались и высмеивались.

Груб сознательно провоцировал эти издевательства, зачастую выбирая меня для «показа», когда каждый мой физический недостаток подчеркивался с безжалостной точностью.

У меня были тощие ноги с торчащими коленками; когда приходилось пользоваться школьным спортивным обмундированием (мое «исчезало» слишком часто, и отец отказался покупать новое), Груб выдавал мне огромные фланелевые шорты, которые так нелепо развевались и хлопали на бегу, что их (и заодно меня) немедленно окрестили Громовые Штаны.

Его прихлебатели сочли это невероятно смешным, и кличка прилипла ко мне намертво. Соответственно, другие школьники решили, что у меня газы, и прозвали Вонючка Страз. Меня ежедневно засыпали шутками о печеных бобах, а на классных состязаниях (во время которых меня никто не хотел брать в свою команду) Груб орал другим игрокам: «Команда, берегись! Страз снова на бобах!»

Мне было, в общем, наплевать на это, да и на физкультурника вроде бы тоже. Если бы не присущая ему настоящая злоба. Ему было мало иметь под рукой клику приспешников и подхалимов. И даже строить глазки девочкам (а при случае и дать волю рукам под предлогом «показа») или унижать мальчишек своими мерзкими шуточками было ему мало. Любой исполнитель нуждается в публике, но Грубу нужно было больше. Он хотел жертву.

После четырех пропущенных уроков физкультуры обо мне, без всяких сомнений, должны были пойти разговоры.

– Где же Громовые Штаны, ребята?

– Не знаем, сэр. В библиотеке, сэр. В туалете, сэр. Освобождение от физкультуры, сэр. Легкие, сэр.

– Скорее уж тяжелые.

Все это в конце концов забылось бы. Груб нашел бы себе другую жертву – их вокруг полно. Толстуха Пегги Джонсен, или конопатый Харольд Манн, или Люси Роббинс с плоским лицом, или Джеффри Стюартс, который бегал по-девчачьи. В конечном счете он мог бы обратить взор на одного из них – и они знали это, на уроках и на собраниях следили за мной с нарастающей враждебностью, ненавидели за то, что мне удалось ускользнуть.

Это они, отщепенцы, не давали погаснуть тлеющим углям, – продолжали так изощряться на тему громовых штанов, столько твердить о бобах и астме, что любой урок без меня стал казаться паноптикумом без уродцев, и мистер Груб наконец что-то заподозрил.

Я не знаю, где он засек меня. Может быть, проследил, как я выскальзываю из библиотеки. Моя осторожность была уже забыта – моя жизнь заполнилась Леоном, а Груб и иже с ним стали для меня лишь тенью. Так или иначе, но на следующее утро он поджидал меня; позже открылось, что он обменялся дежурством с другим учителем, чтобы застукать меня наверняка.

– Ах, какие мы прыткие, и это с астмой! – поймал он меня у входа для опоздавших.

От страха на меня напало полное оцепенение. Он злобно улыбался, как бронзовый тотем жертвенного культа.

– Ну что, мы язык проглотили?

– Простите за опоздание, сэр. – Надо было протянуть время, чтобы что-то придумать. – Мой папа был…

Он навис надо мной, и от него исходило презрение.

– Может, твой папа расскажет мне побольше об этой астме, – сказал он. – Он ведь смотритель в школе, так? Заходит иногда в наш паб.

Дыхание перехватило. На секунду показалось, что у меня действительно астма, что легкие сейчас разорвутся от ужаса. И мне этого даже хотелось – смерть казалась в тот миг несравненно приятнее.

Груб это заметил, и ухмылка стала злой.

– Встретимся у раздевалки после уроков. И не опаздывай.

Весь этот день был окутан туманом ужаса. Внутри все обмякло; невозможно было сосредоточиться, вспомнить, в каком классе занятия, пообедать. К дневному перерыву моя паника достигла такой силы, что мисс Поттс, учительница-практикантка, заметила это и спросила, что со мной. Избавиться от ее внимания не удалось.

– Ничего, мисс. Просто немного болит голова.

– Не только голова. – Она подходит ближе. – Ты ужасно выглядишь…

– Ничего особенного, мисс, правда.

– Наверное, тебе лучше пойти домой. Ты явно чем-то заболеваешь.

– Нет!

Я срываюсь на крик. Если уйду, все станет гораздо хуже. Если не появлюсь у раздевалки, Груб пойдет говорить с отцом, и я уже не смогу избежать разоблачения.

Мисс Поттс хмурится.

– Ну-ка, посмотри на меня. У тебя что-то случилось?

Но я упорно качаю головой. Мисс Поттс еще училась и была не намного старше отцовской подружки. Ей хотелось, чтобы ученики ее любили и уважали; Венди Ловелл, девчонка из моего класса, во время обеда доводила себя до рвоты, и когда мисс Поттс узнала об этом, она позвонила по горячей линии в «Пищевые нарушения». Она то и дело говорила о гендерном мышлении, была знатоком расовой дискриминации, посещала курсы «Самоутверждения личности», «Кто обижает слабых» и «О вреде наркотиков». Мне было понятно, что мисс Поттс выискивает причину, но ей оставалось проработать в школе только до конца триместра, и, значит, через несколько недель ее здесь не будет.

– Пожалуйста, мисс, – шепчу я.

– Ну давай, солнышко, – вкрадчиво произносит она, – уж мне-то ты можешь сказать.

Секрет был прост, как все секреты. Система безопасности в таких местах, как «Сент-Освальд» – и даже, в какой-то степени, «Солнечный берег», – держалась не столько на детекторах задымления или скрытых камерах, сколько на толстенном слое притворства.

Никто не противостоит учителю, никому и в голову не придет противостоять школе. А почему? Врожденное низкопоклонство перед властью – этот страх намного превосходит страх разоблачения. Учитель всегда «сэр» для своих учеников, сколько бы лет ни прошло; даже становясь взрослыми, мы обнаруживаем, что старые рефлексы не утрачиваются, а только приглушаются, и стоит прозвучать команде, как они снова срабатывают. И кто осмелится бросить вызов этому гиганту? Кто? Невозможно даже представить.

Но мое отчаяние было сильнее. На одной стороне «Сент-Освальд», Леон, все мои мечты и планы. На другой – мистер Груб, нависший надо мной, как Священное Писание. Найду ли я в себе смелость? Смогу ли я справиться?

– Ну, детка, давай же, – умильно продолжает мисс Поттс, не желая упускать возможность. – Мне можно довериться, я ведь никому не скажу.

Я мнусь для виду. Потом едва слышно говорю, глядя ей прямо в глаза:

– Мистер Груб. Мистер Груб и Трейси Дилейси.

3

Школа для мальчиков «Сент-Освальд»

Пятница, 10 сентября

Первая неделя была долгой. Она всегда долгая, но в этом году особенно – этот идиотский сезон открылся слишком рано. Андертон-Пуллит сегодня отсутствует (по словам матери, у него аллергия), однако Коньман и Джексон снова в классе. Джексон щеголяет внушительным синяком под глазом, который прекрасно гармонирует с его сломанным носом; Макнэйр, Сатклифф и Аллен-Джонс попали в дисциплинарный отчет (Аллен-Джонс – с синяком на щеке, отчетливыми следами четырех пальцев, и при этом он уверяет, что заработал его во время игры в футбол).

Тишенс принят в Географическое общество, которое стараниями Боба Страннинга проводит еженедельные собрания в моей комнате; Слоун повредил ахиллесово сухожилие, чрезмерно увлекшись бегом; Изабель Тапи околачивается у кафедры физкультуры, при этом юбки ее становятся все смелее и смелее; вторжение доктора Дивайна в кабинет классической кафедры временно отложено – за панелями обшивки обнаружены мышиные норки; моя кофейная кружка так и не нашлась, классный журнал тоже; его пропажа вызвала неудовольствие Марлин, а когда в четверг я вернулся после обеда в свою комнату, то обнаружил, что моя любимая ручка – «Паркер» с золотым пером в зеленом футляре – исчезла из ящика моего стола.