Онлайн чтение книги Город мелодичных колокольчиков
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Полуспущены шторы. Приглушены слова. Они то слащавы, то ядовиты, то неожиданно угрожающи! Фарфоровые дамы в кринолинах поддерживают бронзовые часы. Время улетучивается, как духи из флакона. Наконец Хозрев-паша покинул дворец французского посла. Где-то внизу скрипнула парадная дверь, еще раз напомнив о голосе верховного везира.

Оставшись один, де Сези тщательно перебирал беседу, словно бриллианты, вынутые из ларца для чистки. Бесспорно, приятной реальностью становилось присвоение ими, послом и везиром, богатств Афендули. Но… присвоить — это еще не значит овладеть. Действовать могут и впредь трое, но быть в выигрыше — один. Несуразно отдавать большую часть прожорливому Хозреву и не менее отвратному Жермену. Мораль, что за помощь следует вознаграждение, создана не кем иным, как чувствительными куртизанками. За золотой слиток наноси удар шпагой! Но если в стиле эпохи стилет, то рукоятка его должна представлять голову оленя, как символ осторожности.

Мысль об олене навела графа на мысль о золотом руне. Страна, лежащая по ту сторону Черного моря, не привлекла бы его внимание, если бы оттуда не появился полководец Саакадзе, путающий карты и мешающий игре в Константинополе.

«Итак, чтобы познать человека, надо понять душу его страны? Допустим!»

На полуовальном столе с бронзовыми украшениями в порядке лежали гравюры Буавена с фантастических рисунков Леонара Тири. Двадцать шесть листов составляли сюиту «История Язона, или Поход за золотым руном». Де Сези склонился над ними, дивясь замысловатому переплетению человеческих фигур с неземными животными и чудовищами, увитыми гирляндами цветов и плодов. Но мифические сюжеты его не удовлетворили, он не прочь увидеть наяву горы, замыкающие ущелья, и ущелья, таящие дороги в Иран и Индию. И раньше всего он сторонник не воздушных замков в розоватых кружевах облаков, а тяжелых сплавов драгоценного металла, весомых, как результат хорошо проведенной интриги. Но сейчас, увы, все должно отодвинуться на второй план!

«Почему? Бог мой! Разве сумасбродная девчонка Арсана не жаждет оказать нам… нет — мне!.. неоценимую услугу? Великолепно! Будем потворствовать женскому сердцу, служащему подставкой факелу мести, как сказал бы Малерб! Мадемуазель готова на все? Тем лучше! Счастливый успех зависит от умения пользоваться жаждой мести, а затем — концы в воду! Итак, в моих руках дама червей. Начну новую партию в „комету“. Вот так!»

Де Сези дернул шнурок с шелковой кистью. Появился Боно с неизменно бесстрастным лицом и, получив приказ пригласить Клода Жермена, сказал, что иезуит ждет в приемной. Он всегда находился на посту и, конечно, был заранее готов на все.

И вновь тишину кабинета нарушал лишь скрипучий и эластичный голос. Но вот де Сези перешел к прямой атаке:

— Начинать кампанию, — веско сказал он, — следует со штурма главной крепости. Проникните к Афендули и незаметно изучите расположение открытых и закрытых комнат. Ходят слухи, что среди антиков спрятана кладовая, наполненная золотом.

Клод Жермен позвякивал бронзовой ручкой стола.

— Легко сказать, — вздохнул он, — изучите дворец фанариота!

Даже к Саакадзе не удалось пробраться до сих пор. Полководец принимает всех сторонников ложной веры, но не католиков. Увы! Даже иезуиты не могут очутиться по ту сторону ворот его дворца. Пробовал он, Клод Жермен, сопровождаемый двумя монахами, прибыть к Афендули, якобы для душеспасительной беседы, но привратник, чуть приоткрыв железный глазок двери, выразил сожаление: «Все уплыли на каике. Загородный дом сейчас в цветах. На Принцевых островах хорошо отдыхать. Там много рыбы. Можно под лимонным соусом подавать. Но о костях тоже забывать нельзя, — для жизни опасно».

Усмотрев в словах привратника нечто обидное, Клод намеревался ткнуть в его рожу шпагой, но опомнился: ему не любезность слуги нужна, а разгадка тайны — на чем зиждется дружба грека Афендули и грузина Саакадзе.

Поразмыслив, Клод решил действовать иначе: явиться как представитель католической церкви, обращающийся за лептой в пользу арабов, отторгнутых от мусульманства. Но не помогла этой миссии и пышная свита из десяти римских монахов, шагающих, как солдаты, но с потупленными взорами.

Встретили его возле портика лишь князья Заза и Ило. Помощь оказали скудную: «Не в греческую веру обращены». Все же они желают арабам счастья в лоне латинской веры. А Эракле отбыл на несколько дней в свое поместье на Принцевых островах, захватив всех женщин. «Кушать рыбу под лимонным соусом?» — так и подмывало спросить Клода Жермена, но он предпочел убраться восвояси.

Не повезло и в третий раз. «Все дома, — тихо проговорил привратник, поднося палец ко рту, — но спят. Ночной пир был удачный. Жгли зеленый и красный огонь под звуки флейт. После огней пира хорошо во мгле сна», — и, отклонив монеты, отказался будить уставших.

Безрадостная картина. Внутрь Белого дворца проникнуть никаким способом нельзя, что еще больше вызывает подозрение. С таким выводом де Сези согласился, но заявил, что тем более проникнуть необходимо.

И… де Сези проник. В одно из утр курьер из французского посольства доставил Эракле письмо с просьбой прибыть в Пале-де-Франс и высказать свое суждение об античной статуе «Пастушка», предназначенной в дар султану в день его высокого рождения.

Сначала Эракле хотел отклонить лестное приглашение, но в нем заговорил коллекционер, а главное — он к месту вспомнил, что, как грек, он наполовину бесправен. Султану истолкуют его отказ в ложном свете, и неизвестно еще, чем все кончится.

Эракле поехал. «Пастушка» оказалась искусной подделкой, о чем, по-видимому, де Сези знал не хуже, его самого. Но, отвесив поклон, граф рассыпался в благодарности и просил разрешения полюбоваться в Белом дворце подлинными антиками.

И началось!.. Де Сези стал походить на ангела в атласном камзоле, с пленительной улыбкой. Очарованные им женщины из дома Афендули, щеголяя изысканной турецкой речью, восторженно приняли приглашение покататься на двухмачтовом паруснике под флагом короля Франции и на очередной вечер в Пале-де-Франс, где они увидят настоящий менуэт. Реверанс, который при этом сделал де Сези в соответствии с танцевальными требованиями века, окончательно покорил гречанок.

Особенно внимательно де Сези отнесся к Арсане. Она заметно повеселела, ибо посол в подходящий момент шепнул ей: «Ханым Фатима обо всем передала мне через мужа. Мы разыграем с вами на клавесинах прелестную пьеску. Вы понимаете, что вы прекрасны, и я ваш раб. О, прошу вас, приказывайте, сударыня!»

И Арсана стала приказывать то… что искусно подсказывал ей де Сези. Кладовая с золотом? О, конечно, существует! Где? За большим залом в круглой комнате. Драгоценности, кроме выставленных? О, конечно, есть! Где? В опочивальне Эракле! Есть и поместья, и отряд фелюг, и табун берберийских скакунов, и тучные стада, и даже золотые копи, хотя хитрец и уверяет, что продал их.

Граф научил ее играть в домино. Под стук костяшек легко протекали беседы. Он становился все нетерпеливее. Отделываясь от «шесть и шесть», искренне недоумевал: "Бог мой! Зачем я должен делиться с жадным Хозревом? Разве он уже не присвоил себе львиную долю? Прикупая «пустышку», возмущался. «А этот бездельник иезуит? Он любит повторять „Кто руководствуется в своих действиях правдоподобной ложью, тот может быть спокоен, ибо ни в каком случае не грешит“. По этому правилу я могу его оставить при своих. Но без него, черт побери, не обойтись, как и без везира. А впрочем, когда придет час баланса, он будет найден».

Вопреки явной холодности Эракле, посол зачастил в Белый дворец. Подолгу гуляя с Арсаной в саду, он не только восторгался укромными уголками и эллинскими пейзажами, — он договаривался. Эффектно играя кружевами манжет или же чертя кончиком шпаги на песке волшебные чертоги, де Сези заверял пылкую гречанку в том, что поможет стать ей прославленной и богатой. Если Стамбул «средоточие вселенной», то какая польза красавице от этого преувеличения? Напротив, Париж — сердце земли, и это куда важнее. Город белой лилии склонится перед прекрасной Арсаной, обладательницей несметных драгоценностей Востока. После осуществления акта мести, если и следует где скрыться, так это в Париже. Там все лучшее, что выдумал дьявол, и самое совершенное, что создал бог. Дорога тоже будет увлекательной, он даст ей в провожатые Клода Жермена и напишет герцогине, своей тете, озаренной лучами версальского солнца, письмо с просьбой оказывать до возвращения его, графа, в Париж покровительство прелестной гречанке.

Много еще сулил де Сези порывистой Арсане, жадно ему внимавшей. С каждым днем она все больше подпадала под его влияние. А дней оставалось все меньше. Сравнивая ее глаза с алмазами, полными огня, он твердил про себя: «Игра верна, но надо торопиться. Этот обольстительный бесенок может в любой момент проявить запальчивость и открыть если не заговор, то глаза фанариоту. Все должно свершиться в день, вернее, в ночь рождения султана».

Врасплох застало графа упоминание Арсаны о том, что яблоко от яблони не далеко падает. Да, она, дочь купца, не лишена сметливости! Любезность сменилась подозрительностью, и она потребовала полную гарантию. Выслушав условие, граф опешил, но, вспомнив что-то, рассмеялся: «Ба! Не все ли равно? Ведь после финала концы в воду!..».

Зеленый тюрбан, обвитый белой шалью, и алмазные перья придавали Мураду IV вид властелина весны, окутанного жемчужно-молочной дымкой и озаренного блеском звезд. Он привычно принимал излияния верноподданных и немного скучал. Поэтому серальские шуты в ярких нарядах ходили перед ним на руках, прыгали сквозь гремящие обручи и нещадно колотили друг друга.

Дозволенный шум восторга приближенных соперничал с прибоем. Опорожняя золотые блюда, они неистово славили падишаха, величая его «звездой на ясном небе благополучия и мира», «драгоценным платаном в саду величия и побед», «перлом благородства и великолепия»! Паши-военачальники торжественно заверяли, что тот, кто украшает собою виноградник халифата, покроет весь мир своею тенью! В Серале даже для тени не осталось места. Светом солнца днем и светильников ночью заливались алые бархатные диваны, золотая бахрома, парчовые занавеси, прихотливая позолота и резьба. Соперничая с красками обстановки, теснилась стамбульская знать в ослепительных одеяниях. Роскошь людей уже перестала удивлять, тогда перед мраморной террасой провели коней. В пестром шествии приняли участие тысяча молодых кобылиц, убранных, как принцессы, и тысяча тонконогих жеребцов, наряженных, как принцы. На уздечках и седлах переливалось море разноцветных камней. Одобрительный гул прокатился по мраморной террасе, достиг гарема, всколыхнул женщин и напугал тропических птиц в клетках.

Власть султана казалась непоколебимой. Еще пять дней в праздничном неистовстве пребывали дворцы везиров… По временам слышалась стрельба. Янычары проносили котлы в знак покорности султану.

На восьмой вечер зажглись плошки, осветив стены и карнизы Пале-де-Франс. Поток гостей устремился во французское посольство. Музыканты в синих камзолах и белых чулках уже настраивали скрипки и контрабасы.

Сославшись на то, что он обещал Селиман-паше и Арзан-паше приветствовать их в Мозаичном дворце по случаю окончания пиршества в честь рождения султана, Саакадзе отклонил приглашение де Сези. Но доброму Эракле не удались никакие отговорки, он вынужден был облачиться в наряд именитого фанариота и приказать подать ему белые носилки с посеребренными столбиками и розоватыми занавесками, через которые действительность представлялась не в столь уродливом виде.

Накануне Эракле был приглашен к Осман-паше, где вместе с Саакадзе и шумными «барсами» провел веселый вечер. Но разве можно прожить в Стамбуле хоть один день без тревог? Сегодня вся семья начала умолять его не накликать несчастья на Белый дворец: ведь султан, узнав, что греческая семья отказалась пировать в честь его рождения, недовольно поведет бровью, и они станут жертвой негодования верховного везира. Особенно бушевала Арсана: «Разве и так мало неприятностей?!?» Эракле хорошо понимал, что значит для грека гнев султана. И почему только он не покидает эту страну?! Босфор! А разве мало других красивых морей?

Вздыхая, он со всей семьей отправился в Пале-де-Франс. Лишь Магдана наотрез отказалась ехать.

Странными показались Елене настойчивые уговоры сестры не надевать на себя так много драгоценностей: «Не стоит соперничать с турчанками». Но сама Арсана нацепила их столько, что даже мать удивилась. «Я хочу изумить женщин франков!» — капризно уверяла Арсана.

Вот и дворец французского посла. Сколько факелов, плошек, разноцветных огней. Музыка, нежная, как лесть француза. А слуг, слуг, сколько их! И не все похожи на франков. «Очевидно, переодетые турки», — мелькнуло в голове Эракле. Но проверить догадку не удалось: не успел он переступить порог, как попал в кольцо любезных французов. Затем под руку его подхватил Хозрев и увлек в комнату кейфа, погруженную в зеленый полумрак. Оказали ему почет и другие высокопоставленные гости, развлекая новостями и забрасывая вопросами об античном мире.

И гречанки были окружены вниманием. Какие-то женщины из дальней Франции, обмахиваясь веерами, набросились на них, словно на диковинку, с любопытством касаясь их украшений, расспрашивая о том, поют ли они под аккомпанемент арфы и умеют ли танцевать менуэт. «Менуэт — это танец королей и король танцев», — услужливо объяснил им драгоман, черноусый кавалер с блестящими пряжками на туфлях и белоснежными кружевами на воротнике. Увлеченные фигурами «менуэта дофина», ни мать, ни Елена не придали особого значения странным словам Арсаны — она заявила, что царственная Фатима прислала за ней носилки с просьбой прибыть к ней на малый кейфуй если она не вернется сюда, то с верными слугами Фатимы отбудет прямо домой.

Этому удивился лишь Заза, но ему не дали и слова произнести: какой-то иезуит вышел из-за огромного канделябра и сразу закидал князя вопросами о стране золотого руна.

А час спустя еще больше пришлось удивиться привратнику Белого дворца, когда раздался стук в калитку и повелительный голос Арсаны приказал откинуть засов: она заболела и спешит в свои покои.

Но не успела калитка приоткрыться, как на привратника с быстротой полета летучих мышей налетели неизвестные в черных капюшонах, связали и, заткнув рот, отбросили в сторону. И тотчас во двор ворвался отряд в черных плащах. Прикрытые масками лица и обнаженные клинки не предвещали ничего доброго. Слуги, полусонные и спящие, один за другим были тут же связаны и оглушены. «Черные» злоумышленники, предводимые Арсаной, ринулись в залы…

Начался грабеж.

То, что создается в течение длительного времени и требует возвышенных чувств, тонкого вкуса и преклонения перед красотой, нередко разрушается в один миг жестокой рукой варвара. Ценности, антики, тяжелые ткани связывали в узлы. Ковры, картины, мраморные изделия сносили на плечах. Набивали дорогой посудой мешки. Во дворе добычу грузили на верблюдов, охраняемых стражей в капюшонах и в фесках. Всюду слышались смех и восклицания; удивляло количество редкостей.

Молодой Ахилл, успевший вовремя скрыться в кустах, прижавшись к стене, обдумывал, что предпринять. К счастью, самые ценные изделия еще вчера были перенесены из опочивальни Эракле в тайник под киоском. Не следует ли поспешить во дворец франка? Но разве Арсана не оттуда? Значит, здесь заговор. Схватят его, и тогда конец всему… «Неужели и детей не пощадят?» — содрогнулся он. Но что это?! Вдоль стены крался высокий человек с мешком на плечах. Ахилл ловко подставил ему ногу. Грабитель растянулся, но крикнуть не успел, оглушенный кулаком. Ахилл догадался, что этот мнимый монах украдкой таскал накраденное для себя. Ловко скрутив грабителю руки и заткнув рот кляпом, Ахилл оттащил его далеко в кусты, содрал плащ с капюшоном и надел на себя. Подхватив тугой мешок, он направился с ним через сад к той стороне дворца, где обитали женщины. Никто не обращал на него внимания, каждый спешил до рассвета вынести награбленное им за ворота. Спихнув мешок в подвал, Ахилл кинулся в комнаты, где спали два мальчика. Оказалось, мальчики бодрствовали; хотя шум сюда доносился глухо, перепуганные няньки взывали о помощи, пугая детей. При виде человека в капюшоне они еще сильнее завопили, и тут же их ужас сменился радостью: откинув капюшон, перед ними стоял Ахилл.

— Тише, женщины! — произнес он. — Берите мальчиков и следуйте за мной!

Тихо ступая, они гуськом вышли в сад. Обойдя правую сторону, Ахилл бесшумно открыл низенькую потайную калитку и вывел их в пустынный тупичок. Он велел ждать его тут и не откликаться, кто бы их ни звал, особенно Арсана.

Изумленные его предупреждением, няни, прижав к себе детей, опустились на какие-то ступеньки.

Крадясь, Ахилл стал разыскивать слуг и вскоре, многих развязав, вывел за ограду сада. Он приказал им охранять детей и женщин и притаиться тут, пока он за ними не придет.

Прокравшись обратно, он надвинул капюшон на самые глаза и, смешавшись с грабителями, усиленно стал волочить мешки, приглядываясь, что происходит вокруг, и выжидая, что будет дальше.

А дальше началось что-то невероятное: Арсана с неистовым криком «Месть!» мчалась по всем залам, переходам, опочивальням — за нею толпа разнузданных грабителей. Вот они, подобно саранче на посевах, опустошили покои князей, затем Елены, комнаты ее матери. Неожиданно в нише египетской комнаты отца Арсана обнаружила кованый сундук, запертый на секретный замок.

— Эврика! — всплеснула руками Арсана. — Отец всегда в этом сундуке хранил золотые монеты. Погрузите его на первого верблюда, что стоит за моими носилками!..

Светильники перемещались молниеносно. «Черная саранча» продолжала опустошать «золотые пажити».

Но в покоях Эракле злоумышленников постигло глубокое разочарование: сокровища исчезли бесследно. Даже серебряных цепочек там не оказалось! Где же спрятал фанариот неповторимые ценности? Конечно, в круглом зале! И с возгласом «За мной!» Арсана устремилась к потайной комнате.

От красоты до уродства рукой подать. Лицо Арсаны исказилось, что-то низменное, хищное отражалось в ее горящих глазах, и волосы, разметавшиеся, как змеи, дополняли ее сходство с фурией.

Почему же облегченно вздохнул Ахилл? В погоне за ценностями злодейка забыла о комнате детей, иначе, обнаружив их бегство, перевернула бы весь дом, обыскала б сад. И кто знает, не вспомнила бы она о тупичке за оградой? И кто знает, не захотела бы погубить детей своей сестры?

Какие только средства не применяли грабители, пытаясь взломать дверь круглой комнаты! Ахилл тоже ворочал ломом — и усмехался, ибо знал: не разбить железные двери, для красоты оплетенные бронзой. Но грабители в черных капюшонах привыкли, видно, штурмовать цитадели. В горшок с порохом всунули зажженный фитиль, и человек старательно прятавший свое лицо, приказал всем выбежать в другой зал. Раздался взрыв, обрушилась часть стены. Медленно рассеялся удушливый дым. И что же? Круглая комната осталась невредимой. В дикой злобе сжимала кулаки Арсана:

— О отец Жермен, не проникнуть в круглую комнату, значит не взять из богатств Эракле ничего!

Грабители разразились проклятиями. Потом, выполняя приказ иезуита, устремились к наружной стене, выходящей в сад.

Сделав подкоп, одни из них, подгоняемые криками других: «Скорей! Скорей, светает!» — подкатили два бочонка с порохом и протянули длинный фитиль за ворота. Ахилл хотел задержаться и перерезать фитиль, но кто-то нанес ему сильный удар по затылку:

— Хочешь сгореть заживо, жадный козел?!

Сколько времени прошло, Ахилл не помнил, ибо его сердце слишком громко стучало. Раздался оглушительный взрыв, прижав грабителей к земле и до ужаса напугав коней и верблюдов.

Не успел Жермен выразить недоумение, — ведь порох был рассчитан лишь на пролом стены, примыкавшей к круглой комнате, — как вновь последовал взрыв, еще более мощный.

Ахилл в сердцах выругался по-гречески. Взорвался запас пороха, с таким трудом приобретенный господином Эракле. Значит, повреждено оружие, обнаружены ядра.

Вдруг стена дворца рухнула с неимоверным грохотом, увлекая за собой серединную часть здания. Над бесформенным нагромождением мрамора, камня, железа поднялся столб дыма и пыли.

Очнулся Ахилл от хохота Арсаны. Она, поставив ногу, как победительница, на глыбу мрамора, торжествующе кричала:

— О святая дева, ты отомстила за меня слаще, чем я просила! Ты превратила богов язычников в пыль! Ты покарала жестокосердных! Ты…

— Перестань орать! — грубо осадил ее Жермен. — Вместе с богами погибли ценности! Еще счастье, что сегодня во всех концах Константинополя стреляют в честь султана и взрыв никого не удивит, не то набежали бы янычары и ты отправилась бы в ад раньше времени! О дьявол! Почему ты, дочь проклятий, не узнала, что под круглой комнатой пороховой погреб?!

— Благодарю дьявола, что он не устроил иначе! Для меня больше чем достаточно того, что взяли. Уничтожен дворец! Нет ничего более желанного для меня, чем эта вакханалия разрушения! Добрый дядя, эван-эвое! Ты остался нищим! Это ли не месть?! Остались нищими и остальные глупцы.

Взобравшись на обломки, Арсана схватила головешку и на осколке мрамора начертала:

«Месть! Я, Арсана Афендули, отомстила всем! Тебе, отец, за то, что обменял богатые склады на звезды в небе и этим лишил меня счастливой жизни. Тебе, Елена, за то, что ты счастлива и мечтала скоро въехать княгиней в страну Моурави, где будешь блистать! О, я омрачила твое счастье! Ищи своих детей под обломками! Тебе, Эракле, за то, что в своем богатстве ты жил, как бог на Олимпе! Теперь ты нищий, и всем твоим владею я!.. Тебе, о мать, месть моя за то, что родила меня!..»

Привыкший ко всем проявлениям зла, Клод Жермен был поражен жестокостью, которую даже он не предполагал в женщине. «Вот существо, — мелькнуло у него в мозгу, — которое покончило с совестью. Истинно ненавидящий отдается предмету своей ненависти безоговорочно и беззаветно. Такова она!» И Клод Жермен хотел приказать стащить гречанку вниз, но уже побледнело небо, напоминая об опасности. Внимательно прочитав написанное, иезуит решил: «Невоздержанность в мыслях сама по себе грех простительный, ибо не нарушает ни любви к богу, ни ненависти к ближнему. Мне она принесет истинную пользу, ибо наведет на ложный след».

И, приказав отряду двигаться, он что-то шепнул стоящему рядом. Четверо в черных капюшонах подняли носилки, куда величественно вошла Арсана. Она сладко зевнула.

О, сегодня она превзошла себя, все свершено ею и благодаря ей. На душе у нее светло, как в день светлого воскресения. Одного жаль: она не увидит отчаяния этих… осмелившихся считать себя равной ей! Как они жалки! Неиссякаемые силы заложил справедливый бог в красавицу Арсану! Да разве это все? Нет, она создана для больших дел, и она, там, в главном городе короля франков, покажет, как надо повелевать, торжествовать и наслаждаться властью. Арсана нежно погладила свою шейку, поцеловала сначала одну, потом другую руку. Сейчас ее отнесут к ханым Фатиме, где она переждет несколько дней, пока утихнут напрасные вопли Эракле. Потом… о… потом она, как царица, сопровождаемая Клодом Жерменом, уедет в главный город короля франков. Она даже не заметила, что Жермен был с нею груб: «О, не все ли равно?..» Но куда ее несут? Почему так пустынны улицы? Нет… это берег, далекий берег! Здесь даже рыбацкие лодки не покачиваются на воде… Арсана, привстав, хотела выругать носильщиков за излишнюю осторожность. В этот миг ее резко схватили, стащили с носилок. И, несмотря на вопли и угрозы, сорвали все драгоценности и богатую одежду. Арсана царапалась и кусалась, как дикая кошка. И вдруг смертельный страх обуял ее, парализовав волю. Полуобнаженную гречанку раскачали, как тюк, и швырнули в воду.

Где-то раздался страшный крик. Носильщики бросились бежать; один споткнулся и упал, — на него даже не оглянулись. Проворно вскочив на ноги, он повернул назад к заливу. Там, на поверхности темной воды, слабеющим голосом молила о помощи Арсана, барахтаясь и выбиваясь из последних сил. Вот она всплеснула руками, вот захлебнулась, вот зеленые круги замелькали перед ее глазами… уже не сопротивляясь, она пошла ко дну. Но в этот последний момент ее подхватили чьи-то сильные руки…

— Ахилл! — успела прошептать побелевшими губами Арсана и без чувств поникла на могучем плече.

«Кто хорошо танцует менуэт, тот все делает хорошо». Церемониальный танец на редкость удавался де Сези. Каждый его шаг отличался плавностью, каждый поклон — чопорностью и торжественностыо. Прекрасный способ за медлительностью танцевальных движений скрывать быструю смену мыслей.

После четвертой фигуры наступили финальная пауза. В канделябрах догорали свечи, бросая мертвенно-бледные отблески на гобелен с турецким сюжетом. Музыка замирала. Как после поединка еще раз взлетают шпаги, так взлетали смычки, отсекая секунды ночи. Гости расходились. Дамы в платьях с длинными рукавами, с двойными буфами и открытыми шеями, украшенными ожерельями, поддерживаемые кавалерами в широкополых шляпах с плюмажем, спускались по широкой белой лестнице в зеленоватую полумглу.

Но Эракле словно попал в оцепление, Хозрев-паша, посмеиваясь, убеждал Афендули, что раз он так редко ходит в гости, то должен уйти последним. Де Сези присоединился к нему и стал с увлечением расписывать мраморный рельеф «Венера и Амур с дельфином», который он видел в увеселительном замке Анэ, ранее принадлежавшем Диане де Пуатье, фаворитке двух королей — Франциска I и Генриха II. «Представьте, — восторгался граф, — отца и сына!»

Женщины дома Афендули пошатывались от усталости.

Заза, теребя усики, подозрительно косился на лоснящегося от удовольствия франка, а отец Елены, купец Иоанн, просто-напросто шепнул зятю:

— Господи помилуй, уж не хотят ли франки пленить нас? Может, убежим?

Боно подошел к графу и что-то шепнул. Де Сези поспешил в приемную. От стены отошел Клод Жермен и приблизился к де Сези:

— Концы в воду…

Вскоре де Сези возвратился и с приветливой улыбкой вновь приблизился к Эракле, принося извинение в том, что проявил себя эгоистом; он так надолго задержал столь приятного гостя. Но у них есть общий интерес — любовь к антикам. О, эта благородная страсть! Он сочтет за честь навестить любезного Афендули, как только монсеньёр пожелает принять его.

Уже совсем рассвело, когда Елена, откинувшись в носилках на подушки, последовала примеру матери и тут же задремала. Эракле и его брат тоже, прикрыв глаза, покачивались в носилках. Заза и Ило ни при каких обстоятельствах не путешествовали иначе, как только на конях. Разве они не грузинские князья?

Но… почему приторное вино, противоестественно отдающее апельсином, которое они в таком количестве поглотили, отдает теперь во рту запахом гари?

— Ило, не кажется ли тебе, что назойливый дым слишком щекочет ноздри?

Ответа не последовало. Внимание Ило было приковано к человеку, стремительно бегущему им навстречу. Но кто это? Султанский скороход? Человек-ветер? Бесноватый? Или шут? Ило не верил своим глазам. Это был Ахилл, взлохмаченный, измазанный сажей.

Помогая Эракле выйти из носилок, Ахилл, глотая слова, рассказывал о происшедшем.

— Что? Что говоришь ты, Ахилл?

— О господин мой Эракле! Горе! Белый дворец разгромлен. Нет у тебя больше твоих богатств!..

— Что слышу я, мой верный Ахилл?! Значит, пока разбойники держали нас в плену, их рабы…

Эракле улыбнулся: «Я так и предвидел, нельзя требовать от волка полета орла, от низменных — возвышенного. Непременно скажу об этом прекрасной госпоже Хорешани…»

Настойчивые мольбы Заза и Ило, уговоры Иоанна — все было тщетно: Эракле отказался тревожить Георгия Саакадзе и приказал следовать дальше. Тихо покачивались передние носилки, в них, покашливая во сне, спали мать и сестра Арсаны…

Внезапно впереди послышался крик: «Господи помилуй!» Слуги, задрожав, чуть не опрокинули носилки.

Соскочив на землю, Елена, еще не осознав, что произошло, впилась в начертанные головешкой слова. Рядом, тяжело дыша, уже стояла ее мать. Был ли перед ними обломок белого мрамора или зияла бездна? Раскаленной докрасна вдруг показалась надпись, сделанная Арсаной, немыслимая в своей бесчеловечности: «Тебе, о мать, месть моя за то, что родила меня!» Две женщины словно окаменели, и потому ни одна слеза не блеснула в их глазах.

— О госпожа! — шептал слова утешения Ахилл. — Да будет над тобой защита святой девы! Мальчики здоровы, они ждут тебя…

Лишь теперь Елена осознала всю глубину ужаса, постигшего ее, и, вскрикнув, рванулась вперед, словно от ее порыва могли исчезнуть мраморные призраки злодеяния.

— Иди поспи, мой верный, — прервал Эракле возбужденного Ахилла, — ты едва стоишь на ногах. Я терпеливо буду ждать разъяснений, но то, что вижу я, уже звучит справедливым приговором содеянному.

Не успел Ахилл отступить и на два шага, как повалился у кипариса с обломанной верхушкой и тотчас заснул.

Из тупика через дверку понуро возвращались слуги. Они окружили Эракле и Иоанна и сбивчиво поведали о случившемся. Но как ясно звучали их слова о подвиге Ахилла, спасшего не только мальчиков, но и слуг. Особенно сетовал привратник, тряся обвязанной головой. Это он, одряхлевший петух, открыл ворота, госпоже Арсане доверился.

Эракле, положив руку на плечо старика, утешал его. Если он, Афендули, умудренный жизнью, не разглядел в Арсане жрицу сатаны, то «одряхлевший петух» перед ним предел мудрости! И с этого дня он разрешает всем величать его не господином Эракле Афендули, а болотной губкой!

Ахилл не сразу понял, почему он лежит в саду. Ведь весна едва началась… И вдруг до мельчайших подробностей припомнил вчерашнее. Все расскажет он господину! Все, кроме… того, как спас он неистовую Арсану, как на руках пронес ее через пустынные улочки, глухие пустыри, в шалаш знакомого огородника. Там он сурово приказал ей не выходить из шатра ни днем, ни вечером, ибо носильщики видели, что она была спасена. Только глубокой ночью она может побродить среди грядок и в тишине подышать прохладой, иначе не прекращающие поисков и рыскающие везде разбойники в капюшонах наверняка схватят ее и утопят… ведь не всегда под руками окажется Ахилл. Просил об этом же Ахилл друзей его отца, старого грека и его жену; не отпускать Арсану ни на шаг, пока он за ней сам не явится; пусть хоть на замок запирают… Да, он, Ахилл, все расскажет господину, но про Арсану ровно ничего… Пусть думает, что скрылась, — пока так безопаснее…

А семья Афендули не сомневалась, что злодейка уже далеко за пределами Стамбула, что ей уже светят македонские звезды, что вода придорожных родников освежает ее и что для нее пастухи в мохнатых плащах играют на дудочках веселые напевы. Так стоят ли проклятий те, к кому всегда благосклонна судьба, слишком часто растаптывающее цветы и слишком постоянно лелеющая крапиву.

— Георгий, оружие погибло!.. — В голосе бледного Ростома слышалось отчаяние.

— А… а Эракле? Где… где Эракле?..

— Он жив… но…

Саакадзе не дослушал. Вскочив на коня, он вынесся из ворот. С трудом поспевали за ним «барсы». Миновали площадь, улицу в платанах… Вот и знакомые ворота, странно накренившиеся. Не обращая внимания на разрушения, Саакадзе внезапно осадил коня и, спрыгнув, ринулся к Эракле, спокойно идущему к нему навстречу.

— Брат мой, Эракле! Слава пречистой деве, я вижу тебя! — И, не в силах преодолеть радость, Георгий крепко обнял растроганного Эракле.

— Может быть, брат мой Георгий, стоило заплатить всем этим, чтобы увидеть твою любовь… Но погибло…

— Знаю… Лишь бы ты был у меня здоров…

Эракле просиял. Он увел гостей в дальние, каким-то чудом уцелевшие, комнаты слуг.

Чем больше слушали Георгий и взволнованные «барсы» Ахилла, которому Эракле велел повторить рассказ обо всем им пережитом накануне, тем серьезнее становились их лица. Но о том, что он спас Арсану, Ахилл не обмолвился ни словом.

— Дорогой брат, — твердо сказал Саакадзе, — ты не можешь оставаться здесь ни минуты. «Барсы» перевезут всю твою семью ко мне, а ты сейчас же выедешь со мною…

— Дорогой мой господин и брат, этого делать не следует. Наши враги скажут, что мы сами все разрушили, дабы в твоем доме злоумышлять против султана. Тебя всеми мерами Хозрев стремится очернить.

— Знаю и не устрашаюсь. Ты поедешь со мною.

Фанариот обнял Саакадзе и вышел с ним в сад. «Барсы» стояли над развалинами. По щекам Гиви текли обильные слезы, но он их не замечал:

— Мой! Мой мушкет погиб!

— Только твой?! Может, еще чей-нибудь? Полторы стрелы тебе в утешение!

Матарс нервно поправил черную повязку и сурово взглянул на Димитрия: не время острословить.

— Что же, друзья, теперь делать? — На виске его забилась жилка. — Может, раскопать?

— Напрасно потрудишься.

— Помнишь, Пануш, притчу шадимановского кма о том, как ангелы с неба свалились?

— Если бы и забыл, сейчас как раз время вспомнить. Ибо мы, подобно обреченным, свалились… только не с неба, а с воздушных замков своих надежд.

Лицо Автандила свела судорога, он безотчетно повторял:

— «Тебе, о мать, месть моя за то, что родила меня!» Да не приснится такое и в страшном сне! Только ведьма способна на подобное! Нет, «барсы», оказывается, есть страшнее, чем потеря оружия!

— Не стоит, чтоб печалило то, что послано чертом! — Дато силился выглядеть беспечным. — Пропажа безвозвратна. Нет огненного боя, но есть холодный. Разве шашка не укорачивает врага как раз на одну голову? Э-э, «барсы», вернемся к испытанному другу.

— Или не замечаешь, Дато, испытанный друг постарел и, подобно старому Джамбазу, согнулся. Пока замахиваешься шашкой на одного, десять лягут от пуль мушкета.

— Увы, прав Ростом, слабеет мощь шашки!

— Ничего, отточим на священном камне, вновь заблестит в руке…

— А враг будет целиться не в руку, а в голову.

— Пусть хоть в… целится, все равно непрошеный гость после угощения шашкой по-ностевски полтора часа будет прыгать, как недорезанная курица…

Элизбар не проронил ни слова, но прядь волос прилипла к его побелевшему лбу. Взобравшись на груду камней, он стер все написанное Арсаной до последнего завитка. И вдруг из его рта захлестала такая изощренная брань, что «барсы» то и дело оглядывались: нет ли поблизости женщин.

— Гиви, если не перестанешь лить воду из глаз, я полтора часа…

— Ты лучше на свой длинный нос бархатный башлык накинь, иначе совсем замерзнешь…

— О-о, Гиви! Молодец! Видно, к старости дело идет, умнеешь.

Дато нарочито громко хохотал, но поддержал его один Гиви.

Долго бродили друзья по изуродованному саду. Наконец Эракле привел Моурави в чудом уцелевший мраморный киоск. Там долго вполголоса говорил с ним о дальнейшем:

— Видишь, мой брат, я бы не был антикваром душ людей, если бы не предугадывал их поступки. Везде есть люди, способные променять даже свою душу на золото… все поправимо. Оружие мы найдем в другой стране, например в Венеции, куда соберусь, как только семья моего брата окажется вне опасности… Мне следует все обдумать.

— Я отправлю с Варданом всех в Картли…

— Только князей с Еленой… Брат с женой вернется в Афины. Он хитрит, но знаю: у него там осталось золото, недаром дом не продал, крепко заколотил. Там где-нибудь в стене и замуровал… Дал бы ему часть отсюда, — Эракле многозначительно ударил по скамье, — но опасно, сразу враги догадаются, что не все взяли… Пусть едут нищими. Из другой страны пошлю к ним гонца… Хитрит и Ахилл, он знает, куда упрятали Арсану, но почему-то скрывает.

— А знать это, мой брат, очень важно. Я оставлю здесь Матарса и Пануша, они уже научены, как разрушенные крепости вновь обращать в неприступные. Кто придет, в обиде не останется. Не сопротивляйся, мой Эракле. Знаю, что делаю. Твои верные слуги составят войско «барсов» и… тебя прошу не покидать дворец, пока я не дам сигнала.

Улучив момент, Саакадзе шепнул Ахиллу: если он хочет спасти жизнь господину Эракле, пусть незаметно ночью проберется в Мозаичный дворец. У ворот его будут ждать.

Матарс и Пануш словно броней прикрыли чувства. Они уже привычно распоряжались, как военачальники. Нагнали такое множество бедняков, жаждущих заработать хоть на черствый лаваш, что стало тесно на улице. «Барсы» велели из мраморных глыб соорудить высокую стену. Поднять ворота удалось при помощи цепей и канатов. Мастера железа выправили ограду. Брешь завалили обломками, вырыли узкий ров и наполнили водой. Кроме бедняков, трудились все слуги, даже женщины, спеша укрыться за какой-либо стеной.

Обещанная большая плата и хорошая еда удвоили усилия бедняков, и они до темноты не оставляли молотков и кирок. А когда настала ночь, Матарс приказал накормить всех бараниной и рисом, раздать лепешки в изобилии и подслащенную воду. Расположив свой «отряд» на ночлег, Матарс наказал, чтобы каждый положил рядом кирку и молоток, и если кто дерзнет нарушить их сон, бить беспощадно, хотя бы невежи оказались слугами пашей.

Эракле улыбался. Он любовно смотрел на военачальников. Нравились ему окрики Матарса и Пануша. Хотел было Эракле тоже чем-нибудь помочь, но Матарс, облеченный властью полководца, сурово воспретил ему даже близко подходить к ограде. Неизвестно, может, среди бедняков затесался лазутчик посла, иезуита или, еще того хуже, Хозрева. Никто не должен видеть ни веселого, ни скучного Эракле Афендули. Скажут! «Веселится? Значит, сам разорил дворец! Скучает? Значит, осуждает волю аллаха, без которого и волосок с головы человека не упадет!» Посмеявшись над мудростью Матарса, Эракле пошел утешать невестку.