Онлайн чтение книги Государство Солнца
Часть первая. Большерецкий побег

1. Наша жизнь на Камчатке

— Лёнька, — сказал мне отец, — выйди-ка на двор. Если кого увидишь, стукни пяткой в порог два раза.

Я знал, что это значит: отец решил посмотреть порох, который хранился у него под кроватью в окованном железом сундучке. Поэтому, не задавая лишних вопросов, я вышел во двор и стал перед дверью.

Этот сундук с двумя пудами пороха был нашим единственным достоянием. Отец считал, что порох вернее денег, сахару, табаку. Он выменивал его где только возможно и на что возможно. И вот лет за десять накопил два пуда. От всех он скрывал своё богатство.

Один раз только, когда рыба не подошла к нашим берегам и начался голод, он отсыпал порядочный мешочек и променял его на оленью самку — нямы. Самку эту мы ели две недели, а потом подошла рыба. И ещё помню, как однажды отец собрался умирать от горячки, позвал меня и сказал едва слышно:

— Береги, Лёнька, порох — тебе его на всю жизнь хватит. Поклянись, что не будешь менять на водку, как вырастешь. И палить не будешь зря…

Обливаясь слезами, я дал клятву. Отец тогда не умер, но я запомнил мою клятву на всю жизнь: всегда относился к пороху бережливо, хоть и получил ружьё в руки с двенадцати лет. Правда, ещё задолго до этого я ходил с отцом на охоту, присматривался к его повадкам. Но с двенадцати лет я получил ружьё в собственность, охотился один и стрелял наверняка, особенно если удавалось положить дуло на что-нибудь. А палить зря мне и в голову не приходило.

Но всё-таки я не понимал бережливости отца. Мы хранили богатство в сундучке под кроватью, а сами жили скверно, не лучше камчадалов. Одевались, как и они, в оленьи меха, питались главным образом рыбой. Хлеба и сахару не видали по нескольку месяцев. Правда, могли бы и лучше жить, даже не тратя пороху. Но по закону каждый ссыльный должен был приносить в канцелярию начальника Камчатки пятьдесят шкурок соболей и горностая в год. А это составляло добрую половину нашей добычи. Да к тому же канцелярские чиновники и солдаты обирали нас.

Жаловаться было некому, драка с солдатами каралась смертью, и приходилось поэтому помалкивать.

Жили мы в поселении ссыльных, недалеко от Большерецка, на Камчатке. Здесь я и родился в 1756 году. Отец мой был из государственных крестьян, и звали его Степан Иванович Полозьев. В молодости он бы приписан к уральскому железному заводу Сиверса. В пятьдесят третьем году его послали рабочие как грамотного в Питер жаловаться самой царице Елизавете на хозяев. Но до Питера он не добрался: по дороге его схватили вместе с товарищем, наказали плетьми и сослали на вечную ссылку в Сибирь. Из Нерчинска, где ему пришлось жить, он попытался убежать. Но его поймали, вырвали ноздри особыми щипчиками и запороли бы до смерти, да пожалели: был он хороший кузнец, а в Сибири такие люди нужны. Только с вырванными ноздрями Нерчинский начальник не захотел его держать у себя, и его погнали по Сибири дальше. Жил он и в Охотске, но и там не прижился. В конце концов оказался на Камчатке, в Большерецке. Дальше посылать было некуда — за Камчаткой началось море. Отец и остался жить в Большерецке, где скоро женился на камчадалке.

Матери своей я не помню совсем. Она умерла, когда мне было два года. Отец вынянчил меня один на звериных шкурах, выучил говорить по-русски, а когда я подрос, даже грамоте научил. Меня он очень любил и в детстве много со мной возился. Я его тоже любил, привык к его страшному лицу и считал его даже красивее других людей. С виду он был похож на айноса: ходил в старой меховой кухлянке с собачьим воротником и отрастил бороду до живота. Мысль о бегстве теперь ему уже и в голову не приходила. Стал он бережливым хозяином и всё больше молчал. Кузнечеством занимался мало, промышлял охотой. Бил медведей, волков, а главное, мелкого зверя. Этим мы и жили, потому что отец, как осуждённый на вечную ссылку, никакого пособия от казны не получал.

По закону я был свободным человеком, но детей ссыльных тогда из Сибири не выпускали. И как наследник двух пудов пороха и двух ружей я, конечно, превратился бы в заправского охотника, тем более что я любил Камчатку с её морозами и туманами и не имел нигде больше на земле ни родственников, ни друзей. Но вышло наоборот. Камчатским охотником я не стал, а обзавёлся знакомствами чуть ли не на всей земле. Но об этом дальше.

Наш посёлок ссыльных находился в версте от Большерецка. Городок этот был в ту пору небольшой: сорок домов, деревянная церковь, казённый кабак да крепость-острог. В крепости жил комендант Камчатки капитан Нилов да полсотни солдат. А в городе жили купцы, казаки, охотники. Стены у крепости были деревянные, а по углам стояли пушки. Вот и весь город. А наш посёлок был и того меньше: десяток домов вместе с сараями. Жили ссыльные без всякой охраны, потому что начальство считало, что никуда из Камчатки убежать нельзя, да и мы сами так думали.

Все ссыльные, кроме отца, были из дворян и на Камчатку попали за заговоры против цариц. Им из России присылали иногда деньги и разные вещи. Но наравне с нами они занимались охотой и рыбной ловлей. За деньги не всегда можно было купить здесь продовольствие.

В то время, к которому относится мой рассказ, в нашем посёлке, кроме нас, жило четверо ссыльных. Трое из офицеров, а один лекарь, немец Магнус Медер. Медер мне казался важным господином. Ходил он в круглых очках и всюду носил при себе часы. Осенью он бродил по болотам, собирал травы для лекарств. Недалеко от нас жил другой ссыльный — офицер Хрущёв. Дом у него был большой, и, должно быть, был Хрущёв богатым человеком. Летом он иногда одевался, как настоящий дворянин, и ходил по посёлку в белых чулках и шёлковом кафтане. Был ещё ссыльный — старый офицер Турчанинов. Его я в детстве боялся, потому что говорить он не умел, а только выкрикивал отдельные звуки да махал руками. Потом я узнал, что у него отрезана половина языка за то, что в Петербурге он изругал императрицу. На краю посёлка жил офицер Леонтьев, нелюдимый, бледный. Вечно он кутался в одеяло и редко показывался на улице.

Отец с офицерами не знался. Он считал, что и ноздри у него вырваны по офицерской милости. Всегда он обходил их дома кругом и никогда им не кланялся. За это офицеры нас просто не замечали. Да мы в этом и не очень нуждались.

У нас была маленькая изба, низкая, как гроб, построенная отцом ещё до моего рождения. Была лодка-байдарка на два человека, лёгкая, как листок, сделанная из ивовых прутьев и тюленьих кож. Ещё была собака Нест, порох и ружья. А больше ничего у нас не было.

Впрочем, была ещё одна вещь: книга, купленная отцом в Большерецке у какого-то канцеляриста. По книге этой я учился грамоте и знал её наизусть. Называлась она «Юности Честное Зерцало» и содержала в себе букварь и правила любезного поведения. Правила эти мне на Камчатке не пригодились, как, впрочем, и сама грамота. Ведь других книг у нас не было, и я даже не представлял себе, что из книг можно многое узнать. Если я что-нибудь и знал в то время, то только из рассказов.

Кое-что рассказывал мне мой приятель Ванька Устюжинов. Он был сыном большерецкого попа и со слов отца просвещал меня по части Священного Писания и истории. Но Ванька сам знал мало, а что знал, то давно рассказал. Поэтому мы обыкновенно угощали друг друга рассказами собственной выдумки. Мечтали переплыть моря и погулять по чужим краям. Но что делается в этих чужих краях, мы оба не знали, как не знал и поп, Ванькин отец.

Зато о моей родине, Камчатке, я знал гораздо больше. К отцу иногда заходили камчадалы, особенно один — Паранчин, родственник моей матери. Он дружил с отцом, давал ему оленей и помогал продавать меха. Был Паранчин христианином и хорошо говорил по-русски. Являлся он к нам всегда неожиданно и очень любил сообщать и узнавать новости. От него я прежде всего научился камчадальскому языку и узнал множество слов других камчатских языков. Знал, что олень называется по-якутски «орон», а по-коряцки — «элли вух».

Паранчин, со слов стариков, рассказывал мне, как русские покорили Камчатку и как начали истреблять камчадалов ни за что, ни про что. Как потом камчадалы вместе с курилами решили отомстить русским и за это жестоко пострадали. Паранчин мне рассказывал ещё о собаках, на которых ездят зимой, о китах, а птице гаге и о мышах тегульчич. Он меня научил, как можно под землёй находить запасы этой мыши — кедровые орешки и коренья сараны. Осенью мы ходили за этими орехами и иногда приносили по пуду. Но тот же Паранчин растолковал мне, что если унести все мышиные запасы, то тегульчич с горя повесится на раздвоенном сучке. Надо непременно оставить ей в обмен на орехи икры или ещё какой-нибудь снеди, чтобы не случилось этого несчастья. Паранчин мне рассказывал о камчатских вулканах, из которых в старину брали огонь.

Позже, когда я подрос, я стал понимать, что в словах камчадала было много и выдумки. Так, Паранчин утверждал, что зимой по горам разъезжает карлик Пихляч в санках, запряжённых белыми куропатками. Если наступишь на его след, заблудишься, замёрзнешь, непременно пропадёшь. Если же ударишь по следу ивовым прутиком, то Пихляч сейчас же явится и притащит черно-бурую лисицу. Однако ничего похожего никогда не случилось, хотя я брал с собой на охоту прутик и бил им по следам куропаток не один раз. Постепенно я перестал доверять Паранчину, и он из учителя превратился в приятеля. Я всегда был рад поболтать с ним, потому что отец мой был неразговорчив.

И вот теперь, когда я стоял на страже у наших дверей, я увидел вдали оленью упряжку и самого Паранчина в санях. Длинной палкой он колотил оленей по рогам, и видно было по всему, что он спешит к нам. Я стукнул в порог пяткой два раза и стал его дожидаться.

Но Паранчин на меня и не посмотрел. Бросил оленей и прямо прошёл в избу.

Я понял, что он привёз какие-то важные новости, тем более что ехал он от моря. И я вошёл в избу следом за ним.

От Паранчина сильно пахло оленями и жиром. Он снял шапку, низко поклонился отцу, который только что успел упрятать под кровать порох. Потом закричал немного нараспев:

— Живо, Степан Иванович, собирайся, на лодке ехать надо. Корабль пришёл из Охотска ночью. Стал на Чекавке. Надо ехать добро менять.

Корабли в Большерецк приходили редко — раза три в год. А зимой совсем не приходили. Поэтому сообщение Паранчина было для нас приятной новостью: на корабле можно было обменять шкурки.

Отец закричал:

— Лёнька, забирай пяток соболей и лисицу!

Я не заставил себя упрашивать, натянул новые торбасы — меховые сапоги — прямо на голые ноги, накинул кухлянку, увязал шкурки в тюленью кишку, чтобы не промокли. Вышли из избы вместе, все трое.

Скоро мы уже возились на берегу реки Большой у нашей байдарки. Спустили её на воду, отец взялся за весло. Паранчин остался на берегу, так как в лодке было всего два места.

И вот мы поплыли по реке к её устью, которое называлось Чекавкой.

2. Новые люди

Всю осень этого, 1770-го, года шли проливные дожди и стояли оттепели. Поэтому Большая до конца ноября не замёрзла, хотя в прежние годы всегда покрывалась льдом к началу ноября. Ближе к Чекавке река не замёрзала совсем. Там заходили с моря приливы и не давали льду устанавливаться. Когда мы выехали, был отлив, и вода бурно бежала к морю. Волны подхватили лодку, и я оглянуться не успел, как вдали показалась неспокойная ширина устья и качающийся корабль. Это был «Пётр», казённый галиот, приписанный к Охотску.

Когда мы подошли к кораблю ближе, отец сказал:

— Здорово его потрепало, горемыку…

Действительно, на корабле не было задней мачты, и с бортов свешивались длинные ледяные сосульки. «Пётр» имел жалкий вид, хотя пузатые борта его довольно высоко поднимались над водой.

Мы подошли к кораблю вплотную и стали выискивать, где бы можно подняться. С борта свисал узловатый канат. Я уцепился за него и стал карабкаться на корабль. Отец остался в лодке: ему, как ссыльному, запрещалось входить на морские суда.

На палубе ничего нельзя было разобрать. Мачта была сломана, и обледенелые снасти перепутались. Трудно было пройти, чтобы не упасть. У борта матрос в полушубке рубил лёд топором.

Он заметил меня и закричал:

— Ты откуда взялся?

— Из Большерецка.

Посмотрел на меня пристально:

— Ты что, курил?

— Я не курю, — ответил я серьёзно.

Матрос захохотал:

— Тебе чего здесь надо?

— А что у вас есть? У меня соболя… Порох есть?

Соболя у нас ходили как деньги, и я знал, что на кораблях за них дают хорошую цену. На этот раз мне не повезло.

— Какого тебе пороху? — закричал матрос. — Не видишь разве, что у нас делается? Почти весь груз пропал, без хлеба зиму будете сидеть. И корабль-то едва уцелел…

И он тут же положил топор и принялся мне рассказывать о тех приключениях, которые выпали на его долю за последнюю неделю. Прежде всего я узнал, что он — охотский казак и фамилия его Андреянов. Плавать он начал недавно и в морском деле понимал, должно быть, немного больше моего.

— Погрузили, значит, братец ты мой, — начал он после этого предисловия, — в Охотске соль, муку для большерецкого острога да пятерых ссыльных нам дали в придачу, чтобы сюда завезти. Вышли в море, поднялся ветер с норда. Начал он нас трепать. Сильная волна хлещет через корабль. Палуба и обмёрзла. Ядра по кораблю, как горох, катаются. Капитан вышел пьяный, только рот раскрыл — бах! — с ног свалился и руку сломал. Стал подниматься, опять упал, сломал ногу. Унесли мы его в каюту, а буря ещё сильнее. Не знаем, что делать. Штурманы, будь им неладно, спорят, а команды не дают. Я, конечно, думал, что гибель наша пришла, родителей поминать стал. Вдруг — трах! — задняя мачта упала. Что ты будешь делать? Выходит тут из каюты ссыльный один, поляк, из тех пятерых. «Сто пятьдесят ведьм! — говорит. — Вы что же, погубить нас хотите?» Мы говорим: «К тому дело клонится». Сошёл он к капитану в каюту, поговорил с ним вполголоса, выходит на палубу с рупором. Вышел на палубу да как закричит: «Тысяча ведьм! Убирай паруса! Руль на зюйд — и больше никаких!..» Видим мы, что в морском деле он понимает и ругается не хуже капитана. Подобрали паруса, как он приказал. Два дня мотались. А на третий день и земля показались.

— Камчатка? — спросил я.

— Какой там! Сахалин. Отнесло нас в другую сторону. Но все живы остались.

— А как поляка звать?

— Август Беспокойный. Хотел он, значит, у Сахалина отстояться, да капитан не разрешил. «Держите, — говорит, — на норд». Август положение определил, поправили мы груз и потащились через море черепашьим шагом. Так и дошли.

Рассказ матроса мне понравился. Я уже предвкушал, как расскажу его Ваньке Устюжинову. Особенно меня заинтересовала личность таинственного поляка. Я огляделся по сторонам и тихо спросил:

— А где же поляк-то этот? Убежал, что ли?

— Нет, не убежал. На берег их всех спустили, в сторожку. К коменданту повезут, как лодка придёт из крепости. Даст ему Нилов рублей сто за геройство…

— Офицер он?

— Сказывают, генерал…

О генералах я тогда ещё ничего не слыхал. Не знал даже твёрдо, что это значит. Хотелось, конечно, расспросить матроса, да времени не было. Чтобы закрепить приятельские отношения с Андреяновым, я вынул пригоршню кедровых орехов из кармана:

— Держи.

Андреянов взял орехи.

— Сказывают, что в бою его забрали в плен, — продолжал он свой рассказ. — На одну ногу припадает — должно, ранен…

Но мне уже некогда было слушать дальше. Я спросил деловым тоном:

— А сахарку у вас не найдётся?

— На мену нет. Тебе один кусок дам. — Пошарил в карманах и вытащил обгрызенный кусок сахару.

— Больше нет, подмок.

Я поблагодарил и начал прощаться.

— Заезжай ещё, как посвободнее будет, — сказал мне Андреянов на прощанье. — Будем трюм разбирать, может, и порох найдётся…

— Ладно, приеду. Спасибо на приглашение…

Я спустился в лодку по тому же канату. Отец отругал меня за то, что я долго оставался на корабле и вернулся с пустыми руками.

— Нечего сказать, с толком сплавали! — буркнул он и принялся грести.

К нашему счастью, прилив начал подниматься, течение изменилось. Мы быстро поплыли назад.

Тут я увидел, что от берега отвалила крепостная шлюпка на шести вёслах. В ней сидели казаки и, должно быть, новые ссыльные. Я попросил отца подойти к ним поближе. Отец налёг на весло, и мы стали их догонять.

В это время со стороны Большерецка показалась байдарка с ссыльными офицерами. На носу стоял высокий офицер Хрущёв, в белой кухлянке с длинным мехом по подолу, в какой камчадалы хоронят покойников. Он что-то кричал. Мы подошли ещё ближе и могли видеть всё, что происходит.

Хрущёв высоко поднял руку и закричал новым ссыльным:

— Привет! Какие новости в Европе?

— У кого спрашиваешь? — ответил ему конвойный казак. — Не видишь разве? Ссыльные… Откуда им знать…

— Ссыльные… Ура!.. — закричал Хрущёв.

— Ура! — подхватили офицеры.

Тогда один из новых вскочил на скамейку в шлюпке и крикнул:

— Две тысячи ведьм!.. В чём дело? Мы сюда приехали не для того, чтобы над нами издевались первые встречные…

У этого человека было обветренное худое лицо, поросшее светлой бородой. Но голос его звучал крепко. Никаких сомнений не могло быть в том, что это и есть Август Беспокойный. Как раз ведьмами угощал он матросов среди бури.

— Не обижайтесь на нашу радость, — сказал Хрущёв, когда байдарка и шлюпка встретились. — Мы ваши товарищи по несчастью. Отсидите здесь с моё, поймёте наше «ура»…

— В таком случае, приветствую вас! — сказал поляк и поднял руку. Хрущёв продолжал:

— За что вы попали в наши места, и кто вы такой?

— В прошлом — польский генерал, — отвечал поляк весело. — Когда нужно — капитан дальнего плавания. А в настоящий момент — раб русской императрицы. Но в обиду себя нигде не даю…

Байдарка и шлюпка сошлись вместе. Хрущёв пожал поляку руку и заговорил с ним быстро на каком-то незнакомом языке. Поляк ответил.

Я ровно ничего не мог понять из их разговора. Понял только, что они говорили не по-камчадальски и даже не по-китайски.

Их лодки шли медленно. Мы им срезали нос и оставили их далеко позади.

У самого нашего селения на берегу торчала фигура Паранчина. Он начал радостно махать руками. Помог вытащить байдарку и справился о порохе. Отец ничего не ответил, предоставляя мне рассказать камчадалу о нашей поездке. Я это и сделал немедленно же, угостив Паранчина в придачу половиной сахарного куска.

Отец ушёл домой, а мы с Паранчиным остались на берегу. Он непременно хотел посмотреть новых ссыльных, а я должен был показать ему, который из них поляк. Скоро офицерская байдарка и шлюпка вышли из-за поворота.

Офицерская байдарка причалила к берегу недалеко от нас. А шлюпка с вновь прибывшими пошла дальше, к Большерецку. Начинались сумерки, и шлюпка пропала в сероватой мгле. Паранчин едва разглядел Августа Беспокойного.

Так впервые я увидел человека, который сыграл в моей жизни большую роль. С этого дня всё переменилось в нашем Большерецке. Новости начали возникать так стремительно, как будто за их изготовление принялся сам Паранчин. Тихая жизнь наша была потрясена до самого основания.

Начать с того, что на другой же день в полдень к нам в избу вломился, как безумный, Ванька Устюжинов. Он сел на лавку, отдышался, потом вскочил и заорал:

— В Большерецке открывается школа!..

Дальше он, захлёбываясь, сообщил, что в школе будут учить не только грамоте, но и геометрии и географии. Устраивает школу пленный поляк, которого зовут не Август Беспокойный, а Август Беспойск. И что Нилов приказал начать занятия не позже как через неделю.

Из этого сообщения я прежде всего понял, что поляк мог быть при нужде не только капитаном дальнего плавания, но и учителем и что, таким образом, приезд его в наши края касается и меня.

3. Новые дела

Мы вышли с Ванькой на двор, и тут он мне более подробно рассказал всё, что узнал о новом приезжем и его планах.

Беспойск был польским помещиком и имел двойное имя — Морис-Август. Ему было двадцать пять лет, когда родные отобрали у него имение, и он решил сделаться моряком. В немецком городе Гамбурге он изучал мореплавание и уже собирался плыть в Индию, когда поляки у него на родине составили заговор — конфедерацию, чтобы прогнать своего короля. Беспойск решил примкнуть к заговору, приехал в Варшаву, дал присягу на верность конфедератам и получил командование над кавалерийским отрядом. Русская императрица вступилась за польского короля, и Беспойск несколько раз дрался с русскими. В конце концов он был ранен в сражении и попал в плен. В кандалах его отправили в Киев, а оттуда в Казань, в ссылку. Однако он недолго пробыл в Казани. Вместе с пленным шведом Винбландом он бежал оттуда, переодевшись в форму русского офицера. Добрался до Петербурга, чтобы уплыть за границу на корабле. Но капитан корабля, голландец, донёс об их планах тайной полиции. Ночью, когда Беспойск и Винбланд усаживались в шлюпку на Неве, их арестовали и заключили в Петропавловскую крепость. Потом в наказание за побег тайный суд приговорил их к вечной ссылке на Камчатку. Поэтому оба они к нам и приехали.

Всё это Ванька рассказал мне со слов своего отца, который часто бывал у Нилова. Ванька добавил, что Нилов принял Беспойска очень любезно, благодарил за спасение корабля, оставил обедать и за обедом велел рассказать всю свою жизнь. Когда Нилов узнал, что Беспойск знает языки и географию, он просил заниматься этими предметами с его сыном Васькой. Беспойск согласился, но тут же попросил разрешение открыть школу для всех желающих. Нилов вызвал купцов, и один из них — богач и самодур Казаринов — обещал пожертвовать лес на школу. Остальные пообещали поддержать гвоздями. Так что теперь, значит, всё дело за постройкой избы для школы.

— Так-то так, — сказал я, подумав. — Школа — это великое дело. Но позволит ли мне Нилов в ней учиться?

— А почему не позволит? — спросил Ванька.

— Потому не позволит, что я сын ссыльного.

— Что ж такого, что сын. Сам ты свободный человек. А потом, раз ссыльный будет учителем, почему тебе не учиться?

— Это верно, — поспешил я согласиться. — Но вот ещё в чём дело: сколько он будет брать за ученье? Если деньгами, ничего не выйдет. Вот если шкурками, тогда я ему настреляю. Да и теперь у меня есть две лисы-огнёвки.

— Конечно, от шкурок поляк не откажется. Ему шуба нужна, — уверенно заявил Ванька. — А за меня отец обещал платить…

Разговаривая о школе, мы медленно шли по дороге в Большерецк, а потом повернули назад. Ванькин отец запретил ему знаться со мной, и мы встречались тайком.

Тут мы услышали, что позади нас едет собачий поезд. Слышно было, как кричали на собак и разговаривали. Мы остановились, чтобы посмотреть, кто едет. Скоро собаки поравнялись с нами. Впереди на нарте ехал Беспойск, уже без бороды, и в руках у него была большая пила. Вместе с ним сидел седой старик. На второй нарте ехали тоже двое. Один плохо говорил по-русски — должно быть, это был Винбланд. А другой кричал и бил по собакам. Кто это был такой, я не знал.

Собачий поезд остановился у избы Хрущёва, и ссыльные слезли с нарт. Сам Хрущёв вышел к ним навстречу и пригласил войти. Мы постояли невдалеке, посмотрели, а потом я пошёл провожать Ваньку. Дорогой ещё встретился нам ещё один из новых. Он спросил нас, где изба Хрущёва. Мы ему показали, и он пошёл, покачиваясь, и песню запел:

Мы догадались, что он пьян.

Отец долго не было дома в тот день. Он ходил на охоту и вернулся к ночи. Принёс только одного горностая, бросил его вонючую шкурку в угол и ничего не стал говорить. Я понял, что он обозлён своей неудачей, и не стал лезть к нему с разговорами.

Укладываясь на свою медвежью шкуру, которая служила мне постелью, я почему-то старался убедить себя, что никакой школы не будет в Большерецке. После ухода Ваньки я решил, что всё равно учиться мне не придётся. Я уже готов был заснуть, как в раму сильно постучали. Солдат за окном закричал:

— Полозьев, завтра в шесть выходи на работу в крепость. Топор с собой возьми и лопату.

Отец ответил:

— Ладно.

И принялся ворчать, что, мол, скоро Новый год, меха требуют в канцелярию, а на охоту ходить не дают. А я понял, что вызывают его на постройку школы. Значит, школа всё-таки будет? Неужели не попаду?

С такими печальными мыслями я заснул.

На другое утро отец рано ушёл в крепость. Велел мне принести обед, если днём домой не вернётся. Так и случилось — он не пришёл. Я собрал рыбы, сухарей и пошёл в Большерецк.

На месте постройки народу было человек двадцать. Даже казаки работали и офицеры — расчищали снег. Солдаты подтаскивали стволы лиственниц для сруба. В Большерецке тогда было всего три лошади, и их очень берегли. Поэтому и брёвна таскали люди. Нилов, очевидно, очень торопился с постройкой. Сержант из крепости наблюдал за работами и сильно ругался, когда кто-нибудь останавливался передохнуть.

Отец взял у меня еду и велел идти домой. Он не любил, когда в избе нашей никого не было.

Вечером отец вернулся с работы очень усталый. Сердито бросил топор в угол, сел на лавку, сказал:

— Да, брат, построят школу, да не для нас. Пять с полтиной будут брать в месяц за учение…

И принялся ужинать.

Я, конечно, не смел и заикнуться о моём желании ходить в школу. Пять с полтиной — ведь это было девять соболей!

Ночь эта была бурная. Ветер с Ледовитого океана гнал снег и за окном подвывал, как собака. Мне всё время казалось, что к избе кто-то подъезжает. Я никак не мог заснуть и ворочался. Отец сидел около плошки с жиром и чинил торбасы. Огромная тень сапога колыхалась на стене и на потолке. Отец затягивал зубами жилу, когда в дверь тихо постучали.

— Стучат. Неужели Паранчин в такую пору? — сказал отец неразборчиво. — Открой, Лёнь.

Я завернулся в своего медведя, прошёл к двери и отодвинул засов. Два человека в шубах стояли за порогом. Они быстро вошли и отряхнули с себя снег. Удивление меня взяло: это были офицер Хрущёв и Август Беспойск.

— Мы к вам, Степан Иванович, — сказал Хрущёв отцу, как старинный приятель. — Хоть и мало знакомы, а соседи всё-таки. А это наш новый товарищ по несчастью — Август Самойлович Бенёв.

Отец смущённо встал и не знал, что говорить. Тогда Беспойск протянул ему руку и сказал бодро:

— Можете вы идти с нами? По очень важному делу.

Отец отрицательно покачал головой:

— У меня починка, сапоги развалились. И завтра рано вставать на работу.

— Будто?

И Беспойск на ухо прошептал ему что-то. Отец долго смотрел на него, потом усмехнулся и начал надевать кухлянку.

— Запрись, Лёнька, — сказал он мне тихо, — и никого не пускай. Я скоро вернусь.

И они ушли все трое, больше не сказав ни слова. Отец даже топора с собой не захватил. Поэтому я догадался, что важное дело затевается где-то недалеко.

4. Школа

Я ждал отца чуть ли не до утра. Несколько раз подливал жиру в плошку, всё думал, вот-вот стукнет он в дверь. Но только ветер гулял на дворе да сыпал сухим снегом в оконную раму. Я начал даже беспокоиться. Хотел идти к избе Хрущёва, как вдруг отец пришёл, снял кухлянку и начал выколачивать её об пол.

Я не решался спросить его, за каким важным делом звали его офицеры, хотя чувствовал, что ходил он не зря. Вид у него был растерянный, но весёлый. Я сидел на своей шкуре и ждал от него рассказа. Он, конечно, прекрасно это понимал. Посмотрел на меня пристально, ухмыльнулся и сказал:

— Ты чего, Лёнька, не спишь до утра? Закрывай жмурики. Поляк тебя в школу берёт бесплатно Учиться. Может, чему и выучишься у него за зиму.

Я взбесился от радости. Стал на голову, как медвежонок-полугодка, и начал болтать ногами. Отец быстро лёг. Закричал мне:

— Спи!

И затушил плошку.

После этого разговаривать у нас не полагалось. Но я заснул нескоро, когда уже в наше оконце полез рассвет.

Утром, когда я проснулся, отца не было дома. Я позвал Неста, мою верную собаку, запер дом на замок, и отправился по сугробам в Большерецк. Там прошёлся раза три около поповского дома. А Нест забежал к Ваньке на двор и тявкнул там два раза. Ванька знал, что это я его вызываю, и скоро вышел.

Мы прошли за кладбище, далеко, и только тут я начал рассказывать.

Прежде всего я сообщил, что буду учиться в школе бесплатно. Ванька хотел уже обрадоваться за меня, но я его осадил:

— Стой, Ванька. Есть дела поважнее.

Ванька насторожился.

— Поляк и Хрущёв были у отца вчера ночью. Ведь не затем же они приходили, чтобы сказать, что меня в школу берут. С собой его увели.

— Конечно, не затем, — сказал Ванька серьёзно и задумчиво. — Уж не прибило ли к Чекавке ночью кита?.. Может быть, они свежевать его ходили потихоньку от Нилова?..

— Чёрта с два… Ветер-то вчера был с норда. А потом от отца и не пахло китом, когда он вернулся.

— Может, в картишки играли?

— Да нет… Отец и издалека карт не видал никогда.

Тогда Ванька вдруг выпучил глаза и сказал шёпотом:

— Не собираются ли они удрать из Большерецка?

— А ведь верно…

Верно!.. У меня даже в голове помутилось. Не задумал ли поляк, раз он мастер на все руки, уйти с Камчатки? Может, и отца решил прихватить собой…

Но тут я вспомнил, что за попытку бегства порют и бросают в подвал. А потом я знал от отца, как трудно убежать.

Сибирь бесконечна, в лесах легко заблудиться, а на дорогах стоят заставы. Целый год нужен для того, чтобы добраться до Урала.

— Куда убежишь отсюда, Ванька? Как убежишь? — сказал я тоскливо.

— Поляк придумает, нас не спросит, — ответил Ванька решительно.

— Для чего же он тогда школу затевает?

На это Ванька не знал, что ответить. Так мы ничего и не решили тогда. Сговорились только всё замечать, что делается, и сообщать друг другу. Дело хранить в тайне. На том и разошлись.

Однако, несмотря на наше решение всё замечать, мы ничего не заметили за всю неделю. Отец ходил на постройку с раннего утра, а я рубил дрова, топил печку и отгребал снег от порога. Офицеры больше к нам не приходили, и отец, должно быть, к ним не ходил. Возвращался он с работы поздно и всякий раз говорил, что Нилов с работой очень торопит, — должно быть, думает на школе поживиться. Велел построить школу к субботе, хоть при кострах работать придётся.

Ванька тоже не сообщал ничего особенного. Говорил, что Беспойск часто бывает у Нилова и уже начал учить Ваську наукам. Играет в шахматы с казачьим старшиной Черных и с купцом Казариновым. У Казаринова выиграл даже тысячу рублей и на эти деньги хочет дом себе готовый купить, чтобы самому не строить. Нилов, по словам Ваньки, Беспойска очень полюбил и просит принять православную веру, для чего даже вызывал попа, и они вместе пили водку.

Все эти сведения убедили нас окончательно, что никакого побега поляк устраивать не собирается. Мы даже посмеялись над нашим предположением. Беспойск — военнопленный. Как только кончится война с Польшей, он, наверное, получит свободу. Чего ради будет он составлять заговор и рисковать своей шкурой?

В субботу открылась школа. В новой избе была только одна комната, правда, довольно большая. В окнах была вставлена слюда. Нилов её из крепостного склада отпустил. Посередине комнаты стоял длинный стол и лавки. Больше ничего в школе не было, даже печку не успели сложить.

— Вот что, братцы, — сказал он негромко, шлёпая губами. — Благодарите бога, государыню императрицу и меня за милость: не было в Большерецке школы, а теперь есть. О пользе наук вам скажут учителя, я сам не горазд в этом. Учитесь грамоте прилежно. Если от учения пойдут у вас пьянства и дебоши, я тогда вас прикажу отодрать, а школу в тот же час закрою. Так и знайте.

Хотел ещё что-то сказать, но икнул, махнул рукой, и пошёл к выходу. За ним купцы и все остальные. В школе остались только ученики да Беспойск.

Беспойск велел нам сесть вокруг стола и пересчитал всех до одного. Записал на бумагу по фамилиям кому сколько лет. Всего оказалось двенадцать учеников. Парни всё были великовозрастные, двум торговцам было по тридцати лет. Им хотелось изучить арифметику, чтобы записывать товары и барыши.

Составивши список учеников, Беспойск разъяснил, как будут идти занятия в школе. По русской грамоте будет заниматься Хрущёв, по арифметике и геометрии Панов, новый ссыльный офицер, который собак бил палкой. Сам Беспойск обещался нас учить по географии. Велел каждому завести тетрадку и по паре гусиных перьев. Потом взял из угла скалку, на ней была навёрнута карта всего мира, которую он сам нарисовал. Развернул карту, прикрепил её к стене и начал показывать скалкой, где океаны, а где земли.

О том, что земля наша шар, я раньше ещё слышал от Ваньки. Но, по правде сказать, не очень этому доверял. Меня Паранчин сбивал. Он говорил, что земля больше похожа на тарелку. Беспойск с первых же слов сказал, что земля на тарелку не похожа и на китах не стоит А потом начал рассказывать о холодных странах и о тёплых. О том, как Колумб открыл Америку и что это за люди индейцы. Говорил и об Африке и об островах, где живут негры и где люди от жары ходят голыми. Говорил ещё и многое другое.

Это уже не было похоже на рассказы Паранчина. Беспойск всё показывал скалкой и отвечал на все вопросы. Никогда я не представлял себе, что в школе так интересно учиться. Я слушал, старался запомнить каждое слово и каждое название, но новые слова входили, а старые уходили. Когда урок кончился, у меня остался только какой-то приятный туман в голове.

Мы шли с Ванькой из школы, оба занятые своими мыслями. Ванька сказал:

— Хорошо бы побывать на тёплых островах, Лёнька. Вот где раздолье!

Я ответил:

— Куда уж там! Хорошо бы не позабыть того, что поляк рассказывал. Надо непременно всё это записать, Ванька. Надо достать тетрадку.

— Что ж, — сказал Ванька. — Зайдём в канцелярию. Попросим у канцеляриста бумаги. Может, он и даст. Тогда сошьём тетрадку жилой.

Мы пришли в канцелярию, которая помещалась в особом доме, против крепости. Я никогда там не бывал. Прямо против двери на стене висела большая картина. На картине была написана красками розовая женщина в белом платье, с золотой палочкой в руке. Я догадался, что это царица Екатерина. Вокруг картины была золотая рамка, а за картиной копошились тараканы. Под царицей Екатериной стоял стол, а за ним сидел начальник канцелярии Судейкин, старик с длинным носом, в халате из беличьих шкур. Кругом него на столе лежали бумаги, но сам он ими не занимался, а играл в шахматы с казачьим сотником.

С тех пор как приехал Беспойск, все в Большерецке играли в шахматы.

Мы с Ванькой сняли шапки и подошли к столу. Но Судейкин на нас и не посмотрел, продолжал сопеть над доской да передвигать коней.

К нашему счастью, он скоро выиграл партию. Засмеялся и стал набивать себе нос табаком. Заметил нас, насупился, спросил:

— Вам чего надо?

Ванька поклонился низко и сказал, что мы поступили в школу и нам нужна бумага. Старик чихнул два раза в нашу сторону и спросил:

— А казённой разве вам не дадут?

— Нет.

— Значит, в капитанский карман империал попал, — подмигнул он сотнику. — Есть закон на школу средства отпускать из ясачных денег.

Потом он повернулся к нам, поднял руку и, показав на царицу, сказал торжественно:

— Вот кого земно благодарите за ваше просвещение: царицу-матушку. И к нам, в наш постылый край, дошла её забота. Так вам бумаги?

— Так точно.

— Много?

— Чтоб две тетрадки сшить.

— Что ж, соболька принесёте, отпущу бумаги. Принесите соболька.

— Да где его взять? — сказал Ванька жалостливо.

— А по горам-то сколько их бегает… Вот, значит, принесите к понедельнику шкурку, отпущу вам бумаги. А теперь ступайте, мне некогда.

И он начал расставлять на доске фигуры. Мы вышли за дверь в полном отчаянии. Больше бумаги просить было не у кого.

— Что ж? — сказал я. — Пойдём завтра за соболем, Ванька. Я попрошу у отца сетку и пойдём. Может быть, и удастся подстрелить соболька.

— Пойдём, — ответил Ванька. — Не на бересте же нам писать!

Я поспешил домой, чтобы рассказать отцу о первом уроке. Рассказал ему всё, что запомнил, и кончил тем, что завтра иду с Ванькой на соболя.

Отец не стал возражать. Обещал дать соболиную сетку, которую сплёл летом из крапивы, и сказал, что разбудит меня под утро, если погода для охоты будет подходящая.

5. Охота на соболя

Мы вышли с Ванькой часа в три утра. Первый раз я шёл на соболя без отца. Эта охота оказалась и последней охотой на соболя в моей жизни.

Для того чтобы найти соболиный след — переногу, — нам надо было прежде всего добраться до горных хребтов, которые лежали на юг от Большерецка. Вблизи жилья соболь не держится. Мы взяли с собой провизии на целый день и шли на лыжах.

Когда начало светать, мы увидели много следов на снегу. Но все они по большей части были лисьи. Только у самых гор мы напали на соболиную переногу.

Мы пустили Неста по следу и пошли за ним. Однако собака опередила нас настолько, что мы потеряли её из виду. Нам пришлось долго идти, путаясь лыжами в низком кедровом кустарнике, который не был вполне занесён снегом. Потом мы вышли на снежную равнину.

Тем временем солнце поднялось, день выдался безоблачный. Как это иногда бывает в открытых местах, мы вдруг увидали на горизонте огромного Неста, который бежал куда-то в сторону. Это был мираж от блестящего снега, и я знал эти шутки. Мы продолжали идти по следу, пока вдали наконец не показался небольшой лесок. Оттуда доносился лай настоящего Неста. По этому лаю мы поняли, что он загнал соболя на дерево.

Мы начали тихо подходить, и я уже слышал, как соболь фыркает на собаку. Эти звуки наполнили радостью моё сердце. Я считал, что шкурка уже лежит у меня в мешке, и радовался, что тетрадки так легко нам достались.

Я снял рукавичку, положил палец на холодный кремень и, стараясь не дышать, осторожно передвигал лыжи. Снег у леса был очень глубокий, и идти было трудно. Но ничего этого я не замечал. Как настоящий охотник, я слился с ружьём и позабыл обо всех трудностях.

Мы подошли уже близко. Скоро можно было стрелять. Нест перестал лаять и стоял, глядя вверх. Я приложился, но сейчас же опустил ружьё. Проклятый соболь, не подпустив меня на выстрел, прыгнул с самой верхушки дерева и исчез в снегу, не оставив никакого следа, кроме небольшой ямки.

Я знал, что под снегом соболь может пройти полверсты и что теперь взять его трудно, так как Нест за ним под снег не полезет. Но я не считал дело проигранным. Собака всё-таки могла оказать нам большую помощь. Мы начали ходить вокруг леска и, правда, очень нескоро, всё же нашли дырку в снегу, откуда соболь выскочил. От дырки по снегу тянулся тонкий следок.

— Придётся идти до норы, — сказал Ванька со вздохом.

Он знал, что теперь охота затянется надолго, и сейчас же упал духом.

Может быть, умнее было махнуть на соболя рукой и вернуться домой, но я так увлёкся охотой, что и мысли не допускал о таком позорном исходе. Я позабыл, как рано смеркается в эти дни и как далеко мы отошли от дома. Мы ещё ничего не ели с утра и ни разу не присаживались. Однако, постояв недолго у соболиного следа, без всяких лишних разговоров мы двинулись за Нестом, который тоже без раздумья продолжал начатое дело.

Соболиная нора оказалась вёрстах в четырёх от леска. Но мы и этому были рады, так как теперь знали, что соболь от нас уже не уйдёт. Надо было только умеючи выгнать его из норки.

Из рассказов отца я знал, что охотники сидят иногда по два дня у норы, ожидая выхода зверька. Я рассчитывал, что мы сумеем покончить с этим делом гораздо скорее. Я прогнал Неста, который принялся было разрывать нору. Приказал ему молчать. Нест улёгся на снегу, следя за каждым нашим движением.

Мы живо расставили сетку из крапивы у самого устья норы, прикрепив её к колышкам. Осмотрели кругом внимательно весь снег и, убедившись в том, что никакого другого отверстия из норы не было, принялись плясать над тем местом, где, по нашему убеждению, сидел соболь. Мы решили попытаться спугнуть его и этим ускорить конец.

Но соболь, должно быть, был не из пугливых. Мы продолжали плясать до тех пор, пока не устали. Передвигая озябшими ногами, мы даже успели немного закусить, но соболь всё не показывался. Отчаяние овладело нами. Мы сели на снег и долго молчали. Нам оставалось теперь тихо сидеть и дожидаться добровольного выхода соболя. Он мог выйти ближе к ночи, но мог остаться в норке и до раннего утра. Мы должны были сидеть как можно тише и даже не разговаривать.

Совсем стемнело, когда я услышал слабый звон бубенчика на сетке, и Нест вдруг встрепенулся. Соболь выскочил и запутался в сетке. Я сейчас же выстрелил, чтобы не затягивать дела. Убил соболя наповал и даже сетку разорвал в двух местах.

Ванька быстро снял шкурку с соболя, а мясо бросил собаке. В это время уже было совсем темно. Надо было возвращаться домой как можно скорее. Только покончив с соболем, мы почувствовали, как устали за день.

У нас не было с собой мешков для спанья — на долгую охоту мы не рассчитывали. До Большерецка было не менее двадцати вёрст. К тому же начал идти снежок, небольшой, но совершенно достаточный для того, чтобы засыпать наши следы и утяжелить дорогу. Правда, с нами был Нест, и он привёл бы нас к дому, но Нест никогда не ходил прямо. Пришлось всё-таки двинуться следом за ним, скрывая друг от друга опасение, что нам не удастся в эту ночь добраться до дома.

К ночи мороз сделался злее, и ветер начал дуть со стороны океана. Он проникал в самые маленькие щели под меховую одежду и резал тело, как ножом. Чтобы подбодрить Ваньку, я пытался завести разговор о тёплых краях. Но он только рукой мне махнул. Когда замерзаешь в открытом поле, трудно представлять себе солнечные страны, где одежда совсем не нужна.

Ванька шёл, тяжело дыша, всё время оглядываясь по сторонам. Я отлично понимал, в чём дело. Он боялся нарваться на стаю волков, которые особенно злы в декабре. Хотя мы оба были с ружьями и собака у нас была, встреча с волками не предвещала ничего хорошего. Этого зверя больше всего боялись в наших краях. Паранчин никогда не советовал даже стрелять в волков, чтобы их не сердить. Главный волк — вожак — назывался у коряков оюр-тайоно, что значит лесной господин. Он красноватого цвета, ростом с оленя, и следом за ним идёт целая стая. Спасения от него нет: он чует за несколько вёрст. Даже смертельно раненный, он перегрызает человеку горло и съедает лицо. Он один может загрызть целую упряжку собак. Все эти рассказы припомнились мне в ту ночь, когда мы шли в Большерецк с одной соболиной шкурой в мешке.

Сейчас я уже не помню, сколько часов проплутали мы тогда. Помню только, что мы выбились из сил и решили заночевать в поле. Начали уже ломать кедровый кустарник для костра, как вдруг Нест завыл. На этот вой откуда-то издали ответили ездовые собаки.

Мы бросили хворост, подбодрились и двинулись путь. По собачьему вою мы догадались, что где-то тут должно быть жильё бродячего коряка. Скоро мы почувствовали запах дыма. Но прежде чем подойти юрте, мы прошли мимо ездовых собак, которые стояли, сбившись в кучу. Их было с полсотни. Рядом с собаками находилось несколько нарт. На одной из нарт я нащупал убитого медведя. Я понял, что в юрте должны быть проезжие охотники.

Мы подошли к юрте, у которой тихо бродили сонные олени. Юрта дымила, и вблизи видно было, как огонь освещает снизу дым в розоватый цвет. Из-за полога юрты доносилась русская речь.

Без всякой робости я поднял полог и вошёл внутрь. Сейчас же в глаза и нос бросились дым от очага, кислый запах оленьих шкур и юколы. Посередине юрты горел костёр, и над ним висел котёл с водой. Семейство коряка сидело на полу. Несколько русских охотников, среди которых я узнал свободных Сибаева и Кузнецова, стояли у огня, опёршись на ружья.

Ближе всех к огню, освещённый с головы до ног, Август Беспойск с воодушевлением говорил о чём-то.

6. Первые вести о Государстве Солнца

Эта ночь запомнилась мне на всю жизнь. Как и на уроке в школе, у меня не было с собой тетрадки. Была только соболья шкурка, ещё не превратившаяся в бумагу. Но я уже не боялся, что забуду что-нибудь, и действительно не забыл. Вот что говорил Беспойск в ту ночь.

За Китаем и Японией, недалеко от Индии, есть большой круглый остров под названием Тапробана. Остров этот населён обыкновенными людьми, но живут они особым образом: среди них нет ни бедных, ни богатых. Все равны на Тапробане, и пищу там готовят в кухнях прямо на всех, и все едят вместе до отвала на золотой посуде. За обедом играет весёлая музыка, а после обеда устраиваются игры и пение. Люди живут там дружно, в огромном городе, где улицы длинны и чисты, а дома сложены из белого камня. Никогда никаких ссор не бывает на Тапробане, и даже ругательных слов нет в этой стране. Труд там лёгок и скорее похож на игру. Оно и понятно: за всех людей на Тапробане работает солнце.

Солнце заставляет деревья приносить огромные сладкие плоды, мягкие и сочные, как ласты у сивучей. Земля даёт неисчислимый урожай. Вино льётся прямо из пальм. Даже орехи там не такие мелкие, как у нас, а величиной с голову ребёнка. Солнце не только кормит жителей Тапробаны, но и обогревает их круглый год, так что ни дров, ни меховых шуб там не было. Люди умирают нескоро в этом государстве, так как счастливая жизнь благоприятствует здоровью. Государство, в котором жить так хорошо, называется Государством Солнца, а город — Городом Солнца.

Каждый, кому плохо живётся на земле, может явиться в Государство Солнца. Там принимают всех радостно и дают приют, пищу, одежду. Ехать туда надо океаном. Курс — зюд, путь от Камчатки — пятьдесят дней.

Может быть, нигде на всём земном шаре не было места, более не подходящего для таких рассказов, как здесь, в прокопчённой и вонючей юрте бродячего коряка на Камчатке. Но, может быть, нигде не слушали бы Беспойска так внимательно, как здесь. Охотники стояли, боясь пошевелиться. Коряки совсем превратились в кукол, вырезанных из моржовых клыков. Я не знаю, понимали ли они то, что говорил поляк. Думаю, что, если даже не понимали, воодушевление его передавалось им. Они смотрели на него, как на пришельца из далёкого счастливого государства, который явился сюда, на Камчатку, чтобы пригласить в солнечные края народ из голодной, занесённой снегами страны.

Беспойск говорил до тех пор, пока вода в котле не закипела. Как только он увидел пар над котлом, он замолчал, сделал знак рукой, и охотник Сибаев заварил чай. Нас заметили. Я хорошо знал охотника Кузнецова, и он знал меня, так как бывал у отца. Кузнецов подошёл ко мне, и я рассказал ему наши приключения. Он засмеялся и подвёл нас к Беспойску. Поляк ласково протянул нам руку, когда узнал, что мы его ученики и здесь на морозе в тундре зарабатывали себе тетрадку.

Он спросил меня:

— А ты хотел бы оказаться в Городе Солнца?

Я ответил не задумываясь:

— Да. И я поеду туда через четыре года. Ведь я свободный и могу жить, где хочу.

— В таком случае напоите его чаем! — сказал Беспойск и громко засмеялся. — А потом надо будет взять ребят с собой в сани.

Нас напоили чаем и накормили. Охотник Сибаев сказал мне, что я поеду с ним, а Ванька на убитом медведе. Ссыльный офицер Панов, который был с ними, предложил оставить медведя корякам, чтоб они добром нас вспоминали. Но коряки отказались от медведя. Сибаев разъяснил, смеясь, что они не берут зверя из суеверного страха. По обычаям коряков, убитому медведю нужно тут же зашить глаза, чтобы дух его не пришёл мстить охотнику.

Тем временем собак запрягли в нарты, Сибаев закричал:

— Тах-тах!..

И мы понеслись.

Я всегда любил ездить на собаках, особенно когда они хорошо покормлены. На этот раз перед нашим отъездом им дали по большому куску нерпичьего жира, и они, к моему великому удовольствию, помчались бодро. Вдобавок с нами увязался какой-то щенок. Он забежал вперёд и начал вертеться около первой. Потом вдруг пустился со всех ног вперёд. Собаки, не желая отставать, бросились за ним. Никогда в жизни я не ездил так быстро. Сибаев покрикивал на собак и время от времени бросал слова мне. Из этих слов я понял, что они отправились на охоту рано утром. Им удалось отыскать только одну берлогу. Зверь оказался большой, с жёлтым ошейником, очень свирепый. Долго не поднимался, наконец вылез и пошёл прямо на Беспойска. Ружьё поляка дало осечку, и медведь помял бы его, если бы не Панов, который выстрелил зверю в ухо. Выстрел оказался удачным. Я медведь был убит наповал. Шкура не попорчена. Сибаев окончил свой рассказ непонятно:

— Скоро, может быть, с этими медведями совсем расстаться придётся…

Я не успел спросить, что это значит. Мы въехали в селение, и Сибаев высадил меня возле нашей избы.

Отец, конечно, нисколько не беспокоился обо мне. Он только выругался, что я не взял с собой постельного мешка и попортил сетку. Я так устал за день и исхолодался, что не стал подробно рассказывать о нашей охоте. Показал только шкурку и сейчас же лёг спать.

Ночью мне всё казалось, что кто-то ходит по нашей избе. Я даже слышал, как отец с кем-то разговаривал. Но усталость моя была так велика, что я накрылся шкурой с головой.

Только ближе к утру я услышал, как отец сказал:

— На Тапробане порох не нужен…

Я насторожился. Откуда отец знает о Тапробане. Сейчас же открыл глаза. То, что я увидел, необычайно меня поразило.

На полу, прямо против моей постели, сидел на корточках лекарь Магнус Медер и что-то старательно размеривал. Огонь плошки прыгал в стёклах его очков, и казалось, что глаза у него огненные. Спиной ко мне сидел отец и, очевидно, занимался тем же, чем и Медер.

Сначала я никак не мог понять, что они делают. Но потом я разобрал, что рядом с ними стоит наш сундук с порохом. Сундук был открыт, и отец время от времени зачерпывал порох тарелкой.

Теперь уже нетрудно было догадаться, чем они занимались: они делали ружейные заряды, сотни зарядов, размеривали порох и заворачивали его в кусочки рыбьих пузырей.

При чём тут Медер, важный человек в очках? Когда отец успел с ним познакомиться? Как согласился он пожертвовать своим богатством?

Эти вопросы возникли у меня сразу. Но я не смел встать, не смел спросить. Мне казалось, что отец убьёт меня, если я подниму голову.

И я пролежал молча, без сна, до тех пор, пока Медер не ушёл.

7. Я узнаю всё

Утром комната имела обычный вид. Сундук стоял под кроватью, и нигде не было заметно следов ночной работы. Можно было подумать, что приход Магнуса Медера и всё остальное я видел во сне.

Я решил поговорить с отцом начистоту. Дольше я терпеть не мог. Но как начать?

Отец принёс со двора котелок, набитый снегом, и, поставив его на огонь, начал подметать в избе. А я всё лежал на своей шкуре и всё думал: как начать?

Вода закипела. Отец заварил чай и закричал мне добродушно:

— Вставай, Лёнька, а то чай проспишь. Соболя-то, выходит, нынче не дёшевы. Ишь, как уходился!

Я поднялся во весь рост на моей постели и сказал дрожащим голосом:

— Зачем вы развешивали порох сегодня ночью? Я видел всё.

Отец даже головы не повернул, как будто я обращался к стенке. Я ждал ответа, не двигаясь. Отец подкинул дров в очаг, подул на огонь, повернулся ко мне. Он улыбался.

— Зачем мы развешивали порох? — повторил он мой вопрос очень спокойно. — Дело простое: мы все решили уехать отсюда, как начнётся весна.

— Куда уехать?

— На тёплый остров около Индии.

— В Государство Солнца?

Я сел на шкуру и некоторое время молчал. Потом поднялся опять.

— А я поеду?

— Да, конечно.

— А как же Нилов? Солдаты? Казаки?

— Чудак-человек… Для чего же десять лет я копил порох?

Дальше он рассказал всё по порядку. Уже больше недели составлен секретный совет, который руководит подготовкой побега. В совет вошли Хрущёв и Магнуc Медер, а из вновь прибывших — Беспойск, Панов и старик с седой бородой по фамилии Батурин. Самым главным в совете назначен Беспойск. Заговорщики поклялись хранить строжайшую тайну. За измену положена смерть. Отец рассказал мне всё это тихим голосом, радостно улыбаясь. Должно быть, он уже забыл свой неудачный побег из Нерчинска и теперь верил в удачу.

— Только вот что, Лёнька, — сказал он очень строго в конце. — Ни одна собака не должна знать об этом. Главное, Ваньке ни слова. А то он отцу проболтается, и тогда — конец. Если скажешь ему о заговоре, убью.

И он погрозил мне кулаком. Я понял, что он приведёт свою угрозу в исполнение, если я проболтаюсь. Но что мне было делать? Ванька вместе со мной уже догадывался о замышляемом побеге.

Оставалось одно: пойти к нему и убедить его, что никакого заговора нет. Наврать ему с три короба, запутать и больше никогда ничего не говорить. И вот в тот же день после урока арифметики, который давал нам Панов, я подошёл к Ваньке как ни в чём не бывало. Со мной была соболья шкурка, и мы вместе пошли в канцелярию.

Судейкин принял нас на этот раз радушнее. Он погладил шкурку рукой вперёд и назад и даже приложил её к щеке. Потом дал нам шесть листов чистой бумаги. Мы поблагодарили его и вышли на улицу. Я решил сам не начинать разговора о заговоре и предложил Ваньке немедленно заняться изготовлением тетрадок.

Но Ванька в этот день нисколько не был занят бумагой. Когда мы отошли довольно далеко от канцелярии, он меня спросил таинственно:

— А ты ничего не заметил вчера?

— Когда?

— В юрте и потом, около собак.

— Ничего не заметил. А что?

— Сдаётся мне, что Беспойск не зря говорил о Тапробане. Не собираются ли они уехать туда? Когда мы возились у собак и Сибаев жаловался на мороз, Кузнецов сказал ему: «Потерпи, будем жить на Тапробане, там тепло, как в бане»…

Я понял, что решительный момент наступил. Надо было немедленно начинать враньё. Поэтому не моргнув глазом я сказал:

— Должно быть, тебе это померещилось, Ванька. Никакого побега они и не замышляют. Я вчера говорил с отцом. Он сначала посмеялся надо мной, а потом обещал поколотить меня, если я буду говорить такие глупости.

Но Ваньку трудно было провести. Слова Кузнецова засели ему в голову. Он продолжал твердить одно:

— Говорю тебе, Лёнька, они собираются на Тапробану. Твой отец просто не хочет, чтобы мы узнали…

Я понял, что дальше притворяться глупо. Если бы я продолжал мои россказни, Ванька сейчас же смекнул бы, что я хочу его провести, перестал бы доверять мне и, может быть, за неимением собеседников разболтал бы отцу или матери наши предположения. И вот я решил во всём признаться.

— Ванька, — сказал я тихо. — Поклянись, что никому не скажешь ни слова — ни отцу, ни матери… И даже на исповеди промолчишь…

— Клянусь!.. — сказал Ванька торжественно и даже поднял руку.

— Знай, Ванька, что отец мой убить меня обещал, если я тебе скажу хоть слово. А я всё-таки скажу. Все они в Государство Солнца удирать собираются, как только бури пройдут. И я с ними еду, Ванька. Только, Ванька, никому ни слова, а то всё дело пропадёт…

Ванька немного подумал, а потом плаксиво заговорил:

— Ты уедешь, Лёнька… А как же я? Лёнька, устрой меня к ним в компанию. Век тебе буду служить. Не могу я жить на Камчатке, если ты уедешь на Тапробану…

— Да что ты, Ванька! У тебя отец, мать…

— Верно, да! Но не житьё мне с ними. Сделает меня отец дьячком обязательно, а я плавать по морю хочу. Попроси Степана Ивановича: пусть примут нас в заговор. Пригожусь я вам.

— Не могу я этого сделать, Ванька. И так я для тебя приказание отцовское нарушил. Убьёт он меня, если я о тебе заговорю. Не требуй от меня невозможного. Поживи уж ты здесь.

— Ах, ты вот как! — сказал Ванька чужим голосом. — Сам в Государство Солнца уезжаешь, будешь там обедать под музыку на золотой посуде, а меня уговариваешь здесь пожить… Юколы я не ел, что ли…

У Ваньки, видно, слёзы подошли к горлу. Мне самому было жаль его. Я хотел его взять за руку, но он отвернулся.

— Вань! — позвал я.

Но он не отозвался. Потом вдруг повернулся ко мне и сказал резко:

— Ты меня ещё вспомнишь, Лёнька! Подожди, придёт и мой черёд!..

И бросился бежать. Я хотел его догнать, но что я мог сделать, что мог сказать ему? Постояв немного на дороге, я пошёл домой.

Я шёл по снегу один, держа в руках бумагу на тетрадку. Я думал о том, что в Государстве Солнца не бывает ссор, а я вот поссорился со своим закадычным другом из-за Государства Солнца. Мне было очень грустно вначале, а потом сделалось страшно: а вдруг Ванька начнёт вредить нам!.. Но я успокоил себя мыслью, что этого быть не может. Одним своим словом он мог погубить нас всех. А разве на это способен хороший парень?

8. План побега и наши затруднения

Можно считать, что с этого дня я сделался участником заговора. Отец ничего уже не скрывал от меня, посылал меня к офицерам с поручениями, и они на словах передавали мне важные сведения. Я знал, какие правила надо соблюдать, чтобы сохранить тайну, к кому нужно обращаться в крайних случаях. И даже план побега я узнал во всех подробностях.

План этот поначалу показался мне очень лёгким. Заговорщики решили весной захватить корабль «Пётр», который остался зимовать на Чекавке. Хотя капитан корабля уехал в Охотск на собаках, Беспойск брался и без капитана привести корабль к Тапробане. Захватить корабль было нетрудно, так как стоял он далеко от крепости, да и матросы не стали бы особенно сопротивляться.

Однако захват корабля ещё не решал дела. Для дальнего морского плавания нужно было много продовольствия, пороху и других запасов. Всего этого на «Петре», конечно, не было. Выходить же в океан на пустом судёнышке было безрассудно: мы все погибли бы от голоду тут же, в северных водах.

Хрущёв подсчитал, сколько нам надо мяса, соли, муки и воды, чтобы добраться до экватора. Но подсчитать было легко, а заготовить трудно. Если бы ссыльные стали скупать оленей и рыбу в больших количествах, то слух об этом распространился бы по Большерецку, и нам несдобровать. Чтобы скрыть наши подлинные намерения, надо было придумать какой-нибудь законный предлог для заготовки продовольствия. И Беспойск придумал такой предлог.

Он подал Нилову бумагу, в которой просил разрешить ссыльным заготовку продовольствия, чтобы весной на самом юге Камчатки, на мысе Лопатка, можно было бы устроить земледельческую колонию. Беспойск доказывал в бумаге, что хлеб и овощи на Лопатке будут прекрасно родиться, так как тепла там достаточно. Нилову эта мысль понравилась — на Камчатке всегда был недостаток в хлебе и картофеле, — но дать разрешения на колонию он боялся. Говорил, что надо запросить охотского губернатора, и дело тянулось. Тогда Беспойск подал Нилову второй доклад, который просил отправить в Петербург. В докладе этом он писал, что можно с незначительными силами переправиться из Камчатки в Америку, выгнать оттуда испанцев и подчинить Калифорнию российской короне. Для этого надо только иметь на Камчатке вдоволь продовольствия, то есть опять-таки обработать силами ссыльных южную часть Камчатки. Над докладом этим Беспойск смеялся, хотя и говорил, что его шутка может иметь успех в Петербурге: царица любит грандиозные замыслы и не жалеет на них средств.

Несмотря на оба эти доклада, Нилов разрешения на колонию не давал — боялся выпустить ссыльных из-под своего наблюдения. Но Беспойск не унывал: бывал у коменданта каждый день и все ему доказывал, что царица будет довольна, если на Камчатке разведут капусту и морковь. Кроме коменданта в Большерецке Беспойск познакомился со всеми купцами и их подбивал на устройство колонии. А между разговорами обыгрывал купцов в шахматы на большие деньги. Вообще без дела он оставаться не мог. Писал книгу о Камчатке и составлял словарь камчадальского языка, который посвятил Нилову. Выбрал время, чтобы съездить в сторону речки Банной, где из-под земли бьют кипящие ключи. Привёз оттуда целый штоф воды и говорил, что она помогает от всех болезней. Вечно он куда-нибудь торопился, но в то же время входил во все мелочи. Заставил меня звать мою собаку Неста Нестором и обещался рассказать как нибудь, кто такой был этот Нестор. Несмотря на то, что Беспойск часто бывал в отсутствии, без него не принималось ни одного серьёзного решения. Замещал его обычно Хрущёв, но и Хрущёв без поляка на многое не решался.

Сам Хрущёв, сказывали, был в Петербурге горьким пьяницей и болтуном. За свой язык он и поплатился: на офицерской пирушке ругал императрицу сукой, а товарищи донесли. Хрущёва арестовали, пытали поркой, приговорили к смертной казни. Но Екатерина его помиловала и заменила казнь вечной ссылкой на Камчатку. Теперь Хрущёв, проживши в Большерецке восемь лет, стал другим человеком. Читал книги, которые ему присылали из Петербурга, и совсем бросил пить. Но весёлый нрав его сохранился, он любил пошутить и посмеяться. В доме у него было очень хорошо. По стенам висели оленьи шкуры с рогами, а на полках стояли книги и коряцкие идолы. Мне он очень нравился.

Под стать Хрущёву был Панов, новый ссыльный, приехавший с Беспойском. Он тоже в Петербурге шёл против царицы и за это попал в наши края. Смельчак он был отчаянный, но и человек жестокий. Всегда предлагал самые крайние меры. Настаивал, например, на том, чтобы мы перед побегом убили Нилова, а крепость ограбили. Говорил, что и продовольствия нечего заготовлять, если так сделаем.

Жил Панов вместе со Степановым, который попал на Камчатку по одному с ним делу. Степанов этот был отчаянный пьяница. Именно его мы встретили в пьяном виде в первый день приезда Беспойска в наш посёлок. Вечно он ходил в Большерецк за водкой, возвращался оттуда навеселе и заводил ссоры с офицерами. Был он очень шумлив и придирчив, широк в плечах и силён.

Ещё в заговоре принимали близкое участие: шведский офицер Винбланд, старик Турчанинов, у которого был отрезан кончил языка, лекарь Магнус Медер и Батурин.

Батурин тоже приехал вместе с Беспойском. Ему было около шестидесяти лет и ходил он с длинной седой бородой. Перед приездом на Камчатку он по приказу Елизаветы просидел в Шлиссельбургской крепости в одиночке двадцать лет и даже русскую речь позабыл, — с ним запрещено было разговаривать тюремщикам и солдатам. Случайно он узнал, что на престоле уже нет Елизаветы, а Екатерина. Подал прошение о помиловании, но вместо помилования Екатерина отправила его на Камчатку. Теперь он много говорил, даже не говорил, а кричал. При этом глаза его блестели.

Принимал ещё участие в заговоре тихий офицер Леонтьев. Но он, хоть и вошёл в заговор, несколько раз неожиданно являлся к Хрущёву и умолял его бросить всё дело: боялся, что заговор откроется и нас всех казнят.

А заговор, действительно, легко мог открыться. Беспойск требовал, чтобы Сибаев и Кузнецов звали на Тапробану как можно больше охотников. Он говорил, что одним ссыльным трудно будет овладеть кораблём и погрузиться. Да и в случае раскрытия заговора надо было иметь силу для отпора. Поэтому в заговор вошло не меньше пятнадцати человек охотников. Все они с радостью согласились уехать с Камчатки и дали клятву молчания. Но проболтаться они могли и случайно. Однако мы с отцом больше боялись ссыльных офицеров, чем охотников, потому что на Камчатке был закон: если ссыльный донесёт начальству на товарищей, замышляющих побег, то получает за это свободу и награду. Охотники и так были свободны. А вот из офицеров кто-нибудь легко мог соблазниться — получить себе свободу через измену.

Всякий раз, когда у меня заходил об этом разговор с отцом, я вспоминал Ваньку. Мы с ним уже не дружили больше с того дня, не разговаривали в школе, когда глаза наши встречались, он отворачивался. Само по себе это меня не очень смущало. Мои мысли были заняты не Ванькой и даже не школой. Занятия наши шли хорошо, купцы пожертвовали чернил и бумаги, и печка была сложена. Но, несмотря на всё это, школа перестала занимать меня. Я сидел на уроках с открытыми глазами, но видел не учителя, а тёплый океан и берега Тапробаны. Только о Городе Солнца я и думал теперь и ради нашего побега готов был идти на всё. Конечно, Ванька заметил во мне перемену, но не делал никаких стараний, чтобы поговорить со мной и помириться. Только один раз, незадолго до Нового года, он неожиданно подошёл ко мне после урока, огляделся и сказал тихо:

— Я рад, что с вами не спутался. В Большерецке купцы пронюхали, что вы убежать собираетесь. Обязательно Нилову донесут.

На один миг я опять увидел в Ваньке моего старого, верного друга. Не стал врать, а просто спросил:

— Откуда знаешь?

— Мне Казаринова сын по секрету говорил.

— Спасибо тебе, Ванька, за сообщение. Я тебе добром отплачу. Всё сделаю, чтобы на Тапробану ты попал.

Ванька как-то криво ухмыльнулся.

— Нет уж, поезжай лучше один. Мы и здесь проживём.

Разговаривать мне с ним было некогда. Я бросил бежать в посёлок. По дороге встретил Беспойска, который верхом на олене ехал к Нилову. Рассказал ему неприятную весть.

На Беспойска сообщение не подействовало. Он спросил только:

— Кто говорит?

— Казаринов.

— Это он потому, что я его в шахматы вчера пять раз обыграл. Ничего не будет…

Ударил по оленю пятками и поехал дальше тихо — быстро ещё не выучился.

Я долго смотрел ему вслед.

Спокойствие Беспойска меня подбодрило. Однако на этот раз поляк ошибался.

9. Встреча Нового года

Тем временем декабрь пришёл к концу. Под новый, 1771 год решено было собраться в доме у Хрущёва и несколько охотников пригласить, чтобы поговорить обо всём обстоятельно. Для того чтобы не застал нас караул врасплох, Хрущёв придумал устроить собрание под видом новогодней пирушки. Отец и Панов сходили на охоту и принесли десятка два белых куропаток и лебедя. Беспойск привёл из Большерецка целого оленя, которого мы должны были зажарить. Заботу о водке взял на себя Степанов.

Мои обязанности были маленькие: сесть на порог и ощипать птицу. Беспойск, увидевши куропаток, заявил, что их надо жарить на вертеле, и тут же объяснил, как это делать.

В это время из Большерецка пришёл приказчик купца Казаринова и принёс подарки учителям: Панову и Хрущёву по собольей шапке, а Беспойску два фунта чая и мешочек с сахаром. Поляк через приказчика поблагодарил купца, а потом, немного подумавши, решил один фунт чая и полмешочка сахару послать Нилову. Велел мне бросить куропаток и идти в Большерецк. Научил, как я должен поздравить Нилова и как передать подарок. Я стряхнул с себя перья и пошёл.

Через крепостные ворота я прошёл важно. Сказал часовому, что несу подарок начальнику. Потом вошёл в кухню Нилова и там увидел Ваську, его сына, и солдата. Васька ел кедровые орехи, которые для него грыз солдат. Я закричал Ваське:

— Поди отца позови! Нужен по важному делу.

Васька съел орех и сказал наставительно:

— Ты чего орёшь? Здесь не тундра. Невежа!

Меня это возмутило. Я ответил ему в тон:

— Сам ты невежа. Я «Юности честное зерцало» наизусть знаю. Дурак!

Васька плюнул в меня разжёванным орехом и вышел. А я стал посередине кухни, выставив вперёд узелок с чаем и сахаром.

Нилов вышел в собольих туфлях и с длинной трубкой. На пальце у него было широкое золотое кольцо. Он грозно сдвинул брови и долго глядел на меня. Потом выпустил дым и закричал:

— Что такое случилось? Даже под праздник покоя нет.

Я низко поклонился, как велел мне Беспойск, и нежным голосом сказал:

— Ссыльные поздравляют ваше благородие с Новым годом, желают вам доброго здравия и просят принять сей скромный дар.

И протянул узелок.

Нилов сейчас же смилостивился. Улыбнулся.

— Какой такой скромный дар?

Взял узелок и начал разворачивать. Увидел чай с сахаром, смягчился окончательно. Прикинул сахар на руке. Спросил:

— Ты чей?

— Ссыльного Степана Полозьева сын.

— Водку пьёшь?

— Никак нет.

— Ладно, ступай тогда. Передай Беспойску, чтобы завтра пораньше ко мне чай пить приходил.

Повернулся и зашлёпал своими мягкими туфелями.

Когда я пришёл в посёлок к дому Хрущёва, куропатки были уже ощипаны. И оленя отец успел заколоть. Мне осталось только подбрасывать дрова в печку да поворачивать птиц на вертеле.

Встреча Нового года удалась на славу. Мы наелись до отвала, я даже выпил стаканчик водки. Многие офицеры подпили, а Степанов напился до того, что улёгся на полу под столом и хватал всех за ноги. Беспойск ничего не пил. Зато съел один почти всего лебедя, а когда ужин кончился, постучал по столу и велел молчать.

Сейчас же все затихли, а он сказал громко:

— Друзья мой, я видел многие страны и прошёл всю Сибирь насквозь. И должен сказать вам, что нет на свете страны несчастнее Камчатки. Нас загнали сюда в расчёте, что все мы погибнем здесь. Но мы не погибнем. Камчатка — не край света. Земля — шар. Мы найдём отсюда дорогу к свободе…

Все закричали «ура», но Беспойск просил помолчать ещё.

— Друзья мои, — продолжал он. — Царица распорядилась, чтобы мы, ссыльные, здесь работали на неё добывали горностаевые меха для её мантии. Что ж, к пасхе мы пошлём её величеству такой подарочек, от которого ей не поздоровится. Налейте мне водки. За счастливое плавание в новом году!

Он залпом выпил целый стакан водки, а потом разбил стакан.

Тут вскочил Хрущёв. Должно быть, он вспомнил свои офицерские пирушки в Петербурге и тоже захотел сказать речь. Стукнул по стакану, чтобы мы замолчали. Заговорил:

— Друзья, мы все — жертвы безумной тирании. Девятый год пойдёт завтра, как я влачу здесь своё жалкое существование. Сейчас в Петербурге Екатерина, мать отечества, тоже встречает Новый год. Она не услышит меня через Сибирь и Урал… Но всё-таки я приготовил ей пожелание. Я пью за то, чтобы царица-матушка скорее издохла…

Ссыльные и охотники закричали «ура». Но вдруг поднялся бледный офицер Леонтьев.

— Господа, — сказал он слабым голосом, — хорошо ли, что мы произносим здесь такие речи? Нам вырвут языки и отрубят головы, если это дойдёт до Нилова. Давайте лучше напишем прошение в Петербург царице. Она добра и простит нас, если мы поклянёмся отблагодарить её на полях битвы, сражаясь за величие России…

— Нет, — закричал Панов, — просить надо не словами, а вот чем…

И он взмахнул кулаком.

Все присоединились к Панову, и Леонтьев сейчас же замолчал и сел.

В это время Магнус Медер вынул свои часы и сказал:

— Полночь.

Ссыльные начали поздравлять друг друга. Все верили в то, что новый год принесёт освобождение и счастье. Каждый старался сказать что-нибудь. Только отец ничего не говорил. Он не выпил ни одного глотка водки, слушал речи и время от времени брал топор и выходил на двор. Боялся, что нас кто-нибудь подслушает. Но всякий раз возвращался успокоенный и усаживался на своё место.

Когда все поздравили друг друга, из-под стола выскочил пьяный Степанов. Он схватил ружьё и предложил сейчас же идти в крепость к Нилову. Ему надоело лежать под столом, и он решил поразмяться. Едва уговорили его поставить ружьё и успокоиться. Он сумрачно уселся и начал ругать Беспойска за то, что тот трус.

Так прошла ночь в разговорах и речах. В шесть часов утра собрались расходиться, но Хрущёв не хотел никого отпускать. Предложил выпить чаю и поставил на огонь большой котёл с водой. Все согласились, и речи опять потекли. Когда Кузнецов заявил, что чай готов, никто на него внимания не обратил, слушая речи Винбланда, который ломаным русским языком говорил о том, что нам надо потихоньку заклепать в крепости пушки.

В это время свободный охотник Чурин-дранка (ему медведь когтями попортил лицо) страшно закричал, схватился за живот и грохнулся на пол. На миг воцарилось молчание. Потом все бросились к Чурину. Медер вместе с Хрущёвым уложил его на лавку. Пока Медер осматривал охотника, такой же припадок случился с Кузнецовым. Он не закричал, а только весь позеленел и лёг на пол.

— Должно быть, это от сахару, — сказал он тихо. — Мы с Чуриным первые начали пить чай.

— Безусловно отравление! — закричал Медер. — Пусть никто больше не съедает сахара. И дафайте его мне.

Он долго осматривал сахар сквозь свои очки и даже попробовал кусочек кончиком языка. Все смотрели на него молча. Наконец он сказал:

— Мышьяк. Вкус горькофатый, запах чеснока.

— Казаринов сахар отравил! — закричал Беспойск. — Надо выяснить, в чём дело.

— Он нас всех хотел уморить! — кричал бледный Медер. — Дайте Чурину жиру и молока. И сейчас же надо донесть капитан Нилоф…

— Нилов уже знает, — сказал Панов, усмехнувшись. — Мы послали ему половину сахара.

— Верно! — закричал Беспойск. — Его смерть нам не нужна! Надо его предупредить.

Он накинул на себя шубу и выскочил из комнаты.

Немного спустя Чурин умер. И меня послали в Большерецк, вдогонку за Беспойском, чтобы сообщить ему эту печальную весть.

10. Измена

Всю версту до Большерецка я бежал, изредка останавливаясь, чтобы перевести дух. Но, должно быть, Беспойск тоже бежал. Нигде на всём пути даже издалека я не видал его.

У ворот крепости часовой загородил мне дорогу ружьём. И только здесь я увидел Беспойска, переходящего двор. Я перескочил через ружьё и крикнул часовому:

— Бегу к главному начальнику!.. Вот с ним…

Часовой не стал возражать, я перебежал двор и вскочил на комендантское крыльцо. В передней я увидел на миг спину Беспойска, который быстро распахнул дверь и вошёл в комнаты Нилова. Я вбежал за ним. На столе в первой горнице кипел самовар, Нилов сидел за столом и, видимо, собирался пить чай.

Всё остальное произошло в одно мгновение. Беспойск подбежал к столу и смахнул на пол чашку Нилова. Нилов вскочил и закричал:

— Чтоб ты…

Беспойск тут же вкратце рассказал ему всё происшествие. В сахаре — яд, сахар получен от Казаринова, он и отравил. Вот почему пришлось разбить чашку.

Нилов слушал молча. Потом начал быстро креститься. Очевидно, угроза смерти его потрясла. Лицо его делалось всё более и более красным. Он повернулся, желая сделать что-то, и тут заметил меня.

— Тебе что здесь надо? — закричал он очень громко.

— Меня прислали сказать, что охотник Чурин умер от яда.

— Умер!.. — воскликнул Беспойск и поднял руки. — Умоляю вас, господин капитан, покарать отравителя. Ведь смерть из этой чашки подбиралась и к вам…

Нилов махнул нам рукой, и мы удалились в соседнюю комнату, спальню. Я хотел уже уходить, но Беспойск задержал меня. Да и двери из спальни не было, кроме той, в которую мы вошли.

Мы слышали, как Нилов вызвал солдат. Одному велел привести Казаринова, другому — убрать осколки посуды. Сам начал шагать по комнате, не заходя к нам.

Я оглядел спальню. Посередине её стояла огромная кровать с горой подушек. Рядом с кроватью столик, а на нём высокий подсвечник литой меди.

Немного погодя я увидел в окно, как по двору прошли солдат и Казаринов. Беспойск чуть-чуть приоткрыл дверь и начал смотреть в щель. Я тоже подошёл.

Казаринов прямо с порога начал кланяться Нилову и поздравлять его с Новым годом. Я не узнал самодура-купца — до такой степени льстиво он поздравлял коменданта.

— Спасибо, спасибо, — ответил Нилов голосом притворно добродушным. — Я тебя чайку попить пригласил и о деле поговорить надо. Садись, гостем будешь…

Казаринов уселся и перевёл дух. Должно быть, приглашение через солдата его испугало. Но, видя добродушие коменданта, он успокоился.

— Чайку выпьешь? — спросил Нилов.

— Покорнейше благодарю.

Нилов сам налил ему чаю, поставил чашку перед ним, пододвинул сахар. Сказал грозно, тоном начальника:

— Пей внакладку.

И положил ему в чашку куска четыре. Казаринов тоненько засмеялся, принимая эти четыре куска за особую милость главного начальника.

— Пей!

Казаринов налил чай в блюдце и принялся дуть. Я дрожал от волнения у своей щели, представляя себе, как сейчас купец упадёт на пол, а потом умрёт.

— Хороший чаёк, — тем временем говорил Нилов, расхаживая по комнате. — И сахар хороший. Мне его вчера ссыльные в подарок прислали.

Казаринов поставил блюдце на стол. Глаза у него полезли на лоб. Рот открылся. В ужасе он глядел на Нилова.

— Что же не пьёшь? — вдруг заорал Нилов. — Пей!

Казаринов поднял блюдце, но сейчас же опустил его.

— Позвольте чая не пить, ваше благородие, господин благодетель! — сказал жалостливо.

— Пил, что ли?

— Так точно…

— Ну, от одной чашки с тобой ничего не сделается. Пей!

Казаринов медленно сполз со стула и стал на колени:

— Позвольте не пить. Век за вас буду бога молить…

— Да нешто на коленях о таком деле просят? — спросил Нилов. — Почему не можешь?

— Если от ссыльных этот сахар, то он того…

— Что — того?

— Отравлен немножко.

— Как — отравлен? Почему отравлен?

— Разрешите сказать, ваше благородие. Хотел я отравить ссыльного Беспойска. Потому мышьяку в сахар и подбавил.

— Да как ты смел? Как ты смел? — закричал Нилов и начал бить купца ногами. — Самодурствовать вздумал, чёртова головушка! Да я тебя в подвале сгною!..

Купец униженно кланялся, подметал бородой пол, лепетал:

— Явите божескую милость, ваше благородие… Дозвольте говорить… Всё разъясню.

Нилов ткнул его носком в ухо и отошёл, тяжело дыша. Очевидно, он очень устал. Уселся в кресло, обтёрся платком, сказал ему спокойнее:

— Ну, говори, в чём дело.

— Не извольте сердиться, ваше благородие, что я Беспойска уморить решил…

— Как — не извольте сердиться? Ведь он ссыльный, на моём попечении. Учитель… Военнопленный…

— Ну точно, учитель и у меня в доме бывал. Только я записку, ваше благородие, под дверью нашёл…

— Какую записку? От кого?

— Не могу знать. Без подписи записка была. И было в ней сказано, что ссыльные собираются бунт устроить. Вас убить, нас всех перебить и на корабле уплыть в Индию. И всему этому коновод — поляк Беспойск. Вот почему я его на тот свет спровадить решился.

— Покажи записку, — сказал Нилов отрывисто.

— Не могу-с. Я её уничтожил по прочтении, как велено было. Не хотел вас беспокоить, вот и взял на себя грех…

Казаринов замолчал и уже с хитринкой посмотрел на коменданта. Нилов стоял посередине комнаты, раздумывал. Беспойск тихо, на цыпочках, отошёл от двери. Пошарил рукой под подушкой комендантской постели, открыл столик. Должно быть, он искал оружие. Не нашёл ничего, вынул свечку из медного подсвечника и с подсвечником в руке подошёл к двери.

— Ты, Лёнька, коменданту под ноги бросайся, если войдёт, — шепнул он мне. — А я его вот этим…

И он показал мне подсвечник.

11. Неожиданный оборот

Нилов всё стоял посередине комнаты, как бы обдумывая, что делать. Потом вдруг, вместо того чтобы идти к нам, повернулся к Казаринову и заорал:

— Да что ты меня морочишь? Кабы он меня погубить хотел, так и погубил бы через такой сахар. А он прибежал сюда и чашку с твоей отравой из моих рук выбил…

И, не желая, очевидно, продолжать издевательства над купцом, он сделал шаг к нашей двери.

Беспойск моментально поставил подсвечник на место и отошёл к окну. Я тоже подался назад. И когда Нилов открыл дверь, мы оба стояли как ни в чём не бывало.

— Идите сюда, Август Самойлович. Слышали? — сказал Нилов насмешливо.

— Слышал, — ответил Беспойск и добродушно засмеялся. — Целый роман придумал… Записка, бунт, Индия… Судите сами…

Но сейчас же он переменил тон. Повернулся к Казаринову:

— Вы должны доказать начальнику, что я виноват. Где ваши доказательства?

Казаринов даже оправдываться не стал. Раз Беспойск здесь, какие могли быть разговоры! Нилов сказал строго:

— Нечего с ним разговаривать… Лемзаков!

Явился сержант Лемзаков в полной форме по случаю Нового года.

— Увести этого в подвал, — распорядился Нилов. — Убийца он. Мы о нём бумагу составим. Судейкина сюда позвать.

Когда Лемзаков и Казаринов ушли, Нилов обнял Беспойска.

— Спасибо тебе, — сказал он и всхлипнул. — Ты мне жизнь спас. Буду писать в Охотск губернатору, чтобы свободу тебе вернули. Поручусь за тебя. А пока вот что: ты просил, чтобы колонию тебе я разрешил на Лопатке устроить. Можешь. Сей там хлеб во славу императрицы. Пошлю я с вами десяток солдат и семян на посев дам, есть у меня в запасе. Понял?

Беспойск низко поклонился:

— Так точно, понял.

— Рад?

— Так точно. Разрешите, господин капитан, колонию Ниловкой назвать в честь вашей мудрости и доброты?

— Ладно! Можешь. Передай своим, что по случаю Нового года и спасения чудесного от смерти разрешаю. В Петербург всё опишу. И теперь иди…

Мы с Беспойском шли тихо по снежному полю. Он немного прихрамывал и опирался на меня. Видимо, бессонная ночь и волнения его утомили. Лицо его было нахмурено, и он тяжело молчал. Я заговорил первый:

— Кто же записку Казаринову мог написать?

— Ума не приложу. Нашёл, кому писать. Но грамотный, значит. Изменник в нашей среде… Чего ты дрожишь?

— Нет… Ничего…

На самом деле я дрожал всем телом. Так вот какую штуку устроил мне Ванька! Конечно, это он подложил записку под казариновскую дверь. Разве из офицеров кто-нибудь пошёл бы на это? Офицер бы пришёл к Нилову и всё рассказал. Играть втёмную не было никакого смысла для офицера. Только Ванька из мести мог проделать такую бессмыслицу. Ванька! Неужели Ванька! Но ведь он дал клятву, что даже на исповеди промолчит…

Когда мы подошли к нашему посёлку, Беспойск сказал:

— Ты никому не говори о том, что у коменданта было. Слышишь?

— Слышу.

— Скажем, что заговор придётся прикончить. На Лопатку поедем хлеб сеять. Понял?

— Понял.

— Прежде всего надо изменника выловить. Без этого ничего делать нельзя, пять тысяч ведьм…

Мы застали ссыльных в той же избе, у Хрущёва. Кузнецову стало лучше, его отпоили оленьим молоком. А Чурина уже вытащили в сени и накрыли рогожей.

Когда мы вошли, все глаза уставились на Беспойска. Поляк молча снял шубу и обвёл взглядом всех присутствующих. Мне казалось, что он выискивает изменника.

— Комендант жив остался, — наконец сказал он. — Казаринов сахар отравил. Сознался. Его в тюрьму Нилов отправил.

— Почему отравил? — спросил Хрущёв.

— По глупости. Посидит в подвале, поумнеет. А теперь сообщу вам приятную весть. Нилов разрешил землю обрабатывать на Лопатке. Сказал, что семян даже даст. А мне обещал свободу.

— Теперь прощай, Камчатка… — начал было Панов.

— Нет! — властно сказал Беспойск. — Я дал Нилову слово, что мы честно будем работать на Лопатке. Никаких побегов. Упорным трудом мы заработаем себе счастье здесь…

Воцарилось зловещее молчание. Потом вдруг Степанов поднял ружьё и сказал:

— Измена! Я обвиняю вас, Беспойск, в том, что вы предали нас всех, чтобы получить свободу для себя.

Обвинение было так неожиданно, что все растерялись. Это мало. На этот раз все отнеслись с серьёзностью к заявлению Степанова. Хрущёв страшно побледнел. Охотники злобно сдвинули брови и взялись за ружья.

— Станьте у дверей! — сказал Степанов.

Несколько человек повиновались. Тогда Степанов подошёл к Беспойску и начал кричать ему прямо в лицо.

Он обвинял его в том, что без согласия ссыльных он дал Нилову слово честно работать на Лопатке. И это сделано после того, как Нилов обещал выхлопотать прошение лично ему. Значит, заговор ему был нужен только для личных целей и теперь он готов уже и впрямь сеять хлеб на Лопатке, где земля не родит хлеба.

Из всех присутствующих только один я знал, что Беспойск не имеет возможности оправдываться. Он был убеждён, что в нашей среде есть изменник и что каждое его слово может быть в подмётной записке сообщено Нилову.

Я смотрел на Беспойска. Он раздумывал. Никакого беспокойства не выражалось на его лице. Когда Степанов кончил свою речь, он сказал просто:

— Если вы мне не доверяете, я готов отстраниться.

— Этого мало! — закричал Степанов. — Одно из двух: смерть или побег. Если вы будете работать на Лопатке, кто доведёт наш корабль до Тапробаны? Смерть изменнику!

Эти слова, произнесённые с задором, подействовали на охотников.

— Смерть!.. Смерть!.. — заговорили они.

Офицеры не могли ничего понять и молчали.

— Хорошо, смерть! — решительно сказал Беспойск и ударил кулаком по столу, как будто умереть должен был не он, а кто-то другой. — Смерть, десять тысяч ведьм! Но прежде я должен написать записку на родину. А Хрущёв пусть её перешлёт.

Панов поставил перед Беспойском чернила и положил бумагу. Поляк написал только несколько слов. Не сворачивая письма, он передал его Хрущёву.

Хрущёв пробежал глазами записку, побледнел ещё больше, передал письмо Панову. Тот тоже прочёл. Беспойск тем временем повернулся к Степанову и сказал твёрдо:

— Я готов.

Степанов обратился к охотникам:

— Так как же, братцы?..

Панов спрятал письмо Беспойска в карман, подошёл к Степанову и ударил его по плечу.

— Будет ломать дурака. Здесь не дети малые. Если тебе больше нравится Тапробана, чем Лопатка, поезжай на Тапробану. А я поеду с Беспойском сеять хлеб.

— Я тоже, — сказал Хрущёв.

Степанов не ожидал такого оборота. Отошёл в сторону и закричал:

— Ещё посмотрим, чья возьмёт! Кто за меня, подходи ко мне.

Я подмигнул отцу, и мы перешли в партию Беспойска. За нами же последовала большая часть заговорщиков. Со Степановым осталось только три охотника. Этим воспользовался Беспойск.

— Я отказываюсь быть расстрелянным, — сказал он насмешливо. — Слышите, господин Степанов?

Степанов ответил мрачно:

— Ну вас всех к чёрту!

И вышел из комнаты.

Вечером того же дня отец с печалью сообщил мне, что секретный комитет большинством голосов решил побег отменить. Всем будет предложено ехать на Лопатку, как только стает снег. Поедут на байдарках, вдоль берега. Сейчас будет приступлено к заготовке продовольствия на лето и инструментов.

Я знал, что это постановление сделано для отвода глаз, чтобы обмануть изменника. Промучившись весь вечер, ночью я рассказал отцу всё. О том, что я подозревал в измене Ваньку, я не сказал ни слова.

12. Сборы на Лопатку

С этого дня начались мои мучения. Я считал себя виновником всех несчастий, выпавших на нашу долю. Даже смерть Чурина я ставил в вину себе. Чем больше я думал, тем яснее мне делалось, что Ванька написал записку Казаринову. Он не хотел, чтобы мы уехали на Тапробану, и вот устроил такую подлую штуку. Хорошо, что Беспойск сумел так ловко вывернуться. Но ведь если мы начнём опять собираться в плавание, изменник может нас выследить и донести второй раз. И уже тогда мы наверное погибнем.

Правда, теперь среди нас уже не было разговоров о побеге. О том, что плавание на Тапробану не отменено, знали только немногие. Беспойск теперь в каждом видел изменника. Я подозревал Ваньку и думал, что в нашей среде предателя нет. Беспойск не знал этого. И он строжайше запретил даже в наших частных разговорах произносить слова: побег, Государство Солнца, Тапробана.

Всё, что мы делали теперь, мы делали для поездки на Лопатку. На лето нам надо было заготовить продовольствие: сухари, солонину из оленины. Так как покупать оленей было дорого, Панов хотел собрать большой отряд охотников, чтобы настрелять диких оленей в горах. Но охотники, узнав, что отъезд на Тапробану отменён, перестали приходить к нам. Только Сибаев и Кузнецов иногда заходили. С ними Панов и охотился два раза. Но диких оленей — буюнов — было мало в наших местах: их распугали. Поэтому отряд Панова убил только трёх оленей. Мы их засолили, и на этом кончились наши заготовки.

Ни отец, ни я не ходили на охоту. У нас было другое дело. Беспойск поручил отцу устроить в хрущёвском сарае кузницу для выделки лопат, сох и борон. Из крепости поляк привёз на собаках наковальню, а мехи отец соорудил сам из тюленьей кожи, сложил горн из камней и безропотно принялся ковать железо. Я помогал отцу как мог: подавал инструменты, а главное, раздувал огонь. Только теперь, подолгу работая вместе с отцом, я понял, как велика была в нём жажда свободы. Поздно вечером, когда все засыпали в нашем селении, он бросал лопаты и открывал потайную яму, заложенную досками. Там у него лежали длинные полоски железа, очень мало похожие на зубья борон. Из этих полосок он делал штыки на наши охотничьи ружья. Только это он считал за настоящую работу. Он решил, что на каждое ружьё заговорщика надо сделать по штыку. Незаметно обмерил ружья охотников и ссыльных и теперь ковал по ночам штыки, временами прерывая работу, чтобы послушать, не идёт ли кто. Но всё было тихо кругом, и он опять принимался стучать по наковальне.

До весны отец хотел сделать сорок штыков. Он считал, что только при этом условии в случае стычки с солдатами мы можем рассчитывать на успех.

Насколько я понимал по разным намёкам, план побега теперь заключался в следующем: Беспойск хотел весной переправить на Лопатку наши запасы, инструменты и часть ссыльных и охотников, чтобы начать работы. Вторая группа ссыльных останется в Большерецке. В эту группу входили: Степанов, Леонтьев, Турчанинов, Медер, которые отказались участвовать в обработке земли. Как только плавучие льды уйдут из Охотского моря, ссыльные на Лопатке обезоружат солдат, явятся в Большерецк на байдарках ночью, соединятся с оставшимися и той же ночью захватят корабль, поднимут паруса и уйдут на Лопатку. Там заберут продовольствие и людей, и после этого «Пётр» возьмёт курс на Тапробану.

План этот был труден. Уехав из Большерецка на Лопатку, за двести вёрст, мы могли упустить корабль, который весной должен был идти в Охотск. Мы могли захватить корабль, но вследствие непогоды задержаться в море. А Нилов послал бы на Лопатку по сухому пути солдат, и тогда на Лопатке должно произойти форменное сражение. Могло случиться и много других неожиданностей. И ко всему надо было приготовиться. Отец считал, что штыки при всех обстоятельствах пригодятся. И мы с ним работали по ночам не покладая рук.

Поэтому в школу я теперь ходил редко. Уставал от работы, да и не хотелось встречаться с Ванькой. Как я с ним буду говорить, если он подойдёт? Но Ванька не подходил ко мне. Он дружил теперь с сыном Казаринова и меня не замечал. Однако один раз, подошёл. Разговор с ним оказался менее трудным, чем я думал.

— Эй, Лёнька, — сказал он довольно развязно, — говорят, вам подсыпали мышьяк в сахар?

— Да, подсыпали. И Казаринов теперь сидит в подвале.

— Знаю. А как Государство Солнца?

— С ним простились. Весной поедем на Лопатку и будем там хлеб сеять. Беспойск сказал, что построит дворцы на Лопатке, а кругом будут огромные поля ржи. Я теперь работаю в кузнице…

— Да, но в Государстве Солнца едят на золотых тарелках…

— Беспойск сказал, что он найдёт золото и здесь.

Ванькино лицо прояснилось.

— Значит, Тапробану по боку! — сказал он радостно. — Лёнька, я приду к вам, и мы опять будем водиться. Я помогу вам в кузнице…

— Нет, нет, нет!..

Ванька посмотрел на меня удивлённо. А мне хотелось подойти к нему, взять его за горло и сказать: «Ванька, ты написал записку Казаринову». Однако я не взял Ваньку за горло… Конечно, он не сознался бы, а только струсил. И неизвестно, чем бы это кончилось. Поэтому я крикнул только:

— Прощай, Ванька!

И быстро пошёл. Он ответил:

— Прощай, Лёнька!

И пошёл в другую сторону.

Догнать его, поговорить с ним по душам, рассеять все сомнения… Но я не сделал этого. Ругнул себя трусом, пришёл в кузницу и взялся за верёвку от мехов.

В этот вечер отец работал с ожесточением. Он только покрикивал на меня, чтобы я держал хорошо жар.

Он разогрел на углях длинную полосу железа и обделывал её на наковальне. Искры сыпались от его ударов, и полоска превращалась в смертоносное орудие. Вдруг послышались разговоры на дворе. Отец сказал:

— Посмотри, кто там?

Я выглянул в дверь.

— Свои.

В кузницу вошли Беспойск, Леонтьев и Хрущёв. Беспойск сказал, обращаясь к Леонтьеву:

— Вы говорите, что нам нечем обрабатывать землю. Мы готовимся. Вот смотрите.

И он указал рукой на наковальню. Там как раз лежал раскалённый штык, который отец не успел упрятать. Леонтьев пожал плечами:

— Первый раз вижу, что можно обрабатывать землю штыками…

Беспойск нахмурился.

— Что это? — спросил он отца.

Отец поднял свои клещи с зажатым в них штыком.

— Это штык, — пояснил я.

— Действительно, штык, — произнёс Беспойск удивлённо. — Для чего вы это делаете.

— Для своего ружья, — ответил отец. — Со штыком хочу попробовать сходить на медведя.

— Вряд ли это удобно, — сказал Леонтьев. — На медведя нужна рогатина. Штык короток.

И он повернулся к выходу.

Беспойск близко подошёл к отцу. Сказал тихо:

— Мы ничего не можем делать… В нашей среде есть предатель, понимаете? Я никому не верю. О вашем штыке завтра же может узнать Нилов. Вы должны его уничтожить…

Отец ответил:

— В чём дело?

И тут же разбил штык молотом. Когда все ушли, отец сказал:

— Доставай, Лёнька, штыки. Придётся разбить и их. А то изменник пронюхает!

Я ответил:

— Нет. Подожди до завтра… Подожди до завтра…

И начал просить отца так настойчиво, что он решил подождать со штыками до завтра.

13. Изменнику смерть…

Ночью я слышал какой-то звон. Что бы это могло быть? Может быть, это звон золотой посуды, на которой обедают в Государстве Солнца? Нет, это не звон, а удары молота. Отец разбивает штыки. Мы никогда не попадём на Тапробану. В нашей среде есть изменник, и он один не даст нам сделать то, чего мы все хотим…

Я проснулся и долго не мог уснуть снова. Потом понял, что я и не усну. Я должен вырвать признание у Ваньки. Но как это сделать? К утру я остановился на самом простом способе. Я заряжу ружьё картечью, заманю Ваньку в укромное место и заставлю его сознаться. Если изменник он, я застрелю его. А потом скажу отцу: «Теперь ты можешь делать штыки». И скажу Беспойску: «Можно собирать охотников и готовиться к побегу. Изменник казнён»…

Я решил вызвать Ваньку на двор вечером, чтобы меня не могли увидеть. Пошлю во двор собаку Неста. Как прежде, она полает раза два — Ванька и выйдет. А уж потом будет разговор.

Ещё с утра я зарядил ружьё крупной картечью. Это было самое лёгкое из всего моего замысла. За обедом меня трепала лихорадка. Но я решил покончить с изменником в этот день. Как только стемнело, я уже шёл по дороге к Большерецку. Я думал: не сладок путь в Государство Солнца. Должно быть, хорошо живётся там, если так трудно туда пробраться. Надо убить друга, бросить дом и сколько ещё несчастий претерпеть, чтоб коснуться ногой берега Тапробаны.

Такие мысли были у меня в голове, когда в тот вечер я пробирался к Большерецку.

Я был почти уже у самой крепости, когда впереди себя заметил фигуру, которая двигалась в одном со мной направлении. Я пошёл быстрее, потому что фигура показалась мне знакомой. Сердце у меня забилось неспокойно. Я окликнул:

— Вань…

Фигура остановилась.

Несомненно, это был Ванька. Но зачем он здесь? Что делал он у нас в посёлке? Хорошо, что я его встретил так вовремя.

— Вань… Где ты был?

— Хотел к тебе пробраться в кузню. Да вот повернул.

— Ну-ка, пойдём за кладбище. Мне поговорить с тобой надо.

Ванька замотал головой.

— Сейчас не могу. Хочешь завтра, после школы?

Я видел, что Ванька торопится и что он очень испугался, увидев меня. Что ж, тем лучше! Скорее конец!

— Пойдём сейчас за кладбище, — сказал я твёрдо.

— Не могу я сейчас, Лёнька. Раз не могу, значит, не могу.

Тогда я вскинул ружьё на руку.

— Ванька! — сказал я. — А верить ты мне можешь?

— Могу!

— Так вот знай, что ружьё у меня заряжено самой крупной картечью. Семь штук в заряде, и попасть в тебя легче, чем промахнуться. Если ты сейчас побежишь, Нест схватит тебя за торбаса, а я выпалю. Видишь, придётся тебе поговорить со мной.

Ванька притих:

— Ну, спрашивай.

— Куда ты идёшь?

— В крепость. К Нилову.

— Зачем?

— Передать записку.

— Идём на кладбище.

— Нет.

Я поднял кремень у ружья, и пружина звонко звякнула на морозе.

— Какое письмо?

— Ну что ты, Лёнька, пристал! Не могу я сказать, и всё.

Я решил ещё раз подействовать убеждением.

— Ванька, мы с тобой дружили много лет, и ты мне в дружбе клялся. Скажи, друг ты мне или враг?

— Друг, — ответил Ванька, не задумываясь.

— Почему же тогда не говоришь, от кого письмо?

— Не велено. Мне целковый обещан, если я его Нилову тайно передам.

— Ванька, здесь дело не целковым пахнет, а человеческими жизнями. Скажи, от кого письмо.

— От офицера Леонтьева.

— Давай его сюда.

— Нет. На что оно тебе? Он помилования просит. Какое тебе дело?

— Есть дело. Если сейчас не передашь, я в тебя влеплю всю картечь, какая у меня в стволе. Возьму письмо, а труп твой в Большую сволоку. Вынесет тебя в море, никто и не узнает…

Должно быть, Ванька первый раз сообразил, что дело пахнет не шуткой. Спросил испуганно:

— Неужели застрелишь?

— Застрелю.

— А если письмо отдам, на Лопатку меня возьмёте?

— А это не ты на нас Казаринову донёс?

— Что ты, Лёнька, обалдел, что ли? Я же клятву тебе дал, что никому не скажу…

— И сыну его ничего не говорил?

— Ни слова…

— Ванька!..

Плохо, должно быть, я знал людей, когда предполагал, что Ванька Устюжинов изменник. Сейчас он стоял передо мной таким, каким я его знал последние пять лет. Даже в темноте я видел, как он улыбается своей растерянной улыбкой.

Я опустил кремень на ружьё, и мне сразу стало весело. Все мои мучения окончились в этот миг. Я легонько ударил Ваньку по шее, он меня ткнул в бок, и мы пошли по дороге к нашему посёлку.

По пути Ванька мне рассказал, что он пробирался к нам в кузницу, так как очень соскучился по мне. На улице встретил офицера Леонтьева, который зазвал его к себе в избу, угостил сахаром и просил потихоньку снести письмо к Нилову.

— Рубль обещал мне и ножик, — секретно сообщил Ванька.

— Хороший ножик?

— Хороший. В кожаных ножнах. Ну, всё равно, чёрт с ним! Только чтобы поляк взял меня на Лопатку…

Мы пришли в избу Хрущёва и застали всех в сборе. Даже Беспойск был там. Я сейчас же рассказал подробно, как письмо досталось Ваньке, но не сказал, как вернул Ваньку от крепости. Беспойск тут же вскрыл письмо и прочёл. Нахмурился, передал Хрущёву. Потом посмотрел на Ваньку.

— Ну, молодец! Побольше бы таких. Что тебе сделать?

Вместо Ваньки заговорил я:

— Он хочет ехать с нами на Лопатку. Будет работать.

— Хорошо. На Лопатку так на Лопатку. А теперь идите, ребята.

Мы вышли из избы. Нам было о чём поговорить. Но Хрущёв закричал в дверь, чтобы мы далеко не уходили, нас скоро позовут. И правда, скоро позвали.

Мы вошли в избу и увидели, что все офицеры сидели за столом. Хрущёв — посередине.

Он нас и начал допрашивать. Просил говорить только правду. Мы пообещали.

— Почему Леонтьев сам не пошёл с письмом? — спросил Хрущёв Ваньку.

— Сказал, что болен, сам идти не может.

— Видел он, что ты сюда пошёл?

Тут я ответил за Ваньку:

— Нет, не видел. Мы задами прошли.

— Когда ты обещал вернуться с ответом?

— Скоро.

— Тогда нам надо торопиться, — сказал Беспойск. — Изменник не ждёт. Если скоро ответа не будет, он сам пойдёт к коменданту с доносом. Идите, ребята.

Мы вышли с Ванькой, походили около дома с надеждой, что нас пригласят ещё. Но больше нас не звали, и мы пошли домой, где разговаривали до ночи. Когда Ванька ушёл, я побежал в кузню. Но отца там не было, и я вернулся домой.

Отец пришёл поздней ночью. Я проснулся и начал было рассказывать ему всю историю. Он махнул рукой.

— Знаю, дело прошлое! Леонтьев умер.

— Когда умер?

— Час назад. Не в том дело. Беспойск приказал сорок штыков приготовить. Лопат, говорит, и борон больше не надо. Так что ты в школу завтра не ходи.

Я не пошёл в школу на другой день. К обеду по посёлку распространилось известие о смерти Леонтьева. Вечером его похоронили.

Только гораздо позже, через полгода, я узнал, что Леонтьев посылал с Ванькой Нилову донос, указал весь секретный комитет по фамилиям и даже о том, что отец сделал штык, написал. По приговору секретного комитета Панов заставил Леонтьева выпить стакан чаю с казариновским сахаром.

Перед смертью Леонтьев сознался, что записку Казаринову написал тоже он.

14. Весна

Приехал верхом на олене Паранчин. Давно у нас не был. Ловко соскочил с седла, отпустил оленя, вошёл в избу. Стал у порога, начал улыбаться во весь рот.

Отец ему обрадовался, закричал:

— Что?

— Гаги улетели с залива, значит, скоро весна. На Чекавке стал корабль, должно быть, из Охотска, промысловый. А может быть, и не промысловый.

Что скоро весна, это мы знали и без Паранчина. Небо долго оставалось зелёным после захода солнца, и дни заметно увеличивались. Но откуда взялся корабль?

Отец посмотрел на меня тревожно. Корабль из Охотска на Чекавке — это не было предусмотрено нами.

— Чей корабль, Паранчин?

— Говорю, не знаю. Небольшой, с одной мачтой.

Отец подошёл к нему близко, повернул его лицом к двери, легонько толкнул:

— Садись на оленя, поезжай по берегу моря. Может, узнаешь, что за корабль.

— Ладно, съезжу. Пороху дашь?

Паранчин прекрасно знал, что отец не раздаёт пороху. За десять лет не дал ему ни щепотки. Но тут произошло чудо.

— Дам тебе пороху, — сказал отец. — Только поезжай не мешкая.

Паранчин посмотрел серьёзно — не шутят ли с ним? Сразу понял, что отец не шутит.

— Ладно, скоро узнаешь…

Вышел во двор, вскочил на оленя, уселся в седло недалеко от головы и, покачиваясь из стороны в сторону, затрусил к морю.

Отец походил по комнате, остановился и сказал мне:

— Иди, Лёнька, к Хрущёву. Скажи, что корабль пришёл. К вечеру будем знать, что ему здесь надо.

Я прибежал к Хрущёву. Он выслушал внимательно, спросил про Паранчина:

— Верный человек?

— Свой.

— Ну хорошо, подождём до вечера.

И принялся вычерчивать географическую карту. Я стал смотреть, потом попросил объяснить чертёж. Хрущёв показал Охотское море, а кругом много островов маленьких. Это Курильские острова. Я спросил:

— Пройдём мимо них?

— Пройдём.

Сейчас же воткнул циркуль в стол, вытащил большую карту, раскрашенную разными красками. Камчатка на ней — как рыба горбуша, подвешенная за хвост. Кругом огромное синее море, по нему — чёрные волны, и маленькие корабли плывут. А ниже — Японские острова, Китай, а в самом низу — Индия. Я рассмотрел всё это и спросил:

— А Тапробана где?

Хрущёв захохотал:

— На нашей карте Тапробаны нет. Бумаги не хватило. Она ниже Индии. А вот что я могу тебе показать.

Достал с полки небольшую книгу в коричневой коже, как кирпичик глиняный.

— В этой книге написано, как на Тапробане живут.

Я схватился было за книгу, но сейчас же увидел, что не моего ума дело: написана она была на неизвестном языке, и даже буквы не все знакомые.

— А что тут?

Хрущёв раскрыл книгу наудачу, начал читать и переводить:

— «Днём в городе носят белую одежду, за городом же или ночью одеваются в красное. Одежда у соляриев шерстяная или шёлковая…»

Разъяснил мне, что солярии — это жители Государства Солнца, а потом начал открывать книгу в других местах и прочитывать по нескольку строчек.

Я узнал, что Город Солнца построен в виде семи кругов, опоясанных стенами. На стенах нарисованы картины, по которым учатся школьники наукам. Нарисованы карты, звёзды, растения, слоны, морские ежи и другие животные. Под каждой картиной написано небольшое стихотворение. На площадях ключевая вода бьёт струёй вверх, как у нас киты пускают солёную воду. На зубцах стен вывешиваются разноцветные флаги, по которым солярии узнают часы и направление ветра. И ещё много разных вещей узнал я в тот день о Государстве Солнца.

Я пришёл в невероятнейший восторг и готов был до поздней ночи сидеть и всё узнавать. Но надо было идти домой. Отец ждал. Я сказал Хрущёву, что обязательно завтра забегу ещё поговорить. Пошёл домой.

Вечером вернулся Паранчин. Начал рассказывать:

— На корабль казаки из крепости приехали. Десять человек. Сам видел. А корабль из Охотска, купеческий, «Елизавета». Зачем сюда пришёл, не знаю. Должно быть, на острова шёл…

— А казаки зачем приехали?

— Почём я знаю. За хорошим делом не поедут. Давай порох.

Отец отмерил ему две чашки пороху и пошёл к Хрущёву. А я остался с Паранчиным. Но на этот раз не он мне рассказывал, а я ему.

Я ему сообщил всё, что знал о Государстве Солнца. Всё рассказал, до мельчайших подробностей. Как там тепло, как работают сообща солярии и как много там едят.

Паранчин слушал, тяжело вздыхая, как сивуч, причмокивал языком. Он во всё верил, только временами задавал вопросы:

— А олени белые там? А собаки сильные? А рыба жирная?

Я сказал, что ни оленей, ни собак там нет, а рыба, наверное, жирная.

Паранчин усомнился, что там нет оленей, и совсем отказался верить, когда я сообщил ему, что на Тапробане не бывает мороза и снега.

— Как нет снегу? Снег везде и мороз везде. От снега земля растёт. А без мороза она растает и развалится.

— Поехал бы ты, Паранчин, на Тапробану?

— Почему не поехать? Только если снега там нет, не проберёшься туда.

— А на корабле?

— Где корабль взять? Большой корабль нужен. А за большой корабль тысячу оленей надо отдать и ещё две тысячи.

Так мы проболтали с ним до поздней ночи, пока он носом не начал клевать. Тогда я предложил ему ложиться спать.

Он расстелил постельный мешок на полу, разделся догола, влез в мешок, а под голову седло положил. И скоро захрапел с присвистом.

15. Неожиданная подмога

Я пришёл на следующий день к Хрущёву, чтоб ещё разузнать о Государстве Солнца. Но на этот раз почти не пришлось с ним разговаривать. Сидели вместе с Хрущёвым другие офицеры, и они начали надо мной подсмеиваться. Панов сказал, например, что в Государстве Солнца есть дерево, на котором хлеб растёт в готовом виде. Я, конечно, понял, что они надо мной смеются, и отшучивался как мог.

Вдруг дверь распахнулась, пришли охотники Сибаев и Кузнецов, а с ними ещё двое каких-то незнакомых.

Хрущёв спросил Сибаева:

— Ну как?

Тот ответил:

— Дело обсудить надо. Вот они с корабля «Елизавета». Выборные от матросов: Лапин и Печинин.

Сел, поставил промеж ног своё ружьё, высморкался и начал рассказывать. Его, оказалось, посылал Хрущёв на корабль, чтобы разведать, в чём дело. Вот он и разведал.

Корабль, который пришёл на Чекавку, был кораблём охотского купца Холодилова. Снарядил его Холодилов на острова за морским зверем. Вышли они из Охотска и тут заметили, что корабль старый, течёт по всем швам, и одного плавания не выдержит. А в океан на нём идти — верная гибель.

На «Елизавете» было шестнадцать человек охотников, они же матросы. Охотники, известно, за себя постоять умеют. Заявили штурману Софьину, который у них за капитана был, что в океан не пойдут. Потребовали, чтоб он их в Большерецке высадил. Штурман к Большерецку пристал, съехал на берег и явился к Нилову. Донёс, что охотники взбунтовались, не хотят дальше ехать. Нилов прислал на корабль казаков, те сначала уговаривали, а потом выпороли трёх матросов на глазах у всего экипажа. Охотники своего решения не переменили. Тогда казаки забрали трёх матросов и увезли в крепость. Что с ними там сделают, неизвестно. Быть может, опять пороть будут. Остальные ребята приуныли, хотели уже соглашаться в океан идти. В это время на корабль Сибаев приехал. Поговорил с матросами, те двух представителей выбрали. И вот теперь они пришли, чтобы со ссыльными поговорить, посоветоваться.

Беспойска в это время в избе не было. Поэтому за старшего был Хрущёв. Он сразу смекнул, что дело это важное. Спросил:

— А что, согласились бы ваши ребята в тёплые страны плыть?

— Конечно, согласились бы. Выхода никакого у нас нет. Либо на дно океана идти к моржам, либо с вами заодно.

— А ружья у вас есть?

— Ружья-то есть, только их казаки поотобрали и в капитанскую каюту заперли. А порох с собой увезли.

— А судно ваше и впрямь никуда не годится?

— Гроб…

— Надо это дело обсудить, — сказал Хрущёв.

Поднялся спор, каждый говорил своё. В это время дверь стукнула, пришёл Беспойск. Да не пришёл, а даже прибежал. Он был у Нилова и там всю историю с «Елизаветой» узнал. Когда ему сказали, что пришли представители с корабля, он хлопнул в ладоши от радости. Скинул шубу, вышел на середину комнаты. Обратился к матросам:

— Ваших вожаков Нилов в подвал запер. Кричал на них, что запорет, если в море корабль не пойдёт. Поняли?

— Как не понять.

— Так вот. Согласны вы нам подчиниться? С нами заодно хотите быть?

— Для того и пришли.

— Тогда лучше и не придумаешь. Отправляйтесь на корабль, с ребятами переговорите. Решение должны вынести, что согласны в океан идти. Может, Нилов ваших освободит. А вы отъезд затягивайте под разными предлогами. Корабль поближе к «Петру» постарайтесь подтянуть. Тихо себя держите. А там мы к вам Сибаева пришлём.

— Ладно, согласны.

— О том, что у нас были, никому ни слова.

— Поняли.

— Ну, а теперь выпейте по чарке на дорогу и на корабль отправляйтесь.

Беспойск поднёс матросам по стакану водки, пожелал всего хорошего.

Когда они ушли, запер двери. Прошёлся раз по комнате, заговорил:

— Предлагаю поездку на Лопатку отменить. Если их шестнадцать да нас не меньше тридцати, мы корабль «Пётр» отобьём, когда захотим. На «Петре» и уйдём в море, а «Елизавету» из пушек расстреляем. Вот мой план. Согласны?

Все согласились.

Тогда Беспойск начал командовать.

— Кто может на «Петра» проникнуть и с командой поговорить, чтобы нам знать, будет ли сопротивление?

— Я могу, — сказал Кузнецов.

— Завтра же надо туда съездить, времени терять нельзя. Может, они без боя на нашу сторону станут?

— А как корабль грузить будем? — спросил Хрущёв. — Не даст нам Нилов погрузиться.

— Ничего не сделает. На корабле пушки. Нам бы только до «Петра» добраться.

— А как в море пойдём? — спросил Панов. — Мореходцы-то мы неважные.

— Надо штурманов из крепости на нашу сторону склонить. Они тут без дела болтаются. Может, согласятся с нами поплавать?

— Не согласятся они, — сказал Хрущёв. — Привыкли они к здешним местам, пошлют нас к чёрту и донесут ещё.

Тогда вдруг поднялся Степанов. До этого времени он мрачно слушал, а тут заговорил:

— Берусь штурманов уломать. Я с ними водку пил неоднократно. Ребята хорошие, обязательно с нами ехать согласятся.

— Только ведь завтра же надо с ними поговорить.

— Завтра и поговорю.

После этого были распределены другие обязанности. Панов и Сибаев должны были известить всех охотников, чтобы приходили к нам в посёлок. А я и отец получили приказание приготовить оружие как можно скорей.

Мы провозились с отцом в кузне почти всю ночь. Надо было наточить брусками штыки, потому что с наковальни они выходили тупые.

Глаза у меня слипались, но я чувствовал, что не имею права идти спать. Час нашего освобождения приближался. Какой тут сон?

Однако отец спровадил меня домой. Велел непременно завтра в школу сходить, чтобы послушать, нет ли каких разговоров в Большерецке. Я понимал, что, проработавши всю ночь в кузне, я бы для школы не годился.

Пришлось пойти спать.

16. Начало войны

На другой день в школе Хрущёв как ни в чём не бывало давал нам урок. В конце занятий неожиданно пришёл Степанов и с ним три штурмана из крепости: Бочкарёв, Зябликов, Измайлов. Стали у двери и всё посмеивались.

Когда урок кончился и ученики разошлись, Степанов снял со стены карту, когда-то нарисованную Беспойском. Развернул её на столе. Потом позвал штурманов и начал говорить:

— Капитан Нилов разрешил нам, ссыльным, хлеб на Лопатке сеять и огороды разводить. Мы туда скоро поедем. Не могли бы вы помочь нам переправиться морем?

Штурманы начали переглядываться. Наконец Бочкарёв спросил:

— А на чём поедете?

— Думаем у Нилова «Петра» попросить.

— Не даст Нилов «Петра», — сказал Бочкарёв решительно. — Он его скоро в Охотск отправляет. Придётся вам на байдарке плыть, на которой поп по островам ходил Священное писание курилам проповедовать. Она поместительная, человек на двадцать.

— На байдарке не поедем, — возразил Степанов. — У нас вещей много, плуги и провизии на всё лето. Беспойск говорил, что Нилов обещал ему «Петра». А капитана там нету. Вот мы к вам и обращаемся.

Штурманам такое предложение было лестно. Хоть вдоль берега идти, а всё-таки «Пётр» корабль пушечный. Они начали наперебой соглашаться и давать советы.

Степанов на радостях вытащил из рукава штоф водки и поставил его прямо на карту. Предложил штурманам выпить, только извинился, что закуска плохая — сухари.

Штурманы выпили прямо из горлышка. Разговор пошёл живей. Степанов показал сухарём на Японское море и сказал:

— Вот бы где хорошо поплавать!..

Штурманы согласились и ещё выпили водки. Бочкарёв прикончил бутылку, поставил её на пол и сказал:

— Мне давно в Японии побывать хотелось. Я даже японский язык изучал, более пяти тысяч слов знаю. Только не придётся там побывать… Никуда дальше Охотска не уйдёшь с нашими кораблями.

Степанов подмигнул ему и вытащил из кармана вторую бутылку.

— Всё от нас самих зависит. «Пётр» судно хотя и небольшое, но на нём и до Индии добраться можно. Вот поедем на Лопатку, да и повернём на юг. Ищи свищи…

Бочкарёв посмотрел на Степанова осовелыми глазами, но никакого удивления не выказал. Сказал только:

— Так и сделаем.

И распечатал вторую бутылку. Дальше пошёл разговор по душам. Штурманы начали жаловаться, что в Большерецке скучно живётся, жалованье маленькое, да и то не доплачивают. Питание плохое, водку приходится пить редко. Степанов стал их успокаивать, хотя сам напился. К концу второй бутылки условились окончательно, что вместо Лопатки идут в Индию.

— С такими капитанами хоть на край света поеду! — сказал Степанов, когда штурманы начали прощаться.

Поцеловался со всеми ними, просил хранить разговор в тайне:

— А то не даст Нилов «Петра»… Когда штурманы ушли, я вылез из-за печки, где сидел с самого начала их разговора. Степанов увидел меня, закричал не своим голосом:

— Что тебя, Беспойск подослал, что ли? Шпион ты, чертова голова!

Но я объяснил ему, что я не шпион, а дежурный и моё дело запереть школу на ключ. Поэтому я и не мог уйти. Степанов успокоился. Вместе с ним мы пошли в наш посёлок. По дороге он всё хвалился, как замечательно обделал дело со штурманами и что за это должны ссыльные выбрать его начальником, а Беспойска сместить.

У Хрущёва известие о согласии штурманов плыть с нами вызвало всеобщий восторг. Оно и понятно: из всех ссыльных морское дело знал только Беспойск. А он один не мог управиться на корабле во время дальнего плавания. Однако оказалось, что ликование наше было преждевременным.

Вечером у дома Хрущёва закричала сова. Голос её показался мне знакомым. Я вышел на крыльцо и увидел, что это Ванька кричит птицей. Я ему свистнул, он подошёл.

— Плохо дело, — зашептал Ванька скороговоркой. — Штурман Измайлов откуда-то пронюхал, что вместо Лопатки ссыльные хотят плыть в Индию. Рассказал всё Судейкину, а тот Нилову. К матери прибегала сейчас судейкинская кухарка. Говорит, что всех офицеров похватают завтрашний день.

Хотя Ванька до сего времени не уяснил себе точно, куда мы едем — на Лопатку или на Тапробану, — офицеры знали, что работает он с нами заодно и парень верный. Поэтому я без раздумья схватил его за руку и втащил в избу. Там Ванькино сообщение застало всех врасплох. Больше всех испугался Медер.

— Пропали наши голофи! — закричал он жалобно. — И спасения теперь нету.

Надел шубу и куда-то убежал.

Остальные накинулись на Степанова. Стали его укорять, что он погубил всё дело, не сумел договориться со штурманами. Но Беспойск оборвал эти разговоры:

— Довольно спорить! Что сделано, то сделано. Надо всех наших сюда собрать. И матросов с «Елизаветы». Война начинается.

Сибаев немедленно вызвался идти на «Елизавету». Панов пошёл в Большерецк, чтобы тамошним охотникам сказать о начале военных действий. Я побежал собирать остальных офицеров, а Ванька — домой. К ночи в избу Хрущёва собралось человек двадцать. С Пановым из Большерецка пришло человек семь охотников с ружьями. А Кузнецов как уехал на «Петра», так и не возвращался.

Когда народ собрался, Беспойск сказал:

— Ребята! Нилов узнал о нашем заговоре. Давайте решим, что дальше делать.

Тут посыпались предложения. Одни говорили, что надо сейчас же корабль захватить. Другие возражали: захватим корабль, а что есть будем? Запасов-то там не густо, а с собой много не возьмёшь. Наконец после долгих споров решили выждать. Не расходиться. Думали, что так лучше будет, да и Кузнецова ждали с «Петра».

В полночь пришёл Сибаев и с ним девять человек с «Елизаветы». Здоровые молодцы, в куртках из тюленьих кишок, как на Курильских ходят. Но ружья у них были старые, а пороху совсем ни у кого не было.

Спали мы в ту ночь в избе у Хрущёва, все вповалку. Пришлось и солонину начать, которую к плаванию приготовили. Накормили всех ребят супом.

Утром рано, ещё не просыпались многие, кто-то начал крепко стучать в дверь. Хрущёв скомандовал:

— Тихо!

И мы притаились на полу.

Тут опять начали стучать в дверь. У меня мороз пошёл по коже, как будто это смерть стучала. Хрущёв подошёл к двери.

— Что надо? — закричал, как будто спросонок.

Голос солдата ответил:

— Его благородие требуют ссыльного Беспойска. Чтобы сейчас же собирался и шёл в канцелярию для ответа.

— Скажи капитану Нилову, — ответил Хрущёв, — что Беспойск болен и прийти не может.

— Велено ему явиться немедленно.

— Сказано, не может. Так и передай.

Солдат поворчал что-то за дверью и ушёл. Мы смекнули, что большой опасности нам пока нет. Очевидно, Нилов не поверил доносу Измайлова. Но всё же война была объявлена.

Быстро произвели распределение оружия. Были надеты штыки. Потом Панов начал раздавать порох и пули. Почитай, весь отцовский запас разошёлся по карманам.

Для лучшего порядка всех нас разделили на три отряда, примерно по десятку в каждом. Начальниками были назначены Беспойск, Хрущёв и Винбланд. Я с отцом попал в отряд Хрущёва.

Как и ночью, мы сидели на полу в доме Хрущёва. Старались на двор не выходить, потому что следом за солдатом ждали присыла отряда. Двух охотников послали держать караул у первой избы посёлка. Чтобы знать заранее, когда будет нападение. Пока мы так сидели и ждали, пришёл Кузнецов.

Ему удалось побывать на «Петре», и он выведал всё, что мог. На корабле зимовало десять матросов с боцманом Серогородовым. Люди были недовольны зимовкой, изголодались, продовольствие задерживают. Починка корабля закончена. Кузнецов полагал, что нам легко будет захватить «Петра» врасплох, ночью. Хотя восемь пушек на корабле, но они не заряжены и бомбардир живёт в Большерецке.

Пока Кузнецов всё это докладывал, прибежала застава наша. Сообщили, что из Большерецка идут пять казаков, а с ними казачий сотник Черных.

Хотя шесть человек — угроза небольшая, однако мы поняли, что приготовиться нужно. Охотники зарядили ружья, оглядели кремни. Беспойск приказал сидеть тихо и без приказа не стрелять. Запер дверь изнутри и засунул себе за пояс два пистолета. А я подсел поближе к окошку в сенях и даже дырочку пробуравил в рыбьей шкуре, которая была в окне вместо слюды. В эту дырочку я всё видел, что происходит на дворе, а сам оставался невидимым.

17. Военные хитрости

Казачий сотник Черных был хорошо знаком с Беспойском. Постоянно поляк обыгрывал его в шахматы, и вместе они бывали у Нилова. Поэтому Черных не стал ломиться в дом с казаками, а оставил их поодаль. Подошёл к двери, постучался и закричал:

— Эй, Беспойск! Какая у вас болезнь приключилась?

Беспойск ответил:

— Должно быть, рыбой отравился. А вы что, пришли меня арестовывать?

— Да, Нилов приказал притащить вас живого или мёртвого.

— Живого притащите, — ответил Беспойск. — Сейчас надену сапоги. А вы заходите. Угощу вас водкой с китовым языком.

— С удовольствием, — ответил Черных. — Давно не ел китового язычка.

И он сделал знак казакам, чтоб обождали. Сам потянул дверь.

Кузнецов сейчас же отодвинул засов, сотник вошёл. Сибаев накрыл его беличьим одеялом, так что он даже пикнуть не успел. Подхватил его на руки и внёс в комнату.

Сотник, должно быть, принял это за шутку: он уморительно болтал ногами и визжал. Когда же сбросил с себя одеяло, понял, что шутки здесь плохие. Вдоль стен сидели ссыльные и охотники с ружьями. А перед ним стоял сам Беспойск, в сапогах и с пистолетом. Некоторое время продолжалось молчание.

— Вы за это сильно поплатитесь, — наконец сказал сотник неуверенно.

— Молчать! — крикнул Беспойск и поднял пистолет.

Беспойска в это время трудно было узнать. Из несчастного ссыльного и учителя камчатской школы он превратился в грозного командира. Таким никогда я его раньше не видал.

— Ваши угрозы сейчас смешны, — продолжал он, вынимая из-за пояса и второй пистолет. — Если вы хотите продлить свою жизнь, вам придётся выполнить мои приказания. Мы хотим избежать кровопролития. Зовите сюда ваших казаков по одному. А мы их свяжем и отправим в подвал вместе с вами.

Черных только мотнул головой и пробурчал:

— Ладно.

Его подвели к двери. Беспойск поднял на пистолете курок, дверь открыли.

— Потапов! — крикнул сотник невесело.

От группы казаков отделился один и побежал к двери.

Как только он вошёл в избу, его обезоружили и связали. Таким же образом связали остальных. Все они входили в избу, не подозревая беды. Думали, должно быть, что ссыльные подносят водку.

Связанных казаков и сотника перетащили в нашу кузню и уложили на полу.

Около них сел охотник с ружьём и начал уговаривать их ехать с нами на Тапробану.

Теперь можно было считать, что первая победа нами одержана. Второго нападения мы ждали не скоро. Никто не видел, как мы управились с казаками. А в крепости не могли сразу догадаться, что начался бой не на жизнь, а на смерть. Мы все опять собрались в избу Хрущёва, а караульных послали почти к самому Большерецку. Теперь о всяком приближении неприятеля мы могли знать заранее.

Однако до наступления сумерек крепость молчала. Только часов в восемь вечера от Большерецка прибежал Кузнецов и сообщил, что из крепости идёт человек тридцать солдат и даже тянут с собой пушку.

Беспойск сейчас же приказал нам выступать к первым постройкам посёлка и разместиться за ними. А отряд Винбланда был направлен в обход.

Нам недолго пришлось сидеть в нашей засаде. Скоро мы услышали топот ног и разговоры. Я узнал голос сержанта Лемзакова:

— Поляка я собственноручно пороть буду… Не люблю я его.

Только он успел это сказать, Беспойск скомандовал:

— Огонь!

И мы все сразу выстрелили.

Раздались крики, и солдаты побежали назад по дороге. Пушка была брошена. Мы живо овладели ею, то есть, попросту говоря, ухватились за верёвки, которые были к ней привязаны. В это время мы услышали второй залп. Это стрелял отряд Винбланда. Залп этот никого не уложил, но оказал нам большую услугу: солдаты свернули с дороги и побежали в лес.

— Теперь путь на Тапробану лежит через крепость! — закричал Беспойск. — Раздумывать некогда. Вперёд!

Никаких возражений на это не последовало: всем уже хотелось драться до конца. И вот мы, прихватив с собой пушку, двинулись на крепость.

Мы зашагали в темноте по холодной дороге, и ветер дул нам в спину. Разговоров почти не было. Все чувствовали, что на этой дороге должна решиться наша судьба.

Недалеко от крепости к нам присоединился Винбланд со своим отрядом. На некоторое время мы задержались, чтобы зарядить пушку. Заряжал её Батурин: всыпал в жерло две фляжки с порохом и целый мешочек круглых пуль. Здесь же решено было в темноте приблизиться к крепости, выпалить из пушки в ворота, ворваться внутрь, взять в плен Нилова и обезоружить солдат. По нашим подсчётам, в крепости должно было быть не больше тридцати человек.

Мы подошли к самым воротам, и нас даже никто не окликнул. Это было удивительно; мы думали, что в крепости всё готово к обороне. Панов постучал в ворота прикладом.

— Ты, Лемзаков? — спросил часовой.

— Мы, — ответил Панов, не задумываясь.

— Привели бунтовщиков?

— Привели.

— А зачем палили? Для острастки?

— Для острастки.

Солдат в темноте принял нас за своих. Ему, очевидно, и в голову не пришло, что ссыльные могли так быстро справиться с отрядом и захватить пушку. Неужели откроет ворота?

Не веря такой удаче, мы стояли, затаив дыхание. В полной тишине мы услыхали, как засов отодвигается. Медленно открылась одна половина ворот. Нам только этого и нужно было. Мы бросили пушку на дороге и ворвались в крепость.

На дворе было темно. Только светились окна комендантского дома. Охотники и ссыльные ворвались в казармы и перевязали солдат, которые от неожиданности слабо сопротивлялись. Несколько человек выломали дверь в подвал, где сидели матросы с «Елизаветы». Матросы присоединились к нам. В это время начали стрелять из караулки от ворот. Должно быть, это проснулся караул. Наши отвечали страшной пальбой. Я слышал, как отец закричал:

— Ребята, бери их в штыки! Порох беречь надо…

И побежал к караулке. За ним бросились матросы. Сам я в это время вместе с Беспойском и Пановым был у комендантского дома. Мы долго стучали в двери, но они были крепко заперты, и никто не открывал их. Очевидно, Нилов готовился к обороне. Свет в доме погас.

Беспойск прошёл вдоль дома, заглядывая в окна. Потом вдруг взял у меня ружьё и хватил два раза прикладом по раме так, что переплёты и слюда упали внутрь. Отдал мне ружьё обратно и полез в тёмное отверстие.

— Надо Нилова арестовать, — сказал он, повернувшись.

И прыгнул в дом.

Я хотел лезть за ним, но Панов удержал меня:

— Нилов нас перестреляет поодиночке… Надо дверь выломать.

В этот момент в доме раздался пистолетный выстрел. Мы не знали, кто стрелял — Беспойск или комендант. Панов быстро снял с пояса фляжку с порохом, положил её под дверь, отошёл, выпалил в фляжку из пистолета. Сейчас же раздался взрыв, и дверь треснула. Панов затоптал огонь, вышиб дверь ногой, и мы вместе с ним ворвались в дом.

Через тёмную прихожую мы прошли в комнату, где Нилов пил чай на Новый год. Панов высек огонь, схватил со стола несколько бумаг, зажёг их, и комната осветилась. В ней никого не было. Мы бросились дальше, в спальню Нилова, откуда слышались удары и хрип.

В спальне при свете горящих бумаг мы увидели, что Нилов повалил Беспойска на пол и душит его. Беспойск уже хрипел. Недолго думая Панов вытащил из-за пояса второй пистолет и выпалил в затылок Нилову. Тот тяжело рухнул на Беспойска.

С большим трудом мы вытащили Беспойска из-под коменданта. Поляк был едва жив. Рука у него была прострелена у локтя, куртка залита кровью. И шея вся была покрыта ссадинами от комендантских ногтей.

Панов зажёг догорающей бумагой свечку, и мы положили Беспойска на кровать.

— Беги за Медером! — приказал Панов.

18. Несчастье

Я выскочил во двор и огляделся. Никаких сомнений не могло быть в том, что победа осталась за нами. Караулка была взята. Охотники с ружьями обыскали все помещения, вытаскивали последних солдат, попрятавшихся по углам. Другие в это время подбирали раненых и несли в комендантский дом. В числе раненых был мой отец.

Его пронесли мимо меня охотники. Он слабо стонал. Пуля попала ему в живот. Я почему-то решил, что это не опасно, но всё-таки с особой поспешностью принялся искать лекаря Медера.

Я звал его на весь двор, заглянул во все углы. Кто-то из ссыльных сказал мне, что Медера совсем не видали в крепости. Тогда я решил немедленно бежать в наше селение и отыскать его там. Подбежал к воротам, но они оказались на запоре. Дело в том, что, пока мы возились в комендантском доме, были получены неприятные сведения.

Охотник Сибаев был послан Хрущёвым в Большерецк, чтобы разузнать, что делают казаки, которые жили в городе со своими семьями. Сибаев вернулся и сообщил, что казаки, узнав о занятии крепости, вооружились и вышли из города. Как ему передавали бабы, они пошли разыскивать своего сотника. Таким образом, мы с минуты на минуту могли ждать нападения полусотни казаков под предводительством Черных, освободить которого казакам ничего не стоило. Вот почему Хрущёв приказал втащить брошенную пушку и запереть ворота.

Посередине двора Винбланд на ломаном русском языке кричал, что надо немедленно заряжать крепостные пушки картечью. Но его никто не мог понять. Старик Батурин, который когда-то служил в артиллерии, пришёл к нему на помощь, и охотники взялись за орудия. Но никто не знал, где лежит картечь, поэтому и пушек зарядить не могли. Люди в тревоге бегали по двору, но никакого толку не получалось.

Я не стал задерживаться на дворе и решил вернуться в комендантский дом, чтобы сообщить, что за Медером придётся бежать в посёлок.

В спальне у Нилова горел большой канделябр, и было светло. Беспойск с перевязанной шеей сидел на кровати и кричал:

— Двадцать тысяч ведьм!.. Нам нельзя дожидаться нападения казаков. Согнать немедленно их семьи в церковь, в виде заложников!.. Сибаев пусть передаст казакам, что через час мы сожжём церковь, если они не выдадут оружия и сотника. Идите… Или я сам пойду, тысяча ведьм…

И он попытался соскочить с кровати.

Панов удержал его. Сказал, что и без него дело обойдётся, и начал собирать добровольцев, чтоб идти в Большерецк.

Я тем временем отыскал отца. Он лежал на полу в столовой, и под него была подложена соболья ниловская шуба. Голова его была запрокинута, и борода торчала кверху. Я несколько раз окликнул его, но он не узнал меня. Я понял, что помочь ничем не могу, и снова в отчаянии бросился искать Медера. Желая выйти через задний ход, я запутался в комнатах и не мог найти выхода во двор. Вышиб ногой какую-то дверь и попал в отхожее место. Там в углу сидел Васька Нилов и дрожал. Он схватил меня за руку и начал умолять, чтобы я его не выдал. Мне было не до него, но я пообещал держать его местопребывание в тайне. Больше я никогда не видел его. Говорили, что он убежал из Большерецка в тундру и там его съели волки.

На дворе Панов уже строил свой отряд, чтобы идти в Большерецк. Открыли ворота. Я вышел вместе с отрядом и изо всех сил пустился к нашему посёлку в надежде, что найду там Магнуса Медера.

Начало светать. Это придавало моей задаче особую трудность. Я был убеждён, что в нашем посёлке хозяйничают казаки и что они захватят меня, если увидят. Надо было пробраться к дому Медера незаметно.

Однако, когда я приблизился к нашему селению, я сейчас же понял, что казаки уже ушли. Всё было тихо, и только раскрытые двери говорили о том, что здесь побывали гости. Я бросился к дому Медера, но дом был заперт на замок. Тогда я решил поискать лекаря в доме у Хрущёва. Но когда я проходил мимо медеровского сарая, я услышал чих. Я начал стучать в сарай и кричать. Из-за двери раздался шёпот Медера:

— Тише! Ты, Полозьев?

— Я. Выходите скорее. Беспойск ранен и мой отец тоже… Надо идти в крепость, — ответил я.

Медер открыл дверь. Вид у него был довольно жалкий. Он был в шубе, а сверху ещё завёрнут в рогожу. Всю ночь он провёл в сарае, в углу под рогожей, чтобы быть похожим на мешок. Но и в таком виде ему пришлось не сладко. В избу Хрущёва приходили казаки за сотником и кричали, что выпустят кишки из всех ссыльных. По этим крикам Медер решил, что наше дело проиграно и что он доживает последние часы. Однако, когда я ему сказал, что крепость взята, Нилов убит, а на казаков найдётся управа, он сейчас же воспрянул духом. Велел разыскать очки, которые он потерял в сарае, изображая мешок, а сам пошёл к себе в дом за корпией и лекарствами.

Я нашёл его очки как раз к тому времени, когда он собрал всё необходимое. Очень скоро мы уже шагали с ним в крепость, причём Медер подробно расспрашивал меня, кто именно ранен, в какое место и чем.

В тот момент я не понимал ещё, как серьёзно положение моего отца. Поэтому, сдав Медера у ворот крепости часовому, я побежал в Большерецк, откуда доносились выстрелы.

В Большерецке я увидел такую картину. Панов с охотниками собрал семьи казаков в церкви. Несколько десятков баб и ребят с громким воем толпились на паперти. Панов расхаживал около церкви с обнажённой саблей в руках. Охотники стаскивали отовсюду дрова и хворост и складывали огромные костры. Бабы, не понимая, что с ними будут делать, разрывались от крика. Панов тоже не знал, как действовать дальше. Посланный к казакам Сибаев не возвращался, хотя назначенный час давно уже прошёл.

Выстрелы же раздавались из дома купца Шапкина. Там засели канцеляристы, купцы и несколько казаков. Пороху у них, должно быть, было много. Они палили вдоль улицы без всякой цели, но подойти к ним, конечно, было нельзя.

Панов увидел меня, подозвал, сказал:

— Иди в крепость к Беспойску. Спроси его, что делать с бабами и купцами. Казаки не сдаются, костры готовы. Спроси, жечь баб, что ли?

Я побежал в крепость, прошёл без задержки ворота и вбежал в комендантский дом. Столовая была превращена в настоящий лазарет, и там командовал Медер. Когда я вошёл, он возился с отцом. Закричал мне, чтоб я не мешал ему, и начал точить какой-то ножик. Я прошёл в спальню.

Беспойск сидел уже за столом и писал что-то левой рукой. Нилова унесли, и выбитое окно было заколочено ковром. На кровати Нилова спал Турчанинов.

Я рассказал Беспойску всё, что велел Панов. Беспойск нахмурился и сказал с раздражением:

— Ах, так? Пусть зажжёт большой костёр у церкви. Увидят казаки дым, прибегут. А дом Шапкина из пушки разгромить. Нам с ними возиться некогда.

Тут же велел Винбланду вывести пушку и стрелять в дом. Винбланд вышел на двор, и немного погодя мы уже тащили в Большерецк орудие, отбитое нами в ночной схватке. Это была небольшая пушка, аршина в полтора длины. Передвигалась она на маленьких колёсиках, которые вертелись с визгом. Вшестером мы её везли свободно, хотя на неё наложили два мешка с порохом и картечью.

Винбланд долго выбирал место для пушки, как будто бы у нас шла настоящая война. Наконец поставили пушку наискосок от дома Шапкина, так что выстрелы купцов нам не вредили. Сам насыпал в трубку пороху и начал наводить жерло. А я побежал к Панову и передал ему приказание Беспойска.

Сейчас же огромный костёр заполыхал около церкви, и дым повалил вверх. В тот же момент выпалила пушка. Бабы завизжали снова. Чтобы церковь не загорелась, её обкладывали снегом. Пушка выпалила второй раз.

В это время купцы из шапкинского дома закричали, что сдаются, и прекратили стрельбу. Мимо церкви их всех провели под охраной охотников. В числе купцов затесался и Судейкин. Сзади них тащили пушку, которая была ещё тёплая от выстрелов.

Над церковью стоял столб дыма, и издали костёр и впрямь был похож на пожар. Панов кричал хриплым голосом, чтобы тащили ещё дров и разводили новые костры. Но этого сделать не пришлось. К церкви прибежал Сибаев и с ним два казака. У каждого казака было по белой тряпке в руке. Мы догадались, что они сдаются.

Действительно, старший казак с чёрной бородой, мрачно блестя глазами, заявил, что казаки не будут воевать против ссыльных. Просят допустить их в Большерецк к семьям, а огонь потушить. Панов согласился, но выставил два условия: выдать сотника Черных и передать все ружья охотникам. Казаки на это согласились.

Мне больше нечего было делать в Большерецке, и я пошёл в крепость. У ворот часовыми стояли матросы с «Елизаветы» — Печинин и Лапин. Я им сказал, что казаки сдались, и Печинин пошёл спать. В углу двора Степанов, достав откуда-то бочонок водки, поил всех желающих. Тут же рядом лежало несколько трупов солдат и охотников.

В комендантском доме раненые тихо стонали. Отец лежал с закрытыми глазами. Живот у него был обвязан полотенцем, а лицо жёлтое, как восковая свеча. Медер сказал, к утру он умрёт. Приказал мне крепиться и не плакать, если я хочу быть настоящим солдатом, а сам пошёл спать.

Я всплакнул тихонько и решил сидеть рядом с отцом до утра. Думал, что перед смертью он придёт в себя и скажет мне что-нибудь. Но усталость меня одолела, и я заснул тут же на полу, положив под голову топор.

Не знаю, долго ли я спал, но вдруг мне представилось, что отец позвал меня: «Лёнька…»

Я вскочил, но он лежал по-прежнему недвижим.

Я начал трясти отца, но он только покачивался, не подавая никаких признаков жизни. Я заплакал.

Пришёл заспанный Медер, открыл отцу один глаз и долго смотрел в него. Потом закрыл глаза и заявил, что всё кончено.

— Ничего не можно сделать было, — сказал он, складывая руки отцу на груди. — Кишки оборвался…

Так закрылись двери в Государство Солнца перед моим отцом. Продолжать путешествие должен был я один.

От этой мысли я заплакал уже навзрыд.

19. Всё — наше

За ночь Беспойск составил несколько приказов по крепости. В первом приказе он говорил, что вследствие смерти Нилова исполнение обязанностей главного начальника Камчатки он принимает на себя. В других приказах он отдавал распоряжения. Батурин с командой должен был произвести опись всего добра, которое окажется в крепости. Винбланд назначался начальником охраны крепости. Панов должен был позаботиться о похоронах убитых. Хрущёв получил особое поручение, которое хранилось в тайне. Сам Беспойск остался в комендантском доме и по очереди вызывал к себе штурманов и канцеляристов для допроса. Туда же поутру привели связанного сержанта Лемзакова. Отряд, разбитый нами ночью, не пожелал продолжать войну. Солдаты связали сержанта и явились в крепость с повинной.

Мне не дали долго горевать над телом отца. Так как я был учеником школы и знал арифметику, Батурин забрал меня в свою команду, чтобы считать крепостное добро.

Всего нас было шесть человек. Нам велено было не только сосчитать всё, но и записать на листы.

Я пошёл в канцелярию за бумагой. Портрет Екатерины строго смотрел на меня, когда я открыл судейкинский стол и начал забирать оттуда всё, что нам нужно было. Я взял листов двадцать бумаги, очинённых перьев и чернила, перевернул портрет вверх ногами и пошёл на двор крепости.

Тут я увидел Ваньку, который явился к нам, чтобы предложить свои услуги. Он мне рассказал, что отец его и мать, как только началась перестрелка в крепости, запрягли собак и уехали в соседнее селение. Хотели и его с собой прихватить, но он отказался. Тогда отец проклял его с собачьих нарт и укатил. Проклятие испугало Ваньку. Он спрятался в чулан, поплакал там, а потом заснул. Утром проклятие показалось ему пустяковиной. Он надел новую отцовскую шапку и пришёл в крепость, чтобы уж больше не разлучаться со мной.

Таков был рассказ Ваньки. Я, со своей стороны, рассказал ему о смерти отца. Мы немного помолчали, а потом принялись за работу по разбору крепостных запасов.

Для этого мы прежде всего сбили замки с кладовых и сундуков. В сундуках оказались разные меха, которые Нилов собирал с камчадалов и ссыльных в государственную казну. Мы вытряхнули сундуки на двор, и там получились целые горы соболей, горностаев и лисиц, как будто ободрали всё камчатское зверьё. Батурин велел нам считать шкурки и, сколько получится, записывать на воротах углём. Тут из комендантского дома вышел Беспойск. Он осмотрел соболей и приказал складывать шкурки в мешки и перевязывать верёвками.

— Мы на них наменяем продовольствие в Китае и сыты будем, — сказал он весело. — А императрице в получении всего оставим расписку…

Полдня мы провозились, считая шкурки и складывая их в мешки. Потом нас позвали обедать в казарму. За обедом пришёл Панов и сообщил, что гроба для убитых сделаны и могилы вырыты. Можно после обеда хоронить.

По случаю похорон Беспойск распорядился прекратить работы в крепости. Велел даже освободить солдата-барабанщика, чтобы он с барабаном шёл на кладбище. Так как поп удрал ночью, хоронили без попа. Я шёл рядом с Беспойском, который опирался на меня и говорил, что он будет мне вместо отца и не оставит меня всю жизнь. Несмотря на это, я несколько раз принимался плакать.

Когда гроба опускали в могилы, Беспойск приказал бить в барабан, а охотникам — выстрелить в воздух. Трёх наших похоронили отдельно от Нилова и солдат. Когда могила над отцом была насыпана, Беспойск взобрался на неё и сказал несколько слов. Он говорил о том, что мой отец и другие умерли за свободу и что мы все должны помнить их до конца наших дней. Стряхнул с глаза слезу и приказал возвращаться в крепость.

Назад я шёл вместе с Хрущёвым. Он тоже сказал мне, что не оставит меня, и обещал учить разным наукам. Узнав, что я зимой побывал раз на «Петре» и что у меня есть там знакомый, он предложил мне ехать с ним отбивать корабль.

В этом и заключалось секретное поручение, которое ему дал Беспойск.

Конечно, я согласился поехать с Хрущёвым. И вот, вернувшись с похорон, мы вытащили на лёд большую крепостную байдарку. Несмотря на свою величину, она была очень легка, так как была сделана из выгнутых ив и шкур. В байдарку мы положили ружья и топоры и всё это накрыли сверху мешками. По совету Кузнецова прихватили с собой ещё бочонок водки. А затем потащили байдарку по снегу, чтобы спустить её в воду поближе к Чекавке. С нами отправился и Панов, так как после похорон ему нечего было делать в крепости.

Никакого особого плана овладения «Петром» у нас не было. Просто мы рассчитывали на то, что матросы с нами драться не будут. Поэтому поплыли мы к Чекавке с полной надеждой на удачу.

Корабль «Пётр» стоял теперь гораздо ближе к берегу, и борты его обмёрзли ещё больше, чем осенью. Мачта на нём была поставлена новая и реи прилажены. Канат с узлами, как в тот раз, доставал до воды.

Нас заметили ещё издалека. Когда мы подъехали, матросы стояли у борта. Мы не успели ещё ухватиться за канат, как боцман Серогородов закричал:

— Ребята, убирай канат!

Однако никто из матросов не пошевельнулся. Тогда боцман сам начал втягивать канат на палубу.

Борты «Петра», ничем не загруженного, высоко поднимались над водой, да ко всему этому корабль довольно сильно качался. Лестницы мы с собой не захватили, так что в своей лодке на воде мы были в беспомощном положении.

Хрущёв закричал:

— Эй там, на корабле! Спускай канат немедленно!

Но боцман ответил:

— Чёрта с два! Прежде скажи, зачем приехали?

Я закричал:

— В гости к Андреянову!.. Он меня ещё осенью звал…

На корабле засмеялись, но каната не бросили. Тогда Кузнецов поднял высоко над головой бочонок с водкой и крикнул:

— Приехали ребят доброй водкой угощать! Вот зачем приехали!

На корабле засмеялись ещё громче. Матросы оттеснили боцмана в сторонку и сбросили нам канат. Кузнецов полез на палубу первый, за ним Печинин и Лапин. Мы вытащили ружья, чтобы нашим на корабле не сделали вреда. Потом на палубу влез Сибаев, схватил боцмана за шиворот и велел его связать. Тут и мы все влезли.

Панов вскочил на палубу и закричал:

— Ребята, власть теперь наша! Нилова нет. Кто хочет с нами плыть в тёплые страны — отходи налево. Кто не хочет — направо.

Все отошли на левую сторону без всяких разговоров. Кузнецов вышиб в бочонке дно и велел подходить с чарками. Перед бочонком составилась очередь.

Мы пошли осматривать корабль. Побывали на нижней палубе, где стояли пушки. Панов даже в трюм спустился и велел его прибрать перед погрузкой. Кроме того, приказано было матросам обрубить с корабля лёд и починить бочки для воды. На корабле должен был остаться Кузнецов с пятью охотниками. А пять человек матросов могли ехать в Большерецк.

Пока пили водку и шли разговоры, я отыскал моего знакомого Андреянова. Он очень исхудал за зиму, и его трудно было узнать. Мы отошли в сторонку, и я рассказал ему, как ссыльные взяли крепость и что собираются делать дальше. Когда он узнал, что капитаном на корабле будет Беспойск, который их спас осенью на море, он обрадовался. Спросил только тихо:

— Далеко ли поплывём?

— На Тапробану.

— А где она есть?

— Около Индии.

— Что-то не слыхал…

Я объяснил ему, что это за остров и как хорошо нам будет там жить. Андреянову всё это очень понравилось. Парень он был лихой и в моряки пошёл по своей охоте. Хотел всю землю осмотреть, а не только между Камчаткой и Охотском плавать. Когда он узнал, что отплытие близко, решил съехать на берег и помочь нам погрузиться.

Скоро мы стали собираться обратно. Забрали с собой боцмана и все карты, какие были на корабле. Взяли и подзорные трубы и часы. Всё это Беспойск велел привезти в крепость.

После этого отчалили от корабля и поплыли против течения. Только к ночи добрались до Большерецка.

В крепости нам кричали «ура», потому что захват корабля был последним трудным делом.

20. Последние сборы

Все последующие дни мы были заняты сборами к отъезду на Тапробану. Особенно торопиться нам было нечего: весть о захвате крепости могла дойти до Охотска не раньше как через месяц. На собаках надо было ехать туда почти три тысячи вёрст, а дороги по случаю весны испортились. На корабле же через море ехать было некому. Поэтому мы выжидали, когда Охотское море очистится от плавучих льдов. И хотя мы не дождались этого, всё-таки настоящая весна застала нас в Большерецке. В начале мая ночи сделались тёплые, прошла река Большая, и даже многие птицы прилетели.

Нам теперь хорошо жилось в Большерецке. Прямо не верилось, до чего переменилось всё с тех пор, как мы взяли крепость. Работы было много, но это нас не пугало. Мы питались сытно и делали всё, что хотели. В канцелярии в сундуке оказалось довольно много денег. На эти деньги Беспойск купил у купцов всё необходимое для плавания: солонину, рыбу, канаты, бочки. Мы свободно разгуливали по Большерецку, забрали всю водку из казённого кабака и все свечи из церкви.

В Большерецке всё пришло понемногу в порядок. Беспойск отпустил купцов и даже Казаринова, который никак этого не ожидал. Многие жители и казаки, разбежавшиеся по лесам, вернулись и занялись своим делом. Из наших разговоров и рассказов они узнали, куда собираемся мы плыть. Всем вдруг захотелось побывать в Государстве Солнца, и к Беспойску каждый день приходило по нескольку человек с просьбой прихватить их с собой в плавание. Но Беспойск почти всем отказывал. Нас и так было чересчур много вместе с матросами с «Петра» и «Елизаветы». Кроме того, решено было силой захватить с собой штурманов и Судейкина, чтоб он не мог нам повредить, оставшись в крепости.

Для перевозки вещей на корабль были отобраны у большерецких жителей байдарки и баты, всего около десятка. Из батов был сделан большой плот. На нём переправляли на корабль самые тяжёлые вещи: оружие, муку, пушки. Особенно много пришлось повозиться с одним орудием. Оно весило не меньше сорока пудов и чуть было не потопило плот. Однако и с этой пушкой управились и установили её на палубе «Петра». Перевезли и всё остальное, так что к 10 мая «Пётр» был погружён.

Отплытие было назначено на 11 мая. Накануне этого дня я рано утром пошёл в свою избу, чтобы забрать оттуда вещи. Я давно не был дома, но всё оставалось там по-прежнему, так как на двери я повесил замок.

С грустным чувством я вошёл в избу, в которой родился и провёл свои детские годы. Выдвинул из-под отцовской кровати сундук и открыл его. Пороху там оставалось немного, только на донышке лежал тонкий пласт. Глядя на этот порох, я вспомнил отца, вспомнил, как собирал он его долгие годы. Что же, он хорошо делал, что собирал! Порох этот помог людям выбраться из неволи. Но сам отец не воспользовался им.

От таких мыслей слёзы у меня начали капать на порох. Чтобы он не отсырел, я накрыл его шкурками лисиц-огнёвок. Потом положил торбасы и кое-какие отцовские инструменты. Я знал, что в Государстве Солнца это всё мне не понадобится. Но это была единственная память об отце. Положил и «Юности честное зерцало», по которому я учился грамоте. Старых медвежьих шкур, которые я пролежал своими боками, я решил не брать. Они ничего не стоили.

Больше укладывать было нечего. Я закрыл сундук и начал перевязывать его верёвкой.

В это время дверь стукнула. Я повернулся и увидел на пороге Паранчина. Он вошёл в избу и печально посмотрел на отцовскую кровать. Зачмокал языком, и на лице у него появилась грустная гримаса. Не говоря ничего, он сел на лавку и немного помолчал. Потом вскочил и обычным своим тоном закричал:

— Корабль с Чекавки уходит!

— Да, уходит. И я уезжаю с ним.

— Куда уходит?

— Далеко. В Государство Солнца. Прощай, Паранчин. Можешь жить в этой избе, я дарю её тебе. И лодку бери и шкуры.

В ответ на это Паранчин вдруг ухватил меня за плечи и заголосил бабьим голосом:

— Лёнька, возьми меня с собой. Возьми меня в солнечную страну. Я тебе заместо Степана Ивановича буду…

Меня это рассмешило. Я объяснил Паранчину, что «Пётр» корабль небольшой, а народу едет много. Поляк лишних людей не берёт. Но Паранчина это не смутило. Он продолжал причитать и всхлипывать до тех пор, пока я не пообещал, что поговорю о нём с Беспойском. Тут он воспрянул духом, помог мне обвязать сундук и взвалил его себе на плечи. По дороге в крепость кричал, что распродаст оленей, накупит соболей и выменяет их на Тапробане на золотую посуду.

По возвращении в крепость я действительно переговорил с Беспойском и о Паранчине. Поляк поморщился, сказал, что много народу просится, может не хватить продовольствия. Но когда узнал, что Паранчин мой родственник и помогал нам кое в чём, согласился взять его на корабль. Я передал об этом Паранчину. Он захохотал и убежал куда-то.

На другой день рано утром мы с Ванькой пошли последний раз на кладбище, на могилу отца. Посидели немного у могилы, потом пошли в поле, по дороге к лесу.

Я шёл, глядя на зеленеющую траву. Вдруг на опушке леса Ванька закричал:

— Лёнь, смотри, красный воробей!

Действительно, на пеньке сидел красный клёст и пел свою песенку: «Чавыча-чавычу видел»…

Чавычей назывался у нас лосось. Пение красного воробья обыкновенно предвещало появление этой рыбы в наших реках. В прошлые годы мы всегда в это время приступали к рыбной ловле. Но в этом году мы готовились к другому.

Я согнал красного воробья с пенька и сказал тихо:

— Вань… В этом месте я хотел убить тебя зимой.

Ванька махнул рукой:

— Брось. Что было, то прошло. Хорошо, что красного воробья встретили. Хоть рыбы не наловим, счастливо поплывём…

В этот же день вечером, перед нашим отъездом из крепости, Беспойск велел устроить пир остающимся казакам и солдатам. На двор было вынесено несколько бочонков с водкой и рыбой, и трёх оленей зажарили на кухне. Когда стемнело, на середине двора развели большой костёр. Казаки пели песни и прыгали через огонь.

Пока шло на дворе веселье, офицеры в канцелярии писали письмо императрице. В письме говорилось, что ссыльные навсегда покидают Камчатку и благодарят царицу за великие милости. Указывали на неправду, которая царствует в стране, и издевались над планами просвещённой императрицы. Письмо вышло длинное. Каждый офицер хотел вставить своё слово, чтобы лишний раз укорить Екатерину. Письмо прибили на место портрета в канцелярии. А портрет схватил старик Турчанинов и побежал с ним на крепостной двор.

Там, возле костра, Турчанинов издал несколько непонятных, но страшных воплей, и все столпились вокруг него. Он кончил свои крики тем, что высоко поднял портрет и бросил его в огонь. Пламя охватило картину. Турчанинов раскрыл рот и показал казакам обрезанный язык. Он хотел объяснить что-то. Но без слов не мог сделать этого, хотя вид вырезанного языка и без слов объяснял всё.

В это время во двор вошёл Беспойск. Он поднялся на комендантское крыльцо. Его сейчас же обступили.

— Прощайте, ребята! — закричал он громко. — Не поминайте лихом!

Казаки молчали. Потом один из них произнёс:

— Взял бы ты нас с собой… Не житьё здесь. Корабль велик…

Остальные подхватили:

— Почему бы не взять?.. Приедет комендант новый, беда будет… Возьми с собой в страну солнечную…

Беспойск ответил:

— Мы ещё вернёмся, братцы. Не для себя счастья ищем… Дайте нам сроку. Побываем в счастливой стране, пришлём за вами корабли… Только вы нас ждите и обиды запоминайте… А за нами дело не станет…

Это заявление было встречено криками «ура». Казаки собрались даже качать Беспойска. Но тут подошёл Хрущёв и сказал, что пора садиться в лодку. Скоро Беспойск, Хрущёв и Турчанинов уехали на корабль.

Я старался как можно дольше задержать последнюю байдарку. Всё ждал Паранчина, но его не было. Я выходил даже на дорогу за крепость, но и там не встретил его. Решил, что он раздумал ехать, и вернулся в крепость.

Было уже за полночь, когда Панов закричал, что пора отплывать последней байдарке. Вместе с толпой казаков мы вышли к берегу и начали усаживаться.

Я со своим сундуком первый влез в байдарку. Следом за мной прыгнул Нест, он тоже ехал на Тапробану. Потом влез Ванька с порядочным узлом: он увозил поповское добро. Панов сел последним.

На берегу толпились казаки. Они запели какую-то прощальную песню, но потом оборвали её. Закричали вслед:

— Приезжайте за нами! Ждать будем!

Мы тихо отошли от берега на середину реки.

Было довольно тепло и уже светало. Я как-то слабо представлял себе, что покидаю навсегда Камчатку, мою родину. Ванька тоже притих. Он плакал, сидя рядом со мной.

Совсем рассвело, когда мы вышли на Чекавку. Много птиц плавало теперь кругом, не то что в зимнюю пору. При нашем приближении они неохотно поднимались и низко летели над белесоватой водой. Вдали уже показался «Пётр», слегка прикрытый низким туманом. Ещё дальше горела старуха «Елизавета». Беспойск приказал сжечь её, чтобы за нами не могло быть погони. Панов торопил гребцов. И в это время с берега закричали.

Мы остановились, крик повторился. По-видимому, кричали нам.

— Не случилось ли чего? — спросил Панов. — Греби к земле.

Мы начали приближаться к скалистому берегу. Там, в редком тумане, стоял Паранчин, рядом с ним кто-то ещё и два белых оленя.

— В чём дело? — спросил Панов снизу.

— Подъезжай!

Байдарка подошла к берегу. Паранчин бросил большой мешок вниз и сам скатился следом за ним. Во второй фигуре на берегу я узнал Лукерью Ивановну, жену Паранчина. Лукерья Ивановна гукнула на оленей, и они шарахнулись в сторону. Сама же она скатилась вниз, как и её муж.

— Куда ты? — спросил Панов, видя, что Паранчин лезет в байдарку.

— В царство небесное еду, — серьёзно ответил Паранчин. — Начальник мне разрешил.

— А она?

— Она нам стряпать будет в царстве небесном.

Я посмотрел на Панова умоляюще. Он засмеялся и не стал возражать.

Когда мы подошли к кораблю, всё уже было готово к отплытию. В нашу байдарку спустили заложников из крепости: казачьего сотника, Лемзакова, штурмана Софьина. Софьина Беспойск назначил начальником крепости, и ему он передал все расписки на взятую нами казну, провиант и меха.

Байдарка с заложниками отчалила от корабля. Беспойск приказал вертеть кабестан и поднимать якорь. Слабый ветер дул с берега. Штурман Зябликов закричал, какие паруса надо ставить.

«Пётр» начал медленно выходить из Чекавки. Ссыльные и охотники молча стояли на палубе, глядя на знакомые берега. Вдруг из каюты вышел Хрущёв.

Должно быть, он спал перед этим. Сонными глазами Хрущёв оглядел берега, понял, что мы отходим от Камчатки.

Он закричал не своим голосом:

— Свободны!.. Свободны!.. Ура!..

И бросился обниматься с Беспойском. Потом он обнял Панова, Батурина, охотников и всех остальных. Все ссыльные последовали его примеру. Они поздравляли друг друга, кричали, обнимались. Слышались рыдания.

Вдруг Беспойск взошёл на свой капитанский мостик и закричал в рупор:

— Десять тысяч ведьм!.. Ребята, стреляй из пушек! Прощальный салют Камчатке, семь выстрелов!

Немедленно пушки были заряжены. И в тот момент, когда солнце показалось над берегом, с палубы «Петра» прозвучало: «Бах!.. Бах!..»

Семь раз это эхо с берега повторило выстрелы. Затем Беспойск велел ставить все паруса.

Под свежим ветерком корабль «Пётр» вышел из Чекавинской гавани и, немного наклонившись на левый борт, стал забирать к югу.