Онлайн чтение книги Халцедоновый Двор. Чтоб никогда не наступала полночь Midnight Never Come
Акт второй

Комната невелика и начисто лишена обстановки. Что бы ни находилось здесь во времена оны, ныне она никому не нужна. Подобных покоев – забытых углов, опустевших после того, как владельцы их умерли, бежали или впали в немилость, в Халцедоновом Чертоге немало.

В таких местах он чувствует себя как дома: они пребывают в таком же небрежении, как и он сам.

Внутрь он вошел через дверь, но теперь не может ее отыскать, потому и бродит взад-вперед, от стены к стене, слепо ощупывает камень, будто черный мрамор вот-вот подскажет, куда же идти, где же искать свободы.

Рука касается стены и тут же отдергивается. Он вглядывается в поверхность, наклоняется так и сяк, точно человек, изучающий отражение в зеркале со всех сторон. Смотрит, и смотрит, и смотрит, затем, побледнев, отворачивается.

– Нет. Не стану смотреть. Не стану.

Однако смотреть-то придется: от собственных мыслей спасения нет. Теперь его взор привлекает к себе другая, дальняя стена. Нетвердым шагом идет он к ней, протягивает руку, касается пальцами камня, обводит черты возникшего перед глазами образа.

Лицо. Точно такое же, и в то же время совсем не такое, как у него. Рядом вторая фигура – точно такая же, как она, и в то же время совсем не такая. Он резко оборачивается, но ее с ним нет. Только ее подобие. Только в его воображении.

Против собственной воли поворачивается он обратно, желая и не желая видеть, и…

Пальцы скребут по камню, руки рвут со стены воображаемое зеркало, со звоном бьют его об пол, но облегчения это не приносит. Повсюду вокруг – зеркала, целиком покрывающие стены, вольно расставленные по полу, и в каждом – иное, свое отражение.

Вот мир, в котором он счастлив. Вот мир, в котором он мертв. Вот мир, где он никогда не попадал к дивным, никогда не отрекался от бренного бытия, дабы жить среди бессмертных созданий.

А вот мир, где…

Он разражается криком, отчаянно машет руками. Кулак обагряется кровью: посеребренное стекло – лишь плод воображения, но режет, как настоящее. А за одним зеркалом объявляется другое, и вот он уже мечется по комнате, бьет зеркала, швыряет о камень, и вскоре весь пол усыпан целым ковром обагренных кровью осколков. Однако руки колотят мрамор, еще и еще, кожа рвется в лохмотья, тонкие кости трещат…

Но вот воля к битве иссякла. Безвольно осев, опустившись на корточки в центре комнаты, он глубоко запускает в волосы искалеченные пальцы.

Повсюду вокруг – осколки разума, отражения тысячи иных жизней, разбитых вдребезги.

Многое мог бы узреть он, заглянув в них, однако и к этому у него более нет воли.

– Иных жизней нет, – шепчет он, пытаясь убедить самого себя в этом вопреки всему, что видят глаза. – Что сделано и миновало, того не исправить. Сей закон, сия истина выбита в камне и не померкнет со временем.

Кровоточащие пальцы тянутся к полу, выводят на мраморе странные, непостижимые иероглифы. Он должен записать. Записать всю правду о том, как все было. Иначе те, кто придет за ним, заблудятся в лабиринте зеркал и отражений, вовеки не отличат реальности от лжи.

Да, для них это будет неважно. Но это очень важно для него – для того, кто так долго пытался поведать людям истину об увиденном будущем. Дар провидца предал его, не принес ничего, кроме мук и отчаянья, вот он и ищет убежища в прошлом, вот и пишет хронику прошлого среди осколков сотен «было бы, да не сбылось».

Дворец Хэмптон-Корт, Ричмонд,

6 января 1588 г.

В зимнем воздухе веяло острой морозной свежестью, почти не притупленной лучами солнца, но с Темзы – в кои-то веки – дул только легкий бриз, едва колыхавший полы плаща Девена, спешившего через Тайный сад. Щурясь от яркого солнца, шел он среди голых клумб, укрытых слоями соломы. Он был назначен служить королеве за ужином в честь празднования Двенадцатой ночи[15]Английский христианский праздник, отмечаемый в Крещенский вечер – в ночь с 5 на 6 января. Двенадцатая ночь завершает т. н. Двенадцать дней Рождества, от Рождественского Сочельника до Крещенского., однако сии обязанности почти не препятствовали участию в общем веселье. Сколько же чаш иппокры[16]Иппокра – вино с пряностями, служившее укрепляющим снадобьем. он осушил? Бог весть, но, похоже, на целую дюжину больше, чем следовало.

За ужином перебрал вовсе не он один, но сейчас это играло ему на руку: ведь в столь несусветную рань Девен поднялся не без причины. Пока многие из придворных и сама королева в постели, он – а также та, с коей он спешил встретиться – вполне могли улучить несколько минут для себя, вдали от любопытных взоров.

Она ждала его в Горном саду, стоя с подветренной стороны банкетного домика, тепло одетая в плащ и перчатки с меховой оторочкой. Стоило Девену склониться к ее лицу, она откинула на спину капюшон, и их холодные губы встретились в поцелуе, разом согревшем обоих.

– Мне пришлось подождать, – слегка задыхаясь, проговорила Анна Монтроз, когда поцелуй прекратился.

– Надеюсь, ты не слишком замерзла, – откликнулся Девен, растирая в руках тонкую ладошку. – Боюсь, иппокры было многовато…

– Ну разумеется, во всем виновато вино, – лукаво сказала Анна, но тут же заулыбалась.

– Оно воровски лишает мужчин рассудка и способности вовремя пробудиться.

Мороз покрыл землю и голые ветви деревьев десятками тысяч крохотных алмазов, и эта бриллиантовая россыпь являла собой прекрасную оправу для истинного самоцвета – для Анны Монтроз. Капюшон ее плаща оставался откинут, распущенные волосы отливали под солнцем блеском белого золота, а большие, переменчиво-серые глаза подошли бы самой Королеве Зимы, снискавшей столь шумный успех во время вчерашнего представления театра масок. Не из первых придворных красавиц… но этому Девен значения не придавал.

– Не пройтись ли нам? – сказал он, предлагая ей руку.

Оба степенно двинулись по спящим садам, согреваясь прогулкой. Появляться на людях вместе им было не заказано: Анна – дочь джентльмена, а значит, компания для него вполне подходящая… однако здесь имелись и кое-какие сложности.

– Ты говорила с госпожой? – спросил Девен.

Разговор, грозивший разрушить сверкающий покой утра, он начал не без колебаний. Однако это дело лежало на плечах тяжким бременем с тех самых пор, как он впервые заговорил о нем с Анной – то есть, вот уж который месяц. Зимой дел при дворе заметно прибавилось, бесконечные рождественские празднества позволяли разве что обмениваться краткими приветствиями при встречах, и теперь он сгорал от нетерпения, ожидая ответа.

Анна вздохнула, выпустив изо рта облачко пара.

– Да, говорила, и она обещала сделать, что сможет. Хотя дело не из легких. Королева не любит браков среди своих придворных.

– Знаю, – поморщился Девен. – Когда жена Скудамора решилась просить ее о позволении, королева ударила ее так, что сломала леди Скудамор палец.

– Счастье, что я при ней не служу, – мрачно сказала Анна. – Истории, что я слышала о ее нраве, просто ужасны. Однако я не из тех, на кого может пасть главный удар ее гнева: до благородной девицы на службе у графини Уорик ей дела мало. А вот ты…

«Женитьба – вовсе не скандал», – сказал отец год назад, провожая его на придворную службу. «Подыщи себе женушку», – говорили товарищи по отряду. В конце концов, так уж на свете заведено, чтоб мужчины брали женщин в жены. На свете… но не у королевы. Она остается девственницей, одинокой, а посему предпочитает видеть придворных такими же.

– Она просто завидует, – сказала Анна, будто прочитав его мысли. – В ее жизни нет любви, значит, не должно быть любви и в жизни окружающих – кроме любви к ней самой, разумеется.

Да, в общем и целом это было правдой, но также – не слишком-то справедливо.

– Отчего же, любовь у нее была. Конечно, самым низменным слухам о ней и покойном графе Лестере я не верю, но ведь она определенно питала к нему симпатию. Как, говорят, и к Алансону.

– К французскому герцогу, ее «лягушонку»? То была лишь политика, ничего более.

– Да что ты можешь об этом знать? – развеселившись, спросил Девен. – Когда он прибыл в Англию, тебе было никак не больше десяти лет!

– Думаешь, придворные дамы прекратили об этом сплетничать? Некоторые утверждают, будто ее привязанность была искренней, но моя леди Уорик говорит, что нет. Точнее, говорит, что любую привязанность, какая могла бы возникнуть в ее душе, королева держала в узде политических соображений. В конце концов, он был католиком, – рассудительно пояснила Анна. – Я думаю, все это – от отчаяния. Мария, идя под венец, была старой, а Елизавета, в свои-то сорок с лишком, еще старше того. То был ее последний шанс. И, потеряв его, она изливает досаду на окружающих, которые могут найти свое счастье друг в друге.

Ветер с Темзы усилился, будто выковал себе лезвие поострее. Охваченная дрожью, Анна накрыла голову капюшоном плаща.

– Довольно о королеве, – сказал Девен. – Я – один из ее Благородных пенсионеров, она зовет меня красавцем, делает мне незначительные подарки и время от времени находит меня забавным, но фаворитом ее мне не стать никогда. Вряд ли перспектива моей женитьбы так уж ее оскорбит.

В конце концов, сломанного пальца удостоилась Мария Шелтон, фрейлина Ее величества, а не Джон Скудамор из Благородных пенсионеров!

Неожиданно из недр капюшона Анны зазвучал громкий смех.

– Главное – чтоб ты не наградил меня младенцем и не угодил за это в Тауэр, как граф Оксфорд!

– Прежде мы убежим.

Романтичная глупость… Куда им бежать? Что он, Девен, видел в жизни? Лондон, Кент да еще Нидерланды. До первых двух рука королевы дотянется без труда, в последних и вовсе убежища не найти… однако Анна удостоила его изумленной улыбки, и как тут было не улыбнуться в ответ?

Но разочарование не замедлило вернуться, чтоб мучить его, как всегда. Дальше шли молча, пока Анна, почувствовав его настроение, не спросила:

– Что не дает тебе покоя?

– Проза жизни, – признался Девен. – Растущее понимание, что я и мои притязания обитаем в разных сферах мироздания, и я вряд ли смогу подняться столь высоко.

Обтянутая перчаткой рука поднялась и нырнула в сгиб его локтя.

– Рассказывай.

Вот потому-то он ее и любил. При дворе постоянно нужно следить, что говоришь: слова здесь – звонкая монета и в то же время оружие, с их помощью выуживают благодеяния у союзника, с их помощью наносят удар врагу. Среди придворных дам дело обстоит немногим лучше: быть может, Елизавета и запрещает своим леди серьезное участие в политике, однако они бдительно следят за расположением духа Ее величества и, улучив удобный момент, могут замолвить словечко за – или против – нужного просителя. Даже те, кого королева не станет и слушать, вполне могут донести сплетни до тех, чье слово для нее что-либо значит. Глядь – а репутация ничего не подозревающего человека изрядно испорчена, и всего из-за пары неосторожных слов…

А вот с Анной он надобности в этаких предосторожностях не чувствовал никогда, и за год знакомства она ни разу не предоставила ему повода для опасений. Однажды, еще осенью, Анна сказала, что в его обществе ей легко, что с ним она может держаться попросту, непринужденно, и он ее чувства вполне разделял. Возможно, она не из первых придворных красавиц и не самый богатый улов, но все это он с радостью обменяет на возможность высказывать все, что у него на уме.

– Вот гляжу я на лорда Берли, – заговорил он, начиная рассказ несколько издалека. – Большая часть того, что делает Уолсингем, построена на фундаменте, заложенном Берли. Мало этого: старый барон до сих пор не теряет связей с агентами и информаторами. А когда Берли умрет или – чему не бывать до самого Второго пришествия – подаст в отставку, его баронство, придворную должность и агентуру унаследует сын, Роберт.

– Но ты – не Роберт Сесил, – сказала Анна, когда он сделал паузу.

– Уолсингему мог бы наследовать Сидни – он был женат на дочери Уолсингема еще до того, как мы с тобой появились при дворе, но он мертв. А я не настолько симпатичен Уолсингему, чтобы занять его место. И, по всей вероятности, никогда подобных симпатий не удостоюсь.

Анна ободряюще сжала его предплечье. Гуляя, они держались слишком близко друг к другу – настолько, что ее фижмы на каждом шагу толкали его в бедро – но ни один не пытался отстраниться.

– Но так ли уж это нужно?

– Чтоб заниматься тем же, чем и Уолсингем? Да. Мне самому на подобное предприятие не хватит ни денег, ни связей. Мы с Билом вечно переправляем в обе стороны, по цепочке, письма да просьбы, добиваемся разрешений на заграничные поездки, помилований для заключенных, которые могут пригодиться, подарков и пенсионов в награду за услуги… Конечно, они нечасто получают плату, но очень важно, чтоб они знали: да, их могут вознаградить. А я не могу обещать наград: мне попросту не поверят. А если бы и мог… – Губы Девена дрогнули, скривившись от невысказанной досады. – Если бы и мог, я ведь не из советников королевы. Я – сын незначительного джентльмена, отличившийся в Нидерландах настолько, что награжден местом при дворе, услужливый и привлекательный настолько, чтобы порой удостаиваться предпочтения – но не более. И большего, очевидно, мне не достичь.

За время сей негромкой монотонной речи, из коей привычка к этаким мыслям досуха выжала всякую страсть, оба успели вернуться назад, к банкетному домику в центре сада. Утро было в самом разгаре. Вскоре королева прекратит почивать, и Девену придется, заступив в почетный караул, сопровождать ее в церковь, на службу в честь Богоявления. Однако в покоях переполненного по случаю зимних празднеств дворца было душно и тесно, в саду же царила свежесть и простота, и Девену очень не хотелось уходить.

Повернувшись к нему, Анна взяла его за руки. Тонкие пальцы в коричневом сукне мягко сомкнулись на изжелта-бурой коже его перчаток.

– Тебе двадцать семь, – напомнила она. – Те, о ком ты говоришь, старики. Своего положения они достигли со временем. Сколько лет было Уолсингему, когда Елизавета сделала его своим секретарем?

– Сорок один. Но он имел связи при дворе…

– Также заведенные за долгое время.

– Не все, не все. Большая часть – семейные: отцы, сыновья, братья, кузены, родня со стороны жены…

Пальчики Анны на миг сжали его ладонь, и Девен разом умолк.

– Тебя я ради политических выгод не оставлю, – поклялся он.

Эти слова породили на губах Анны улыбку, согревшую холодок серых глаз.

– Подобного я о тебе и не думала.

– Главное препятствие – королева. Нет, – поспешно добавил он, невольно оглядевшись, дабы убедиться, что в саду, кроме них, ни души, – я не хочу сказать о ней ничего дурного. Я ее верный слуга. Но предпочтения ее отданы выходцам из известных ей семей – особенно тем, что уже связаны с ней узами крови. К каковым я не отношусь.

Выпустив его руки, Анна поправила капюшон.

– Так что же ты будешь делать?

Девен пожал плечами.

– Быть полезным Уолсингему, насколько смогу. И надеяться, что он не оставит мою службу без награды.

– Тогда у меня для тебя кое-что есть.

Девен удивленно приподнял брови, но тут же нахмурился.

– Анна, я ведь уже говорил: тебе не подобает и небезопасно разносить сплетни.

– Слухи да сплетни – один из главных механизмов, приводящих в движение придворную жизнь, и тебе это прекрасно известно. Даю слово: я не подслушиваю у замочных скважин.

Ростом Анна удалась: верхушка ее капюшона достигала уровня его глаз, и посему ей не пришлось слишком запрокидывать голову. Вместо этого она, блеснув глазами, склонила голову набок.

– Неужто тебе ничуточки не любопытно?

Да, Девену было очень даже любопытно, и Анна это прекрасно знала.

– Так ли, иначе, а способ рассказать мне об этом ты все равно отыщешь.

– Да, я могла поступить и тоньше, но так будет проще всего, – заговорила Анна, скромно сложив перед собой опущенные руки. – На мой взгляд, дело пустяковое, но откуда мне знать: что, если этот пустяк – часть неких больших дел, известных и тебе, и твоему господину. Ты слышал о докторе Ди?

– Об этом астрологе? Да, месяц назад, в Ричмонде, он имел аудиенцию с королевой.

– Предмет ее тебе известен?

Девен покачал головой.

– Он пробыл при дворе всего день-другой, и я с ним не разговаривал.

– Моя леди Уорик говорит, будто дело касается каких-то неурядиц касательно его дома и книг. За время путешествий кто-то разграбил его библиотеку, и теперь он ищет возмещения. Думаю, ты еще увидишь его, или, по крайней мере, услышишь о нем от тех, кто примет в тяжбе его сторону.

– Наподобие твоей графини?

– А я-то думала, тебе не хочется, чтоб я разносила сплетни, – лукаво сказала Анна, рассмеявшись при виде деланно-сердитой гримасы на его лице. – По-моему, твой господин знает о его положении – они ведь друзья, не так ли? – но, если хочешь, я могу разузнать побольше.

Вот так, сколь бы ни больно было сие сознавать, зачастую и действовала сеть шпионажа. Считаные единицы из тех, кто поставлял Уолсингему сведения, делали это целенаправленно и организованно, намеренно проникали туда, где им вовсе не место, и переодевались теми, кем не являлись. Большая часть нужных сведений стекалась к главному секретарю от господ, что попросту держали глаза и уши открытыми, а увидев или услышав что-либо интересное, писали ему.

От господ… а порой и от дам.

Казалось, Анна расслышала эти мысли. Да что ж он, прозрачен для нее, как стекло?

– Одним словом, я не предлагаю тебе сведений о происходящем при дворе императора Священной Римской империи или в тайных кабинетах Папы. Я просто сообщу, когда доктор Ди вновь нанесет визит графине.

– Но не могу же я просить даму шпионить, – сказал Девен. – Ведь это бесчестно.

– Слушать, что говорят вокруг, вовсе не шпионаж, да и ты меня ни о чем не просишь. Я делаю это по собственной доброй воле. Считай все это… неосязаемого сорта приданым, полученным вперед.

Вновь взяв Девена за руку, Анна потянула его за собой, а когда оба оказались в тени банкетного домика, коснулась ладонью его щеки.

– Ну, а теперь, – сказала она, еще раз поцеловав его, – я должна возвращаться. Моя госпожа вскоре проснется.

– Как и моя, – пробормотал Девен, кое-как совладав с часто забившимся сердцем. – Так ты расскажешь, что говорит графиня? Прогневает ли королеву мысль о нашей свадьбе?

– Расскажу, – посулила Анна. – Как только удастся.

Воспоминания: 21 декабря 1581 г.

Многие уголки подземного дворца представляли собою длинную череду комнат: одна открывается прямо в другую, и так далее, и так далее. Порой эти скопища комнат окружали замкнутые дворики, украшенные статуями или ночными цветами, порой они соединялись меж собой сводчатыми галереями, увешанными гобеленами да многокрасочными живописными полотнами.

Но были здесь и иные ходы – потаенные. Те, что известны немногим из дивных, а из смертных – почти никому.

Человек, препровождаемый во дворец одним из потайных коридоров, являл собою редчайшее из исключений.

Из прочих смертных, приведенных этим путем, большинство были миловидны, а если нет, нехватка внешней красоты компенсировалась влиятельностью при дворе или в делах торговли. Этот же был не таков. Плащ и башлык у него отняли, выставив на всеобщее обозрение уши, изувеченные ножом палача. Был он отнюдь не стар, однако коварство и подозрительность – а в эту минуту и страх – лишали его лицо всякой привлекательности.

Не отличался он и влиянием. Можно сказать, был он никем, однако знал кое-что о малом народце, и вот теперь изыскания привели его сюда – в мир, о существовании коего он в жизни не подозревал.

Подземный ход завершился дверью, окованной бронзой и выкрашенной в черное. Один из провожатых смертного – горбатое, подобное гоблину существо – поднял костлявый кулак и постучал. Отклика изнутри не последовало, но в следующий же миг дверь распахнулась на щедро смазанных петлях, словно сама по себе.

Палата, в которую вошел смертный, оказалась столь же роскошна, сколь мрачен и гол был оставшийся позади коридор. Не устланный ни камышом, ни коврами мраморный пол украшала затейливая мозаика – странные фигуры, которые ему очень хотелось рассмотреть повнимательней. Вдоль стен мерцали холодные серебристые огоньки. Стоило искоса приглядеться к ним – и смертному почудился в их глубине трепет крылышек. Со стен палаты, также мраморных, через равные промежутки свисали цветистые шелковые гобелены, расшитые самоцветами. Потолок украшала мастерски выполненная астрологическая карта, отображавшая нынешнее расположение звезд высоко наверху.

Но всю эту роскошь затмевала собою занавесь прямо перед ним.

Что это – черный бархат, искусно отделанный серебром? Или серебряная парча, кропотливо расшитая черным шелком? Его эскорт, его стража встала меж ним и занавесом, словно не сомневаясь, что он непременно захочет подойти к этому чуду ближе. Некоторые камни, украшавшие ткань, определенно были алмазами, другие же сверкали куда ярче, живее любого алмаза, какие ему только доводилось видеть. Нижний край занавеси отягощала канва из жемчужин величиною с яйцо колибри. Одна эта занавесь являла взору богатства, равными коим могли бы владеть лишь коронованные владыки Европы – и то далеко не все.

Получив от одного из стражей пинок под колено и рухнув на пол, он ни в малой мере не удивился. Мрамор оказался холоден и тверд, но он терпеливо ждал.

И вот из-за занавеси раздался голос:

– Ты ищешь магии, Эдвард Келли.

– Да.

С первой попытки ответ прозвучал хрипло, почти неслышно.

– Да, – повторил он, облизнув губы. – И я нашел, что искал.

Нашел то, о чем прежде не мог и мечтать!

Из-за занавеси донесся негромкий холодный смех. Голос звучал мелодично, уверенно. Если лицо его обладательницы хотя бы отчасти под стать голосу, должно быть, она – прекраснейшая из дивных леди, когда-либо звавших Англию родиной!

Леди… а может, и королева? Вряд ли такие богатства – обычное дело даже среди эльфов и фей.

А леди, скрывавшаяся за занавесью, заговорила снова:

– Ты нашел лишь жалкие крохи, объедки со стола магии. На свете есть большее, куда большее. Хочешь познать тайны сотворения мира? Они хранятся под переплетами наших книг. Хочешь обращать неблагородные металлы в золото? Для нас это – детская забава.

Золото фей… Спустя недолгое время золото фей обращается в камни и листья, но, покуда оно еще звенит и блестит, даже с ним можно добиться многого. К тому же, хоть это и плохая замена истинной трансформации, философскому камню, подобные знания могут послужить хорошим подспорьем его алхимическим штудиям.

Да, здесь для него накрыт настоящий пир!

– Я стану самым смиренным учеником вашей светлости, – склонив голову, сказал он.

– Не сомневаюсь, – откликнулась леди за занавесью. – Но знай, Эдвард Келли: всяк дар имеет свою цену. А уж дары дивных – особенно.

Эдвард Келли был человеком ученым. Некоторые ученые книжники полагали дивных бесами в ином обличье. Другие помещали их в иерархии творения на полпути меж Раем и Адом – выше людей, но ниже небесных сил, служащих Господу.

Кто бы и как ни объяснял их природу, все соглашались в одном: заключать сделки с их племенем – предприятие крайне опасное. Однако… кто из людей, претендующих на научное любопытство, нашел бы в себе силы повернуть назад, увидев то, что открылось ему?

Пришлось сглотнуть – иначе голос не слушался.

– Какую же цену вы требуете?

– Требую? – Казалось, леди за занавесью оскорблена. – Нет, я не стану требовать от тебя ни бессмертной души, ни первенца. У меня попросту есть к тебе просьба, которую, ты, полагаю, сочтешь вполне приемлемой.

Это звучало куда как подозрительнее откровенного требования. Не сводя глаз с жемчужных подвесок, Келли безмолвно ждал продолжения. Жемчужины слегка не достигали пола, и меж ними, в тени за занавесью, вроде бы – вроде бы! – виднелся край блестящих юбок.

– Есть на свете смертный герметист, книжник, известный как доктор Джон Ди, – сказала леди после продолжительной паузы.

Келли кивнул, но тут же вспомнил о том, что леди его не видит.

– Да, мне он известен.

– Он стремится беседовать с ангелами. И с этой целью нанял на службу человека по имени Барнабас Сол. Моя к тебе просьба – занять место этого Сола. Человек этот – не более чем шарлатан, мошенник, вошедший в доверие к доктору Ди. Мы устроим так, что доверие он утратит, а ты придешь ему на смену как ясновидец, гадатель по хрустальному шару.

Но Келли знал: на этом дело не кончится.

– А дальше? Допустим, я заручился доверием Ди – если, конечно, это удастся…

– Это устроить несложно.

– Что мне надлежит делать после?

– Ничего дурного, – заверила леди за занавесью. – С ангелами ему не побеседовать, какого бы ясновидца он ни нанял себе в помощники. Но в наших интересах – чтоб он полагал, будто ему это удалось. Когда Ди будет просить тебя заглянуть в хрустальный шар, описывай ему свои видения. Кое-что можешь выдумать сам, если того пожелаешь. Но время от времени в шаре будет появляться один из моих слуг и сообщать тебе, что говорить. Взамен мы обучим тебя всем тайным наукам, какие тебе угодны.

Какое ему, Келли, дело, если малый народец введет доктора Ди в заблуждение? Он с этим человеком даже не знаком! И все же просьба внушала тревогу.

– Можешь ли ты обещать, что сказанное мной не повредит ему? Можешь ли дать в этом слово?

Безмолвные дивные существа из его эскорта окаменели.

За занавесью молчали. Сколь же серьезно он оскорбил хозяйку? Но если эта леди намерена слать ему видения, что доведут доктора Ди до измены или еще чего-либо пагубного…

– Я даю тебе слово, – отрывисто, жестко, совсем не тем тоном, что прежде, сказала леди за занавесью, – что не отдам приказаний слать доктору Джону Ди видения, которые причинят ему вред. Если же ты введешь его в заблуждение собственными выдумками, в том нашей вины нет. Устроит ли тебя это, Эдвард Келли?

Да, стоит надеяться, этого будет достаточно, чтоб хоть отчасти связать ей руки. На большем Келли настаивать не решался, однако у него имелась еще одна просьба, никак не связанная с первой.

– Весьма благодарен, – сказал он, вновь склонив голову. – Позволив прийти сюда, вы уже одарили меня превыше всякой щедрости. Но, пусть это с моей стороны и слишком дерзко, у меня есть еще одна просьба. Ваш голос, леди, сама красота – могу ли я иметь счастье увидеть ваше лицо?

Снова молчание, но на сей раз эскорт не счел его слова решительно неподобающими.

– Нет, – ответила леди. – Сегодня ты меня не увидишь. Но вот однажды, в будущем, если твоя служба придется мне по нраву – быть может, ты, Эдвард Келли, и узнаешь, кто я.

Действительно, он хотел взглянуть на ее красоту, однако ее догадка оказалась верна: еще ему было интересно посмотреть, кому служит… да только не тут-то было.