Онлайн чтение книги Герман и Доротея Hermann und Dorothea
ЭВТЕРПА. МАТЬ И СЫН

Так толковать продолжали мужчины. Тем временем, выйдя

Из дому, мать поспешила сперва за ворота, надеясь

Сына застать на скамейке, где сиживал он на досуге.

Германа там не найдя, заглянула она мимоходом

В двери конюшни, — авось лошадей убирает, которых

Он стригунками купил и под собственным держит присмотром.

Тут отозвался работник: «Он в сад пошел, не иначе».

Длинным, двойным двором пройдя, она миновала

Крепко сколоченный хлев и амбары и тихо вступила

В сад, который далеко до стен городских простирался.

И, углубляясь в него, любовалась растением каждым

Да по пути поправляла высокие колья, на коих

Ветви покоились яблонь и груш, отягченных плодами.

Несколько гусениц также сняла мимоходом с капусты:

Женщина с глазом хозяйским минуты зря не потратит.

Так достигла она и закраины сада, беседки,

Жимолостью обвитой, — только сына там не было видно,

Как ни в одном уголку он досель ей не повстречался.

Полуоткрытой стояла калитка, что из беседки

Сквозь городскую ограду пробил с разрешенья совета

Предок хозяина в пору, как был он еще бургомистром.

Вот, через высохший ров без труда перебравшись, достигла

Холмика, где виноградник взбирался по склону крутому,

Щедро плоды подставляя лучам полуденного солнца.

Также и здесь, подымаясь, с довольством она примечала

Пышные гроздья, что еле под темной листвой укрывались.

Посередине тянулась в тенистой прохладе аллея.

Мать туда поднялась по ступенькам из дикого камня:

Здесь «мускатель» с «гудетелью» висели кругом, и меж ними

Рыжий, подернутый синью, особенно крупного сорта.

Их посадили затем, чтоб гостям предлагать на подносе.

Все остальное пространство иная лоза покрывала:

Тут виноград был помельче, для вин предназначенный тонких.

Так, на пригорок взбираясь, она предвкушала заране

Близкую осень и день, в который начнут повсеместно

Гроздья сбирать и давить, вином наполняя бочонки;

В пору такую ночами повсюду трещат фейерверки,

Радостно тьму озаряя, прекрасную чествуя жатву.

Но беспокойство она ощутила, дважды и трижды

Сына окликнув и только услышав, как там, в отдаленье,

Многоголосое эхо от стен городских долетало.

Было в диковинку ей разыскивать сына: доселе

Не уходил он далеко, на то не спросив разрешенья

Любящей матери, чтобы напрасно ее не тревожить.

Все же с ним повстречаться надежды она не теряла;

Ибо дверцы внизу и вверху виноградника были

Настежь открыты. И тут перед нею раскинулось поле,

Склоном отлогим с холма спускалось оно на равнину.

Все еще мать продолжала идти по собственным землям,

Радуясь на урожай, на колосья, что, низко склоняясь,

По полю вширь и вдаль золотыми волнами ходили.

Так, меж хлебов пройдя по тропинке узкой, хозяйка

Грушу большую признала, венчавшую дальний пригорок,

Где за чертой межевою соседей поля начинались.

Кто посадил эту грушу — неведомо. Но отовсюду

В поле виднелась она и манила плодами своими.

В полдень под нею жнецы отдыхать и обедать любили,

И, полулежа в тени, пастухи стерегли свое стадо.

Скамьи были под нею из дикого камня и дерна.

Мать не ошиблась, — там Герман сидел, погруженный в раздумье.

Голову стиснув руками, казалось, недвижно глядел он

На отдаленные горы, а к матери был он спиною.

К юноше мать подошла и плеча его тихо коснулась,

Он обернулся и поднял глаза, налитые слезами.

«Матушка, — вымолвил Герман, смутясь, — вы меня изумили».

И торопливо смахнул благородного чувства слезинку.

«Как! Ты плачешь, сыночек? — воскликнула мать, растерявшись. —

Это мне внове, таким я тебя никогда не знавала.

Что тебе сердце теснит? Что заставило нынче под грушей

Уединенья искать? Отчего на глазах твоих слезы?»

Тотчас собой овладев, отозвался, юноша честный:

«Вправду, сердце из камня у тех, кто не чувствует ныне

Жалости к бедным скитальцам, лишенным защиты и крова.

Истинно, тот безрассуден, кто в тяжкую эту годину

Не помышляет о благе отчизны и собственном благе.

То, что сегодня я видел, что слышал, запало мне в душу.

Вот я сюда и забрался и вижу простор беспредельный,

Где, горизонт застилая, раскинулись тучные нивы,

Вижу, как гнется пред нами сверкающий золотом колос,

Как обещают плоды в кладовые до крыш понабиться,—

Только, увы! Недалеко враги! И хоть Рейна стремнины

Нам и защита, но что и воды и горы народу

Этому страшному, — он, словно туча грозовая, мчится,

Ибо они заодно молодых и старых сзывают

И устремляются массой несметной вперед. Этим толпам

Смерть нипочем: прибывают и ломят рядами густыми.

Смеем ли мы в эту пору в покое сидеть за стеною

Наших домов, полагая спастись от общего горя?

Милая матушка, если б вы знали, как мне досадно,

Что при наборе и нынче я в рекруты не был зачислен

По настоянью сограждан. Все так: единственный сын я,

Наше хозяйство обширно, и наши занятья полезны,

Только не лучше ли было б стоять мне сейчас на границе,

Чем у себя в дому ожидать цепей и бесчестья?

Да, мне и разум твердит, я и в сердце своем ощущаю

Силу и смелый порыв затем, что готов для отчизны

Жить и пожертвовать жизнью, других ободряя примером.

Право, если б собрать воедино юношей наших

И на границу отправить, они б за себя постояли.

И не посмели б враги попирать нашу милую землю

И на глазах у нас расхищать урожай изобильный,

Женщин наших неволить и гнать мужей, как скотину.

Видите, матушка, я поумнел, заглянув себе в душу.

Без промедленья свершу, что кажется мне наилучшим,

Ибо иной тугодум не всегда выбирает удачно.

Знайте же: я домой не вернусь, а прямо отсюда

В город направлюсь и там предложу военным в услуги

Эти вот руки и грудь, чтоб они послужили отчизне.

Пусть убедится отец, присуще ли мне благородство

И не стремлюсь ли к тому, чтоб выше ступенью подняться».

Тут дальновидная мать с укоризною молвила сыну,

Тихие слезы у ней на глаза навернулись невольно:

«Что это в сердце твоем и в тебе, мой сын, изменилось,

С матерью не говоришь, как, бывало, всегда говорил ты —

Прямо, от чистого сердца ей помыслы все открывая;

Если бы кто посторонний подслушал тебя, то, бесспорно,

Он похвалил бы решенье твое за порыв благородный,

Будучи сам увлечен возвышенной речью такою.

Я же тебя лишь могу порицать, ибо знаю поближе:

Думаешь ты о другом и от матери сердце скрываешь.

Знаю, тебя привлекают не трубы, и не барабаны,

И не мундир щегольской, чтобы им восхищались девицы,

Ибо твое назначенье, хоть мужеством ты не обижен,

Все же свой дом охранять и мирно возделывать поле.

Вот и ответь мне открыто: зачем ты на это решился?»

«Матушка, здесь вы ошиблись, — ответствовал Герман спокойно.—

День не приходится на день. Становится юноша мужем.

Часто в тиши он скорей созревает для дела, чем в этой

Дикой и шаткой жизни, что юношей многих сгубила.

Хоть от природы я смирен и тих, но исподволь сердце

Всякое зло и неправду сильней презирать научилось

И разберется во всем, что в мире теперь происходит.

Так же руки и ноги мои в труде укрепились.

Все это чувствую ясно, и в этом я твердо уверен.

Вы укоряли меня не попусту, матушка, ибо

Правды в словах моих половина и столько ж притворства.

Чистосердечно признаюсь: меня из отцовского дома

Вовсе не голос тревоги зовет и не мысли благие —

Родине стать оплотом, врагу-супостату — грозою.

Это все были слова; говорил их затем, чтоб вернее

Скрыть от зоркости вашей в душе накипевшее чувство.

Лучше оставьте меня: если сердце это напрасным

Чувством полно, то пускай и жизнь понапрасну проходит,

Ибо вполне я уверен, что, личным сколько ни жертвуй,

Только себе повредишь, если к общему все не стремится».

«Что ж, продолжай, сынок, — прозорливая мать отвечала,—

Все ты мне должен открыть до мельчайшей подробности, Герман,

Ибо мужчины пылки и видят лишь цель пред собою,

А затрудненья подчас совращают пылких с дороги.

В женщине хитрости больше, она не забудет о средствах,

Хоть бы окольным путем, а желанного все же добьется.

Вот и признайся мне, Герман, о чем ты печалишься нынче,

Что на себя не похож, — от волненья совсем раскраснелся,

И на глаза вот-вот навернутся жаркие слезы».

Горю тогда отдавшись, расплакался юноша добрый.

Плача, упал он на грудь материнскую, молвив от сердца:

«Право, попреки отцовы меня оскорбили до боли,

Повода к ним не давал я и нынче, и в прежние годы.

С детства благоговейно родителей чтил я, ну, кто же

Мог мне казаться мудрей и достойней тех, кем рожден я,

Кто озарял мне заботой младенчества темные годы?

Много мне приходилось терпеть от сверстников грубых,

Что на мое добродушье коварством подчас отвечали,—

Да, получал я частенько от них и щелчки и удары.

Если ж дерзали они над отцом поглумиться, когда он

Шел, погруженный в раздумье, полуднем воскресным из кирки,

Или высмеивать ленту на шляпе, цветы на халате,

Столь украшавшем его и подаренном только сегодня,

Сразу же грозно сжимались мои кулаки и со злобой

В драку кидался, точно ослепнув, и без разбора

Бил их сплеча, и с носами, разбитыми в кровь, убегали,

Плача и воя, они, от моих зуботычин спасаясь.

Так вот я вырос затем, чтоб отец мой родной, не жалея,

Мне расточал оскорбленья не меньше обидчиков прежних.

Если в совете, бывало, его ненароком взволнуют,

Мне доставалось за все — за тайные козни и споры.

Сами ж о доле моей вы печалились, матушка, часто.

Я ж от души ценил попеченье родителей милых,

Что об одном помышляют — умножить для нас достоянье.

И, о потомстве заботясь, себя стесняют во многом.

Только, увы, в сбереженьях во имя будущей пользы

Счастье еще не сокрыто. Оно не в том, чтобы груду

К новой груде прибавить, хоть нам и приятен достаток.

Ибо не только отец, но и дети старятся также,

Светлой минуты не видя, печась о дне предстоящем.

Гляньте вокруг и скажите, не правда ль, раскинулись дивно

Наши угодья: внизу виноградник и сад, а подальше

Службы, амбары — во всем домовитость, зажиточность всюду.

Но погляжу я на дом и увижу под самою крышей

То небольшое оконце каморки моей, и невольно

Мне представляется время, когда по ночам дожидался

Поздней луны или ранних лучей восходящего солнца,

Лишь на часок-другой в глубоком сне забываясь.

Ах, как мне было тогда одиноко; какою пустыней

Веяло в душу от стен, от полей на холмах отдаленных!

Все мне постылым казалось — с тоской я мечтал о супруге».

Речью сочувственной мать отвечала, выслушав сына:

«Верь, не с таким нетерпеньем и сам ожидаешь невесты,

Той, что ночь обратит в половину лучшую жизни,

Вознаградив с лихвой за дневные труды и заботы,

Как ожидают того и отец твой и мать. Мы ведь сами

С выбором верной подруги тебя торопили частенько,

Только я знала и прежде и чует теперь мое сердце —

Если пора не пришла, если девушки нет на примете

В пору урочную, — значит, все поиски наши напрасны,

Ибо страшиться ты будешь ошибки при выборе друга.

Сын мой, скажу тебе прямо: мне кажется, выбор твой сделан.

Сердце твое смятенно, потому и чувствительней стало.

Начистоту говори, хоть без слов для меня очевидно:

Суженая твоя и есть изгнанница эта».

«Матушка, вы угадали! — взволнованно Герман воскликнул.—

Это она! И если сегодня же в дом свой невестой

Я не введу ее, то она затеряется завтра

В вихре войны, в суете переездов с места на место.

Матушка, будет не в радость глядеть мне тогда на достаток,

Изо дня в день растущий, не в радость мне будет и жатва,

Этот устроенный дом и сад мне станут постылы.

Ах, материнская нежность — и та не утешит беднягу.

Ибо любовь разрешает, поверьте мне, всякие узы,

Если скрепляет свои. Ведь не только девушек участь —

Мать и отца покидать и за избранным следовать мужем,

Нет, и юноша также отца и мать позабудет,

Видя, как вместе с любимой уходит и счастье навеки.

Так отпустите ж страдальца, куда его горести гонят!

Высказал батюшка ясно решенье свое, и отныне

Стены этого дома мне чужды, если супругу,

Милую сердцу, ввести в свой дом отец запрещает».

Добрая, умная мать возразить поспешила на это:

«Двое мужчин стоят, словно скалы, друг против друга.

В каждом упрямство и гордость, один не уступит другому.

И примиренья слова никто не вымолвит первым!

Сын мой, на слово верь мне, еще не теряю надежды,

Что и отец, если вправду она хороша и достойна,

Бедность ее не осудит и в дом свой возьмет и такую.

Мало ль что вырваться может из уст его в гневе, однако

Он и отходчив; поверь мне, все может еще измениться,

Доброго слова он ждет от тебя, и ждать его вправе:

Он ведь отец! Да к тому же, ты знаешь, в застольной беседе

Многое он говорит сгоряча, не терпя возражений,

Ибо вино воспаляет в нем кровь, возбуждая охоту

Всем прекословить… Он глух к речам посторонних. Напрасно

Спорить с ним в это время. Себя одного он и слышит,

Но свечереет, и все, что успел собутыльникам с пылу

Высказать он, между ним и меж ними потом остается.

Тотчас смягчается он, протрезвев, и тогда вспоминает

Все, чем обидел других, и не прочь покаяться в этом.

Так поспешим же, сынок; быстрота приносит удачу.

Должно застать нам друзей, что сидят еще с ним за бутылкой,

С жаром беседуя. Пастор теперь особливо нам нужен».

Так закончила мать и, решительно с камня поднявшись,

За руку сына взяла; он за нею последовал. Оба

К дому молча пошли, погруженные в замысел важный.