Онлайн чтение книги Любимый враг His Darling Sin
ГЛАВА 1

У бедняков в жизни много лишений, но и у богатых есть свои неприятности, например, чувство одиночества в безлюдном пространстве большого дома, где замерла семейная жизнь, где не слышно легких детских шагов и юношеского смеха, где только и есть, что громадные комнаты и прекрасная мебель. И – одинокая фигура женщины на фоне великолепной пустоты. Леди Перивейл ощутила именно такое чувство тоскливого одиночества, когда вернулась в свой особняк на Гровенор-сквер. Вкупе с другими многочисленными сокровищами мира сего особняк стал ее достоянием семь лет назад, когда она вышла замуж, и это был один из самых блестящих и выгодных браков сезона. Нет, она не продала себя нелюбимому. Она была искренне привязана к сэру Гектору Перивейлу и горевала о нем, когда после двух лет семейного благоденствия он скоропостижно скончался в расцвете жизненных сил. Сэр Перивейл простудился на утиных болотах Аргилшайра, где вместе с молодой женой и в обществе немногих избранных друзей наслаждался прелестями охотничьей жизни, не зная никаких неприятностей, кроме плохой погоды.

Но вот явился враг по имени Смерть. Простуда, на которую не обратили должного внимания, осложнилась воспалением легких, и Грейс Перивейл стала вдовой.

– Это, пожалуй, чересчур жестоко, – прошептал Гектор, поняв, что обречен, – мы так хорошо жили с тобой, Грейс, и мне очень не хочется покидать тебя…

Детей в этом счастливом браке не родилось, и в двадцать один год Грейс оказалась одинокой в мире и полновластной хозяйкой всего состояния мужа, которое было поистине королевским даже по современным меркам. Хранилось оно в угольных шахтах, надежно застрахованное, как сама земля, и угрожали ему только преходящие напасти, вроде забастовок или плохого рынка сбыта. Однако Грейс приходилось напрягать все свои способности и здравый смысл, чтобы справляться с новыми важными обязанностями, потому что по рождению и воспитанию она не принадлежала к богатым и знатным. В приходе ее отца – пастора в Восточной Англии – главной философией жизни считалось умение обходиться очень скромными средствами.

У мужа были только дальние родственники, но он всегда держал их на расстоянии; ни братьев и сестер, вмешивающихся во все дела, ни хищных тетушек и важных дядюшек, которые надоедали бы Грейс советами, и она в горделивом одиночестве несла тяжкое бремя собственности в виде замка на границе с Шотландией, где между башнями носились чайки, а у подножья шумели величественно-грозные волны Немецкого моря, одного из лучших домов на Гровенор-сквер и ежегодного дохода от угольных шахт, который ее знакомые и сплетницы-газеты исчисляли в сумму от двадцати до пятидесяти тысяч фунтов.

Естественно, что столь богатая и такая одинокая леди Перивейл была капризницей. Например, она ненавидела свой Нортумберлендский замок и любила скромную виллу на одном из холмов Итальянской Ривьеры, в двух-трех милях от небольшой гавани, почти неизвестной путешественникам, которые, проездом из Марселя в Геную, равнодушно и невнимательно озирали из окна экспресса неровную линию белых домиков на морском берегу. Леди Перивейл нравилось проводить зимы в незнакомой большому свету пустынной местности, где никогда не видели модных туалетов, где не ступала нога кого-нибудь из сильных мира сего, и где из всех земных радостей были только синее море, серебристые оливковые рощи, невянущие розы, луга, покрытые анемонами, холмистые берега с зарослями гвоздичного дерева, пальм и алоэ, апельсиновых и лимонных деревьев, купами бледно-розовой герани и – дом, увитый темно-красной бугенвилией и сиреневым вьюнком. И еще здесь в открытые окна веял благодатный ветерок, напоенный запахами цветов и моря.

Леди Перивейл вернулась в Лондон в апреле, когда цветочницы уже продавали букеты пурпурно-лиловой сирени и на Бонд-стрит было полно желто-лимонных карет и шляп, живописно украшенных цветами, словно стоял июнь. Это было то приятное время года, что начинается после Пасхи, сезон солнечного тепла и холодного ветра, когда то кутаются в соболя, то выставляют напоказ кружева, сезон белых балов и дружеских обедов в тесном кругу, перед началом майских празднеств и первого концерта, который по традиции посещают коронованные особы, одним словом, сезон перед теми большими собраниями, что потом станут самыми видными датами истекшего года. Но как пусто было в трех гостиных, которые тянулись бело-золотой анфиладой, какими темными и печальными казались деревья в парке, когда Грейс Перивейл стояла в фонаре окна, глядя на бледное английское солнце, гладкостриженые газоны и аккуратный кустарник. Она вспоминала немеркнущий синий цвет Средиземного моря, серебро и зелень, золото и пурпур рощ, апельсиновые и лимонные деревья, сбегающие к морю от ее веранды, осененной густым сплетением бледно-желтых роз: «А есть люди, которые любят Лондон больше, чем Италию», – подумала она.

Вошли два лакея и внесли принадлежности для чая.

– Накройте в маленькой гостиной, – приказала она. Ее угнетало холодное пространство комнаты, где она находилась, с мебелью в стиле Людовика XVI, бело-золотой, с изысканными серебристо-голубыми пятнами, чтобы позолота не очень бросалась в глаза. Искусный декоратор, большой знаток гармонии тонов, выбрал для комнаты серо-голубой обюссоновский ковер и серебристый шелк для штор и обивки диванов. Все это было бледно, утонченно и дышало неимоверным холодом.

– А мои письма? – сказала она вслед уходившим. Прошлую ночь Грейс провела в Дувре и в Лондон приехала утренним поездом. Даже дуврская гостиница ей нравилась больше, чем огромный дом на Гровенор-сквер. Там, по крайней мере, можно было видеть море из окна и не было роскошного бело-золотого безмолвия. «Да, – подумала она, протяжно вздыхая, – опять надо с головой бросаться в этот омут, опять карусель ланчей и обедов, театров и танцев, гуляний в парке и светских раутов, все то же самое, снова и опять, опять и снова. Но в конце концов, когда поживешь этой абсурдной жизнью, она снова начинает нравиться, хотя все мы марионетки в кукольном театре: «левую руку вперед, теперь правую, пожалуйста, и улыбайтесь, улыбайтесь…» И мы испытываем удовлетворение и только притворяемся, что нам скучно».

Маленькая гостиная – всего-то двадцать на пятнадцать шагов – выглядела почти уютно. За низкой решеткой в камине горел яркий огонь, отражаясь бликами в бирюзовой обивке стен. Старомодно закругленные вверху окна были увиты растениями, закрывающими вид на трубы и стеклянную крышу конюшни. Леди Перивейл опустилась на любимый стул и налила себе чаю: «И навсегда лазурный цвет банальный», вспомнила она, глядя на бледно-голубой фарфор, строчку из Коппе.[1]Французский поэт XIX века. «Бедный Гектор выбрал эту бирюзу, полагая, что она идет моему цвету лица, но как страшно я буду выглядеть на этом фоне, когда постарею, ведь он подходит только кокетливой красоте молодости».

Вошел дворецкий с письмами. На большом серебряном блюде сиротливо белели три конверта.

– Не может быть, чтобы это было все, Джонсон, – сказала она, – наверное, остальные у миссис Барнс.

– Но миссис Барнс говорит, что больше ничего нет.

– Нет? Но это недоразумение. Спросите у других слуг. В Италию она брала только дворецкого и горничную.

Дворецкий, пожилой человек, выросший в доме Перивейлов, был ей совершенно предан. Горничная, девушка из отцовского прихода, тоже, ведь Грейс, когда была еще почти ребенком, учила ее в воскресной школе. Горничная не подошла бы модной красавице, но вполне удовлетворяла запросы бывшей дочери пастора, у которой были свои – не накладные – волосы и брови. Впрочем, оказалось, что у девушки очень ловкие пальцы, и она умело справляется со сложными застежками современных туалетов, меняющихся с каждым сезоном.

Письма, полученные леди Перивейл, ждали ее уже две недели. О ее предстоящем возвращении в Лондон сообщили «Таймс» и дюжина других газет, и она думала увидеть целую груду писем и приглашений, как всегда, когда возвращалась в лоно цивилизации.

Среди полученных два были – проспекты от модисток. Третье – от старой подруги и учительницы пения Сьюзен Родни:

«Так рада, что ты приезжаешь, дорогая Грейс. Буду на Гровенор-сквер в среду во второй половине дня в надежде тебя повидать.

Всегда тебя любящая, Сью»

Мисс Родни аккуратно отвечала на все письма, но никогда не писала длинно.

По средам после полудня леди Перивейл принимала, и была как раз среда. И вот в тишине холла раздался двойной удар молотком в дверь, и через три минуты дворецкий возвестил появление мисс Родни.

– Дорогая моя старушка Сью! – воскликнула Грейс, – Ну, как это замечательно! Я просто сказать не могу, как рада видеть тебя!

Они нежно, словно две сестры, расцеловались. Сью села напротив подруги и взглянула на нее со смешанным выражением любви и грусти, а может быть, и жалости. Сью была старше Грейс на десять лет с хвостиком и по-своему красива несколько мужественной красотой: лицо смуглое, не знающее жемчужного блеска пудры. Черты довольно резкие, но приятные, глаза ясные и проницательные, способные иногда выражать нежность, ее платье и шляпа были именно такими, которые подходят для женщины, пользующейся омнибусом или наемным экипажем.

– Ну, Сью, какие новости? – спросила Грейс, наливая подруге чай. – Как сезон? Очень скучный? Есть ли интересные люди?

– Сезон как сезон, но я могу судить только по своим друзьям или ученикам, живущим в окрестностях Бейсуотер, которым всегда так хочется немного даровой музыки после обеда. Разумеется, они меня приглашают обедать. Это уж обязательно.

– Ну, они приглашают тебя не только как певицу, Сью, но и как прелестную женщину и великолепную рассказчицу.

– Да, конечно, я могу болтать почти обо всем, хотя не претендую на умную, содержательную беседу. Просто я умею направить разговор в нужную сторону и поддерживать его.

– Знаешь, Сью, ты застала меня в состоянии глубокой растерянности. Никогда в жизни я еще не была так удивлена. Уезжая из Италии, я телеграфировала слугам и просила беречь всю мою корреспонденцию. Я десять дней добиралась до дому, но вместо обычной груды визитных карточек и писем меня ожидало только одно твое письмо.

– Но другие, наверное, просто не знают, что ты в городе, – задумчиво предположила Сью.

– Нет, знают, я послала извещения в «Таймс» и «Пост» две недели назад, я даже хотела приехать раньше, но стояла такая чудесная погода, что я еще дня на два останавливалась в Бордигьере и Сан-Рафаэле и три дня провела в Париже, покупала платья. И ни одного приглашения, ни одной визитной карточки! Можно подумать, что Лондон погрузился в летаргический сон. Тебе не кажется это странным?

– Да, – ответила Сью и пристально и несколько испытующе посмотрела на Грейс, – это очень странно.

– Ладно, дорогая, не будем придавать этому чрезмерного значения. Теперь, когда я дома, приглашения посыпятся градом. Просто люди слишком заняты, чтобы просматривать колонку объявлений. К тому же Лондон всегда полон еще не знакомых женщин, а мужчины жаждут поволочиться за ними, за всеми этими женами алмазных королей из Африки или американских нефтяных магнатов. Нельзя все время занимать неизменное место в сердце общества.

– Нет, нельзя, – согласилась Сью, – общество отвратительно в своем непостоянстве.

– Но я не боюсь, что меня забудут те, кто мне нравится, все действительно приятные люди, например, хорошенькие девушки, они меня обожают, и умные женщины, светские, но широко мыслящие, одним словом, те, кого я сама предпочитаю, – с чувством сказала Грейс.

Сью заметила, что Грейс взволнована и пытается скрыть волнение. Лица приятельниц, сидевших друг против друга за чайным столиком с веретенообразными ножками – тоже стиль Людовика XVI, – были озабочены, особенно у Сью.

– Расскажи, как ты провела зиму, – спросила, немного помолчав, Грейс, снова наполняя чашки и пододвигая к подруге крошечное хрупкое печенье, от которого та отказалась.

– Да обычная, скучная рутина. Много учеников, главным образом, загородных. Одна герцогиня, пятидесяти пяти лет. Она уверена, что у нее внезапно открылось великолепное контральто, о существовании которого она раньше и не подозревала. И теперь она хочет, чтобы я поставила ей голос. Мы терзаем с ней дуэт из «Нормы», пока обе не охрипнем, а потом герцогиня делает перерыв на ланч, приглашает меня и поверяет свои заботы.

– Заботы? Какие?

– Вернее, заботу, потому что все ее неприятности воплощает ее супруг.

– Сью, ты стараешься острить, а думаешь о чем-то другом. Если у тебя неприятности, так скажи, дорогая, я все сделаю, чтобы помочь тебе.

– Добрая моя Грейс! Ты всегда готова помогать другим. Помню, как ты еще девушкой однажды принесла мне все свои скудные сбережения в то ужасное утро, когда пришла телеграмма, что мама умирает, и я должна вернуться в город. И ты, моя славная, знала, что у меня совсем нет денег, и хотела меня финансировать. Да, это было почти десять лет назад! Но такие вещи не забываются. И твой папа, как он был добр и предупредителен к учительнице музыки, и как я бывала счастлива, когда приезжала к вам на летние каникулы!

– А какое это было счастье для меня, ведь ни за что ни про что я заполучила прекрасную учительницу и верного друга!

– Значит, кров и стол, постельное белье, пахнущее лавандой, сколько хочешь превосходных сливок, пони с тележкой, теннис, пикники, обеды у местного сквайра, веселые местные ярмарки – все это ничего не стоит? Нет, Грейс! Мы заключили взаимовыгодную сделку, а я еще имела удовольствие учить девушку с прекрасным меццо-сопрано… Ну, а ты, Грейс, – помолчав, спросила Сью несколько нерешительно. – Как ты провела зиму?

– Пять месяцев чтения, музыки и ничегонеделанья. Никогда еще мой райский уголок не был так прекрасен! И если бы не буря в январе, я бы и не знала, что стоит зима.

– И все это время ты провела в одиночестве? Никто тебя не навещал?

– Ни одна душа. Ты же знаешь, что я уезжаю на виллу отдохнуть – читать и думать. А когда устаю от собственных мыслей и от мыслей других людей – ведь иногда утомляют даже Браунинг и Шекспир, – тогда я сажусь за пианино, и нет для меня мыслителя глубже, чем Бетховен. Я нуждаюсь в отдыхе, потому что, когда в Лондоне начинается сезон, я не даю себе поблажки и танцую все танцы и участвую во всех котильонах три раза в неделю, бываю везде и всюду, во всех театрах, на всех выставках.

– Да, после трехлетнего траура ты стала жить бурной светской жизнью.

– Но после скачек наступает реакция. Месяц или около того я провожу в замке, надо показаться слугам и последить, чтобы садовники работали добросовестно, а когда наступает осень и опадают листья, бегу под сень невянущих серебристых олив. И полгода наслаждаюсь одиночеством. Если захочешь провести со мной следующую зиму, буду очень рада, потому что тебе тоже нравится такой образ жизни и это будет уединение вдвоем. Толпа хороша лишь в городе. Вот я и приехала в Лондон, чтобы пожить жизнью общества и развлечься.

Мисс Родни встала и надела плащ.

– А ты не хочешь остаться обедать? А потом я тебя с удобствами отправила бы в карете?

У мисс Родни был собственный домик напротив Риджентс-парк.

– Увы, дорогая, это невозможно, я должна быть на Кадогэн-сквер в половине восьмого, когда проходит омнибус на Айлингтон и Челси.

– Урок?

– Два урока, двум сестрам, и на двоих ни малейшего голоса. Но я заставлю их петь. Если у них есть хоть чуточку сообразительности, я сумею ее использовать. До свиданья, Грейс, пригласи меня обедать как-нибудь в другой раз, когда будешь одна.

– Приходи завтра или послезавтра. Я свободна, как ты понимаешь, давай повидаемся и как следует поболтаем, прежде чем я окунусь в суету.

– Значит, в пятницу, до свидания.

Они опять поцеловались. Леди Перивейл проводила подругу до двери гостиной и позвонила, но мисс Родни вдруг остановилась, и слезы покатились по ее щекам.

– Сью, что случилось? Я догадывалась, что не все в порядке. Если это денежные затруднения, то сию же минуту перестань плакать, дорогая, и беспокоиться, у меня столько денег, что я не знаю, куда их деть.

– Нет, нет, нет, это не из-за денег, – всхлипнула Сью, – и какая же я глупая, слабонервная дура…

Лакей отворил дверь и бесстрастно взглянул на взволнованных дам. Многолетнее созерцание домашних неурядиц сильных мира сего научило его с полнейшим хладнокровием относиться к волнениям чувств.

– Да, это действительно глупо, Сью, что ты не хочешь довериться старому другу, – продолжала Грейс, усаживая подругу, садясь рядом и ласково приказывая: – А теперь, Сью, дорогая, расскажи обо всем. Ты же знаешь, какие бы ни были у тебя неприятности, ты всегда найдешь у меня сочувствие. Ну, говори, что произошло?

– О, Грейси, Грейси, девочка моя дорогая, это не у меня неприятности, а у тебя…

– У меня?

– Да, милая. Я хотела промолчать. В таком деликатном деле, наверное, так и следует, я не хотела вмешиваться, хотела, чтобы ты сама обо всем узнала…

– Узнала? О чем?

– О скандалезных слухах, Грейс, касательно тебя.

– Но какие же скандалезные слухи могут быть на мой счет? Я никогда в жизни не сделала ничего такого, что подало бы хоть малейший повод для злословия самому недоброжелательному человеку!

Негодующий взгляд, искренний, выразительный голос явно свидетельствовали о том, что Грейс говорит правду.

– Я знала, Грейси, что это подлая ложь, трусливая месть чистой женщине с незапятнанной репутацией!

– Но, Сью, скажи, пожалуйста, в чем дело? И кто обо мне сплетничает?

– Бог знает, как и с чего все началось. Мне рассказала герцогиня. Во время ланча я заговорила о тебе, сказала, какой прекрасный у тебя голос и как ты любишь музыку. Она все недовольно кивала париком и как-то отрывисто потом заметила: «Да, мне известно, что она поет». А когда слуга вышел, спросила, разве я не слышала о тебе чего-нибудь плохого…

– Плохого? О, ради Бога, скажи, что? И оставь герцогиню в покое!

– Что ж, скажу напрямик. Трое или четверо твоих светских знакомых, кто точно – не знаю, говорили, что видели тебя в Алжире, на Корсике и Сардинии с полковником Рэнноком, и что ты с ним путешествовала под видом его жены, но все называли тебя миссис Рэндалл.

– Как отвратительно, как глупо! Но почему же они это рассказывали?

– Они говорят, что сами видели тебя и узнали, и это разные люди, но они все с тобой знакомы. И они встретили вас в Алжире. И в других местах видели.

– Путешествующей с полковником Рэнноком! Под видом его жены! Господи Боже, с человеком, которому я трижды отказала, целых три раза, – и Грейс засмеялась почти истерически. – Да он стоял на коленях в этой самой гостиной, Сью, словно любовник из какой-нибудь старинной комедии! А я могла только смеяться в ответ.

– Но это очень опасно, Грейс, смеяться над некоторыми мужчинами.

– О, полковник Рэннок не из тех людей, которые мстят женщине за то, что она не любит. Да он и сам напоминает веселого бродячего философа и легко относится ко всему на свете.

– Неужели? Никогда нельзя знать, что скрывается под внешней беспечностью. Что, если полковник сам распустил эти слухи с намерением сделать четвертое предложение и на этот раз получить согласие?

– Но как же он сумел заставить других говорить, что они меня видели, да еще и в Алжире? – когда я безвыездно жила в Италии? Все это чепуха, Сью, злокозненная чепуха. Моим именем воспользовались для прикрытия какой-то другой женщины. Но теперь я в Лондоне, и надо немедленно рассеять это заблуждение. Достаточно увидеть меня один раз, чтобы понять: я не из тех женщин, которые на такое способны. А что касается полковника Рэннока, то он человек суетный, он бездельник и мот, но он из хорошей семьи и не может поступить не как джентльмен.

– Никто и не говорит, что он не благородного происхождения, но есть добропорядочные семьи, а есть безнравственные. Полковник Рэннок из такой. Его дедушка, лорд Киркмайкл, имел самую скверную репутацию во времена Регентства.

– Меня не интересует его дедушка!

– А должен бы интересовать. Яблоко от яблони недалеко падает. Человек – это история его семьи, это все его предки. И внук лорда Киркмайкла тоже способен на любую низость.

– Ну, это уж слишком опрометчивое суждение, и ты все воспринимаешь в чересчур мрачном свете!

Однако, вспомнив почти пустой поднос с тремя конвертами вместо горы писем и карточек, Грейс – весьма непоследовательно – воскликнула:

– Но как же им не стыдно, и как это жестоко – поверить в такое про меня! Можно возненавидеть все человечество, раз люди так глупы! И я никогда не прощу этих скверных его представителей, которых называла своими друзьями, как бы они потом ни старались загладить свою невежливость!

Теперь уж и речи быть не могло о том, чтобы не придавать событиям чрезмерного значения, и Грейс Перивейл разрыдалась. Теперь ей тоже все представлялось в очень мрачном свете.

– Грейс, дорогая, ну, пожалуйста, умоляю тебя, успокойся! И не оставайся ты в этом ужасном Лондоне, среди бессердечных сплетников. Почему бы тебе не уехать на некоторое время в замок и не пожить там, пока тайна не прояснится, а так оно несомненно и будет?

– Уехать? – вскричала леди Перивейл, немедленно воспрянув духом и оставив позу сломленной несчастьем женщины. – Отступить и признать поражение? Даже если бы этот дом стал раскаленной жаровней, я бы все равно осталась, чтобы посмотреть прямо в глаза своим лжедрузьям, чтобы они узнали, какова я на самом деле!

– Что ж, дорогая, наверное, это наилучшее решение, если ты только сможешь все вытерпеть, – довольно грустно ответила Сью.

– Но почему молчит полковник Рэннок? Он же не потерял дар речи! И это его долг – вывести сплетников на чистую воду!

– Вот то же самое я ответила герцогине. Но полковника не видели в Лондоне с самой осени, говорят, он охотится в Скалистых горах. А теперь я должна бежать на уроки. Еще раз до свидания, дорогая. Не забудь, что в пятницу я у тебя обедаю.

– Не пригласить ли человек двадцать в твою честь, известив гостей по телеграфу, как я сделала в прошлом году, чтобы отметить свое возвращение в Лондон? – с горечью спросила Грейс. – Ладно, дорогая, не беспокойся обо мне чересчур. Я выдержу эту бурю. И вообще эта чепуха должна меня скорее забавлять, чем расстраивать.

Мисс Родни вытерла заплаканные глаза и, спускаясь по лестнице, постаралась сделать спокойное лицо. Лакей, подавив зевок, подошел к двери. Мисс Родни быстро оглядела холл, вобрав в один взгляд всю его протяженность. И великолепие, с мраморной скульптурой у подножья лестницы, бронзой канделябров, пурпуром мягких, как мох, ковров.

«Богата так, что никакому скупцу и во сне не приснится, – и так несчастна!» – подумала Сью и быстро вышла, чтобы успеть на омнибус, идущий в Челси.