Онлайн чтение книги Хмельницкий. Книга вторая
Часть четвертая. «Взбаламучены стоячие воды»

1

Чигирин этой мирной осенью был очень многолюдным. Такое не часто бывало, разве что в военные годы.

Чигирин находился далеко от Порогов и Переяслава, а Киев казался чигиринцам уже «другим миром». Здесь собирались казаки перед морским походом, отсюда уходили они и на Дунай. Но даже когда приезжал в Чигирин староста со своими войсками, в городе было значительно просторнее.

Наступила уже осень со слякотью, когда казаки и хлебопашцы готовились сушить стельки на печи, как говорили в Чигирине. Начались ненастные дни, моросил мелкий, холодный дождь. В Чигирин со всех сторон, особенно от Днепра, прибывали казаки. Они шли группами, десятками, а то и в одиночку. Возмущенные нападением королевских гусар под Киевом и постоянными столкновениями с польскими войсками на дорогах и селах, казаки особенно были поражены несправедливостью в выплате им денег. Королевское правительство, вместо того чтобы отблагодарить казаков-украинцев за их участие в победе над турками под Хотином, стало на путь провокаций под Киевом и Кагарликом. И вооруженные украинские крестьяне не видели иного пути, как идти к казакам. Король и шляхтичи стремились снова заставить крестьян взяться за панский плуг, сделать их своими крепостными. Именно потому, что считают их своими крепостными, шляхтичи не заплатили им за участие в кровавых боях под Хотином. Король и польская знать упорно и настойчиво старались ограничить число реестровых казаков.

В такой обстановке и стали распространяться по Украине слухи о большом походе казаков за «казацким хлебом». Это одобряло воинов, вселяло надежду на сохранение казацкого положения для всех вооруженных во время Хотинской войны крестьян-казаков.

Единственная чигиринская корчма не могла вместить всех желающих. Вооруженные люди укрывались от холодного осеннего дождика под крышей сараев, а то и прямо в овинах хлебопашцев. Непогода предвещала скорое наступление зимы, а значит, и вынужденной передышки, затишья. Не на казацкий Круг собираться бы в такую пору. Даже священник вдруг затеял в церкви службу, давая приют многим пришлым казакам.

Но никому в голову не приходило, что именно из-за непогоды собрались в Чигирин вооруженные люди. Как известно, и прежде перед большими походами казаки всегда съезжались в определенном месте. Нечто подобное происходило и сейчас.

— Тьфу ты, мать родная, что тут творится, в этом Чигирине! — воскликнул пожилой запорожец Онысько, обращаясь к моложавому казаку. С ним он только что вошел в город, приехав с Сечи.

— А можно мне спросить у кого-нибудь, где мой батько? — спросил Данило, впервые приехав из Запорожья в Чигирин.

Онысько разрешил. Посоветовал не забираться далеко, поскольку дождь все усиливался. Укрылись от дождя под широким навесом сарая. Были благодарны хозяину за то, что коней разрешил поставить в сарай.

Одетый в отцовский запорожский жупан, Данило чувствовал себя как на большом празднике. То, что мокрый от дождя жупан был заметно великоват — полы пришлось подоткнуть за пояс, — юноша не замечал. Зато на поясе турецкая сабля, за ним пистоль, хотя и незаряженный, а на персидской цепочке игриво болтался рожок для табака! Все это вызывало у юноши приподнятое, воинственное настроение. Он думал, что такое же впечатление производит и на встречных казаков. И сразу оторопел от первых насмешек старших, измученных долгой дорогой и непогодой казаков. Хотя казаки и торопились, но они заметили забрызганного грязью юношу, и кто-то насмешливо спросил:

— Ты смотри, там мать хворостинку для тебя приготовила. Задаст она тебе, казаче, за то, что испачкал отцовский праздничный жупан.

— Ха-ха-ха! — раздалось вокруг.

Данило смутился, попятился под крышу корчмы. Его смуглое лицо еще больше потемнело, покраснев от стыда и злости. Черные глаза, казалось, метали молнии на обидчиков. Точно загнанный звереныш, ежился он от оскорбительного смеха.

— Чего заржали, как на свадьбе у шляхтичей? По чарке все равно не дадут за это. А по… заднице огреть вас мне, младшему, неудобно. Нашли над чем смеяться.

— Ну, ну, разошелся, зеленый еще.

— А вы, погляжу, переспели так, что даже лопаетесь…

— Ну, казаче, не обращай внимания на этих ветреных, пойдем со мной. Куда идешь? Провожу, я здешний. Богуном зовут, Иваном, и тоже, как видишь, казакую. Тут нас наберется столько, что сможем и сдачи дать этим… Ты откуда?

— Я?.. Да из Запорожья, Данило, сын Нечая, кошевого атамана, — ответил, обрадовавшись такому защитнику.

— Нечая? Олексы? Кажется, он тут, с казаками утром приехал из Киева. Мартын! — окликнул кого-то из толпы, стоявшей возле корчмы.

Вместе с Мартыном подошли еще несколько молодых казаков, окружив Данила и Богуна. Пушкаренко тотчас сообразил, что Ивану Богуну и этому молодому казаку нужна помощь.

— Гляди, тоже мне чудо увидели, как на пьяного бычка, выпялили свои зенки… А ну-ка, Иван, пошли с казаком в хату. Там кошевой совет держит со старшинами.

Нечай тоже чуть не ахнул, увидев сына в своем праздничном и таком замызганном жупане. С появлением сына, которого безгранично любила Закира, у полковника снова заныло сердце. Увидев в сыне черты матери, он понял, как сильно и преданно любил он свою турчанку! Ему захотелось подойти к Данилу и прижать его к груди так, как, казалось, никогда не прижимал свою жену… Поспешил Данько вырасти. Еще рано ему впутываться в события, которые назревают на казацкой земле.

Нечай повернулся к сыну, хотел сказать ему что-то теплое, ласковое. Но полковник Острянин пошел навстречу кошевому, преградив ему путь. И тут же начал рассказывать ему о киевских событиях и о королевской выплате содержания казакам.

— До стычек у казаков с гусарами Конецпольского дошло. Ненависть шляхты к казачеству и обман с выплатой содержания возмутили даже доброжелательно настроенных к Речи Посполитой старшин…

И как раз в эти дни появился на горизонте новый претендент на султанский трон — Александр Оттоманус, или Яхия, побочный сын Мухамеда III. Его неожиданный приезд на Сечь, да еще и призыв к походу против султана, вскружил казакам голову. А горькая несправедливость Короны по отношению к казачеству заставила казаков снова взяться за оружие. Яхия набирал войско, чтобы с его помощью захватить турецкий трон. Побочный сын Мухамеда III считал себя достойным занять монарший трон, пускай даже и мусульманский!

— Так, значит, сынок встречает кошевого! — воскликнул полковник Острянин, прервав свой рассказ о киевских событиях и отпуская руку Нечая.

— Зачем ты тут, Данько? Я уже все знаю… Беда свалилась на нас, бес помутил разум матери, а мы проглядели… С кем приехал? Григорий тоже тут? — поторопился Нечай перевести разговор на другое, чтобы унять сердечную боль.

— Григорий в сотне. Я с казаком Оныськом приехал искать вас. А это вот — хлопцы казаки, потому что одному тут как-то…

— Правильно сделал, Данько. Да мы с тобой… Спасибо, хлопцы, что показали моему сыну дорогу к отцу. Вот, видишь, Яцко, вылитая покойница. А какой казак растет! Еще покойного чигиринского подстаросты сына помню, тоже рос таким! Кстати, Богдан Хмельницкий жив, вернулся из неволи, где-то у Потоцких служит… Но своего Данька я бы не пустил на панские харчи. Правда, в отцовском жупане Данилу только в церковь ходить, а не казаковать. Младшего отвез учиться в бурсу, к киевским монахам. А этот рвется казаковать, — может, и ему придется наводить порядок на турецком престоле.

— Может, еще рановато, пан кошевой?.. — начал было Острянин. И не закончил свою мысль, потому что его прервал подбежавший к Нечаю сотник Беда, гонец от запорожского коша.

— Как хорошо, пан полковник, что я нашел вас тут! Старшины послали меня за вами.

— Что стряслось, пан сотник? Данько мой тут, он ничего не говорил.

— Да ничего особенного, полковник. В кош вернулись казацкие послы к московскому царю. Привезли от него много даров, добрые советы… Но старшины послала меня, чтобы вернуть вас.

— Зачем? Послы вроде бы мужики толковые.

— Говорю же, даров навезли много! Но старшин сейчас беспокоит другое, и они срочно вызывают вас. На Сечь собираются казаки, поджидают Нестора Жмайло, Круг собирают. Шляхтичи по наущению гетмана Конецпольского, вместо того чтобы справедливо рассчитаться с казаками, убивают их.

— Знаем, слыхали, — вмешался полковник Яцко. — Хотя бы Нестор не вступал в бой с гусарами Конецпольского.

Кошевой неодобрительно посмотрел на бывалого полковника. Острянин, уловив в его взгляде осуждение, добавил:

— Я это к тому, что сейчас не время нам, обессиленным боями на Днестре, вступать в драку с Короной.

— Не сегодня так завтра, а драться придется! На это толкают нас шляхтичи Збаражские вместе со своим иезуитом королем… Ну, сотник, — обратился он к гонцу, — что же там стряслось, что так срочно понадобился кошевой?

— Да сын султана, какой-то байстрюк от гречанки, — Яхией дразнят его казаки, — собирает войско, чтобы отнять султанский престол у придурковатого Мустафы. Ходят слухи, что и Польская Корона не против, чтобы казаки помогли ему.

2

Нелегким был путь из Каменца до Днепра! Днем ехал по степным дорогам, а на ночь останавливался отдыхать у чужих людей. В пути Богдан словно проснулся после длительного сна, присматривался к людям, искал знакомых. Ему хотелось засветло добраться в Острог. Еще издали заметил перемены, происшедшие здесь: на куполах семейной церкви Острожских возвышались черные, точно вороны, кресты! Окатоличенный иезуиткой, чужой Острог!..

С ума спятила или с жиру бесится молодая вдова Ходкевича, внучка неутомимого поборника православия Василия-Константина Острожского, после бегства Максима Кривоноса, для которого ласки очередной любовницы были только хмельной встряской души!..

— Нет больше Острога!.. — воскликнул Богдан, глядя на черные кресты острожского храма.

И Богдан не остановился в Остроге, стараясь больше не думать о любовных похождениях юной грешницы Анны-Алоизы Острожской.

Когда он отъехал далеко от замка внучки Острожской, простые люди накормили его и показали дорогу. И как естественно все: эта же дорога вела его когда-то от Днепра к Днестру, словно на последний экзамен перед вступлением в жизнь. Там лилась кровь, сносились головы отцов.

Все ли уже позади? И ты возвращаешься по той же дороге, раскрывая теперь двери зрелости? Сколько лет скрипят они, несмазанные, тревожат, и тебе так хочется хотя бы на миг вернуть детство, особенно прошедшую юность! Неужели и река Тясьмин высохла, суровыми, как у Сули мы, стали улыбки друзей?

Возвращаясь на Украину по тем же дорогам, по которым проехали когда-то с отцом, Богдан думал не только о прошлом, но и о настоящем. Как необходим ему сейчас казак Полторалиха! У одинокого Богдана, вот уже несколько недель блуждавшего по руинам такого недавнего прошлого, всплывали светлые и радостные воспоминания.

Придорожные селения на степных просторах Украины, опустошенных татарскими набегами и войсками польного гетмана Речи Посполитой, казались безлюдными. Здесь до сих пор еще бродили ватаги гусар, попадались и телеги с больными жолнерами.

Богдан тоже встречал польских жолнеров. Гетман уехал, следом за ним бегут и они, грабя крестьян, словно иноземные захватчики. Несколько раз пытались отобрать и у него коня. Одиноко едущий по степи казак не страшен карателям! Теперь Богдан больше не упрекал себя, что взял коня у гетмана.

«Точно папская всепрощающая булла этот конь!..» — подумал, улыбаясь в усы, Богдан Хмельницкий.

Долго искал в Белой Церкви двор казака, у которого останавливался еще с отцом. Приютом называли приднепряне двор старого казака Митрофана, жившего за рекой Рось. Ночью к нему заезжали, как к родственнику, да и днем не проезжали мимо. Наконец Богдан нашел двор Митрофана и обрадовался ему, как чему-то очень близкому. Вспомнил он и отца, который в последний раз проехал здесь из Чигирина к месту трагических боев у Днестра…

— Гляди! Ей-богу, покойного подстаросты сын! — словно заголосила пожилая хозяйка дома, узнав Богдана.

Богдану приятно было чувствовать, что здесь он уже не одинок и люди принимают его, как родного. Но как тяжело стало у него на душе, когда заговорили об отце. И в то же время радостно чувствовать, что ты здесь как дома, после стольких лет мытарств. Материнская непосредственность хозяйки и ранила его душу воспоминаниями, и радовала теплотой.

— Да, матушка, пал отец на Цецорском поле, а я… — И запнулся. Стоит ли бередить сердечные раны?

Хозяйка, как и полагается при упоминании о покойнике, всплеснула руками и замерла в ожидании, что же кроется за этим «а я»…

— Из неволи я. Из турецкого плена возвращаюсь, матушка. Спасибо пану польному гетману, не пожалел для меня коня… — признался Богдан.

— Из нево-о-ли, ах ты боже мой, слыхали и мы про это горе! Так заходи, сынок, заходи… Митрофан, слышишь, накорми коня, а то гость с такой дальней дороги к нам прибился! — крикнула, приоткрыв дверь.

Только в хате, сев на длинную скамью возле стола, Богдан облегченно вздохнул. Хозяйка принялась готовить ужин, время от времени поглядывая в окно: что-то долго загулялась ее дочь Орина.

— Гусары так и шныряют возле Роси. Даже в Переяслав заскакивали, проклятые, будто борзые, выслеживают нереестровых казаков. Четыре дня толкались и у нас, в Белой Церкви. Сказывают люди, что и в бой вступали с казаками под Киевом… А у девчат только посиделки на уме, чтоб им пусто было. Им только бы в штанах, да еще со шпорами на сапогах, звенящими, как цепь у собаки на шее. Что им, озорницам, филиппов пост!

— Под Переяславом, говорите, были вооруженные стычки с гусарами? — будто очнувшись, переспросил Богдан.

Как же он сам до сих пор не вспомнил об этом городе? Там же бабушка его жила! Переяслав! До сих пор, когда закроешь глаза, словно живая стоит перед ним Ганна, сестра купца. То маленькой девочкой семенит ножками, приглашая в хату. А то, как невеста перед сватами, стоит, краснеет и вдруг обожжет поцелуем, как огнем.

— И в Переяслав наведывались… — ответила хозяйка дома, хлопотавшая у печи.

— Когда это было? Приснилось тебе, что ли, старая? — насмешливо сказал муж, только что вошедший в хату.

— Как это — приснилось? Ведь было! — обиделась хозяйка.

— Так расскажи, если знаешь.

Хозяин отряхнул шапку.

— Снег пошел, казаче. Коня я рассупонил и прикрыл попоной. Немного пожевал гнедой овса, да и лег на свежую подстилку… А про Переяслав? Вспомнила старуха, как молодой была… — И засмеялся, стараясь переменить тему разговора.

В заплатанном казацком жупане, в сморщенных постолах с ременными шнурками, старик уже не был похож на казака, хотя до сих пор еще носил шапку с башлыком. У него не было ни оселедца на полысевшей, седой голове, ни усов. Постриженная седая борода, словно стерня, еще больше старила его. Подошел к столу, оперся о него обеими руками и пристально посмотрел на гостя.

— Про Переяслав, казаче, вспомнила старуха потому, что оттуда заходили к нам двое или трое казаков со старшиной… — Старик закашлялся, вытащил из-за пояса кисет.

— Да говори уж, а то тянешься к нему, как к причастию. Кто его придумал, это иродово зелье! Задохнешься, как поросенок в корыте, тьфу!

— Плюй, старуха, так-то оно лучше… А-ап-чхп! Атаман, скажу, твоих, хлопче, лет. Жаловался, что и не пошел бы в казаки, если бы не заставили королевские прихвостни идти воевать под Хотин.

— Тьфу ты, сдурел! Да разве можно так при людях… — возмущалась старуха.

— Так и есть, прихвостни, казаче. Иди воюй — и все тут, хотя у тебя другие дела есть. Сколько этих казаков прошло через наш двор! Дня три стояли у нас и переяславские. Что было, боже мой!

Богдан слушал старика, как в детстве сказку. Чигиринцы. Лубенцы. Переяславцы. Хотел поподробнее расспросить, но боялся прерывать старика.

— …А однажды целой ватагой заехали. Десятка три конных и пеших. Все наши, да и я лубенский, еще Наливайко помню… — И старик восторженно хлопнул себя по колену рукой. — Вот это были казаки, нашей закваски хлопцы! Однажды, говорю, навестили… это уже летом было, а, Степанида? Сулиму знаешь, казаче?

— А как же, отец! Сулиму Ивана, да не знать! Это наш, чигиринский. Не было ли с ним молодого казака по имени Карпо?

— Как же, был! Дитя в образе казака, такого не забудешь. Вымахал, как осокорь, стройный, ловкий. Ходит без шапки, кунтуш без воротника, а уж за словом в карман не полезет! «Иду, говорит, до мамы блинов поесть, а то паны мамалыгой совсем закормили». Чудной, а такой разумный, ему бы старшиной или писарем быть!

— Говорите, отец, они поехали в сторону Терехтемирова? — спросил Богдан, вздохнув.

— Кто? Казаки? Те, что с переяславскими заходили да вяленой таранью угощали? Они давно уже были, вот и сенца завезли. А эти, крапивенские, когда они были?

— Тьфу ты, беспамятный, этот же Карпо вместе с Сулимой заезжали в петров пост, и не с крапивенскими, а с запорожцами, — уточнила старуха.

— Знаю я этого казака, матушка, — засмеялся Богдан, с трудом разобравшись в путаном рассказе стариков.

— Догоняешь кого, казаче, или тех… вояк гетмана Конецпольского ищешь?

— Своих догоняю, отец.

— Тогда держи путь на Терехтемиров, там найдешь.

3

Вечерело, падал, точно сеялся сквозь сито, мелкий снег. Мороз крепчал, начинало пощипывать за нос и уши, особенно на ветру.

У двора терехтемировского казака, где когда-то ночевал, Богдан соскочил с коня. В нос ударил едкий лошадиный пот. Изнуренному за эти недели, полуголодному коню нужен был отдых и хороший корм.

Перебросил через голову коня поводья, но не разнуздал его. Забыл? Нет, не забыл, а просто соображал, что ему делать дальше в этом тесном казацком городе. Он представлял себе город таким, каким видел его в ту летнюю пору, когда приезжал сюда на собственном коне, да еще и в сопровождении прославленного Максима, перед которым гостеприимно открывались все двери! Примут ли его теперь здесь? И Богдан не заехал во двор, а остался на улице. Ноги у Богдана онемели, в спине словно кол торчал, и он с трудом двинулся с места, разминаясь. На улице еще встречались казаки. Но они быстро исчезали. Окликнуть бы, заговорить с ними. Но Богдан не решался.

Усталость, точно хмель, болью отдавала в висках, а тут еще всякие мысли навязчиво роились в голове… «Аллагу акбар…» Почти три года вычеркнуты из жизни! Но можно ли вычеркнуть из памяти унизительное путешествие к Мах-Пейкер и такую милую девушку с глазами-жаринками, чуть прикрытыми кисеей! Фатих-хоне. Фатих, Фатьма! Хоне — девушка… И — «Terra movet!..» Справедливо сказал мой добрый падре Битонто, что «содрогается земля» под ногами! Содрогалась она и тогда, когда улыбалась ему Фатих-хоне. С мольбой простирала к нему руки. И, словно из небытия, выплыл образ льстивого кади-аскера. Разве в нем осталось что-нибудь от справедливого судьи-воина, когда он думал лишь о том, как угодить честолюбивой, грязной султанше-матери?.. Исламский Стамбул и в нем — праотец из не написанной еще Новейшей хартии — Кириилл Лукарис и… мусульманин Назрулла!

Богдан, ведя в поводу изнуренного коня, задумавшись, спускался с холма.

Впереди стонал уже затягивающийся ледяной коркой, но еще не замерзший Днепр. Еще на холме он слышал, как скрежетали льдины. На берегу стоял обледенелый паром, а мимо него, словно кружась в танце, проплывали ледяные глыбы, которые, казалось, хохотали, издеваясь над опоздавшим на переправу казаком.

Взглянул на противоположный берег Днепра, окутанный мраком. Туда подсознательно рвалась его душа! В этом порыве чувствовался зов молодости, протест, возмущение против немилосердных ударов капризной судьбы.

— Переправляться думаешь, казаче? — вдруг услышал он голос, выведший его из задумчивости. Живой человеческий голос! Откуда взялся этот казак? Или, может, он украдкой спустился следом за ним с холма?

— В Переяслав… — поспешил ответить, оторвавшись от нахлынувших воспоминаний.

Незнакомец засмеялся, указав рукой на обледеневший паром и покрытую льдинами реку:

— Как же ты переправишься в Переяслав, казаче? Разве не видишь, какое по Днепру плывет сало?

— Сало?

Впервые услышал Богдан, что и лед казаки называют салом. И улыбнулся.

Только теперь он присмотрелся к казаку. Да это же подросток, а не казак! Легонькая одежонка на нем, в такой долго не погуляешь на берегу замерзающей реки, да еще при таком пронизывающем ветре. Юный, почти ребенок, впервые нацепивший на себя слишком длинную для него саблю.

— Кто же ты и что тут делаешь, казаче? — мирно спросил Богдан, почувствовав, что его начинало лихорадить. Неужели снова простыл?

— Казак, в гошпитале лежу тут. Почти целых три недели заживала дыра вот тут, в боку, — показал он правой рукой на левый бок.

— Где же это тебя? Да… как зовут, а то разговариваем вроде чужие.

— Разве казак чужой казаку? Гейчурой прозвали меня. А я — Роман Харченко, родом из Голтвы. Вместе с отцом на войну под Хотин ходили. А теперь…

— Отца заменил? — прервал его Богдан.

— Отца! Убили его. А ты случаем не из-под Хотина? Много там отцов полегло. Сам теперь я стал казаком вместо отца. Гусары Конецпольского недавно сбили меня с коня под Васильковом, вот казаки и привезли сюда в гошпиталь. Теперь хоть плачь, хоть танцуй на холоде! И коня потерял в той схватке.

Судьба этого юноши напомнила Богдану его собственную судьбу. Почти таким же подростком и он несколько лет назад вырвался в морской поход.

— Домой пойдешь или как? — спросил Богдан, отвлекаясь от воспоминаний.

— А что дома? С матерью живут еще две сестры. Маленького Василька турки схватили. Пропал хлопчик. Чем я могу помочь теперь матери? На Сечь казаковать пойду, что ли? Вон казаки снова за дело берутся.

И Богдан увидел в Гейчуре себя. Что-то тронуло его душу. Юноша стал подпрыгивать на месте, чтобы согреться. Казалось, что он вот-вот побежит по темному взгорью прямо в Терехтемиров. Богдан тоже посмотрел на взгорье. Прибрежные кручи казались черными пастями.

— У тебя, Роман, есть где ночевать или так и будешь ждать, покуда Днепр замерзнет?

— Если бы не гошпиталь… Я топлю там, ношу воду. Казацких старший собралась уйма, судьбу приднепровских людей решают… А Днепр, сказывают, только в конце филиппового поста, а может, и к святкам льдом покроется.

И они вместе пошли в Терехтемиров. Молча поднимались на взгорье и присматривались к дороге. На возвышенности начинались хаты, окруженные садами. Богдан узнал местность — тогда он тоже со стороны Днепра въезжал в Терехтемиров. Узенький переулок, двор, окруженный тополями, из густого вишенника едва виднеется хата с белыми стенами. Конь вздрогнул, бряцнул стременами. Холод стал пробираться и под кунтуш Богдана.

— Тут я ночевал когда-то у казака, — произнес как ответ на молчаливый вопрос Гейчуры.

— А-а. Ну, так я пошел в свой гошпиталь.

— Погоди, как же мы… Так, может, завтра зайдешь? Я тут попрошусь переночевать, — забеспокоился Богдан. Как нужна была ему эта первая живая душа, которую он встретил в Терехтемирове. Отец погиб, мать… — Так зайдешь? Моего отца тоже… под Цецорой. А я вот из турецкой неволи…

— Тьфу, из неволи, а… молчит. Так я забегу — может, хозяев разбудить придется. Говорят, хороший казак тут живет. У него всегда чигиринцы останавливаются… Ты подумай, из неволи!

4

А в Терехтемирове казаки кричали, спорили, доискивались правды, тешили себя надеждами на лучшее будущее. Не следовало бы Роману сейчас сообщать такую новость:

— Чигиринский казак, сын подстаросты Богдан, вырвался из турецкой неволи! Служил у Потоцких. Польный гетман Конецпольский хотел задобрить его. Коня оседланного подарил ему. Во!

— Конецпольский подарил коня сыну подстаросты? А говорили — казак растет, сын такой матери…

— В иезуитской коллегии учился, как и эти Конецпольские. Прямая дорога в ксендзы! Видел!.. Гетман конем не поскупился! Коронные за спасибо не будут дарить нашему брату коней…

Роман пожалел, что поторопился с новостью. В Терехтемиров ведь съезжаются обозленные казаки, встревоженные атаманы. Именно с такими встретился наследник султанского престола Яхия. Прошел слух, что он наконец выехал из Киева и собирается заехать сюда. Сам митрополит сопровождает Яхию до Терехтемирова.

Богдан обрадовался, что сможет встретиться с владыкой. Обласкает батюшка сироту, а может, и пожурит. Владыка поможет ему стать на ноги на родной приднепровской земле. Получив медальончик Лукариса, посоветует, как вести себя, чтобы найти общий язык с казаками.

И… в ту же ночь заболел, а к утру началась горячка. Он бредил, рассказывая в горячке о своем трудном пути на подаренном гетманом коне. Добрая хозяйка, как за сыном, ухаживала за больным. У него не было ни денег, ни харчей — ни для себя, ни для коня.

Конь, понятно, накормлен и напоен, хозяин любит скотину. А с Богданом не разговаривает. То ли подозрение какое закралось, или просто надоели ему частые заезды казаков. Только хозяйка ласкова с ним, как родная мать, переживает, что он плохо ест, и часто прикладывает руку ко лбу — нет ли у него жара.

— Кажется, сынок, переборол ты лихорадку. А то горел весь! Бери оладьи с кислым молоком, тебе надо есть да есть. Вишь, как запали глаза. Да побрился бы, хоть на казака станешь похож, а не на монаха.

Значит, и она слыхала эти разговоры. Монах, правда, не ксендз. Но к казакам с такой славой и не показывайся…

С какой благодарностью прислушивался Богдан к сердечным словам хозяйки. Она рассказала ему о том, что у нее тоже есть дочь, которая вышла замуж и живет теперь на Кумейковском хуторе. Порой грустит, тревожится о том, с кем придется ей век доживать. Вот забрать бы ее к себе на хутор…

Так и не удалось Богдану встретиться с владыкой Иовом Борецким, чтобы вручить ему патриарший медальон — свидетельство того, что и в неволе у пего был настоящий наставник и благодетель!

Очень торопился отец Нов. Через Романа передал ему свое благословение и советовал ехать в Киев. Известно ли митрополиту, на чьем коне ездит благословленный им невольник? Если бы узнал, вряд ли благословил бы, а о родительском совете и говорить не приходится.

На девятый день своего пребывания в Терехтемирове Богдан собрался уезжать. Роман Харченко охотно согласился сопровождать выздоровевшего Богдана до Киева. Зима, на душе холод, и одному было страшновато трогаться в путь.

— Хороший ты, Роман, хлопец.

— Может, и хороший. Ты тоже понравился мне! Только… я бы не взял коня от польского шляхтича, хотя он и гетман. А если бы и взял, то не… как милостыню. Вон как напал на нас под Киевом. Жив буду — не прощу…

— Не взял бы? Если бы даже из плена домой добирался? — допрашивал Богдан, почувствовав, как больно разит его и этот новый друг. Казаки, старшины в Терехтемирове по-своему решают судьбу казачества, а может, и края. Поэтому им легче и о разных гетманских подарках судить. А зачем этому сироте отравлять свою душу из-за какого-то гетманского коня?

— Ну, так что?.. Ежели захотелось домой, так и пешком дойдешь, — досаждал ему Роман Гейчура.

Богдану надо во что бы то ни стало встретиться с митрополитом Борецким.

«Дался им этот конь — гетманский подарок. Ну, дал мне его шляхтич, поляк, даже гетман, — возмущался Богдан. — Своего коня-то я оставил еще в Кракове, когда был там вместе с Хмелевским. Конь заболел, ну и взяли его на хозяйский двор… „Надеюсь, пан Хмельницкий не откажется… от моего подарка — оседланного коня?..“

— Будь он проклят! — вслух произнес Богдан, закончив бриться. — Вернуть?.. «Дзенькую бардзо, як бога кохам…» — лезла в голову всякая всячина.

Не пришлось Богдану побывать на совете казаков, не увидел он и Яхию, намеревавшегося объединить крымчаков с казаками. Поэтому Хмельницкий старался поподробнее расспросить у казака-хозяина:

— Что же, видели вы Яхию, похож он на султанского сына?

— Где там, к черту, похож на султанского сына! Проходимец какой-то. По-гречески чешет, только слюна брызжет. Какой из него турецкий султан? Глаза, правда, навыкате, да и носище такой, что любой турок позавидует. Только ручки нежные, как у панской горничной, все пальцы в перстнях. Снится ему султанский трон, как лисе курятина. А казакам что, им лишь бы платили не так, как на королевской службе… Крымчаки тоже затевают войну с султаном.

В воскресенье на рассвете Богдан в сопровождении Романа выехал в Киев, чтобы встретиться там с митрополитом. Поблагодарив хозяев, пообещал на обратном пути заехать к ним и рассчитаться за уход и корм коню.

С Романом договорились ехать в седле по очереди: после езды верхом хорошо размяться, «согреть ходьбой душу».

— Именно душу и бережет человек, чтобы жить, — вслух рассуждал Гейчура. — Ноги что? Размахивай ими, на то они и даны. А душа… всю жизнь стремится она улететь от тебя, дурака неотесанного, к богу. Терехтемировский батюшка говорит: «Грешной жизнью, яко тернием, душу свою от праведныя стези сбиваешь…» А разве не собьешь ее, коль каждый шляхтич преграждает тебе путь этими кровавыми «терниями» да чертополохом? Отцу Исаю хорошо, «тернии» его не беспокоят.

— Ну хорошо, Роман. Теперь ты садись на коня, а я пройдусь да о терниях поразмыслю. Напрасно благочинный так настойчиво проповедует нашему брату «тернии». Казацкой душе приходится преодолевать такие «тернии» в своей горькой жизни, что даже ангелы и те сбились с толку: в какой самый цветущий рай посадить нашего брата казака? Очевидно, пожив в земном аду, будешь рад хоть какому-нибудь покою.

— Когда помрешь? — заинтересовался Роман. А потом громко захохотал оттого, что Богдан слишком открыто насмехался над богобоязненными рассуждениями священника о душе.

В обеденную пору они добрались до хутора на берегу Днепра, решив здесь отдохнуть и покормить коня. Новые ворота, за ними просторный двор, в глубине которого стоял стог сена. У калитки их встретила молодая девушка в легком праздничном наряде, вышедшая на лай собак. Пригласила путников в дом.

— Думала, что наши из Триполья, с базара, вернулись… Заходите…

— Так легко одета, смотри, чтобы из-за нас не простудилась, — заботливо сказал Богдан, окидывая взглядом молодую хозяйку.

Хотя девушка была еще совсем юной, но жизнь в казачьей семье научила ее разбираться в людях. Она пригласила их к столу, по-праздничному угощала, проворно бегая по хате. Богдан приглянулся молодой хозяйке. Худой после болезни, он вызывал сочувствие у девушки. Она рассуждала: хотя он и молод, но ласковый, умный, и поговорить с ним приятно. А как посмотрит своими лучистыми глазами, так сердце трепещет. Вот это казак!

И девушка завидовала Чигирину, куда намеревался ехать Богдан после посещения митрополита Киево-Печерской лавры. Он тоже обратил внимание на ее косы и бусы на шее, которые она впервые надела, как взрослая.

«Хороший казак разглядит девушку и в лохмотьях», — говорила ей мать. И, не привыкшая к обществу парней, она застеснялась, смущенно поправила непокорную кофту на груди. Искренно приглашала «не гнушаться, заезжать» к ним. Богдан охотно обещал.

— А как же, милая! Мимо такого гостеприимного двора стыдно проехать! Так тебя Ганной зовут? — допытывался, прощаясь, Богдан.

«Тут бы и заночевать! — вертелось в голове, когда выходил из хаты в сопровождении юной хозяйки. — Непременно заеду по пути из Киева, Ганнуся ясноглазая!..»

Горящими глазами следила девушка за Богданом и за его отдохнувшим конем.

У Богдана сильно забилось сердце, ему не хотелось уезжать с этого двора… Но должен, они спешили в Киев. Утренний морозец давно уже спал. Зима еще только подкрадывалась, часто сменяясь оттепелью. И казаки двинулись на Киев по скользкой дороге с проталинами.

5

Речь Посполитая давно уже нуждалась в хорошем военачальнике-гетмане и поэтому видела в молодом и талантливом Станиславе Конецпольском перст божий… Страна большая, а люди, населяющие ее, не только разные по национальному составу, но и не едины в своих социальных требованиях. Кроме господствовавшей знатной шляхты, которой гордилась Речь Посполитая, были еще и мелкие шляхтичи, простые люди и крестьяне, которых унизительно называли хлопами…

— Действительно, Криштоф Палчевский патриотически рассуждает в своей книге «Дискуссия», что стремление уничтожить казаков означает рубить ветку, на которой сам держишься. Ведь никто не станет возражать, что для войны эти вооруженные хлопы просто незаменимы! — приходил в конце концов к выводу и молодой польный гетман Речи Посполитой Станислав Конецпольский.

При решении в сейме вопроса о назначении нового командующего вооруженными силами страны король убедился, что именно молодой и выдающийся шляхтич может достойно заменить прославленного Жолкевского, сумеет навести порядок в войсках, сделать их крепкой опорой правительства. Возглавить Инфляндский поход король поручил Конецпольскому, заранее задобрив его грамотами на владение новыми воеводствами.

Тронутый доверием короля, гетман должен был торопиться. Даже Новый год наскоро отметил. Праздник особенный, совпавший с его отъездом! На прощанье перед военным походом гетман пригласил к себе в Краков знатных шляхтичей, поборников политики и веры короля, чтобы вместе с ними одновременно отпраздновать и свое счастливое возвращение из турецкого плена.

Так было заведено, что для обсуждения важных государственных дел знатные шляхтичи собирались в узком кругу, на какой-нибудь семейный праздник. Ведь король уже объявил о созыве сейма. А на заседание сейма знатные государственные мужи должны прийти с готовым решением единомышленников…

В Мариацком костеле примас Кракова служил праздничную мессу. Лучше хористы ордена иезуитов и прославленный органист Джедушинский взывали к душам верующих вельможных шляхтичей, готовя их к щедрым праздничным даяниям. Как жертвоприношение звучало «Ad majorem Dej gloriam»[40]ради вечной славы божьей (лат.) , не столько по случаю рождественских праздников, сколько в честь гетмана Конецпольского, уезжавшего на Инфляндскую войну. После богослужения в костеле молящиеся должны направиться в гости к гетману.

На скамьях сидели гости Конецпольского. Эти знатные особы в лицемерном экстазе шептали молитвы, устремляя к богу свои мирские помыслы…

По внешнему виду это были католики, истые последователи Игнация Лойолы, которого только в прошлом году папа римский возвел в святые. Их уста беспрерывно шептали… но не молитву!

Князь Юрий Збаражский не утерпел и пересел на скамью к польному гетману. У этого первого сенатора Польши были фанатически сложены для молитвы руки и возведены к богу смиренные глаза. Но им владели совсем иные, греховные мысли… Проницательный Конецпольский прекрасно понимал настроение князя Юрия, когда тот подсел к нему. Так была настроена значительная часть могущественной шляхты, с которой связал свою судьбу и гетман! Конецпольский искренне сожалел, что к этим желаниям многих сенаторов недостает лишь… государственного ума.

Князя Юрия, вероятно, прежде всего беспокоила судьба его украинских владений и хуторов на Приднепровье…

— Из Рима по-олучил интересную кни-игу, уважаемый… — начал гетман, избегая делового разговора с первым сенатором.

— Снова трактат о войнах великого македонца? — в тон гетману спросил Збаражский.

— О-о н-нет, уважаемый пан… — возразил гетман. — Если по-омнит пан Юр-рий Кампа-анеллу, ученого мужа ордена…

— Еретик и… кажется, будучи заключенным у отцов иезуитов, пишет свои научные трактаты.

— Нет, пан Юрий, не трактаты, а-а «Г-город Солнца»!

— Знаете, пан Станислав! Что бы ни вышло из-под пера этого ученого узника, все находится под неусыпным контролем праведных отцов иезуитов… Не солнце безумного монаха должно интересовать сейчас нас. Наверно, пан Станислав мог бы заняться более серьезными проблемами. Особенно интересуют и тревожат шляхтичей настроения приднепровских хлопов. Сам король стремится усмирить их, подчинить, дабы погасить этот страшный междоусобный пожар!

— Как я понимаю, уважаемый п-пан Юрий, мо-онах Кампанелла именно и ре-ешает проблемы, касающиеся этого сброда… Война с казаками в наше время не является проявлением мудрости, когда всю Ев-вроп-пу лихорадит проблема создания христианского союза против му-усульман. Уничтожать вооруженные силы ка-азаков очень опасно, как предупреждал об этом покойный Стефан Баторий. Не означало бы это, уважаемый пан, открыть во-орота туркам для их вторжения в столицу Польши? К тому же сейчас мы должны воевать в Инфляндии… — старался гетман вразумить Збаражского, настаивавшего на необходимости уничтожения казачества.

— Нельзя назвать мудрой и Инфляндскую войну сейчас, уважаемый пан. А называемая паном вооруженная сила, казацкая галастра, разве что этому мечтателю Кампанелле и нужна. Она больше дразнит кровожадных мусульман, чем сдерживает их аппетиты. Казачество надо как можно поскорее усмирить, потому что до тех пор, покуда они не захлебнутся своей собственной кровью, не дождемся от них послушания. На это следует бросить все наши вооруженные силы, и… немедленно! Бедняга Сагайдачный неспроста предупреждал короля о растущем возмущении и непослушании этого народа… — настаивал князь, для отвода глаз крестясь двумя перстами.

— Ка-азачество побурлит и успокоится… — уже нервничая, ответил гетман, усердно крестясь, как и Збаражский.

— Бурлит не казачество, состоящее в реестре и получающее содержание, а хлопское быдло, которое стремится вырваться из-под нашей опеки! — уточнил Збаражский.

Конецпольский решил сдерживать себя и спокойно реагировать на доводы сенатора. И он еще с большей набожностью, сложив руки на груди, внимал возгласам соревнующегося с хором примаса.

— Полковник Стройновский пре-екрасно использует этих хлопов, ув-ва-ажаемый пан Юрий, помогая цесарю Ру-удольфу. Укра-аинское хлоп-пство — это могучая военная сила! Наши государственные деятели и шляхта должны были бы умнее пользоваться и ею, не забывая об а-арканах людоловов у себя над го-оловой…

— Пора бы уже перестать тешить себя этими иллюзиями Батория, уважаемый пан Станислав! Украинские хлопы после того, как королевич похвалил их за победу под Хотином, вон как распоясались! Или, может быть, как сын прославленного Замойского, пан Фома, будем умолять это быдло жить «под отеческой опекой в воеводстве»? Только огнем и мечом, огнем и мечом! Без жалости, без милосердия! Его величество пан король говорит: «Страшен пожар в собственном доме!..»

Это уже не доброжелательный совет польному гетману. Юрий Збаражский выражает мысли и чаяния могущественной корпорации шляхтичей! Убежденность князя передавалась и нестойкому в своих убеждениях польному гетману. И, не ответив Збаражскому, Конецпольский повернулся вправо, к Николаю Потоцкому:

— Как мне кажется, пан Юрий слишком уж боится последовать примеру па-ана Фомы Замойского…

— Что, не собирается ли он в Рим, на посвящение к папе? — сдерживая улыбку, спросил Потоцкий. Он слыхал именно эту фразу, брошенную первым сенатором.

— Не-ет, уважаемый пан Николай, не-е собирается и по улица-ам Рима боси-и-иком не про-одефилирует, зарабатывая у папы посвящение в добропорядочные иезуиты!

— А вас это удивляет, уважаемый пан гетман? — спросил Потоцкий.

— Нет, не уди-ивляет, а злит. Я должен знать: действительно ли наша шляхта категорически на-астаивает на безотлагательном вооруженном наступлении на украинских х-хлопов? Король, наверно, охотно пошел бы на это, а сейм…

— А сейм — это мы, ува-жаемый пан Станислав! — ободряюще произнес Потоцкий.

— Ну что же, уважаемый пан Юрии, — снова повернулся Конецпольский к Збаражскому. — Е-если уже по-ора, то нех пан Юрий и возглавит этот не-еотложный военный поход. Именно та-ак решит и ш-шляхта. Бездельники ша-атаются по селениям и дорогам Украины. Дойдет ли их брожение до серьезной акции, я не уверен. Но дого-оворились, так и передам королю!

— Милостиво прошу пана Станислава! Ведь я забочусь не о себе, а о государстве. Здоровье пошаливает у меня, да и…

— Что касается здоровья п-пана Юрия, то ему могут только позавидовать шляхтичи.

— Да что вы, пан гетман!.. Куда мне?! Разве нет среди шляхтичей более достойного рыцаря? Ведь и на сейме…

— На сейме са-ам король предложит, уверен, пан Юрий! Для такой операции лучшего во-ождя, чем вы, нечего и искать. А с королем я са-ам…

И Конецпольский увидел, с каким ужасом посмотрел на него князь Юрий Збаражский. Страх даже перекосил его лицо. Рука, поднятая в молитвенном экстазе, так и застыла в оцепенении.

— Пан гетман, советуя это королю, клянусь, сделает меня несчастным и обреченным, уверяю вас… Наконец, в самом деле, чего спешить? Право, только что закончили войну на Днестре, теперь снова начинаем ее в Инфляндии. Пора бы уже и образумиться… По повелению короля работает комиссия, уже выплачиваем деньги настоящим воинам.

Конецпольскому и Збаражскому стало не до молитвы. Конецпольский недоуменно пожал плечами, усердно кланяясь вместе с молящимися. Князь Збаражский почувствовал, что ему удалось убедить гетмана и уклониться от опасного военного похода на казаков. Подсознательно он понимал, что борьба королевских войск с казаками каждый день может превратиться в большую междоусобную войну в Речи Посполитой. Но и откладывать ее — значит увеличивать опасность. Казачество превращается в грозную силу.

Это прекрасно понимал и энергичный польный гетман, который действительно был уверен в том, что один из двоих Збаражских может возглавить войска, направляемые на усмирение украинского народа. Но после разговора с перепугавшимся князем Конецпольский убедился в том, что Юрий Збаражский — это не Криштоф! А Криштофу пришлось заняться самой важной проблемой для Речи Посполитой — турецкой угрозой…

Первый сенатор счел необходимым не заметить в этот момент холодной насмешливой улыбки гетмана!

6

Взволнованный отец Иов Борецкий в первое мгновение встречи с Богданом от удивления опустился в широкое, обитое сафьяном кресло возле дубового стола своей кельи. Духовнику в таком возрасте не следует так открыто и искренне проявлять свои симпатии и добрые чувства к людям! Главное — найти в себе силы, чтобы достойно, как полагается духовному наставнику, встретить возвратившегося из неволи. Пусть даже и того, кто особенно дорог ему как человеку, а не только священнослужителю.

Теперь он задумчиво глядел на Богдана, которого мысленно давно уже представил себе. Живой он, «во плоти» — понятно, и не без грехов.

Но независимо от этого владыка был глубоко взволнован встречей с Богданом. В этот момент Борецкий вспомнил и отца юноши, и отбитого им у турецкого бея прекрасного жеребца, возле которого прощались они, расставаясь на долгие годы…

«Значит, ему все известно!..» — с ужасом подумал Богдан, и радость встречи с владыкой сразу омрачилась.

— Подойди ко мне, сын мой… Я рад увидеть тебя живым-здоровым после страданий и мучений. Как видишь, и я не тот, жизнь старит каждого…

И поднялся с кресла, опираясь рукой о стол. Богдан оглянулся, ему показалось, что еще кто-то должен войти следом за ним. Но они были только вдвоем. Как сына родного хотелось встретить владыке Богдана. По привычке, еще издали благословил его своей дрожащей рукой. Когда же Богдан подошел к митрополиту, он обнял его, точно блудного сына, и прижал к груди. Старик полюбил Богдана еще тогда, когда он учился во Львовской коллегии иезуитов, за его искренность и человечность.

— Блаженны воины, иже с поля брани, яко на брань во здравии идущие! Большей радости нам, старикам, нет в этой суетной жизни.

Затем поцеловал в лоб, как когда-то при прощании, отстранил от себя, чтобы еще раз посмотреть на теперь уже зрелого бывшего спудея, оценить воина.

— От души приветствую вас, отче, и радость этой встречи на долгие годы сохраню в своем сердце. Знаю, отче блаженный, что и справедливый упрек…

— Не надо, сын мой, не упрек, а именно радость, как ты сказал. Садись рядом со мной, поговорим, разве что о «ныне отпущаеши грехи наши…», да и о будущем. Высокопочтенный патриарх отец Лукарис известил нас о том, как отправлял вас в такой нелегкий путь на родную землю. Давно ждем тебя!

Не предполагал Богдан, что патриарх будет так заботиться о нем. Однако воспоминания о Лукарисе помогали Богдану преодолевать трудности побега из неволи, вселяли надежду на спасение.

Митрополит поднялся с кресла, снял полотенце, которым была прикрыта еда на столе: на деревянном новом подносе поджаренная на подсолнечном масле рыба, несколько горячих из белой муки пирожков и даже графин с вином.

— Подкрепимся, сын мой, чем бог благословил. Филиппов пост, через три дня рождественские праздники. Долго ты погостишь в нашем граде и у меня грешного?

Наполнил красным вином глиняные кубки межигорской работы и одни пододвинул гостю. А второй благословил, по-видимому, больше по привычке, чем по необходимости, и молча осушил. Богдану пришлось только последовать примеру хозяина. Но тоже, как было принято у них дома, коротко произнес:

— За драгоценное здоровье ваше, блаженный отче! — и выпил.

Вино, как объяснил батюшка, называлось церковным. Этим подчеркивалось, какое значение придавала церковь таинству причастия. Но Богдан понял так, что для причастия мирян, очевидно, пригодилось бы что-нибудь похуже! Усердным молением и воду в Канне Галилейской, по утверждению Евангелия, можно превратить в хмельное вино…

Вначале Богдан ощутил приятный аромат, который вполне соответствовал цвету и вкусу. Но потом понял, что хозяин, по-видимому, не каждого своего гостя угощает таким вином. По всему телу разлилось тепло, мир стал прекраснее.

Уже посерели расписанные морозным узором стекла в венецианских окнах. Ярко горевшие толстые свечи в люстре, висевшей в центре комнаты, напоминали о приближении рождественских праздников. А там… в хатах суботовских и чигиринских казаков, уже поют колядки. Люди живут, следуя обычаям отцов: когда воюют с крымчаками и турками и… когда веселятся на праздниках и свадьбах!

Он вспомнил прекрасную девушку Ганну, которую встретил на хуторе. Фатьма, Ганна… даже две Ганны!.. И как бы стараясь отогнать от себя эти греховные думы в доме митрополита, Богдан вспомнил о медальончике патриарха Лукариса, который он, как обещал, должен обязательно отдать Борецкому.

— Преподобный отец Лукарис благословил меня на бегство из неволи вот этим своим медальончиком, — сдерживая волнение, обратился Богдан к митрополиту. — Как благословение отца Кирилла, передаю его вам, отче, как свидетельство моего к вам глубокого уважения и счастливого возвращения домой. Должен признаться вам, отче, что… чтобы спасти свою жизнь и не унизить собственного достоинства, я в неволе сказал о том, что еще во Львове, в доме купца Серебковича, стал мусульманином, познакомившись с пленницей турчанкой. Невольница была правоверной мусульманкой!.. Добрые люди есть и в Турции. Они научили меня, как и что следует говорить, а отуреченный итальянец, отец Битонто, единомышленник и друг Кампанеллы, горячо подтвердил им… Словом, два года я должен был, как правоверный мусульманин, пять раз в день с раннего утра до поздней ночи громко читать своему хозяину молитвы из Корана. Патриарх Кириилл Лукарис не велел мне рассказывать об этом, но… в Терехтемирове казаки вели обо мне не совсем лестные разговоры, встретили недружелюбно, считая меня отуреченным. Чего только не содеешь, отче, для спасения жизни, для борьбы и мести! А наш край, с таким народом!..

— И с верой отцов! — подчеркнул владыка, не обращая внимания на то, что вино уже подействовало на слабого еще после болезни гостя.

— Вера предков, преподобный отче, с ее заповедью «не убий», — Богдан покачал головой, — пусть останется для старого, уже немощного поколения. Мы, молодое поколение, создадим свою веру — веру борьбы за нашу родную землю! А в таком деле приходится «убивать», и грехом это я не считаю!.. Поэтому прошу вас посоветовать, как мне быть дальше. Я должен стать своим среди людей, казаков, каким родился и каким был до плена.

Митрополит в это время наливал еще по бокалу вина. Услышав пламенные слова гостя, он поставил бокал на стол и замер, бросив тревожный взгляд на Богдана. Потом снова взял лежавший на полотенце медальончик патриарха, перекрестил его и поцеловал. Что можно ответить на эти слова? Чрезвычайные обстоятельства принудили молодого казака стать мусульманином. Притворялся он или действительно находил в магометанстве какое-то зерно познания истины? Об этом уже поговаривают казаки и возненавидят его, если узнают правду. А правда совсем в другом: молодой казак спасал не себя, а свои мечты! И что поделаешь — пришлось отойти от веры предков.

— Такого не сделаешь священником, — заключил преподобный Иов.

— Что? Священником? — поднимаясь с кресла, удивленно переспросил Богдан.

— Успокойся, сын мой. Это лишь выводы после раздумий пастыря… Душой я тоже человек, которому «ничто человеческое не чуждо». Но единственно, что мне становится ясно…

Задумавшись, митрополит прошелся по комнате. Остановился перед висевшей на стене копией софийского царьградского киота.

— Ты был, мой сын, рядом с бессмертным творением зодчего Юстиниана, бывшим храмом святой Софьи, поруганным фанатичными и злыми последователями Магомета. И если этот древний памятник христианства не поразил тебя, как ты можешь быть священнослужителем веры наших предков?

— Прошу простить меня, мой высокий наставник и спаситель. Я был в плену, а не на поклонении святыням Востока. Да и кроме храма святой Софьи в Константинополе есть что посмотреть воспитаннику Литовской коллегии!.. Но не могу я и не хочу быть священнослужителем. Неужели теперь у меня нет иного пути в служении своему народу, какому бы богу он ни поклонялся?

Борецкий отошел от картины. Действительно, эта мысль не оставляла его. В духовном сане этот воспитанник иезуитов был бы неоценимым даром времени! Но вон как реагирует он только лишь на намек. Не получится из него не только священнослужителя, но и даже пристойного верующего!

— Но у тебя, мой Богдан, есть, во всяком случае, обыкновенная человеческая жизнь. Твое «мусульманство» пусть тебя не тревожит. Этим займемся мы. Ты уже не юноша, а вполне зрелый мужчина. Женись, поселись в доме родителей. Если не оружием, так своими знаниями и жизненным опытом поможешь нашему народу. В этом я глубоко уверен сам и буду всячески убеждать наших чистых душой, свободолюбивых люден. От казаков узнал я и о коне, подарке льстивого польного гетмана. Советую немедленно вернуть владельцу это яблоко искушения Евы. Вернуть и поблагодарить, напомнив панам государственным мужам о нашем человеческом достоинстве. Взяток мы не берем даже от высокопоставленных гетманов!.. Очевидно, слышал и ты, сын мой, как наши люди судят своим судом тех, кто посягает на нашу православную веру? Шляхтичи хотят не только уничтожить нашу веру, но и весь православный люд! Они закрывают церкви, оскорбляют нашу веру, а людей превращают в крепостных! Свободолюбивый и честный человек не может стерпеть этого! Вот и убили наши люди униатского владыку Кунцевича в Витебске…

И снова подошел к столу, с трудом сдерживая волнение. Если и не склонил к служению православию, то, во всяком случае, зерно народного гнева заронил в сердце молодого украинского старшины!

Потом стоя, как перед расставанием, выпили по кубку выдержанного митрополичьего вина.

— Боже мой, чуть было не забыл! — вдруг произнес Борецкий. — Ко мне приезжал сын переяславского купца, как только услышал о том, что ты вернулся из плена. Кажется, даже в Броды к Потоцкому, что ли, поехал искать тебя. «Непременно, сказал, заеду накануне праздника». Советую немедленно встретиться с ним в Переяславе! На праздники он будет дома. Если хочешь расположить к себе казаков, то надо начинать с друзей. А купец — уважаемый человек и в кругу киевского казачества, вместе с ними на Днестр ходил. Уверен, и запорожцы знают этого умного и влиятельного купца.

На дворе пошел первый, настоящий зимний, крупичатый снег. И это бодрило Богдана. Надо действовать! Действовать решительно и немедленно, как вот эта предновогодняя зима! Затихает колокольный звон в киевских церквах, еще не закрытых униатами. А Богдан снова рвется навстречу своей судьбе.

Снежинки падали за воротник, холодили разгоряченное тело и словно толкали его к решительным действиям.

7

После встречи с Иовом Борецким Богдан будто заново на свет родился. Беседы с митрополитом не только подняли дух, но и наложили какие-то обязанности. Уже на следующий день в доме казака, где они поселились с Романом, на Подоле, шла бешеная подготовка к возвращению коня Конецпольскому. Событие важное! Посещение митрополита придало Богдану необыкновенную решительность. Он еще ночью, возвратившись поздно из Лавры, хотел было разбудить крепко спящего Романа, чтобы поговорить с ним об этом.

— Мы должны немедленно вернуть коня гетману. Ведь ты сам укорял меня. Но надо передать через надежного человека. К тому же вместе с конем надо передать и мою благодарность. Простую человеческую благодарность… — уже утром настойчиво убеждал Богдан Романа Гейчуру, который сопровождал его в поездке в Киев, пока Богдан еще не совсем оправился от болезни.

— Коня возьмет кто угодно, за это я ручаюсь, — рассудительно сказал Роман. — Такого коня! А что возвратят его польному гетману, трудно поверить. Конь — это богатство, особенно для украинца! После такой войны сколько перевели скотины.

— Что тогда делать с этим проклятым конем? — промолвил Богдан. — Подержать его вместе с лошадьми митрополита до весны, а потом отвести в Каменец? — рассуждал вслух. — Тогда упрекнут, что я не послушался совета такого достойного человека! А за зиму разве знаешь, что может случиться с конем.

— Так, может, Богдан… — спохватился Роман.

— Погоди, погоди. Кажется, я сам пойду к этому польскому… Да разве запомнишь всех здешних деятелей Польской Короны?

— Не следует этого делать, хотя бы и помнил. Зачем тебе ходить к ним? — возразил Роман. — Я уже расспросил о них. Не люди, а звери, готовые растерзать нашего брата казака! Тут сейчас находится какой-то королевский митрополит, наши говорят, зверь, да и только! Рутским называют его. Иногда он и ночью посылает гонцов к гетманам и даже к самому королю. Давай отдадим ому. Если хочешь, я отведу. Говори, что передать преподобному, — ты ведь учился у них, знаешь. Будь они трижды прокляты, пускай у них болит голова, а не у нас.

— Она и у них будет болеть…

— А то… Может, в Белую Церковь податься, там есть наместник гетмана. Это тоже не через перелаз к соседу перейти, но за двое суток справиться можно.

— О, это другое дело, Роман! Давай отправим его к наместнику в Белую. Челобитную бы написать ему на латинском языке. Этот королевский деятель любит латынь. Да и тебя никто бы не задержал в дороге.

— Меня? Да мне сам сатана не страшен, когда я скачу на коне! Хочешь, пиши и челобитную, мне все равно. Коня снаряжу в путь в один миг. А ты не жди меня. Переночую в Василькове, а завтра к вечеру на месте буду. Оттуда на Сечь подамся.

— Значит, можно и без челобитной? Скажешь, что я, Богдан Хмельницкий, с благодарностью возвращаю коня вельможному гетману. Теперь у меня есть уже свой. Так и скажешь, — свой собственный конь!

Вопрос об отправке коня решился быстро, без колебаний и сомнений. Челобитную Богдан так и не написал, потому что ни у кого не нашлось ни пергамента, ни бумаги, ни чернил, ни пера. Даже во всем квартале не нашлось гуся, чтобы выдернуть перо. Богдан тоже стал вместе с Романом готовиться к отъезду из Киева. Рядом с конем гетмана стоял конь, подаренный Богдану митрополитом. В голове вихрились мысли. Он начинал новую жизнь. Такой простой и искренний отцовский совет митрополита Борецкого — жениться — заставил Богдана серьезно задуматься над этим вопросом. «Непременно заеду на хутор к Золотаренкам и заночую у них! На такой бы вот девушке жениться, хорошей была бы хозяйкой…» «Не гнушайтесь нами, заезжайте, пожалуйста…» — говорила она, провожая его, как родного. «Мимо такого двора проехать стыдно!» — вспомнил и о своем обещании. Кажется, девушку нетрудно будет уговорить, хотя она еще совсем молодая, зеленая. Хозяйство какое ведет! А у него теперь есть и свое хозяйство!

Теперь там пани Мелашка хозяйничает, но и она благословит его на брак с чудесной девушкой, тоже… Ганной, сестрой казацкого сотника.

Когда Роман вывел гнедого коня, подготовленного к отъезду, Богдан ощутил щемящую боль. Как своего верного друга, провожал он этого коня. Посмотрел на Романа:

— Поблагодаришь, казаче, как от самого себя…

Роман отвел глаза в сторону то ли от волнения, то ли по какой-то другой причине. Нелегко было Богдану расставаться с другом, да и с конем.

На следующий день утром Богдан уже готовил в путь другого коня. Пристраивал худое седло, подвешивал к нему сумки с пожитками. Думал о знакомой теперь ему дороге вдоль Днепра. Митрополит дает ему не только своего коня, но и провиант на дорогу, и даже деньги.

— В дороге на Чигирин пригодится, — передавали монахи слова митрополита, вручая ему эти дары.

Конечно, пригодится, хотя бы для того, чтобы отблагодарить терехтемировских хозяев.

В этот раз Богдан ехал хотя и не на таком ретивом жеребце, как гетманский, по надежном! В Лавре знали, в какую дорогу снаряжали молодого казака. Путь дальний, зимняя непогода. Не так-то легко нынче добраться до Чигирина!

Но желание снова увидеть Ганну было у него теперь так велико, что его не пугали ни ненастье, ни метели. У него не осталось ни одного близкого человека… Нет у него сейчас и такого верного друга, каким была для него мать…

Его мысли прервали два монаха, вдруг появившиеся во дворе. Запыхавшиеся, они обрадовались, что застали Богдана на месте.

— Святейший отец Иов просил вас задержаться немного, — вернули монахи Богдана от грез к действительности.

— Что случилось? Не заболел ли митрополит? — с тревогой спросил Богдан.

— Благодарение богу, здоров… На рассвете приехал молодой переяславский купец. Он часто навещает отца Иова, приносит пожертвования на богоугодные дела. Наверно, приедет сюда, поскольку отец Нов больше ничего не передавал, только просил подождать.

8

Ни метель, ни сугробы не были помехой для Богдана, когда он ехал вместе с Якимом в Переяслав!

Сколько разговоров, воспоминаний! Купец многое поведал Богдану о тяжелой казацкой жизни. А рассказ его о стремлении польской шляхты поработить украинский трудовой народ, отнять у него плодородные земли, поднял в душе Богдана бурю негодования. Шляхта — что чума для украинского народа. Богдан ехал, не замечая дороги, не чувствуя усталости!..

И вот Богдан снова в Переяславе. Переступил порог дома, где в первый раз встречала его когда-то крохотная хозяйка, назвавшаяся Раннусей. Именно крохотной показалась ему тогда сиротка-дочь трагически погибшего от рук турецких захватчиков Семена Сомко. А была она обыкновенной девочкой, по гостеприимной хозяйкой!

Странно — два дня ехали они с Якимом из Киева в Переяслав, переговорили обо всем, но ни единым словом не обмолвился тот о сестре. Несколько раз Богдан порывался рассказать Якиму о девушке, которую встретил на хуторе у Днепра, да так и не рассказал. Он представлял ее себе цветущей молодицей, нежной и ласковой. А сколько очарования в ее движениях, улыбке!..

Раздевшись в передней, Богдан вошел в горницу. После возвращения из плена он часто вспоминал о Ранне Сомко как желанной, близкой и родной девушке…

Яким тоже воевал под Хотином, как и Богдан. Оба сознавали, что не по их воле так неожиданно разорвалась их дружба, скрепленная кровью тогда в лесу.

В просторной горнице он увидел двух молодиц. При тусклом свете каганца сразу и не узнал, которая из них Ранна. Молодую жену Сомко, по какой-то семейной причуде, тоже называли Ганной, хотя на самом деле у нее было имя Елена.

Женщины рассматривали вышивку, разложив рукоделие на столе. Одна из них воскликнула:

— Наконец-то!..

Скорее догадался, что это сказала жена хозяина, упрекая его за позднее возвращение. И тут же смутилась, быстро взяла каганец со стола и приподняла его, освещая гостя, стоявшего у двери. Богдан, раздевшись, вошел в светлицу, робко пригладил волосы и остановился в нерешительности: закрывать ли ему дверь за собой или пусть это сделает хозяин?

— А ну-ка, принимайте, Ганны, дорогого гостя! Что стоите, словно окаменели? — раздался голос Якима, громко хлопнувшего дверью.

— Милости просим… — уже совсем другим, тихим голосом произнесла хозяйка, отходя от стола с каганцом в руках.

И Богдан почувствовал, что здесь его по-настоящему и давно ждут! Значит, и Ганна, сестра Якима, тоже ждала его!

Сейчас она не такая смелая, как тогда, когда прощалась с ним на улице. Она стояла, не зная, куда деть руки. Украдкой отступила назад, как бы прячась от гостя. Это был тот самый казак, которого она поцеловала на улице! Как и тогда, у него сабля словно приросла к стройной фигуре. Казак!

Тогда Ганна поддалась своему женскому чувству, не сдержалась и поцеловала казака. Поцеловала, не задумываясь над тем, прилично ли так поступать замужней женщине! Ганна припомнила и слезы свои, и смущение Богдана от такой неожиданности. С тех пор прошло столько лет! Но такие поцелуи остаются памятными на всю жизнь.

— Здравствуй, дорогая сестрица Ганнуся! — произнес Богдан, намекая на их первую встречу в этом доме, когда она была еще ребенком. — Принимай гостя, которого так по-родственному провожала на войну.

— Хотела бы так и встретить, милый гость… — ответила она с дрожью в голосе.

«Милый гость»… — мысленно повторил Богдан. А Ганна вдруг отошла от стола, посмотрела на невестку, державшую в руке каганец. И он, словно радуга, осветил в полумраке молодое лицо Ганны. Что-то печальное, показалось Богдану, было в этом взгляде. «Не мешайте, если даже в прорубь брошусь в таком состоянии!» — говорили ее грустные глаза.

Ганна тронулась с места и тут же остановилась. Закрыла лицо руками, чтобы спрятать слезы. Не хватило сил, как и тогда, когда прощалась с ним на заре своей юности…

Она отошла назад и оперлась о стол, чтобы не упасть. Словно испугалась возмужалого Богдана, смело направившегося к ней. Он подошел совсем близко, что-то сказал, но она не расслышала. В это время он приблизился к ней и нежно обнял ее левой рукой, а правой слегка придержал голову и так же страстно, как и она во время прощания, припал к ее дрожащим губам. Из глаз Ганны брызнули слезы.

— Тогда мы прощались с тобой, Ганнуся, а теперь здравствуй! Это уже на радостях. Так и скажешь мужу…

Ганна вырвалась от него и бросилась в другую комнату. Богдан расценил это как проявление женской стыдливости и преградил ей путь. Женщина натолкнулась на его грудь.

— Пустите… — умоляла, сдерживая рыдания.

— Ганна, что с тобой? Разве ты забыла о нашей первой встрече и о прощанье на улице, когда я уезжал на войну? А я все помню. Мы же, как бы сказать, брат и…

— Я не предупредил тебя, Богдан, о том, что наша Ганнуся… овдовела, — как-то виновато сказал хозяин. — С ребенком-сиротой осталась.

Тогда Богдан еще нежнее обнял вдову, прижал к своей груди.

— Ганнуся, дорогая моя Ганна!.. Слезами горю не поможешь! Война всегда жестока, несет и смерть, и тяжкую неволю. Надо проще смотреть на все, коль еще живем в этом суетном мире. Зачем надрывать сердце? — Горячей ладонью вытер слезы у нее на щеке. — Ты потеряла мужа, а я отца, да и… собственно, мать. Зачем плакать, только жизнь себе укорачивать, а она ведь один раз дается.

— Спасибо, Богданушка… — И еще сильнее заплакала. Но уже не отстраняясь от его груди. Да и он не выпускал ее из своих объятий. Так рядышком и сели на скамью возле стола.

— Да зажгите праздничные свечи перед иконами! — нарушил хозяин тягостное молчание. — Кутья так кутья! Подавайте, а то скоро и колядники придут. А тебе, сестра, не плакать, а радоваться надо такому гостю!

— Да и право… Человек с такой дальней дороги, а ты… — упрекнула Ганну и жена брата.

— А я и радуюсь. Так чего же, начинайте колядовать. — Принужденно улыбнулась, вытирая рукавом слезы.

— Вот это другое дело, Ганнуся! Давай накроем скатертью стол, — поторопился Богдан.

Но Ганна обеими руками усадила его снова на скамью:

— Уж мы сами. — И начала помогать невестке.

9

И горы, поросшие лесом, и небо, затянутое снежными тучами, — все напоминало Украину. Даже неутихающая борьба с испанскими захватчиками напоминает побережье Днепра, где казаки воюют со шляхтой. А все же тут чужая сторона.

После вчерашней стычки с правительственными войсками на южных склонах гор украинские казаки собирались в этих горных ущельях, чтобы подсчитать живых и помянуть погибших.

Они вынуждены были часто переходить с места на место, чтобы их не обнаружили. А это было не так легко.

— Кого мы недосчитываемся?.. — первым поинтересовался Максим Кривонос, как и полагалось, атаману. Туго затянутый ремнем офицерский мундир плотно облегал его могучую фигуру. На щеке кровавое пятно, растрепанные усы торчат вверх. Он до сих пор носил казацкую шапку, теперь уже облезшую, с вытертым мехом и башлыком. Казалось, что еще гуще стали его непокорные, лохматые брови, а в ямочки изрытого оспой лица въелась пыль. С годами нос его все больше и больше становился похожим на орлиный клюв…

— Кажется, Кузьму Мохнача убили, — отозвался казак, вытирая полой жупана умытое в горном родничке лицо.

И каждый оглядывался вокруг, ища глазами товарища. Из лесной чащи на лужайке сходились измученные боями, забрызганные грязью и кровью воины. Ночью закончился бой, и до утра пробирались они сюда через непроходимые дебри. К украинцам подходили итальянцы и испанцы, присоединившиеся к отряду Кривоноса.

— А как у вас, камрадос? — спросил Кривонос, обращаясь к испанцам. Он уже свободно мог объясняться как по-итальянски, так и по-испански.

— Куадрос[41]четверых (исп.) недосчитались, — тихо сообщил стройный испанский волонтер.

— Мы тоже одного… — добавил стоявший сбоку пожилой итальянец Бока.

Максим Кривонос особенно уважал этого бойца и назначил его старшим в итальянском отряде повстанцев. Итальянских повстанцев было за что уважать: в борьбе с испанскими поработителями они проявляли беспримерную храбрость, не щадили своей жизни за счастье народа!

— Кого? — поинтересовался Кривонос.

— Микаэлло Стеньо. Испанец, из Лигурийской долины… Вскочив на коня убитого им карабинера, он снова схватился с врагом. А мы не успели ему помочь, сами с трудом отбивались от врага в тот момент. Одного он сбил с коня, заколол саблей. Но и сам упал рассеченный… Времени у нас не хватило, не смогли мы спасти Микаэлло. Четырех наших ранило, пришлось с ними отступить в горы. А потом мы еще раз ринулись в бой. Они бросились бежать в горы. Наш Сардано убил их командира и забрал его оружие…

Кривонос радовался победам друзей, как своим, но и чувствовал глубокую боль за каждого погибшего в бою волонтера. К каждому бойцу в отряде, будь он украинцем, итальянцем или испанцем, относился, как к своему родному брату или сыну.

После боя с испанскими карабинерами в отряде производили переформирование и осмотр оружия. Надо было запастись и продуктами. Отряд тяжело переживал гибель своих товарищей, но из каждого боя выходил победителем, нанося карателям чувствительные удары. Ни испанские карабинеры, ни регулярные итальянские войска не могли одолеть эти два горных отряда партизан. Отряд «Братство Кампанеллы» и лисовчики Кривоноса были на особом счету у карателей.

На поляну по одному и группами до сих пор еще выходили партизаны. Шумно и радостно их встречали товарищи. А когда показалась группа украинцев, несших на самодельных застланных ветками носилках раненого, все сразу притихли. Левая рука его неподвижно лежала на животе, а вторая плетью свисала вниз. По всему было видно, что раненый потерял сознание.

— Кого несете, хлопцы? — в один голос спросили несколько человек.

— Юрка Вовгура…

— Вовгура? — удивленно переспросил Кривонос. Ведь этот неугомонный воин вместе с Ганджой и несколькими лисовчиками давно отделился от них.

— Да, брат Максим, прости нас, это мы. Возвращались, разыскивая вас, и наскочили на карабинеров. Едва отбились… Оказывается, вы громили тот же отряд карабинеров, — отозвался один из казаков, опуская носилки с раненым на землю.

— А как же вы нашли нас? Ведь мы несколько раз меняли свою стоянку, пока не окопались в этом горном ущелье… Здорово покалечили его?

— Разве мы знаем?.. — пожимая плечами, сказал казак.

— Упал с коня, отбитого у испанцев. Говорил ему, не садись, чужой конь… — сказал Ганджа, протискиваясь вперед.

— О, Ганджа! Тьфу, чудак, зачем ты ушел от нас?.. Вот хорошо сделал, что вернулся! — обрадовался Кривонос.

Иван Ганджа бросился обнимать Максима.

От поднявшегося шума Юрко Лысенко пришел в себя, повернул голову. Свесившаяся рука поднялась и, коснувшись лба, снова опустилась. Он застонал, и слезы покатились по его щекам.

— Что с Юрком? — услышал раненый, узнав голос Максима. Снова застонал, силясь заговорить.

— Да мы не поймем, что с ним. Вскочил на испанского коня, поводья которого тащились по земле. Когда он наклонился, чтобы поднять поводья, испанец и огрел коня обломком дышла от разбитой пушки. Целил, видимо, в Юрка. К счастью, Вовгур наклонился… Конь дико заржал, бешено подскочил и упал на землю. Перебил хребет, проклятый… Может, и Юрко что-нибудь повредил себе, когда падал вместе с конем, ведь кругом скалы. Насилу вытащили мы его из-под взбесившегося животного, которое билось на земле. Слышим, жив, а лежит, как мертвый. Отливали водой. А надо идти. Товарищ из отряда «Братство Кампанеллы» сказал Назрулле, где находитесь вы. Он ведь у нас разведчик.

— Назрулла, турок? — удивился Кривонос, оглядываясь.

А Назрулла уже сам пробился сквозь толпу волонтеров и бросился обнимать Кривоноса.

— Хорошо, братья, сделали, что вернулись! Ну, брат Назрулла, видишь, какую трепку задают нам не покоренные Магометом испанцы?

— Я-я, трепки бирдан…[42]да-да, трепки дают… (тат.) мало говорим… Добре дошли, братушки! По-болгарски говорим, якши дейди![43]хорошо говорю (тат.) Брат-ага Максим-ага…

— Ну, брат мой, не ожидал свидеться. Дважды рад! Да ты уже совсем как болгарин гуторишь!

Стоявший около Юрка Ганджа крикнул:

— Жив, жив наш Юрко! Только немного память отшибло да в плече, кажется, кость поперек стала… Ничего, брат, левое плечо воину нужно только для жупана, как крючок на стенке, или чтобы девушке прислониться, слезу пролить.

— Девичья слеза весит больше ста пудов! — воскликнул кто-то, поддержанный общим смехом.

— Заживет как на собаке. Болит? — пощупал Ганджа плечо Юрка.

— Болит, братья, будь оно проклято… О-ох, если бы сюда костоправа…

— Кого? Костоправа? Назрулла, он живехонек! — воскликнул Иван Ганджа. — Мида кель, Вовгур-ака бербат, аджир уярали…[44]иди сюда, Вовгура ранили в руку… (тур.)

— Бербат-мы, в руку? — И Назрулла быстро подошел к раненому.

Взял руку Юрка, неподвижно лежавшую у него на животе. Юрко застонал, но Назрулла не выпустил его руки.

— Мало-мало… — успокаивал он на ломаном языке.

Когда Назрулла неожиданно резким движением потянул руку на себя, раненый закричал не своим голосом и снова лишился чувств. Назрулла словно только этого и ждал. Теперь он без всякой предосторожности проделывал манипуляции с плечом. У него пот выступил на лбу от напряжения. Наконец положил руку снова на живот.

— Рука мало-мало… — показывал он, выворачивая свою руку. Казаки поняли, что Вовгур вывихнул руку в плече. — Су-у дай-дай беринь[45]дайте воды (тур.) , — скомандовал он, показывая жестом, что больному надо дать воды.

Концом сабли Вовгуру разжали губы и влили в рот пригоршню родниковой воды. Тот едва не захлебнулся, закашлял. И тут же раскрыл глаза, обвел взглядом друзей и, казалось, какое-то время никого не узнавал.

— Ну, как ты себя чувствуешь, Юрко? — ласково спросил Кривонос, наклоняясь над ним.

Больной только моргал глазами, потом искоса посмотрел на свое плечо:

— Болит, братья. И в ноге жжет, пониже колена.

Быстро разорвали штанину на левой ноге. Лысенко, превозмогая боль, пошевелил ею и улыбнулся, словно поблагодарил.

— Ничего! — успокоил кто-то. — Я хлопцем с печи грохнулся, обе ноги до колен разбил — и ничего.

— Заросло? — засмеялись окружающие.

— Как на собаке…

Раздался хохот, который словно разбудил и Юрка. Он тоже улыбнулся.

10

Из-за вершины горы на миг выглянуло солнышко. Перистые облака ложились на горные шпили, словно торопились прикрыть их. Неожиданно повалил хлопьями снег, быстро покрывая косогор и поляну, где, окружив Вовгура, стояли партизаны.

— В грот, прежде чем ляжет снег, чтобы не оставлять следов! — приказал Максим Кривонос. — Ну, Назрулла, ты молодец. Воскресил воина! Гляди, как повеселел, разговаривает.

Юрка теперь несли четверо, из них двое итальянцев.

В глубоком ущелье было несколько просторных пещер. В этих гротах волонтеры остановились еще осенью, очистив их от камней и устроив боковые ниши. Здесь находились их резервы боеприпасов, склады трофейного имущества, отбитого у испанских правительственных войск. Жители далеких долин охотно подвозили им в условленные места продукты в обмен на трофеи, особенно на одежду.

Кривонос последним зашел в глубокую пещеру, пробравшись по узенькому, почти незаметному в ущелье коридорчику. Пещера постепенно расширялась, потолок поднимался, словно обходя вросшие в ее днище огромные глыбы гранита. Большим преимуществом этого длинного грота было то, что он имел два выхода-щели в заросшие мхом и кустарником дикие скалистые горы. В случае опасности партизаны могли незаметно ускользнуть через эти щели в горы и скрыться там.

Возле верхнего выхода из грота и разместились в нишах усталые партизаны. Большой костер посреди огромного грота, походившего на церковь, не только освещал, но и обогревал его. Даже несколько коней завели партизаны в одно из боковых ответвлений грота. Сухое, слежавшееся от давности сено и листья служили постелью партизанам. Воины были утомлены и голодны. Разложили небольшие костры в нишах грота. Принялись за еду. Оживленные разговоры у костров создавали сплошной гул. Это беседовали свободные люди, хозяева собственной судьбы, отдыхавшие после жаркого боевого дня. И не было ничего удивительного в том, что их командир, не посоветовавшись ни с кем, предложил нечто необычное — крестить единственного в их отряде турка!

— Никто из нас, братья, так не надоедает своими молитвами богу, как Назрулла. Вот сейчас он снова принялся донимать своего Магомета. Не окрестить ли нам Назруллу, чтобы облегчить жизнь человеку, не дающему покоя своему пророку?

Это в самом деле было необычное предложение.

— Верно! Давно пора! — закричали вокруг. Слова старшого передавались во все уголки грота, откуда неслись одобрительные возгласы.

Иван Ганджа оживился:

— Слышишь, Назрулла, ведь не раз и я говорил тебе.

— А что сказал атаман? — не сразу сообразил Назрулла.

— То же самое, что и я тебе советовал: хочет помочь тебе избавиться от обязанностей перед богом, — смеясь, объяснил ему Ганджа.

— Обязанностей? Да она у меня только одна: «Алла акбар, алла-гу акбар… Ло иллага, ил аллаг…» — ответил Назрулла.

— Слышим и мы это «…иллалага, илаллах…», поскольку ты несколько раз в день отягощаешь себя этой молитвой. Пан атаман предлагает окрестить тебя, оторвать от Магомета, чтобы был такой, как все… — объяснил Ганджа.

К ним подошел Кривонос с несколькими казаками и итальянцами. Зная, как мусульмане фанатически придерживаются своей веры, каждому было интересно послушать этот разговор.

— Хочешь, брат Назрулла, за один раз избавиться от всех своих грехов? — улыбаясь, спросил Кривонос на итальянском языке, который немного понимал и Назрулла.

— Ты советуешь и мне стать неверным христианином? — переспросил Назрулла, расценив это как шутку атамана.

Под сводами грота раздался громкий хохот.

— Выйдет ли из тебя правоверный христианин — не знаю, по что неверный — ручаюсь! Думаю, что стал бы не хуже любого из нас. В такой войне каждого из нас ежеминутно подстерегает смерть… Вот так убьют тебя проклятые кабальеросы, и никто слова божьего не произнесет над тобой. Мусульманин! Разве знаем мы, где открывается дверь для покойников в этот рай Магомета…

— А где дверь к твоему архистратигу Михаилу, ты хорошо знаешь? — спросил Назрулла.

Кривонос засмеялся. Что ответишь на такой умный вопрос?.. Он подошел к Назрулле и, похлопав его по плечу, присел возле костра.

— Точно так же, как и ты, брат мой, к своему Магомету. В точности так! Но нас тут много, и наши грехи, какие бы они ни были, грехи общие. Не то что у тебя.

— А разве у меня не такие, как у вас? Вместе живем, вместе и грешим.

— Это ты верно сказал. Такие, как у всех. Живя в этих ущельях, мы творим справедливое дело! Какие здесь грехи?! Разве только с точки зрения муллы или попа мы грешим против панов, обирающих нас, бедных, незнатных, по их понятиям, людей. Хочешь ли ты, брат мой, замаливать именно этот грех перед своим Магометом? Мы это грехом не считаем и замаливать ни перед каким богом не будем! Слышишь, Назрулла, не будем, а каждого священнослужителя, который призывал бы к такому покаянию, будем беспощадно карать! Не молитвами надо дурманить себе головы, а мудро искать пути возвращения в родные края. Но и там я подниму руку не для крестного знамения, а для борьбы за свободу, против хранимых богом шляхтичей!

— Тогда зачем крестить меня? — спросил Назрулла, поняв молчание атамана как желание послушать, что скажет он.

— Крещение придумано для обмана себя и других. Говорят, что в отрядах «Братство Кампанеллы» воюют и монахи и аббаты, которые, так же как и Кампанелла, борются за святую правду — свободу людей, избавление от порабощения. Их вера тут ни при чем. Окунув себя в купели, мы, ну как бы это объяснить тебе… мы перебросим мост, пройдя который ты станешь другим человеком. Но на это ты сам должен дать согласие!.. И ты станешь тогда таким, как и все мы, перестанешь быть посмешищем, со своим «азаном», как и каждый из нас был бы смешон, оказавшись среди правоверных мусульман. А сейчас тебе приходится каждый раз убегать от людей, чтобы возглашать свой «азан». А эти люди — твои друзья, вместе с тобой сражаются за общее дело.

Кривонос давно уже присел к костру Назруллы. А тот вдруг встал и, как хозяин, подал атаману испеченную в золе картошку. Максим, улыбаясь, взял ее, постучал о колено, чтобы стала помягче. Назрулла вытащил из костра и вторую, подул на нее и тоже раз-другой ударил о колено.

— Я думал, будет настоящее крещение. Это оскорбило бы память моих родителей и мою любовь к родине!.. А так, чтобы только… мост перейти, чтобы товарищи верили, что Назрулла становится таким, как и они, я согласен. Крестите!.. Я полюбил вас, друзья мои, за ту иную веру, веру в свободного человека на земле! Крестите!.. Или, может быть, ты шутишь, насмехаешься надо мной?.. — спросил почти шепотом.

Атаман понял, что слова его упали в хорошо подготовленную почву. Совместная борьба в этом далеком краю, будто бы и за чужую свободу, была борьбой и за лучшую жизнь каждого украинца, итальянца, турка, испанца, хотя велась она на итальянской земле.

Борьба эта тяжелая и долгая!

— О таких вещах, брат мой, только дураки могут говорить ради смеха или недруги наши! — серьезно ответил Кривонос Назрулле.

Максим Кривонос посолил очищенную картошку размельченной на камнях солью. Крещение, можно сказать, совершилось!..

11

— Я так думаю, Богдан: потом переезжайте хоть в Субботов, хоть в тот же Чигирин, куда душа пожелает. Но надо сделать это не раньше, чем получишь материнское благословение… — наставлял Богдана шурин Яким Сомко.

Пошел уже четвертый месяц, как женился Богдан на сестре Якима Сомко.

В неволе Богдан истомился душой и телом. После возвращения на родину ему все представлялось в ином свете, чем тогда, когда уходил на Цецорскую битву. Родная земля сурово, словно клокочущее море, встретила его, а первые неудачи заставили насторожиться. Сейчас он вошел, точно в тихую гавань, в эту дружную купеческую семью.

— Благословение матери!.. Неужели ты, Яким, действительно веришь, что моя мать… так же, как и в детстве, прижмет мою голову к своей груди и скажет: «Мой Зинько!..» А тот, второй… Сколько ему теперь лет?

— Григорию? Около двух. Эх ты… — с упреком сказал Яким.

— А что я? Я только спрашиваю. Хотя иезуиты и турки учили меня скрывать свои настоящие чувства, но перед матерью я не способен лицемерить.

— Многому, вижу, научили тебя голомозые басурмане, Богдан. Даже иезуитов превзошли, — снова, вздохнув, продолжал Яким. — Всю свою злобу выместили на тебя. Да и не только злобу… Еще с того памятного дня, когда мы вместе отбивались от турок, поверь, люблю тебя! И мне хотелось бы стать твоим отцом, крутым, строгим отцом…

Богдан вспомнил отца, как он сердился иногда на своего любимого сына и журил его.

— Ну так будь, Яким… крутым, но только отцом. Хоть раз! Ну, отстегай, заставь послушаться, и, может, я… все-таки поеду повидаться с матерью. Ради тебя! Как покорившийся…

В словах Богдана чувствовалась горькая искренность. Яким подошел к столу, возле которого, опершись спиной, стоял Богдан. Густые брови его сошлись, еще резче подчеркнув шрам над переносицей, а глаза потухли. Яким положил руку на плечо Богдану и, ласково улыбнувшись, посоветовал:

— Поезжай к матери, чего душу себе мутишь! Бери с собой Ганну, и как раз к пасхе поспеете. Наши родители… да и все так поступали, чтя память первого слова — мама!.. — И снова вздохнул. — Розгами такого уже не переделаешь. Кабы у меня была мать, я бы на краю света нашел ее.

— Ну вот и убедил!.. Успокойся, дружище. Теперь я поеду!

Ганна растерялась в первый момент, когда Яким сказал ей о поездке к матери Богдана. Но когда и муж сказал об этом, она покорно промолвила:

— Хорошо. Гостинцы возьмем?

— Как полагается, — произнес брат. — Вы едете в гости на пасху. Возьмите крашеных яиц, кулич…

В дорогу собрались быстро. Завернули кулич в полотенце, вышитое Ганной, когда она была еще девушкой. Поставили его в новую корзину, сплетенную по заказу Якима старым рыбаком, положили туда крашеных яиц.

— Хорошо, если бы и Ганна смогла ехать верхом, — сказал Богдан Якиму накануне отъезда в Петрики.

— Не думай, что нашей Ганне впервые ехать верхом на лошади. Она еще в детстве скакала верхом, когда отводила коня на пастбище. Но она… шепнула моей Елене…

— Я знаю… Яким.

И все же Ганна отправилась в путь верхом, в обыкновенном турецком седле с высокой лукой.

Ганна видела, как искренне радовался он, когда узнал, что она беременна, и с благодарностью думала о его удивительно теплом, отцовском отношении к ее трехлетней сироте Кате. Она научила дочь называть Богдана отцом, прививала ей любовь к нему.

Весна был в полном разгаре. Только в Овруче еще сохранился в некоторых местах почерневший, ноздреватый снег. Отдыхая в овручской корчме, Богдан с Ганной расспросили, как им лучше проехать в село Петрики в Белоруссии, чтобы не блуждать. Богдану хотелось сократить путь, ибо видел, что Ганне становится все труднее ехать в седле.

— Да не морочь себе голову, Богдась! Я выдержу, если даже придется ехать на хребте вола! Лишь бы вместе с тобой… — успокоила его Ганна.

В страстную субботу они пришли к заутрене в овручскую деревянную церковь, чтобы приложиться к плащанице. Богдан уговаривал Ганну задержаться в Овруче еще на день, отдохнуть, а утром, на пасху, выехать к матери. Ганна настаивала на немедленном отъезде, чтобы успеть поздравить мать с праздником.

Пасхальное воскресенье с утра было облачным, порой даже кропил дождик. Ганна объясняла мужу, что весенние дожди «съедают остатки снега». Утром они подъехали к Припяти, к месту, где вливалась в нее полноводная весной речка Уборть. Снега уже не было видно даже в густых перелесках.

Им стало страшно, когда увидели перед собой широко разлившуюся полесскую реку. По ту сторону виднелась колокольня с зеленым куполом и позолоченным крестом. Она выглядывала из-за густых, чуть зазеленевших деревьев. Кому еще, кроме этих двух несвоевременных путников, препятствует эта полноводная река? Припять. Само название показалось Богдану воинственным.

Он соскочил с коня, помог сойти жене. Богдан легко снял ее с седла.

— Я же… тяжелая, Богдась, — произнесла Ганна.

— Легче ты мне никогда не казалась! — отвечал радостно Богдан, опуская жену на землю.

Ветер разогнал весенние облака. Река словно притихла из уважения к путникам. Зеленели стебельки ранних водорослей, шелестела уже осока, соревнуясь с весенним ветром, на широком просторе лугов. Появились первые цапли, трясогузки…

А в нескольких милях по течению реки они увидели паром. С трудом дозвались паромщика с противоположного берега.

— А к кому это ты, казаче, в наши заброшенные Петрики в гости едешь? — спросил паромщик, налегая на руль.

— К матери, дяденька… Жолнера Ставецкого, может, знаете?

— Так это ты и будешь тот самый Зинько, которого горько оплакивает мать? Не откажи, сынок, и мне поцеловаться с тобой ради святого праздника. Христос воскрес!

— Воистину… А вы знаете ее, мою несчастную мать?

— Отчего же это она несчастная, коль у нее вон какой сын — орел? Значит, и невестку везешь? Ай-ай, женщине ехать в седле… Небось казачка, коли такая храбрая. Дай боже вам хорошо жизнь прожить. А мать-то знает?

— Нет, добрый человек. Некого было послать, чтобы предупредить.

— Понятно… Покуда переправятся кони, я мигом подскочу к ней. Вон там, за ветлами, и живет пан королевский жолнер…

Мать встретила их у ворот. Рядом с ней стоял ее муж, Василий. Его рыжеватая борода была старательно расчесана. Он был без шапки, в руках, на полотенце держал зарумяненный, блестящий от яичного желтка кулич.

— Христос воскресе, мама! — первой поздоровалась Ганна, целуя свекровь.

— Воистину воскрес! — ответил Василий Ставецкий и торжественно поднял кулич.

Богдан решил последовать примеру Ганны. Бросил поводья паромщику, снял с головы шапку и обнял отчима. Чуть было кулич не выбил из рук отчима, обнимая и целуя его. Только теперь почувствовал благодарность к этому человеку, позаботившемуся о его матери.

Когда Богдан расцеловался с отчимом, кто-то потянул его за саблю. Его словно кипятком обдало.

— Да это же… Григорий, братик! — последнее слово произнес он глухо.

И Богдан подхватил мальчика на руки.

— Казаком растешь! — воскликнул он, охваченный глубоким волнением.

А мать уже обнимала Богдана.

12

Богдану приятно было видеть, что Ганна чувствовала себя здесь как в родном доме. И свекровь и соседи с уважением относились к ней. Но сам он ни минуты не забывал о том, что находится в гостях, хотя и у родной матери.

Может, это глухое село угнетало Богдана? Оно выглядело убого и совсем не было похоже на приднепровские села. Правда, село утопало в зелени садов, это они увидели еще с противоположного берега реки. Притаилось в буераках, словно завороженное.

Но он не признавался, что тоскует с первого дня их приезда в Петрики, что каждое «завтра» представлялось ему счастливым днем прощанья.

А каждый день всегда начинался в окружении людей. Новые впечатления, беседы… Так и летело время. В Петриках селились и бывшие казаки, бежавшие от наказания за свои «провинности». Королевский жолнер Василий Ставецкий тоже беглец, но сейчас он уже пользуется уважением и почетом у своего начальства. Его отпустили домой на праздники за усердную королевскую службу и преданность.

— Знали бы они, чего стоит это усердие нашему брату!.. Бороду пришлось отрастить, требуют солидности, чтобы отличались от казаков. Иначе хоть бросай службу. А куда денешься? В Белоруссии людям легче живется со своими шляхтичами Сапегами да Радзивиллами, чем на Украине с чужими. Казачества у нас своего, известно, нет, но наши люди пробираются и на Сечь.

Богдан увидел, что отчим симпатизирует казакам. Это пришлось ему по душе. А как не любил он его до встречи. Оказалось, что жолнер очень много знает и умеет интересно рассказывать. Его симпатии к казакам, непосредственность в суждениях о свободолюбии невольно вызывали уважение к отчиму.

С грустью заметил он, как переменилась мать. Разбуженная совсем недавно сердечная привязанность к этому мужчине сделала ее совсем другой женщиной. За три с лишним года разлуки с сыном Матрена даже помолодела!

Богдан порой ловил себя на том, что ему хотелось бы услышать от нее слова раскаяния, чтобы винить во всем обстоятельства, безжалостную судьбу. С душевной болью вспоминал он отца. Он старался скрыть свои переживания, но разве скроешь их от матери? Она понимала сына. Теперь и он понимал, как трудно было ей совместить долг материнства с любовью к мужу!..

Матрена радовалась, что ее муж сумел подобрать ключи к замкнутой душе Богдана. Он вел с ним задушевные беседы. Рассказывал о своей службе, о недавнем заседании сейма, на котором он сам, по долгу королевской службы, присутствовал.

— Казацких послов-полковников и выслушать не захотели. А король хотя и принял казаков, но… больше отчитывал за «своеволие».

— Только и делают, что орут, как на батраков! И как не надоест это нашим людям! — не стерпел Богдан.

— Надоело уже, будь они… Нереестровые казаки как бельмо на глазу у шляхты, потому что они свободны. Казацкие полковники-послы прибыли на заседание сейма непрошеными гостями, без вооруженной поддержки, не так, как известные сенаторы да спесивая шляхта, которые ездят на сейм с войском. Свобода украинских людей очень тревожит шляхту. Послушал бы ты, казаче, выступление сенатора Юрия Збаражского. Он в каждой речи требует покончить с вольным казачеством, «не успокаивать, говорит, их надо, а избавиться от этой напасти!..». А так думает не только сенатор Збаражский, но и все члены правительства, которые захватили на Украине самые лучшие земли и заводят там имения!.. Да и королю зачем нужны сейчас казаки, толкующие о свободе, а в последнее время бунтующие из-за земли? Королю, шляхтичам нужны не казаки, а крепостные, которые обрабатывали бы их земли! Вот поэтому король и орал на полковников — казацких послов.

Богдан слышал об этом уже кое-что, по это были только слухи. А сейчас он беседует со свидетелем этих разговоров.

— Получается, что землепашцу не так-то легко бороться со шляхтой?.. — спрашивал Богдан у отчима, теперь уже глядя на него иными глазами.

— Еще король упрекал казаков за их нерассудительный союз с крымчаками.

— Какой союз? Может, за нападение на них? Крымчаки же подданные турецкого султана.

Ставецкий рассмеялся. И Богдан понял, что его отчим не просто тешит себя разговорами о неприятных казацких делах. Вчера он убедился, что многие мужики в селе интересовались долей казаков, как своей собственной.

— Крымчаки стали напористее! Как только получил Мухамед Гирей Крымское ханство, он сразу поднял голову. Человека только допусти до власти, а уж он сумеет воспользоваться ею. Мухамед Гирей вышел из повиновения султана и подговаривает казаков вместе с ним выступить против турок. А казакам это на руку, они испокон века враждуют с турками. Кажется, они еще… хотят поддержать вместе с Гиреем и сына гречанки, претендующего на султанский трон.

— Турки этого не стерпят. Не вмешивались бы в это дело…

— Да разве у казаков ума нет? Зачем им вмешиваться в их грызню за шаткий трон?.. Турки прогнали Мухамеда, да еще и пожаловались королю на казаков. Как видишь, сам черт не разберется в этой путанице: если не королевские, то султанские прихоти. А людям потом… тошно становится от королевского гнева.

— А не кажется ли белорусам, что людям тошно не от султанских прихотей, а больше от потворства короля шляхтичам? Они что хотят, то и делают с нашими людьми. Не они ли вместе с Веной натравливают и этого афинского наследника султана? Коронные гетманы не прочь натравить кого-нибудь на турок.

Отчим отошел от изгороди, оглянулся: не подслушивает ли кто их разговоры? Нравился Богдану этот разговор! «Что хотят, то и делают с нашими людьми»! Как он будет вести себя, когда переедет жить в Субботов, где кипит ненависть казаков?

— Конечно, шляхтичи, есть… шляхтичи! А казак жизнью рискует… Вот поэтому король и накричал на казацких полковников, — снова продолжал Ставецкий прерванный разговор, — хотя среди полковников было… двое из реестровых казаков. Откуда им знать, в какую петлю лучше сунуть голову прижатому в неволе крестьянину?

— Конечно, полковники не согласились с королем и обо всем расскажут людям. Вот так и разжигается вражда.

— Что можно сказать об этих полковниках? От запорожцев был только один, который изложил королю требования казаков. А два полковника реестрового казачества говорили только о вере да об открытии церквей. Король пообещал им. Но сейм, узнав об этом обещании короля, отложил рассмотрение религиозных вопросов до следующего созыва…

Прощанье было таким же теплым и искренним, как и встреча. За две недели, проведенные в гостях у матери, у Богдана на многое открылись глаза.

— Не вмешивайся, Зиновий, в эти распри со шляхтой. У нее власть и сила! — непосредственно и чистосердечно советовал отчим Богдану. — Да если бы у меня были такие знания, как у тебя, я пошел бы служить войтом в Киев! Пускай уж казаки воюют.

— Спасибо за совет. Но я тоже казак, и… отращивать для них бороду не буду! Не так ли, мама? — засмеялся он.

По настоянию Матрены отчим достал сбрую и запряг Богдановых коней в легкую белорусскую телегу. На дно телеги положили седла и праздничные подарки сватам. Ганна, вопреки предупреждениям свекрови, как девушка, подпрыгнула и села в телегу, поправив рядно, застланное поверх прошлогодней гречневой соломы. Только тогда Матрена торжественно произнесла:

— С богом, дети!..

Тронули отдохнувшие кони. Ставецкий торопливо и громче, чем нужно, давал последние наставления. Королевский жолнер хорошо знал дороги не только на своей белорусской стороне, но… может, еще лучше и дороги на Украину.

Обратно им пришлось ехать в объезд Мозыря. Ставецкий заверил их, что по этой дороге они на пятый день будут уже в Чигирине.

13

Богдан, словно молодой, неопытный аист, устраивался в бывшем отцовском гнезде. Он хотел найти покой, занявшись хозяйством в Субботове, и рьяно взялся за дело, по крайней мере в первые дни после своего возвращения.

Только год спустя судьба снова привела Богдана в Киев. Жена его до сих пор жила у брата в Переяславе. После покрова, последнего престольного праздника в переяславской церкви, Ганна родила дочь. Степанидой нарекли девочку в честь покойной бабушки. Ганна никогда не видела своей матери Степаниды, она умерла от родов…

Богдану начало надоедать каждый раз ездить из Чигирина в Переяслав. В Субботове он, на удивление, быстро освоился с обстановкой. Тут нужен был хороший хозяйский глаз, и Богдан весь день проводил в хлопотах. Но, несмотря на это, отдыхал душой, найдя здесь покой. Никто тобой не помыкает, не попрекает куском хлеба. Распахивай дикие целинные земли, только спасибо тебе скажет за это челядь — казацкие сироты и крестьяне, выгнанные из собственных домов.

Зачем же хозяйке сидеть в Переяславе у брата?

— Вроде бы и мы не безрукие! Женщине с ребенком лучше бы дома жить, — сказала однажды Мелашка Богдану.

Хмельницкий не сомневался в ее искренности. Когда он вернулся от матери в Субботов, он прежде всего сказал Мелашке:

— Прошу вас, как сын: оставайтесь и впредь моей матерью и хозяйкой дома!..

Только потом рассказал ей о своей дружбе с Карпом:

— Он для меня как родной. А знаете, что он сказал? Будто бы его бабушка Мария…

— Мария? — вздрогнула Мелашка.

— Вы знаете, мне кажется, что Мария Полтораколена… — осторожно начал Богдан.

Но Мелашка не дала ему закончить:

— Мария Полтораколена? Неправда, не может быть. Бабушка, говорит?..

— Да, называет бабусей и живет у нее. Мать его утопилась с горя, узнав, что муж, сын этой Марии, погиб на войне… Вы не тревожьтесь, мама, я разыщу Карпа, и он вам обо всем сам расскажет. Чего только не случается в жизни! Ведь я тоже словно из мертвых воскрес…

Мелашка слушала с замершим сердцем. Радоваться ли ей, если это взаправду ее мать?

Мелашка совсем прижилась в Субботове, да ей и некуда было деваться. К кому вернешься в Олыке?

Мартынко служит в Лубенском казацком полку, собирался на Сечь податься, если не припишут к реестровцам. В том же полку с Мартынком находились Филонко Джеджалий и Богун Иван. Слыхали они и о женитьбе Богдана. Теперь он словно отрезанный ломоть от их дружной семьи.

Богдан приехал в Субботов неожиданно. Его тотчас пригласили в Чигиринский полк, предложили стать есаулом или полковым писарем. У него голова кругом шла! Чигирин — его обетованная земля! Дом староства, криница с новыми привязями для коней, корыто из вербы — все стоит на том же месте… Казаков в Чигирине стало намного больше. Всюду новые люди, они открыто и смело говорят о «державе», о реестрах, которыми уже начали пугать чигиринцев.

Держава! Совсем новое слово появилось в речи чигиринцев. Они, как родного отца из похода, ждут возвращения посла к московскому царю, которого направил туда святейший киевский митрополит.

— Кроме как к царю, людям некуда больше деваться, спасаясь от католического нашествия и грабежа!.. — говорил один чигиринец на улице, окруженный толпой не только казаков, но и женщин.

И Богдану теперь нетрудно было понять тревогу шляхты, королевских осадников, живущих на украинских землях.

— Очевидно, придется и мне записаться в реестр, коль так настойчиво вписываются в него другие, — подумав, спокойно ответил он на вопрос полковника реестровых казаков.

И все же оттягивал вступление в полк, ссылаясь на семейные дела, на запущенность хозяйства после смерти отца. За время семейной жизни Богдан стал солиднее, возмужал. Он вникал в разные хозяйские мелочи. Сразу же по приезде в Субботов принялся обновлять изгородь. Время от времени наведывался в Переяслав, к своей жене.

И вот после Нового года Богдан снова поехал в Переяслав, чтобы совсем увезти жену домой. Выехал он вместе с казаками, которые сопровождали молодых запорожских полковников Якима Чигиринца и Антона Лазоренко, направлявшихся в Киев.

В окрестностях Киева отряд запорожцев с полковниками связался с казаками, которые жили в селах на вольном положении, ожидая «клича». Достаточно было одного слова полковников, чтобы казаки присоединились к ним и через три дня направились в Киев. Вместе с ними поехал в Киев и Богдан.

— Послание от святейшего отца Борецкого получили мы на Сечи, — сообщил казакам полковник Чигиринец. — Король ксендзов засылает сюда. И даже целый полк жолнеров вместе с ксендзами! С каким упрямством они делают наших людей униатами. Ополячивают, хотят превратить в свое быдло!.. Наших священников постригают в ксендзы…

— Это погибель для нашего народа! Начинают с церквей, а потом и за нас возьмутся…

— Да, погибель. Как иезуитская зараза! Сам папа римский посылает послания на пергаменте. Даже перед смертью не разрешают причащаться православным людям. Как собак должны хоронить, без креста… — объяснял старшина из киевских казаков.

Они снова направили заслуженных казацких полковников в Варшаву, на заседание сейма. В этот раз сам Яцко Острянин возглавил послов. Вместе с ним поехали полковники Илья Федорович и Яцко Гордиенко.

«А как встретят их? Не так ли, как предыдущих?» — задал себе вопрос Богдан, вспомнив упрямство, непримиримость Потоцкого, правой руки и советника коронного гетмана Конецпольского.

И Богдан даже не опомнился, как оказался в бурлящем Киеве. Больше всего здесь было казаков и старшин. Встречались и небольшие группы королевских жолнеров. Богдан не мог объяснить себе, почему его так влекло в Круг боевых казаков. В этот момент он невольно вспоминал, как шепот искусителя, заманчивое предложение Конецпольского, сделанное ему в Каменце. Чем им мешает вера наших людей?..

Он почувствовал, как все больнее ранили его душу тревожные разговоры в казацкой толпе. На Подоле взбунтовались казаки! Среди них часто встречались люди в мещанских кунтушах. У всех глаза горели тревогой и ненавистью. Грозно шумела возбужденная и бескомпромиссная толпа.

— Смотри!.. Не Богдан ли это? — услышал Хмельницкий знакомый, будто испуганный голос. Он вздрогнул, повернул голову, ища взглядом того, кому принадлежал этот желанный голос. Сейчас, когда душа в таком смятении, так нужна поддержка друга!

К нему пробивался сквозь толпу воин в форме старшины королевских войск. Коренастый, с роскошными, холеными усами, туго затянутый ремнем, на котором висела сабля и торчал пистоль.

— Не узнаешь, казаче? Мрозовицкий! — произнес, протягивая обе руки для приветствия. — О, благодарение пречистой, наконец-таки узнал! Здравствуй, брат мой! Слыхал я и не поверил. Сам Конецпольский хвастался знакомством с тобой. Думаю, хвастается… А он уверял меня, что виделся с тобой и после возвращения из плена!.. Вот так встреча, сто чертей ему в глотку!

— Вот здорово, что мы встретились с тобой, дружище!.. Что тут творится, посмотри! Совсем рассудок потеряли правители! Насильно навязывают православной церкви эту проклятую унию, — удивлялся возбужденный Богдан.

— Да плюнь хоть ты на «этот суд нечестивых»! С ума сходят одни, а из-за них делаются безумными и другие. Слыхал, отсекли голову киевскому войту Ходыке!.. А теперь и униатского попа Юзефовича поймали. Пользуются рыцарским правом карать или миловать… — улыбнулся Мрозовицкий.

— Какой ужас! Как ты можешь так спокойно говорить об этом, пан сотник?

— То ли ужас, то ли жалость, сам не пойму!..

— Так, может, следовало бы предотвратить? — заколебался Богдан.

— Не знаю. У меня есть приказ защищать униатов, которых навезли сюда. А это ведь спои… Сам дьявол не защитит этих божьих дураков. Знаешь что: уйдем подальше от греха. Сами образумятся, утопив двух-трех попов. Я сейчас… — И он окликнул жолнера, который встревоженно пробивался к нему: — Что случилось, пан Сава?

— Уже схватили ксендза Юзефовича! Там… к Днепру тащат топить.

— Кто?

— Казаки, уважаемый пан ротмистр, кто же еще. Даже с Сечи прибыли сюда… Понятно, и посполитые, миряне засуетились. Киевского мещанина, какого-то Сазона, тоже под лед сунули в Днепре. А сейчас попа ведут…

— Раз поп, — значит, не ксендз? — засмеялся Мрозовицкий.

— Католичество он принял! Усердно проповедовал его, уважаемый пан, — объяснял жолнер.

Неожиданно хлынувшая толпа отбросила их в сторону Днепра, оттеснив Богдана от Мрозовицкого.

Люди бежали с холма. Они, точно овцы, гонимые невидимым чабаном, кувырком скатывались вниз и вновь образовывали огромную толпу, продвигающуюся к скованному льдом Днепру. Река совсем недавно замерзла, на ней в беспорядке торчали ледяные глыбы. На льду Богдан увидел толпу людей с топорами и пешнями в руках. Готовили прорубь!..

Вдруг раздался нечеловеческий вопль и тут же оборвался, как туго натянутая струна. Богдан увидел страшную картину.

Молодой казак с распахнутой грудью, без шапки, словно только что вырвавшийся из драки, приподнял за волосы человеческую голову, только что отрубленную другим казаком. Сабля взметнулась вверх и опустилась. Перекошенное от злости лицо казака, державшего в руке отрубленную голову, повернулось в сторону Богдана.

— Карпо! — изумленно воскликнул Богдан.

— Что ты сказал, казаче? — спросил Мрозовицкий, с трудом пробиваясь к Богдану.

— Я знаю казака, что держит за волосы казненного священника. Какой надо обладать силой воли?

— Сатанинской силой гнева, хочешь сказать, казаче!

— Да… Народ не прощает!..

14

Молва о киевских событиях быстро распространялась, зажигая сердца людей ненавистью к латинянам. Народ почувствовал, что шляхтичи в тесном единении с католиками готовят еще более тяжелое ярмо для украинского крестьянина. Крестами ксендзов, как раскаленным железом, будут выжигать у людей мечту о свободе.

Богуславские богомолки, узнав, что церковь Пантелеймона-исцелителя закрыли, заголосили и толпой двинулись к ней. Услышав крики, прискакали туда и казаки. В это время из церкви выбежал староста и закричал:

— Мир крещеный! Что же это творится?.. Храм божий опечатывают люциферы, чашу даров Печерской лавры забирают. Спасите мою душу, православные!..

Староста не договорил, его схватили за воротник униаты и потащили в церковь, удаляя от мирян. Но возле церкви появились уже казаки! Они восприняли действия униатов как вызов и стали бить в дверь бревном, принесенным крестьянами. Под ударами бревна церковная дверь раскололась на щепки.

Женщины бросились в проломленную дверь. Церковь загудела от воплей и криков казаков. Как ни старался униатский поп запугать мирян карой господней, как ни уговаривали их казаки — ничто не могло сдержать гнева разъяренных прихожан. Женщины схватили униатского попа, в безумном порыве повалили его на пол и потащили за ноги из церкви. Защитить униата было некому.

— С кручи его, в Рось! — надоумил кто-то.

Несколько мужчин бросились, чтобы помешать женщинам, просили казаков спасти беднягу. Узнав о намерении мужчин, женщины еще плотнее окружили униата.

Еще живого попа столкнули с красной гранитной скалы в Рось.

Словно волшебным кольцом окружили миряне Млиева ограду церкви, закрыв выход. Дети прибежали к родителям на луг, где они косили траву, и рассказали, что к войту приехали шляхтичи, униаты из Киева, связали веревками настоятеля церкви священника Исидора и заперли его в холодную.

— Батюшка только успел крикнуть: «Люди добрые, спасайте храм божий…» Но жолнер ударил его по голове…

Люди бросили работу и побежали в церковь. А в управлении не торопились, стараясь вырвать у бедного священника ключи. Жолнеры вначале привели его сюда, чтобы добиться, у кого же ключи от церкви. У ктитора их нет, да и его самого чуть живого оставили в холодной.

А верующие уже преградили путь униатам в церковь. Словно заколдованные неожиданным вероломством королевских властей, прихожане стояли вокруг церковной ограды.

Как раз наступала пора жатвы, ранних посевов овса и ржи. Будто на пожар, сбежались сюда крестьяне, не по собственной воле бросив свои дела. Рубахи у них грязные и мокрые от пота, волосы на головах слиплись. Встревоженные, они еще сдерживали себя. Гнев только зарождался, вытесняя страх. По улицам, через огороды, со всех сторон бежали женщины и дети. Церковь уже окружили тесной толпой, спаянной единой волей: не допустить, не позволить надругаться над своей церковью Марии Магдалины, которой гордились во всей округе, вплоть до Городища.

Когда униаты с привезенным из Лупка ксендзом направились к церкви, по улице мимо управления проскакал всадник. Это был гонец, которого миряне послали в Городище, чтобы поднять православных людей на защиту их храма. Войт села Млиева сообразил, куда поскакал всадник. Сказал об этом и отцу Ерковичу. Но униатский поп торопился в церковь, ни на что не обращая внимания. Даже высокомерно назвал войта трусом.

— Уважаемые панове миряне! — обратился Еркович к молчаливо стоявшим суровым прихожанам. — Нех простит пан Езус и матка Мариам сие проявление непокорности глупых хлопов. Искренними молитвами в костеле…

— Не позволим осквернить нашу святыню! — воскликнул впереди стоявший крестьянин, приглаживая дрожащей рукой волосы. По волосам нетрудно было узнать в этом человеке недавнего казака, исключенного из реестра.

— Не по-озво-олпм! — грозно закричали и другие казаки.

Но Еркович не придал значения этим угрожающим крикам, не проявил никакого желания договориться с прихожанами. Только посмотрел на пятерых вооруженных жолнеров, с которыми приехал в Млиево, чтобы занять место пастора новоиспеченного костела. Но до «престола» было еще далеко. Еркович продолжал идти, ему преградили путь. Толпа зашумела, задвигалась и окружила униатского попа вместе с его охраной.

Только один жолнер вытащил из ножен саблю. Но его схватили за руку двое товарищей-жолнеров:

— Что ты делаешь, безумный? Это же люди!.. — воскликнул один из них, сдавив обеими руками его руку с саблей.

Этот рассудительный поступок как бы стал призывом для других жолнеров. Люди плотнее окружали ксендза Ерковича, войта и охрану. Самоуверенный униат схватил за руку войта, когда тот бросился бежать.

— По цо?[46]Зачем? (польск.) — властно крикнул Еркович, устремляясь вперед, к воротам церкви.

Но его повелительный окрик только еще больше обозлил рассвирепевших прихожан. Руки богомольцев потянулись к ксендзу и словно клещами впивались ему в плечи, рвали одежду, тянулись к шее. Еркович все еще продолжал кричать: «Руки прочь, паршивое быдло! Жолнеры!..» Выписанный из реестра казак сильной рукой схватил ксендза за волосы. Только после этого Еркович понял, что оскорбленные люди не будут церемониться с ним, и, испугавшись, воскликнул:

— Панове жолнеры, караул!..

А жолнеры, оттесняемые толпой верующих от ксендза, бросились к своим коням. Панический возглас ксендза и его душераздирающий крик уже не долетел до слуха жолнеров. Но именно неизвестность о том, что происходит в толпе, пугала их, подгоняла. Вскоре из толпы выскочил и войт. В изодранной одежде, с расквашенным носом, он смотрел перепуганными, как у загнанного зверя, глазами. А толпа, казалось, уже не кричала, а стонала от неудержимой ярости.

Спустя некоторое время, так же внезапно, толпа расступилась, из нее выскакивали простоволосые, растрепанные женщины и, не говоря ни слова, исчезали среди ракит, окружавших хаты. Возле места расправы до сих пор еще спорили между собой жолнеры. Когда они увидели, как, словно очумелые, разбегались люди, быстро вскочили на коней и ускакали прочь. Только один из жолнеров не сел на коня, держа его в поводу, и со страхом посматривал на бегущих людей. А когда увидел на земле изуродованный труп священнослужителя, повернулся к коню. Он вспомнил, как удержал руку с саблей своего товарища, как посоветовал другим не затевать драки с людьми. Теперь ему единственный путь — в казаки!

15

Сигизмунд III в своем письме к коронному гетману Конецпольскому не настаивал, чтобы он сам возглавил карательную экспедицию польских войск на Украину. Но гетман уже знал о волнениях в Киеве и в других местах Украины и воспринял это письмо как благородный намек короля на то, что он был бы рад, если бы Конецпольский повел войска на усмирение украинских хлопов. Затяжную войну со шведским королем Густавом можно было бы пока оставить, дабы только угодить своему беспокойному королю. Многомесячные бои в Прибалтике, безрассудные потери жолнеров могли подорвать его репутацию как одного из лучших полководцев Речи Посполитой.

И Конецпольский рассуждал вслух:

— Инфляндцы — это капля шведской крови и в роду королей Речи Посполитой… Не эта война должна принести мне славу выдающегося полководца, достойного преемника самого Жолкевского!

И эта назойливая мысль не давала ему покоя именно в тот момент, когда он должен трезво решить: возглавить ли ему карательную экспедицию на Украину или ограничиться подкреплением уже направленных туда королем войск?

Поэтому, получив дополнительные сведения из коронной канцелярии о том, что король весьма озабочен событиями на Украине, Конецпольский с курьером, доставившим ему письмо Сигизмунда III, послал уведомление из Бара, что сам идет со своими войсками на усмирение взбунтовавшихся хлопов.

«Обеспокоенный событиями в Киеве и на Приднепровье, сам отправляюсь в Белую Церковь и Черкассы. Намереваюсь войска карательной экспедиции объединить с войсками из Бара, немецкими рейтарами и полками Потоцкого и Тишкевича, которые по приказу вашего величества двинулись на Украину. Мне кажется, ваше королевское величество, на Украине надо защищать не униатскую веру, а честь Речи Посполитой!.. Турецкие султаны господствовали в покоренных ими странах с православным населением до тех пор, покуда не стали насаждать там мусульманство… Но за мученическую смерть в Киеве представителей святейшего папы римского Урбана мы должны сурово наказать виновных, чтобы поднять в этих землях престиж королевства вашего величества! Мы должны положить конец этим беспорядкам и проводить королевскую политику в этом краю. Правильно ли мы проводим ее — не мне, покорному слуге вашего величества, судить. Но я считаю, что Короне следовало бы найти опору среди украинских хлопов, предоставив наиболее выдающимся и влиятельным из них шляхетство и соответствующие привилегии!.. Дальновидный хозяин волкодавами и псарню охраняет!..»

Так рассудительно писал коронный гетман своему королю, выезжая из Бара. Воевода Хмелевский возглавил двухтысячную армию нерегулярного войска. А гетман с несколькими полками гусар, с отрядами немецких рейтар, четырьмя пушками, с обозом ядер, пороха, средств долговременной осады двинулся на Украину.

Казацкий гонец неожиданно прискакал из Канева в Сечь. Белая пена падала из-под удил оседланного коня, выступала из-под подпруг седла. На коне прискакал Роман Харченко, прозванный Гейчурой.

— Мне к наказному. Где он? — торопливо спросил юноша, ведя разгоряченного коня.

— Кто же ты будешь, откуда прискакал? — допрашивал его пожилой запорожец, охранявший вход в курень наказного атамана.

— Разве по коню не видно, кто я? Зачем за здорово живешь я гнал бы такого коня? — с достоинством ответил гонец. — Не видишь разве, папаша, что я гонец из Канева! Пустите меня к наказному. Скажите, Гейчура прибыл, — меня знают.

— Гейчура? Так ты и есть тот Гейчура, которого под Васильковом ранило?

— Вот это другой разговор! А то… допрашиваете тут. Что-то не помню я вас, папаша, в том бою.

— Не помнишь потому, что я там не был. А зовут меня Оныськом вот уже шестьдесят лет. А о Гейчуре и тут был разговор. Тебя же в терехтемировском шпитале оставили.

— Когда это было, отец!.. Так есть пан наказной или нет? — нетерпеливо спросил Гейчура, привязывая коня.

Приоткрылась дверь из куреня, и оттуда донеслись голоса споривших, а вскоре вышли несколько представительных полковников разного возраста. Они, выходя, продолжали спорить.

— Видишь? — спросил Онысько. — Советую и тебе, казаче, идти на Круг. Потому, что сейчас казаки собираются выбирать наказного, готовятся к морскому походу…

Но возле Гейчуры уже остановились старшины и полковники, вышедшие из куреня.

— Что это за гонец, откуда? — спросил голый по пояс рослый старшина, искусанный луговой мошкой. Вьющиеся густые волосы на груди серебрились сединой, как и оселедец на блестевшей от загара бритой голове.

— Да это же я, пан Нестор, Гейчура! Дай бог вам доброго здоровья. От каневцев я…

— Роман Гейчура!.. Гляди, выздоровел уже. Не гонцом ли прибыл к нам на таком коне? Здравствуй, здравствуй, казаче!

— Гонцом, пан полковник! К наказному послали меня каневцы. Там такое…

— Погоди, если к наказному. Айда на круг, там наказного сейчас будем выбирать. Готовимся к морскому походу. Хочешь с нами?

— Не на море надо было бы, батько, готовиться. Польские полковники с войсками и пушками на Украину хлынули!

Гейчура не только сообщал об угрожающих событиях, но и советовал старшинам и полковникам, как опытный воин. Весь Каневский полк снимается и идет вдоль Днепра на соединение с черкассцами, чтобы вместе встретиться с запорожцами!

Сообщение неожиданного гонца ломало все планы запорожцев. С каким усердием они готовили чайки, подбирали рулевых и старшин для морского похода! Ни одного реестрового казака не брали с собой в этот свободный поход. Полковники и старшины собрались у куренного атамана на совет, готовясь избрать старшого этого похода. Недолго спорили, выдвинув на такой ответственный пост Михайла Дорошенко. Старый, опытный казацкий полковник всегда был правой рукой и у Сагайдачного.

Большой Круг запорожцев, собравшийся на лужайке, окруженной столетними осокорями, уже поджидал старшин и полковников, совещавшихся у кошевого. Разбившись на группы, казаки стояли или лежали под кустами, обсуждая, кого выбрать наказным в этом морском походе. Большинство из них были оголены до пояса, хотя уже наступил конец лета. Но все они вооружены, чисто выбриты, а длинные оселедцы свисают у них за ушами. Из рук в руки передавали расписные табакерки, рожки с нюхательным табаком. Время от времени раздавались взрывы хохота, аппетитное чиханье, выкрики.

— Братья казаки, просим внимания! — обратился к запорожцам кошевой атаман Олекса Нечай, тяжело поднимаясь на бревна.

Его окружили полковники, сотники, есаулы. Срубленные деревья служили им помостом. На эти бревна и поднимались атаманы. Собралось более полусотни известных каждому казаку атаманов, отличившихся «в бурях своей фортуны», как говорили в казацкой среде. Острянин что-то говорил куренному, когда они торопливо взбирались на помост. Михайло Дорошенко до сих пор еще спорил с Нестором Жмайло.

— Не время, говорю тебе, Нестор, не время. Такая хорошая погода! А неделя нашей казацкой осени целую зиму кормит! Этому учили нас отцы…

— Вернешься ли, Михайло, с добычей на кош, ежели и впрямь коронные гетманы со своими войсками преградят нам путь? — горячо возражал Жмайло. — Конецпольский не потащится на Днепр, чтобы только подразнить наших людей. Нужно разобраться, пан Михайло. Разобраться и сначала тут навести порядок. А идти на турок вместе с крымчаками или без них можно и зимой. Да и эта неожиданная дружба с крымчаками в такую пору не по душе мне. Не с крымчаками бы надо союзничать казакам…

Иван Сулима, стоявший на помосте, протянул руку Жмайлу, чтобы помочь ему подняться.

— Горелым запахло, брат Нестор! Не время сейчас думать о походе, да еще с такими ненадежными союзниками…

Казаки поднялись с бревен, с земли. Теснее сбивались группы, затихали разговоры. Нечай уже стоял на помосте, впереди полковников. Он откашлялся и сообщил казакам неприятную весть, принесенную гонцом из Канева:

— Около трех тысяч вооруженных каневских казаков отошли на Черкассы. Очевидно, не от хорошей жизни пришлось им на зиму сниматься с насиженных мест. Да пускай сам казак Роман обо всем вам скажет.

— Каневские полковники уже собрали казаков, чтобы отходить, когда меня послали к вам, — громко начал Роман. — Два полка королевских войск вышли из Белой Церкви. Следом за ними идет и сам коронный гетман со своими чванливыми гусарами, пушками и немецкими рейтарами. На письменный запрос Каневского полковника Потоцкий не ответил. Думаю, братья казаки, что не с добрыми намерениями и не в гости идут они.

Дорошенко протянул вперед руку, отстранил речистого казака и, заняв его место, продолжал:

— Панове казаки! Коронные войска, как мы знаем, не впервые приходят на Украину. Ясное дело, без надобности король не послал бы их сюда вооруженными до зубов… Да как будто бы и нет никакого повода… Разве что проклятые снова собираются реестры пересматривать. Я советую, товарищество наше запорожское, послать навстречу коронным шляхтичам доверенных людей с полковником…

— Доколе будем им кланяться да просить?! — воскликнул стоявший среди казаков старшина Дмитрий Гуня. — Кланяемся, упрашиваем, а они прут. Реестрами, словно путами, хотят стреножить наших людей, узду надеть на нас, чтобы остальных легче было гнать на панскую ниву!

— Не горячись, Дмитро, — прервал его Нечай. — Для того чтобы управлять казацкими войсками на Украине, мы прежде всего должны избрать наказного атамана.

— Зачем избирать его? — снова выкрикнул кто-то. — Чтобы стать перед Потоцким на колени, просить мира и милости, для этого наказного не нужно.

— Дорошенко наказным! Он умеет ладить с коронными…

— Жмайло!..

— Пускай Нестор Жмайло ведет! Со шляхтичами без сабли не договоришься. Ведь они и пушки везут!

Казаки зашумели, разгорелись страсти. Один за другим выступали сотники, старшины, казаки. Еще раз заставили Гейчуру поклясться на кресте, что это он не сам все придумал, а что его послали к запорожцам за помощью.

Только к вечеру угомонились казаки, словно после тяжелой работы. Полковник Дорошенко сразу сообразил, что его шансы падают, и своим зычным голосом перекричал всех:

— Да не орите, ради Христа, как свекровь на невестку!.. Раз товарищество наше склоняется отказаться от морского похода и с оружием в руках договариваться с королевскими войсками, то пускай и поход возглавит бывалый воин, полковник Жмайло! Согласны выбрать Жмайла наказным?

— Согласны! Жмайло!

— Жмайло! — неслись дружные голоса, эхом отражаясь в лесах и буераках острова, окутываемого вечерними сумерками.

Казачество почувствовало себя военной силой и было готово, как и во времена Наливайко, скрестить свои сабли с саблями карателей! Путей к миру и дружбе не видели ни королевские, ни народные казацкие воины.

Самому старшему из казацких полковников — Нестору Жмайло — выпало на долю возглавить эту борьбу с королевскими войсками. «Такая уж военная фортуна у Жмайло!» — говорили на Приднепровье.

16

Конецпольский еще из бара послал гонца к чигиринским реестровым казакам. Скрытой целью коронного гетмана было разведать, что делается сейчас в стане казаков. Разговаривая с казацкими послами, прибывшими из Канева, а спустя некоторое время и из Черкасс, он так и не понял, удирают ли казаки от его карательных войск или же объединяют свои силы, заманивая королевские войска на «казацкие военные нивы».

Доверенным гонцом, посланным на разведку в Чигирин, был ротмистр Скшетуский, приближенный гетманом к себе за услужливость и настойчивость. К тому же у ротмистра были и свои счеты с казаками. Но коронный гетман так и не дождался возвращения Скшетуского. Он назначил встречу со своим посланцем-разведчиком в Белой Церкви.

После ухода Конецпольского из Бара по пути в Белую к его войскам присоединялись все новые и новые отряды. Первым пристал к нему бывалый воин, не раз сражавшийся с казаками на украинских полях, воевода Хмелевский, отец гетманского адъютанта. Следом за Хмелевским прибыл Мартин Казановский и другие воеводы со своими отрядами, состоящими из крестьян…

При отъезде последним попрощался с гетманом Конецпольским князь Юрий Збаражский.

— Я посылаю своих семьсот воинов во главе с князем Четвертинским! Князь исповедует ту же греческую веру, что и казаки. Пусть знают, что не из-за веры идем усмирять их, бунтовщиков. В ложке воды утопил бы князь всю эту приднепровскую сволочь!.. — торжественно и гневно сообщал князь Юрий гетману. — А уж самому мне, как видит уважаемый пан, тяжеловато… Не неволь, вашмость, пан коронный! Какой из меня воин, да еще в осеннюю непогоду, мой многоуважаемый пан коронный гетман?

Конецпольский даже не улыбнулся в ответ на такое унизительное заискивание князя, который, всем известно, любил воевать… чужими руками.

«Да, действительно, недавно был только польным, а теперь стал коронным гетманом!..» — подумал Конецпольский.

Конецпольский задержался и в Белой Церкви, послав свои войска следом за Каневскими казаками. «Что за люди эти приднепровцы! Какая-то загадка для Короны, а может, угроза для знатной шляхты?» Эти тревожные мысли не оставляли его в покое на протяжении всего длинного пути к Днепру. «Знатная шляхта… Знатная или же самая закоренелая в своем убеждении превосходства над посполитыми людьми?» — роились мысли у него в голове. Не ошибется ли он, делая ставку на таких людей, как Хмельницкий? Ведь украинский народ не может слепо покоряться разным Юриям Збаражским и чужим для них королям. До сих пор еще королей избирают и навязывают им ненавистные враги — шляхта типа Збаражских… Короне следовало бы не озлоблять этот народ оружием и средневековыми казнями, а проводить более гибкую политику, расположив его к себе.

— Я, сын украинского воеводы, такого же мнения, уважаемый пан Станислав, — сдержанно сказал Конецпольскому его первый адъютант Станислав Хмелевский. — Не вооруженными силами нам надо бы сопровождать папскую буллу на окатоличивание этой богатой страны с воинственным народом. Нужны государственная мудрость и благосклонное отношение к ним!

— Еще о «но-обилитации» забыл, пан Станислав. Но-обилитацию ввести, как и в землях старой Польши! Шля-яхетство выдающимся и… дове-ерие людям! — задумчиво соглашался коронный, направляясь далеко не с мирными целями на Приднепровье.

— Вашей милости, коронному гетману, и решать бы эту проблему! Как говорится, вам и карты в руки!.. Пускай себе молятся, как кому хочется. А оружием вряд ли удастся королю завоевать сердце этого воинственного народа, — снова подчеркнул адъютант, вызывая на откровенность и коронного гетмана.

— Силой, уважаемый па-ан Станислав, и медведя за-аставляют плясать…

— А колечко в носу продергивают?

— Не-е верю я в расположение плебса, по-окоре-ен-ного оружием. К тому же са-ам этот плебс прославился во всей Европе своим оружием.

И умолк, тяжело вздохнув. Да, видно, не оставляли его в покое тревожные мысли. Ведь он идет усмирять людей, которых неразумной политикой в области религии довели до самосудов. Схизматики, как он убедился в этом после разговора с Хмельницким в Каменце, наконец перешли грань страха перед правительственными войсками. Схизматики повторяют то, что было при Наливайко! Они подымаются на кровавую борьбу с католицизмом, теперь уже со значительно большими силами и опытом, чем их солоницкий сказочный герой. И снова силой, а не мудрым королевским словом, решается эта кровавая ссора!..

Предаваясь таким размышлениям, Конецпольский никак не мог избавиться от надоедливой мысли о Хмельницком. Этот молодой казак глубоко запал ему в душу. Может, просто зависть? Воевал, как лев. Даже в неволю попал не от бессилия, а из-за какой-то благородной солидарности!.. Сын простого отца, с не хлопской амбицией и достоинством знатного шляхтича… Неужели и он?..

Гетман все время напоминал адъютанту Хмелевскому, чтобы он узнал, не возвратился ли Скшетуский.

— Пан Стась, должно быть, и сам по-онимает, как соученик и друг сотника Хмельницкого, что он может стать на-астоящим воином… и го-осударственным мужем!

— Вы не только правы, ваша милость, но и проявляете благородство, давая объективную оценку украинцу! Если бы пан гетман видел этого спудея в коллегии, когда я, освистанный, оказался один против всех легатов, против одураченных соучеников!..

— Зна-аю, слыхал об этом бла-агородном поступке схизматика! Порой ду-умаю, что если сам гетман вооруженных сил Речи Посполитой ошибся в этом ка-азаке, то… — Конецпольский сделал паузу, подыскивая более веские слова. — Лучше уж было бы-ы и гетманскую булаву отдать кому-нибудь другому!

— Кому? О чем говорит ваша милость? — с детской непосредственностью спросил Хмелевский.

— Да ра-азве я знаю — кому. Может… Князю Зба-аражскому!.. — и громко засмеялся…

Уже был на исходе октябрь. Наконец-то Конецпольского разыскал его доверенный гонец, ротмистр Скшетуский, вернувшийся из Чигирина. По его внешнему виду можно было судить, что возвращался он не с увеселительной прогулки. Конь весь забрызган грязью, осунувшееся лицо, давно не бритое, потрепанная одежда с чужого плеча…

— Пан сотник Богдан Хмельницкий, уважаемый пан гетман, не присоединился к взбунтовавшимся войскам. Да… пне присоединится! — тут же доложил разведчик.

— Са-ам сказал об этом или пан ро-отмистр только так предполагает? — с улыбкой, располагавшей к непринужденному разговору, спрашивал коронный гетман.

— Нет, я, собственно, с ним не встречался. Но мне рассказывали, что сотник живет на своем Субботовском хуторе, занимается хозяйством и милуется со своей молодой женой и дочкой. Чигиринским казакам, известившим его о всеобщем восстании и возможной войне, сказал — это уже точные сведения, прошу: «Не время, говорит, панове, затевать междоусобную войну! Казачество осталось голым и босым, а их семьи, чтобы не умереть с голоду, вынуждены искать милости у панов осадников! Разве вы сможете устоять против такого сильного противника? Что касается меня… я по горло сыт и Хотинской войной».

— Не время, говорит Хмельницкий? Ко-огда же наступит «вре-емя», пан ротмистр, он не сказал? — улыбаясь, иронизировал Конецпольский, радуясь, что не ошибся в своих предположениях. Значит, только ослепленное войной казачество противостоит ему, а не народ.

— Не сам же я, уважаемый пан гетман, разговаривал с ним с глазу на глаз, а передаю со слов доверенного человека в Чигирине. Сам я его так и не видел, — оправдывался ротмистр Скшетуский, довольный, что наконец-таки угодил влиятельному гетману.

17

Полки Николая Потоцкого в боевом пылу прорвались к Днепру. Полковнику не хотелось сдерживать своих воинов, да и тяжело было удержать их. И он дал им полную свободу. Столько времени они шли сюда — и наконец добрались до прибрежных казацких хуторов и сел. Свободные от командирского глаза жолнеры пошли… усмирять!

Усмиряли больше тех, кто сидел дома. Это были женщины, дети да старые казаки. Ротмистры подстрекали, а жолнеры усмиряли! Польские командиры называли это первым налетом на казаков.

Как только жолнеры Потоцкого ворвались в казацкие села, тотчас поднялся крик, плач женщин, вопли детей. После такого первого «налета» вспыхивали соломенные крыши, в небо вздымались столбы пламени и клубы черного дыма. Горели не только хаты, но и скирды необмолоченного хлеба.

Людей наказывали ни за что! Может, за то, что они не были католиками? Нет. Вы хотите называть украинскую землю своей? Хотите хозяйничать на ней? Как полноправные хозяева, без шляхтичей и их экономов?

Вот за что истязали украинских людей королевские войска, донося гетману о первых победных столкновениях с казаками…

Девушки первыми убегали из сел на прибрежные луга. Это они наскочили на каневских и черкасских казаков, которые шли вдоль Днепра на соединение с запорожцами.

— Ой, люди добрые, казаки наши родненькие! Спасайте наши души! Ляхи нагрянули! — звали девчата.

— Все-таки нагрянули, проклятые? — остановились казаки.

Девушки заголосили еще сильнее. Каневские казаки едва успокоили их, расспрашивая, что творится в селах. Дым и пламя, поднимавшиеся в небо из-за густых дубрав и перелесков, подтверждали их слова.

Казаки спешили к полковым хоругвям, где старшины держали совет. Сюда прибежали теперь старики и казаки, выписанные из реестра.

— Налетели, ровно звери. Грабят, женщин бесчестят, жгут наши хаты — хуже басурманов!.. — захлебываясь, кричал пожилой казак, едва переводя дух.

— Много их? Толком говорите: справимся мы с ними или нет? — допрашивали старшины.

— Да разве их сосчитаешь, люди добрые? Забирают скотину, позорят…

— Жена Карпенка бросилась защищать соседскую дивчину, так он, проклятый, рубанул ее саблей… А мою усадьбу сожгли, когда я сказал: «Что же это вы… — побей меня бог, так и сказал, — вы, панове ляхи, — говорю им, — точно басурмане, убиваете нас?» Он и замахнулся саблей! Едва успел отскочить… А тут чья-то девка с узлом показалась. Так он, клятый, и погнался за ней…

Сотники передавали свои сотни помощникам, пропуская их с возами, груженными казацким снаряжением. Приглушенно по нескольку раз повторяли:

— Двигайтесь на Табурище, а уже оттуда, может, и на Крылов.

Полковник поджидал сотников. Он решил послать четырнадцать молодых старшин, по одному от каждой сотни, навстречу войскам Потоцкого. В сумерках присматривался к каждому. Наконец тихо произнес:

— Немедленно отправляйтесь! До наступления темноты встретите их! «Мы, скажете, не воевать идем с королевскими войсками». Но потребуйте, чтобы они прекратили басурманские наскоки на хутора! Скажите, что с минуты на минуту должны подойти запорожцы во главе с наказным с Низа. Пускай паны шляхтичи с ним договариваются. Но надо, чтобы жолнеры прекратили грабежи. Вон как набросились на беззащитных казацких детей. Наших женщин бесчестят, как неверные, грабят имущество, сжигают хаты. За что? Не его» ли величество король приказал так отблагодарить казаков за их помощь коронным войскам в битве под Хотином?

Из группы старшин, которые должны были ехать к Потоцкому, смело вышел сотник Юхим Беда, недавно назначенный старшиной новой сотни добровольцев. Сотню пока что назвали «сборной», в ней надо было навести порядок. Поэтому сотник и обратился к полковнику:

— Может, полковник, делегация и без меня обошлась бы?

— Не хочешь упрашивать панов? Ведь польский язык хорошо знаешь, — может, уговоришь Потоцкого?..

— Да разве я один его знаю, полковник! Сотня должна быть готова к отражению удара польских войск. Сотня новая, «сборная», надо бы еще навести в ней порядок перед таким боем.

Беда одернул кожушок, словно только что надел его на свои могучие плечи. На поясе у него два рожка с табаком, длинная драгунская сабля в ножнах с серебряной инкрустацией. На ногах не постолы, как у многих сотников, а сафьяновые сапоги.

— Тьфу ты, побей его божья сила! — вздохнул полковник, почесывая затылок. — Столько хлопот. Хорошо, Юхим, оставайся при сотне. А вы, все тринадцать, отправляйтесь немедленно. Может, хоть это переубедит Потоцкого… Тебе, сотник, и в самом деле туго придется. Все продумал?

Сотник не любил много говорить, когда речь шла о боевых делах. Полковник мог бы и больше сказать, но он пожал плечами и произнес:

— Как полагается, думали все вместе. В таком деле не заснешь, все думать будешь. Этот прыткий казак Гейчура, которого ранили под Васильковом… Ловкий казак будет. С ним кое-что придумали.

— А как ты думаешь, не врет он, что наказным казаки снова избрали старика Нестора Жмайла?

— Да что вы, пан полковник! Гейчура действительно за словом в карман не полезет, но в таком деле врать… Нет, ручаюсь! Я возьму его своим помощником и в сегодняшней ночной встрече с Потоцким.

Полковник подошел к Беде и, не говоря ни слова, вытащил у него из-за пояса большой рожок с табаком. Насыпал на ноготь табаку, поднес к ноздрям и, вернув рожок сотнику, затянулся.

— Не берет и проклятый табак. Вторую ночь спать не будем… Ну вот и хорошо, возьми этого хлопца своим помощником. Да смотрите не подведите, полк надеется на вас! Не забывайте, сотник, что это — Потоцкий! Спесивый полковник будет стремиться выйти победителем. А нам надо задержать его, покуда хоть за озеро зайдем. Если не хватит духу, уведите его за собой куда-нибудь в другом направлении…

— К лешему в болото завести бы их, проклятых! Я так думаю, пан полковник: если нападут, так только вечером. Будем отбиваться изо всех сил, даже пушку берем. А с полуночи, очевидно, и поведем…

— Только не по следу полка!

— Понятно, не по следу… — загадочно улыбнулся сотник.

18

Конецпольский наконец-то остановился в Чигирине. Служащих староста послал созывать казаков и их старшин, которые чуть ли не по домам разбежались, когда узнали о приезде гетмана. А Хмелевскому гетман не только разрешил заехать в Субботов, к Хмельницкому, но и поручил уговорить быть его послом к казацкой старшине в Крылове.

Только сейчас Конецпольский понял, какая неутешительная обстановка создалась на Приднепровье с приходом сюда королевских войск. Как тут будешь наводить порядок? Ведь здесь настоящий казацкий край! Здесь даже находятся узаконенные, так сказать, решением короля и сейма шесть тысяч казаков со своими полковниками, сотниками, оружием, пушками!..

— Запорожцы сначала было избрали наказным полковника Дорошенко, — докладывал гонец, только что вернувшийся от передовых отрядов карательных королевских войск. — Но потом Дорошенко отстранили, избрав вместо него полковника Жмайло.

— По-олковника Жмайло? Ха-ха-ха! Да этот Нестор Жмайло еще при покойнике Жолкевском был «се-едым стариканом». Тоже мне нашли вояку, чтобы управлять таким войском! Неужели осмелятся выступить против войск короля?!

— Но, прошу прощения, уважаемый пан гетман, покойник Жолкевский говорил, что, если казачество возглавляет Жмайло, не жди от них посланцев с повинной… — поддержал гонца один из гусарских старшин.

— А не-е придут с по-овинной, то-огда будут биты! — с раздражением ответил гетман на не совсем учтивое замечание гусара. — Нех пан передаст это по-олковнику Потоцкому и во-оеводе Хмелевскому.

— Ваша милость, сейчас разведка донесла… — вбежал еще один гонец с правого фланга королевских войск, — полковник Потоцкий принял делегацию казаков в составе тринадцати старшин каневского и черкасского гарнизонов. Полковник достойно, так сказать, разговаривал с ними… собственно, поиздевался и пригрозил посадить на колы. Он собирается тайком напасть на каневских казаков, чтобы помешать им объединиться с полками запорожцев…

— Позор! Как мог допустить… такой знатный шляхтич? Приказываю пану Потоцкому никаких переговоров с бу-унтовщиками не вести, но и не срамить наши войска позорным задержанием их посланцев! — грозно закричал гетман. — По-осланец — это не пленник, захваченный в достойной чести шляхтича бо-орьбе… Немедленно освобо-одить посланцев и нанести удар по каневскому га-арнизону. Отрезать от них также и че-еркассцев! Не да-ать им соединиться со Жмайлом! По-онятно?

— Вшистко! — откликнулся джура и убежал.

19

А в это время Станислав Хмелевский въезжал во двор субботовской усадьбы Богдана Хмельницкого. Двое челядинцев — бывших конюхов из каменецкого имения Потоцкого — хозяйничали во дворе. Воин в гусарской форме показался им знакомым, особенно гусар, сопровождавший его. У обоих резвые жеребцы, отороченные мехом «венгерки» с белыми шнурами на полах. В Субботове уже знали, что на Сечь проследовали каневские и черкасские казаки с пушками. Шла молва о том, что якобы казаки с наступлением первых морозов собираются отправиться в поход на море. Поэтому никто и не удивился неожиданному передвижению казаков. За последние годы на хуторах и в селах привыкли к этому.

Но гусарского поручика конюхи узнали. Думали, что следом за ним появится и сам коронный гетман… Один из челядинцев бросился к воротам, послав своего товарища предупредить хозяина. Он помог гусарам привязать лошадей, тревожно поглядывая на дорогу, не едет ли гетман.

На крыльцо вышел легко одетый Богдан. Следом за ним, суетясь, выбежал и челядинец. Только мгновение постоял Богдан, как степенный хозяин, присматриваясь к гостям.

— О, Стась, узнаю… верен себе! Без всякого предупреждения. Как всегда, умеешь удивить и… обрадовать! — сказал и бросился к нему, перескакивая через две ступеньки.

Хмелевский тоже оставил коня, бросив поводья дворовому слуге. Словно соревнуясь, они бежали друг другу навстречу. Около двух лет не виделись друзья!

— Я и сам с ума схожу от радости!

Вот так встреча… Оба, сильные, возмужавшие, сжали друг друга в объятиях, а говорить было не о чем. Один запнулся, как гость, ожидая вопросов. А второй подумал, что его бывший друг, согреваемый гетманской лаской, мог стать другим.

— Значит, воюешь, Стась! — с горечью произнес хозяин, помогая другу раздеться, когда вошли в дом.

— Критикуешь гетмана, или как это надо понимать?.. — улыбаясь, переспросил Хмелевский. — Разве это война, мой друг? В одной руке оружие, а вторая, как у нищего, тянется к королевским привилегиям на все новые и новые воеводства и староства.

— Получается, что не я, а ты критикуешь государственного мужа. Очевидно, так я должен понимать, — шутливым тоном ответил Богдан.

— Все равно. Понимай как тебе заблагорассудится. Только не так громко! — сказал гость.

Богдан оглянулся, дверь действительно была не прикрыта. Он подошел к двери и с силой захлопнул ее.

— Ничего серьезного, не стоит беспокоиться, Богдан… — промолвил Хмелевский, вздохнув. — Да ты, очевидно, чувствуешь, что по-настоящему запахло порохом! Теперь уже здесь, на Приднепровье.

— Чувствую, чувствую, друг мой. Хорошо чувствую… — с горечью ответил Богдан. — Запахло, говоришь? Намек на известную всему миру эпопею Наливайко!.. Я и сам никак не могу избавиться от этих тревожных мыслей. Что случилось, что говорит твой всесильный? Ведь теперь его рука — владыка.

Но им неожиданно пришлось прервать разговор. В комнату вошла хозяйка. Богдану не хотелось говорить при жене о таких тревожных делах, чтобы не волновать ее. Она была беременна.

— Вот и моя Ганнуся. Для тебя, Стась, пусть она будет Ганной, потому что я ревнивый, — смеясь, знакомил Богдан жену с другом. — Стась Хмелевский, Ганнуся! Это мой самый милейший друг, адъютант далеко не милейшего гетмана!

— Я знаю вас, пан Станислав, даже встречалась с вами у брата. Прятались вы от нас, женщин, распивая венгерское вино… — с легкой усмешкой напомнила хозяйка удивительно нежным голосом.

— Хотел бы, Ганнуся, чтобы вы стали друзьями. Стась — мой друг. Не правда ли, Стась?

— Конечно, рад бы. Хозяйка дома — жена друга… Такое непривычно в нашей жизни, Богдан… — начал было Хмелевский.

Но Ганна прервала его:

— Так и считаем вас в нашем доме, как друга и брата Богдася. Ты, Богдась, угощай гостя, а мне разреши поднять бокал. Будьте здоровы и веселы!

И первой слегка пригубила.

— Закусывайте. Угощай, Богдась, Станислава и сам закуси, а я должна уйти… — И исчезла за дверью.

Но начатый разговор за столом так и не продолжили. Хмелевскому не терпелось узнать, как живет Богдан.

— Ты счастлив с Ганной? — спросил он, когда хозяйка вышла из комнаты.

— Все спрашивают: счастлив?.. А ты, мой друг, не такой, как все… — вместо ответа промолвил Богдан и умолк, наливая вино в бокалы. — О каком счастье ты спрашиваешь?.. Счастье, Стась, как многоводная река — ласкает, но уходит в море! Помнишь нашу мудрую пани Мелашку? Это ее афоризмы, основанные на жизненном опыте, — увиливал Богдан, не отвечая на вопрос, счастлив ли он с Ганной.

— Боже мой! Всю дорогу думал о пани Мелашке, а тут… Это… хозяйка виновата, — быстро нашелся Хмелевский, увидев входившую Ганну.

— В чем? Хозяйки, правда, всегда виноваты, — улыбаясь, сказала Ганна.

— Не всегда, уважаемая… Ганнуся, не всегда. Но в этот раз все-таки виновата! Где это, спрашиваю, наша мудрая матушка львовских спудеев, пани Мелашка?

Ганна взглянула вначале на Богдана, а затем на Хмелевского. И снова улыбнулась.

— Право, в этом моя вина. Богдась отговаривал, а я все же… посоветовала, и пани Мелашка выехала в Крапивную. Вот какая буря поднимается над Днепром, а у нее…

— Да погоди же: пан Стась до сих пор еще не знает, что я нашел племянника нашей матери, а через него и ее старую мать!..

— Мать пани Мелашки?

— Да, мать пани Мелашки! Передали люди, что заболела старушка. Кому, как не дочери, с которой разлучилась еще в детстве, присмотреть за больной. А тут такое… Казацкие полки двинулись на Сечь, а следом за ними как снег на голову свалились и жолнеры. Сам коронный гетман привел их в такую даль. Ну, я и сказала: «Поезжайте, да и с сыном поговорите в Лубнах, чтобы с друзьями не встревали в эту драку». А из Лубен в Крапивную поедет, к матери…

— Ну вот, суди сам, Стась, о настроениях!.. То радовались за Карпа, ты его знаешь, а сейчас снова беспокоимся… Хорошо, Ганнуся, я тоже рад за нашу маму Мелашку. А Карпу нынче… не до веселья. Но, налей нам, Ганнуся, еще, чтобы не думать об этом. Будет гетман воевать или нет, но его приход с войсками сюда камнем ляжет на сердца украинцев. Не следовало бы ему затевать этой кампании, она не в интересах Речи Посполитой. Что это им в голову стукнуло, не могу понять. Собрали людей во время войны с турками, вооружили их. Пообещали плату и королевские привилегии. И вместо этого шлют на Украину войска, насаждают иезуитов и униатских прихвостней. И все это делается, чтобы отнять свободу у казаков! Сам король посылает карателей. Следует ли так поступать умным правителям такого государства!.. И снова хотят закабалить народ, только покрепче. Ведь дилингенский пастор, иезуит Форер, призывает в европейской войне разжечь такие костры, на которых можно было бы сжечь протестантов, чтобы даже у ангелов, как он выразился, горели ноги, звезды плавились бы в небесах… Это людоедство!

— Вижу, что правильно поступил, начиная именно с этого разговор с тобой, — вставил и Хмелевский, прерывая разгорячившегося Богдана…

20

Закончили начатый разговор друзья уже в дороге. Богдан наконец согласился поехать вместе с Хмелевским повидаться с гетманом, чтобы уговорить его отказаться от вооруженного столкновения с казаками. Ведь он человек с головой! Вынашивает планы создания европейской коалиции для покорения турок!

— Ты должен понять, Богдан, что, возможно, и не гетмана надо винить в этом.

— Гетман тоже не пешка на шахматной доске, Стась, — возразил Богдан.

— Не пешка, но и не ферзь. Его-то я уже хорошо разглядел.

— У Конецпольского были налицо все данные, чтобы стать ферзем! У гетмана есть все — и ум, и авторитет, и уважение короля. Чего же ему не хватает?

— Коронный гетман окружен шляхтой типа Юрия Збаражского. Он, может, в душе и не одобряет эту войну, но у него не хватает сил, чтобы противостоять извечной шляхетской инерции. К тому же и он человек, со всеми присущими ему слабостями, хочет выслужиться перед королем-иезуитом. Это не Жолкевский, которого поддерживал Ян Замойский!

— К сожалению, и не Жебжидовский, — добавил Богдан.

— Кстати, умер этот прославленный воин-бунтарь. Умер в монастыре, как простой иезуитский ксендз. Хоронили его трое старших иезуитов в сопровождении десятка монахов, как неизвестного и забытого даже родственниками человека.

— Какой же блестящей судьбы ищет пан Станислав Конецпольский, сравнивая себя, очевидно, не только со своим первым тестем Жолкевским, но даже с Александром Македонским, надеясь отыскать «живую воду», с помощью которой можно безраздельно властвовать в селах и хуторах Украины? Слепой слуга короля и шляхты!.. Только и делает то, что подмазывает королевский трон смальцем лести и угодливости, как говорят наши казаки!

Остроумие Богдана рассмешило Хмелевского. Он оглянулся, боясь, как бы не услышали этих слов сопровождавшие их жолнеры и казак.

Холод и моросящий дождик принуждали согреваться скачкой. Хмелевский первым придержал коня и снова обратился к Богдану:

— И мне не нравится подмазанное смальцем кресло коронного гетмана. За глаза поносит Збаражского, а в глаза льстит. Потому что чувствует, каким большим влиянием пользуется этот иезуит среди шляхетской знати. А влияние Збаражских на короля и верхушку шляхты угнетающе действует на гетмана. Он бредит идеей всеевропейской войны против турок, стремится к господству христианства. Поднятый шум вокруг австро-венгерского конфликта из-за Чехии рассматривает как внутреннюю ссору. Казаков же удерживает от походов против турок за море! Теперь еще носится с идеей нобилитации видных представителей казацких старшин.

— Нобилитация казацкой старшины? Так это же взятка, толкающая нестойких старшин на предательство… — Богдан даже придержал своего коня.

— Ясно, подкуп. А разве конь, презентованный тебе коронным гетманом, не является хитро задуманной взяткой?

— Конь — взятка? Коня я вернул гетману, еще будучи в Киеве у митрополита.

Теперь Хмелевский от удивления остановил коня.

— Вернул? Так где же этот злосчастный конь?.. Конецпольский в Чигирине вспоминал о своем подарке «такому бойкому ка-азаку…». Пан гетман интересовался, понравился ли тебе жеребец…

Оба остановились как вкопанные — Хмелевский от удивления, а Богдан от неожиданной догадки… Как же он теперь будет разговаривать с гетманом? Ведь возвращение коронному гетману его замаскированной взятки давало бы Богдану бесспорные козыри, возможность держать себя с ним независимо.

— Мерзавец… Это я о казаке, с которым отправил коня пану Станиславу Конецпольскому. Этим конем он воспользовался сам, как вор. Опозорил меня… Нет, Стась, теперь я не могу ехать на свидание с гетманом, не могу! Поезжай сам, а я… должен разыскать Романа Гейчуру и научить его, как надо блюсти товарищескую честь!

Кивнул другу вместо пожатия руки. Повернул коня и поскакал назад, в Субботов, на ходу крикнул сопровождавшему его казаку, чтобы тот следовал за ним. Богдана, точно удар молнии, ошеломила догадка, что он опозорил себя, взяв коня у коронного гетмана, стоящего во главе вооруженных сил польской шляхты, с которой не на жизнь, а на смерть борется его народ.

21

Опоздал Станислав Хмелевский, только ночью возвратился он в Чигирин, не застав там коронного гетмана. Даже ночью передвигались войска по улицам города, направляясь на Куруков. Испуганные жители Чигирина, спасаясь от жолнеров, забирали детей и убегали на приднепровские луга, прячась среди кустарников. К этому им не привыкать!

Но в прошлом людям приходилось бежать от захватчиков враждебного им государства Ближнего Востока. Для этих людей грабежи, убийство христиан и пленение их было естественным, как для волка, нападающего на овец…

С такими невеселыми мыслями и уснул уставший с дороги Хмелевский. На рассвете его разбудили далекие пушечные выстрелы, сотрясающие сухой от мороза прибрежный воздух.

«Оказывается, что все же верх взяла ненависть польских шляхтичей к этому народу. Шляхтичам нужны покорные рабы, обрабатывающие их нивы, а не добропорядочные соседи, рачительные союзники!.. — с горечью подумал Станислав Хмелевский, проснувшись под утро. — С Конецпольским, или против него, или… подобно Богдану, держаться середины, разжигая в своем сердце ненависть к ним? Счастье двулико!..»

И Хмелевский задумался. Вот уже сколько лет он служит у гетмана, уступив отцу. Хотя мечтал о других, более славных делах, полезных народу. В коллегии их мудрый наставник Андрей Мокрский учил: «Советую учесть горький опыт старших, чтобы не повторять непоправимые ошибки!» Богдан уже воспользовался его советом и… тем паче своим горьким опытом…

— Моей непоправимой ошибкой было, очевидно, слепое служение высокому но положению, но не наимудрейшему в своих делах владыке!..

Он стоял у окна, разговаривая сам с собой, стараясь разобраться в своих мыслях. Потом прошел во двор, прислушиваясь, как стонало Приднепровье от пушечных выстрелов.

И не поехал догонять гетмана. Да разве теперь его догонишь?

Через Чигирин проходили сборные войска его отца-воеводы. К отцу, как и в детстве, потянуло сына, чтобы поделиться с ним своими мыслями и сомнениями. Одно было для него бесспорным — адъютантом коронного гетмана он больше не будет. Довольно!

22

Уже в Чигирине коронный гетман понял, что теперь не остановить жолнеров, возглавляемых Потоцким. Даже его приказы не удержат их от бесчинств в селах и городах Украины… По наущению Потоцкого украинские села и города превратились для жолнеров в селения врагов, и они грабили, насиловали женщин, жгли, убивали ни в чем не повинных людей. Это уже была настоящая война, которая закончится лишь после полной победы или полного поражения: середины не бывает.

Естественное опьянение войной, когда разгорается жадность к легкой наживе не только у жолнеров, затуманило разум и гетмана. Точно с завязанными глазами, и он был захвачен вихрем бесчинств жолнеров в украинских селах и хуторах. Когда же вопли людей о помощи заглушили пушечные выстрелы, гетман уже не в силах был взять себя в руки и остановить войско.

— Где стре-еляют? Чьи пу-ушки? — допрашивал он приближавшихся старшин, еще больше заикаясь от волнения.

— Всюду, пан гетман! Начиная от приднепровских лугов и до Табурищенского гарнизона запорожцев. Пушки киевского воеводы Томаша Замойского находятся вот здесь, за лесом! — четко докладывал ротмистр Скшетуский.

Лицо гетмана перекосила нервная улыбка. При упоминании, имени Замойского он вспомнил о том, как этот воевода упрашивал в Риме горделивых иезуитов посвятить его в члены их ордена. Босой, с веригами на ногах, в лохмотьях ходил он по улицам Рима, надеясь вызвать расположение иезуитов, но вызывал лишь насмешки римлян!

За Мартина Казановского, двигавшегося со своими войсками вдоль Днепра, гетман был спокоен. Туда же велел отправиться войскам воеводы Хмелевского. И сразу же вспомнил об адъютанте Хмелевском, испуганно оглянувшись. Но этого расторопного и исполнительного адъютанта до сих пор нет!.. Хотя его с усердием замещает ротмистр Скшетуский. Этот чрезмерно услужливый и расторопный служака на какое-то время рассеял тревогу гетмана из-за отсутствия Хмелевского… Скшетускому он и приказал сопровождать его на позиции Томаша Замойского.

Гетман застал воеводу возле тяжелых пушек. Окутанный едким пороховым дымом, с красными от раздражения глазами, Замойский сам держал огромный факел, ожидая, когда пушкари заполнят и забьют пыжами порох. Коронный гетман, даже не поздоровавшись, подошел к нему и, как маньяк, пожелал сам поджечь порох и выстрелить.

— Такая честь! — воскликнул киевский воевода, уступая место гетману. — С удовольствием…

И действительно, не с большим ли удовольствием и служебным рвением, чем тогда, когда выслуживался перед иезуитами, сделал он это? Сын Барбары Замойской протянул гетману зажженный факел.

Вначале зашипело, окутывая огнем и дымом пушку и присутствующих. А потом со страшной силой ухнуло. В кого целились? Да и надо ли было целиться? Стреляли потому, что война!

Замешкавшиеся пушкари, точно подкошенные, падали на землю. Но гетман устоял, считая унизительным падать на землю в присутствии посполитых. Когда же ветер рассеял дым и пепел, пушкари увидели черное от порохового дыма, перекошенное в безумной улыбке лицо Конецпольского.

Поднимало ли это его авторитет, он не думал. Он сам еще не совсем пришел в себя, продолжая безумно улыбаться. А пушкари снова вскочили на ноги, стали прочищать горячее жерло, готовясь к следующему выстрелу.

В этот момент пришлось упасть на землю и гетману, которого насильно повалил Скшетуский. Каневские казаки, отступившие накануне вечером, теперь не менее настойчиво отвечали противнику выстрелами из своих пушек.

Коронный гетман и сопровождавшие его лица, по совету сообразительного Скшетуского, стали ползком выбираться из обстреливаемого места в ближайшие кусты, а потом и в лес.

23

На самом деле Роман Харченко никогда не зарился на чужое добро. Коня он не присваивал, а только воспользовался им для выполнения срочного поручения. «Потом отведу…» — уверял он самого себя. Съездил в Запорожье, выполняя обязанности гонца Каневского полка.

Полк и сотня, в которой оказался Роман, находились в боевом походе. Вернувшись с Сечи, Харченко неустанно помогал сотнику Юхиму Беде готовить его «сборы богородиц» к ночному отражению войск полковника Потоцкого.

— Да в этих приднепровских дебрях, пан сотник, нам каждый кустик, а не то что яр, будет помогать, — успокаивал Роман сотника.

— Надо же их знать, казаче!

— Странное дело, а разве я их не знаю? Вот и сейчас, в мороз, скакал напрямик, чтобы поскорее вернуться!

— И сотню проведешь?

— Конечно, проведу! Можно бы и ляхов повести за собой…

В это время прибежал казак из-за буерака, где находились гусары Потоцкого, которые, обходя пески и озерца, собирались напасть на сотню.

— Наши прибежали с наблюдательного пункта. Идут!..

— Ну, Роман, будь начеку возле вон того куста ольхи. Казаки не все сразу выйдут из боя. К тебе буду посылать уставших, чтоб отбиваться со свежими…

— Так когда же?

— Может, в полночь или попозже. Как фортуна…

— Хуртуна, хуртуна… Так, может, и мне в дело?

— Твое дело там, где велит сотник, понял?.. Только чтобы не пришлось искать тебя между деревьями…

Впереди уже начался бой. Юхим Беда бросился туда, махнув рукой Гейчуре, который уже отвязывал своего коня. В голове у него снова возник план, продуманный вместе с сотником. Действительно ли топкие болота находятся именно там?.. Даже холодок пробежал по спине. Он был уверен, что действует правильно. Никто из гусар Потоцкого здесь никогда не был, как и предполагал Гейчура. Тогда как же могли побывать в этих местах немецкие драгуны?

Драгуны с полуночи ждали приказа гетмана, когда прискакавшие гонцы сообщили, что Николай Потоцкий, как громовержец, налетел на заставы Каневского полка. На рассвете сам Конецпольский уже был готов вести в бой гусаров и драгун, чтобы окончательно разгромить казаков.

— Прошу, пан гетман! — обратился к Конецпольскому киевский воевода, приглашая войти в одну из хат. — Мои жолнеры поймали старого перепуганного казака. Удирал, что ли! На допросе, под ударами кнута, признался, что конница Каневского полка окружена войсками пана Потоцкого и галицкого каштеляна пана Калиновского. Казаки бросились бежать кто куда… Очевидно, часть из них будет пробиваться здесь.

— По ко-оням! — недолго думая скомандовал коронный гетман.

Скшетуский подал ему вороного коня, которого пан Криштоф Збаражский привез из Турции как подарок султана в знак благополучного завершения переговоров. Збаражский презентовал этим конем коронного гетмана. Красавец жеребец в самом деле был достоин такого прославленного наездника, как Конецпольский!

От гетмана во все стороны поскакали гонцы к частям войска Томаша Замойского.

— Пе-ерехватить отступающие полки! Перехватить и о-отрезать, чтобы ни один, пся-а крев, не соединился с запорожцами!..

Гетман предвкушал победу над казаками. Ему уже мерещились новые привилегии от короля.

Все еще палили пушки Замойского. Им так же активно отвечали казацкие. Они будто подтолкнули вперед гетмана с его гусарами и немецкими драгунами. Он с ходу поскакал в объезд позиций, наперерез каневскому полку.

За небольшим ольховым перелеском начинались луговые низины. Высохшая высокая трава так и стояла нескошенная, не съеденная скотиной. За ними сизой полосой вырисовывался притаившийся лес.

Вдали, слева, может быть и возле Днепра, продолжался жаркий бой, перекликались пушки. Гетман знал по донесениям джур Потоцкого, что его полки наконец настигли черкасских и каневских казаков. По приказу Калиновского, там еще с утра идет бой.

— Ну что же, бой так бой, — соглашался Конецпольский. И он приказал вести его старшин, адъютантов и курьеров на правое крыло, которым командовал киевский староста воевода Томаш Замойский. У гетмана возник план — преградить с помощью войск Замойского путь черкасским и каневским казакам, не дать им соединиться с запорожцами Жмайла.

Решение это казалось гениальным выдающемуся полководцу, ученику гетмана Жолкевского. Но неожиданный шум слева встревожил гетмана. Там, на виду у всего его войска, мчалась казацкая конница, стремясь обойти войска Замойского. Гетману пришлось отказаться от своего плана, даже не огласив его. Ведь казаки хотят пробиться здесь на Куруков! Передний отряд вот-вот проскочит, обойдя гетмана под самым носом у его знаменитых гусар…

Какая уверенность у казаков, как несутся!.. «Но не уйдете», — думал гетман, что есть мочи скача с гусарами наперерез. Прозвучало несколько выстрелов из ружей, будто казаки напоминали коронному гетману, что это конница Каневского полка!

— Не бы-ывать этому! Гусары, драгуны!.. — кричал гетман.

И погнал своего вороного наперерез казакам. Отваги Конецпольскому не занимать, на то он и коронный гетман!

Как и полагалось, в этот же момент гетмана обогнали ротмистры, драгуны и гусары. Теперь уж казакам не удастся спастись! Еще быстрее он погнал своего турецкого коня, обгоняя гусар.

Гетман уже ощущал радость победы! Вот он окружит казаков смертельным кольцом и продиктует им свои условия, предварительно, разумеется, обезоружив их!..

И в этот момент его мечтаний иллюзия победы исчезла, как исчезают в небе грозные мечи молний. Вдруг он услышал неожиданный, далеко не победный крик своих конников. В тот же миг понял, что это взывали о помощи его гусары и немецкие драгуны.

Но он продолжал скакать за гусарами.

И тут ему представилась страшная картина: казацкая конница остановилась и обстреливала с удобной позиции на бугре его увязшее в болоте войско! Это, очевидно, был край лугового клина, который так предательски и неожиданно переходил в западню… в трясину. На глазах у гетмана гибли его лучшие гусары, ротмистры, немецкие драгуны, испытанные в боях!..

Гетман опомнился, когда неожиданно стал погружаться с конем в эту топь. Попробовал подняться с седла, легко освободив ноги в сафьяновых сапогах от стремян. Но соскакивать уже было некуда. Его конь, беспомощно барахтаясь, погружался в трясину.

Только теперь гетман сообразил, что казаки, зная об этой топи, нарочно инсценировали бегство, чтобы таким образом заманить его в ловушку и скрыться. Его, коронного гетмана, перехитрили как последнего бездарного полководца!..

— Помогите, гунцвот!.. Гетману на помощь! — закричал он, стараясь перекричать шум боя, ни единого разу не заикнувшись.

К гетману бросились несколько немецких драгун, перескакивая с одного завязшего в болоте коня на другого. Они вытащили его из трясины и положили на землю.

— Лежите, пан гетман, как на воде! — воскликнул спаситель, энергичный немецкий драгун, и пополз сам, продвигая гетмана по спинам увязших, коченеющих лошадей. Над трясиной время от времени с воем пролетали пули. Не утихал и шум смертельного боя на берегу.

24

Казаки считали эту слякотную, не то осеннюю, не то зимнюю пору года не подходящей для войны. Временами уже падал снег, радовавший сердце приднепровского воина. И независимо от желания казаков затихала их боевая жизнь. Они находились у себя дома, хотя их и беспокоили польские захватчики, нападавшие на украинские селения. А королевским войскам следовало бы подумать о наступлении зимы, а вместе с ней и о трудностях военного похода!

Наконец прибыли войска под началом наказного полковника Нестора Жмайло. Полками, куренями, Сотнями размещались казаки у Куруковских озер. После быстрого перехода запорожцы нуждались в отдыхе. Но положение каневских и черкасских казаков требовало немедленных действий: им надо было помочь! Каждый запорожец знал и понимал всю серьезность положения — напала польская шляхта. В каждой украинской семье помнили о карательном походе королевских войск против казаков Наливайко. Память об этом герое была для них священной. А сейчас то же самое. Надо было срочно помочь каневским казакам. Для этого запорожцы должны были вступить в бой с войсками коронного гетмана.

— Для этого и скакали сюда столько дней без отдыха! — ответил Нестор Жмайло каневским гонцам. — Передайте своим полковникам, пусть мелкими стычками, обманывая врага, сдерживают продвижение королевских жолнеров. А сами с полками продвигаются сюда, за озера. Тут и дадим им бой!..

Ночью полковники и старшины запорожцев собрались на военный совет. Ночь, словно союзница во время обороны, прикрывала передвигавшихся казаков, а прибрежные перелески трещали, принимая воинов в свое лоно. На этот совет запорожцев прибыли и представители от каневских и черкасских старшин. Запорожцы радостно встретили их.

Прибывших первым приветствовал самый старый полковник вольного казачества Ганнуся.

— Здравствуйте, братья казаки! Хвала архистратигу Михаилу — все-таки вырвались из хитрой западни, в которую хотели заманить нас шляхтичи. Возможно, вместе с ними пришли сюда и лисовчики, польские жолнеры, с которыми мы почти два года бок о бок воевали. Теперь пан Конецпольский гонит их против своих же ратных друзей, украинских казаков и крестьян. Правду говорят о заике гетмане, что он скорее ударит, чем слово выговорит. Губит людей, словно косой косит. Сколько народу погибло, сколько селении, хуторов сожжено, опозорено женщин!..

Приветствовали прибывших Нестор Жмайло и другие старшины. Больше всех нервничал полковник Михайло Дорошенко:

— Виданное ли это дело, братья казаки, панове старшины, — вступать в бой с такими вооруженными силами! Казачество запорожское не наседка, чтобы прикрывать своими крыльями всех украинских людей. А ведь надвигается зима! Чем жить будем, провоевав тут? Готовились мы к походу на море, а впутались в эту заваруху.

— Так что ты предлагаешь, пан полковник? Не вмешиваться, оставить наших хлебопашцев на произвол судьбы или как?

— Вон, глядите, как жолнеры Потоцкого по ветру пускают хаты наших крестьян!

Никакими словами нельзя было утихомирить горячих каневских, чигиринских, черкасских и переяславских казаков. И Дорошенко неохотно отходил в сторону от воза, откуда говорили наказной и сотники. Он искал поддержки среди реестровых казаков, в куренях лихих сечевиков, сторонников морского похода. С ними Дорошенко мог скорее найти общий язык.

— Не время сейчас казакам затевать войну с королевскими войсками. Не время, потому что король решил поставить на своем, на то он и король! — уговаривал Дорошенко. — Король отозвал коронного гетмана, хотя война со шведами еще продолжается. Против нас бросили немецких драгун. Стоит ли затевать эту междоусобицу, да еще зимой? Одно разорение украинским крестьянам и голод для казаков! Надо охладить горячие головы!..

— Онысько вернулся! Бородатый жолнер привел!.. — воскликнул старик Тимоха, которого до сих пор казаки называли Рязанцем. Казак Онысько был его старым побратимом. И теперь они вместе отправились с Запорожья, чтобы помочь казакам.

Побитого, израненного казака привел не один, а трое польских жолнеров. Рыжебородый жолнер был у них старшим и вел как к себе домой. Особенно удивил казаков, когда заговорил с ними на украинском языке:

— Братья, заберите своего казака, помогите ему. Да не болтайте, что жолнеры привели его. Жолнер тоже человек, у него есть и душа и семья! Коронный взбесился после неудачи на болоте. Жолнеры тихонько посмеиваются, но приказы выполняют. Кому нужна эта война?.. — вполголоса говорил обросший жолнер, озираясь по сторонам.

Когда жолнеры собрались уходить, чтобы затемно вернуться к своим, к бородатому подошел полковник Гуня.

— Погоди, браток. Ты не… — напрягал он память.

Но жолнер быстро прикрыл ему рот рукой.

— Не надо, пан Гуня. Да, мы встречались когда-то… Я Ставецкий, — тихо произнес он, — но об этом никому ни слова. Нам еще придется встретиться, и трудно предугадать, при каких обстоятельствах. Лучше, если казаки не будут знать, кто я. Да и незачем всем знать, кто и почему спасал старика Оныська… — И, повернувшись к товарищам, быстро ушел.

Морозная ночь поглотила жолнеров, словно их и не было здесь.

Казаки осветили несколькими факелами окровавленное лицо старого Оныська. Никто не расспрашивал его, не требовал объяснений. Все знали, почему и зачем добровольно пошел он навстречу каневским казакам. Знали и о том, что он должен попасть в плен к киевскому воеводе и своими «признаниями» обмануть поляков, убедив их идти в сторону Куруковских озер! Онысько до сих пор держался рукой за окровавленную щеку, а второй отмахивался от вопросов его многочисленных друзей. Только Тимохе улыбнулся, превозмогая боль.

— Чужими были проклятые паны старосты, чужими и остались. Разве я им хоть что-нибудь сбрехал? Говорю, ищут каневские казаки путей для отступления, потому что не могут уже сдерживать напор войск панов Потоцкого и Тишкевича… А он, проклятый католик, по зубам… Ну разве только не доживу! Я тоже посчитаю ему его панские зубы!.. Что же мне было делать, признался! «Пойдут, говорю, вот сюда, в обход озера…» Спасибо, жолнер попался с доброй душой. «Бежим, говорит, из этого подвала, мы проводим». Есть еще добрые люди и среди них…

Старик рассказывал, как допрашивали его поляки. Но рассказывал так, чтобы не нагонять страху на старшин и казаков. Даже о выбитом шляхтичем зубе говорил: «Проклятая кость треснула от панского кулака…» А своего спасителя — польского жолнера — он прозевал. И вдруг забеспокоился:

— А где же мой спаситель? «Пойдем, говорит, старый казаче, а то тут и челюсти повыворачивают…» Смотри-ка, уже и нет его.

— У него тоже свои паны и командиры. За такой поступок могут и голову свернуть. Это наш человек, убежал в Белоруссию от покойного Жолкевского…

— Да, шляхтичи Потоцкие не погладят по головке за такое…

— Мои хлопцы повели их. Скажут: «Убежали из плена», — объяснил полковник Гуня.»

Возле Оныська еще толпились казаки. Старшинам надо было спешить, время шло. Хватит ли его, чтобы расставить казаков для решительного отпора королевским войскам у этих озер?

В кругу старшин не утихали споры, горячо поддерживаемые полковником Дорошенко.

— Не дело, говорю, Нестор, затевать бой с войсками коронного гетмана! — настойчиво доказывал Дорошенко наказному.

— Да разве мы затеваем, Михайло? Да пропади он пропадом, трижды проклятый гетман! Он же напал на нас. Отразим нападение королевских войск, тогда и отправляйтесь в поход. Вольному воля… Жолнеры Потоцкого наседают, как на басурманов! Снова уничтожили почти всю заставу черкассцев. Едва вырвались добровольцы запорожцы с пушками… Нет, полковник, до тех пор, покуда я буду наказным, с поклоном к гетману не пойду, я командир, а не проситель от имени украинского народа. Вот тебе и весь мой сказ.

25

Страшным судом назвали казаки эту ночь.

— Будь я проклят, чтобы когда-нибудь полез в такую драку! — услышал Нестор Жмайло в разгар боя.

Его и самого терзали сомнения, — казалось, что и в душе происходил страшный бой. Отступление — это не только гибель казачьих полков. Это вечный позор. И он не прекращал боя, потому что смерть на поле брани — это казацкое знамя благородства, силы и гордости! Наказной шел в бой, ведя за собой то сотню против жолнеров, то целый полк против отрядов, состоящих из польских, белорусских и волынских посполитых.

В таких горячих схватках прошла ночь. А мороз крепчал, сковывая кровь в жилах. Тесно крови, тесно и душе казацкой в этом адском беспрерывном, бою. Отбить!.. Отбить и это последнее яростное нападение взбесившегося шляхтича. И горячей становилась кровь в жилах… лилась она на покрытую снегом и скованную морозом приднепровскую землю!..

— Пан Нестор! — узнал наказной голос Карпа Полторалиха. Оглянулся, услышав у себя за спиной звон сабли.

Гусар уже занес карабелю над головой наказного, но Карпо сумел подставить под удар свою саблю, сгоряча окликнув наказного. Рассвирепевший гусар обернулся и, выругавшись, скользнул карабелей по подставленной Карпом сабле, чуть задев руку Жмайла. Но в этот же момент гусара настиг смертельный удар Карпа.

— Давно не было таких жарких схваток, чтоб ты взбесилась, проклятая шляхта! — вздохнув, произнес наказной, когда казаки вынесли его с поля боя в безопасное место.

Только на рассвете утих страшный бой. Утих потому, что коронный гетман вдруг прислал парламентера, чтобы договориться о погребении убитых и выносе раненых с поля боя Гетман послал парламентера после того, как узнал о гибели высокочтимого им рыцаря Мальтийского ордена, шляхтича Юдицкого. Копьем, закаленным чигиринским кузнецом, казак пронзил грудь шляхтича с мальтийским крестом.

— Мы не басурмане. Согласны! До вечера не пойдем и мы в бой… — ответил наказной на предложение гетмана.

А в это время разгорались споры. Полковник Дорошенко охотно согласился возглавить реестровых казаков и часть запорожцев. Но им так и не пришлось вступить в бой. Вдруг их известили, что коронный гетман сам предложил казакам на один день сделать передышку.

И снова старшины потребовали созыва Круга. Сам коронный гетман приостановил бой! Дорошенко воспользовался этим, стал настаивать на прекращении войны. Теперь-то он уже решительно выступил против вооруженного сопротивления королевским войскам:

— К чему это приведет, братья казаки! Сам коронный гетман прекращает братоубийство! Да разве простят нам такие дерзкие действия?.. Выгонят нашего брата из хуторов, покарают старшин, как Наливайко, и совсем лишат казаков реестра.

26

На этот раз Дорошенко удалось найти слабую струнку у казаков, утомленных тяжелыми боями. И они не противоречили ему. А бывалый полковник умел разбередить самую больную рану в сердце казака. Выгонят из хуторов… Страшное дело, разве они не знают, чем это пахнет!.. Ведь не заплатили шляхтичи казакам за их помощь в войне с турками! Не заплатили… и сам бог бессилен заставить их заплатить!

Королевство! Сила!.. Лишат реестра!

И в такой напряженный момент, когда казаки были охвачены тревогой и сомнениями, кто-то из старшин, сторонников Дорошенко, предложил отстранить Жмайло и избрать наказным Дорошенко. Казаки умолкли, насторожились. Но никто не возражал. Утомленные телом и душой казаки жаждали отдыха.

— Дорошенко! Не война с королем нужна нам, а мир для наших селений, детей и отцов! — закричали старшины и казаки.

— Вовремя предлагаете, панове старшины. Нестор Жмайло тяжело ранен в ночном бою. Лежит в овине за Куруковом…

Эта весть не была новостью для большинства казаков и старшин. Но повторенная полковником, она ошеломляюще подействовала на войско. Оказывается, им приходится воевать сейчас без наказного!

— Дорошенко! — еще громче закричали казаки.

Так продолжалось до обеда. Молчали пушки, отдыхали казаки. А в обеденную пору прибыл, в сопровождении гусарских, жолнерских и немецких старшин, давний друг казачества и признанный ими воин, воевода Хмелевский. В торжественном марше этой делегации чувствовалось военное могущество Короны. Кроме воеводы, все остальные старшины были хмурые, важные и высокомерные.

— Что это, послы коронного гетмана для мирных переговоров? — заговорили казаки.

— Да, уважаемые панове казаки! — не в меру оживленно реагировал воевода. — Мы, уполномоченные королевских войск, предлагаем по-деловому, а не с оружием в руках, договориться о мире и порядке в нашем королевстве. Хотите воевать — будем продолжать войну, убрав с поля боя павших сыновей и братьев… Вот и этой ночью старый Нестор Жмайло положил под Куруковскими озерами тысячи убитых и зарубленных.

— Поляков? — крикнул кто-то из казаков.

— Грех гневить всевышнего — полегли не только казаки. Среди погибших старшин известный рыцарь Мальтийского ордена, шляхтич Юдицкий. Погибло немало и казаков и поляков. Теперь и сам бог не разберет, кого больше. Но погибли ведь люди!

— Об этом следовало бы подумать шляхте перед тем, как напасть на наш казацкий край!

— Надо прекратить эту резню! Ни за понюшку табаку гибнут люди.

— Пусть Дорошенко договаривается с ними! Только бы прекратили паны жечь наши селения, глумиться над нашими людьми.

— Об этом мы и хотим вести речь. Если казачество хочет мира, прекратить борьбу, советуем пану Дорошенко вместе со своими старшинами ехать к коронному гетману Конецпольскому и договариваться с ним о мире, которого жаждет не только казачество, но и весь народ Речи Посполитой! — завершил воевода Хмелевский.

…А под вечер через Чигирин проезжала казацкая делегация, сопровождая послов королевских войск. Делегацию важно возглавлял новый наказной казачьих войск Михайло Дорошенко. Никогда в жизни он не был так горд, как сейчас, добившись этой, может быть и последней, победы!

В Чигирине возле старой корчмы стояли давние друзья — Богдан Хмельницкий и Станислав Хмелевский. Не остановившись, их приветствовал проезжавший мимо воевода Хмелевский, спешивший с делегацией к коронному гетману.

…Тяжелым Куруковским соглашением завершилась и эта кровавая битва между шляхтой Речи Посполитой и украинским казачеством. Корона огнем и мечом покоряла свободолюбивый украинский народ. Иных путей к миру между этими двумя славянскими народами шляхта и король не искали. Вера в могущество римского папы, который стремился с помощью распятия объединить целый народ, а инквизицией и кострами покорить и превратить его в рабов, туманила головы даже более благоразумных представителей шляхетской Польши.