Онлайн чтение книги Хоро
VII

Белые и кровавые ночи — предательски белые и предательски кровавые. Доблесть покинула сердце, и души осквернены, как руки убийцы. Трещат огненные столбы посреди города, обнимают небо, душат ночь, а колокола не бьют в набат, и нигде не видно живого человека. Доблесть покинула сердца, и души замараны, как руки убийцы.

...Дом Карабелевых опустел. Марга выросла и состарилась в этом доме. А что теперь осталось у нее здесь? Нет, пусть ее просто возьмут за руку и отведут на кладбище.

Потеряв себя в страшной ночи жизни, старая служанка преклонила колени возле умершей хозяйки. И ломала руки. Ах, если бы хозяйка открыла хоть один глаз — только на миг — чтобы Марга успела сказать ей о Сашко и о том, что случилось с Миче...

Но кто-то сердито толкнул дверь. Марга всхлипнула: она поняла раньше, чем увидела. Новобрачный, начальник околии, на цыпочках, с револьвером в руке, со страшно выкатившимся глазом, шел к ней. Старая служанка попятилась назад, к покойнице, и схватилась за нее... Кто из живых мог ей помочь в этот миг?

Сотир схватил ее за косу:

— Сука!

На маленьком лице Марги — только два пятна, два мутных глаза.

Сотир поволок ее. Марга знала за что и не издала ни звука.

В глубине коридора, близ кухни, через широко открытые двери виднелась столовая. В комнате никого не было, только дед Рад дремал, привалившись к углу стола.

Старик протер глаза и очки: он ничего не понимал. Начальник тащил Маргу прямо на него, будто застал обоих на месте преступления. Старуха, обезумев, хрипло шипела:

— Чем я виновата? О-ох!

Начальник пригнул голову деда Рада к Маргиной косе:

— Все скажете, мать вашу, все скажете... В порошок сотру!

Старый панагюрец понял: начальник их убьет. Но он хотел поймать взгляд Марги: может быть, она знает за что?

— Скажи, если зз-на-ешь!..

Да, Марга скажет. Она раскрыла рот:

— Они, они... туда!

Косоглазый поперхнулся:

— Кто — они?

— Ми-миче!

Сотир вздрогнул, словно его ударили.

— Ми-миче? Одна?

И поволок стариков в ту сторону, куда показала Марга. Он задыхался от ярости.

— Куда? Говори!

— Ту-туда!..

— Кто там был?

— Не-е з-з-наю!

— Вставай. В порошок сотру!

Марга снова встала на ноги.

Вышли во двор, прошли в сад и очутились перед трупом Миндила — громадным, кровавым. Марга обомлела, у нее снова подкосились ноги. Дед Рад стоял, вытаращив глаза. Его дряблые щеки тряслись, челюсти будто свело. А Сотир шипел:

— Кто его убил? Го-во-ри-те!

Дед Рад сказал бы, если бы знал. Но Марга опять начала заикаться. Она не могла молчать, однако язык у нее распух, и из горла выскакивало только «то-то-то».

— Выплюнь свой язык, сука! Говори, сказано тебе!

— Сей-час...

— Ну?

— Шш-то?

— Кто его убил?

— Ра-а-з-ве я з-знаю?

— Говори, кто убил!

— Так раз-ве я з-з-наю? Господь его убил.

Косоглазый отступил на шаг. «А-а!» Он их проучит. Они ему скажут — ого!

Он обмотал шнуром револьвера руки стариков и привязал их к дереву. Потом стал нащупывать рукой саблю, которой при нем не было. Он разрубит их на куски! Это поняла и Марга. Лицо ее вытянулось.

— Я с-с-ка-жу.

А дед Рад отдался в руки судьбы и стоял тихо — искал спасения в собственной душе.

Косоглазый впился в него взглядом. Его раздражало это смирение, и он ударил старика ногой.

— Говори! Слышишь! Ты больше знаешь!

Старик повернул голову к Марге.

— Бог видит, Марга, турок он. Не нашей веры. Скажи, если что знаешь.

Тяжелая рука Сотира с силой опустилась на старческую щеку, и щека вздулась.

Марга ждала своей очереди. Косоглазый потянулся к ее шее, и она заговорила — ясно, вразумительно:

— Ничего не знаю. Можешь меня убить, я все равно ничего не знаю. Что сказать? Что?

— Сколько их было?

— Один.

— Врешь!

— Вот те крест, только один.

— Что он сказал? Как было дело?

— Сказал, что Сашко, господин мой, там, во дворе. — Марга старалась заплакать, но слез не было. И она продолжала: — Миче, ясное дело, пошла, сейчас же пошла, о чем ей тут думать? Здесь, среди деревьев, и скрылись. А может, пошли туда, к сеновалу Капановых — разве я видела? Ведь тут же прибежала жена кмета и отвела ее к покойной хозяйке.

— Жена кмета, говоришь?

— Она. Спроси ее, если не веришь. Она даже воды мне дала — чтобы я в себя пришла.

Начальник схватился за голову. Он ничего не понимал и не хотел этому верить.

— Жена кмета, говоришь?

— Да.

— Накова?

— Она самая.

Сотир опять потер лоб. До сих пор он никому на свете не доверял — никому. Совсем никому. Никогда и ни в чем. Однако то, что случилось сегодня, переходило все границы. Это что-то небывалое. Коварство и низость! Невиданное коварство! Невиданная низость!

Он оглушительно свистнул и несколько раз выстрелил из револьвера.

Набежали полицейские. Осмотрели отверстие в стене сеновала, залезли внутрь, заглянули во двор Сакызлаихи. Дверь сеновала высоко, а приставной лестницы нигде не видно. Конечно, похитители могли унести ее с собой. Но где они теперь? После полицейского часа скрыться можно было только через дом Капановых. А вдруг они еще там...

Оцепили квартал, стянули обруч вокруг двора Капановых. Сотир остался во дворе, у колодца, а банда хлынула в сени.

Э, шум, крик, плач... Взбешенный Сотир Иванов тяжело дышал. И набросился на полицейских агентов, которые приволокли Капаниху и Сыбчиху. Старуха была вся в крови. Эти дураки агенты никак не научатся не бить по голому телу...

Сотир ударил Капаниху по широким плечам. Сыбчиха совсем разъярилась. Орет. Она в положении, но что из того? Сотир схватил и ее за косы, пригнул к своему сапогу. Взглядом искал вторую сноху Капановых — вдову. Кто-то подсказал — она больна, да и муж ее погиб при Селиолу...[6] Селиолу  — место боев во время Первой балканской войны.

При Селиолу! Хорошо сделал, что погиб: не придется убивать его сейчас.

— Подать мне ее сюда! Сейчас же!

Приволокли вдову. Но теперь взбунтовалась старая Капаниха: нет, ее она им не даст! Не-ет!

— Поищите наших мужей, с ними разговаривайте, собаки!

— Ах, так!

В воздухе свистнула нагайка косоглазого. И больше не останавливалась. Капаниха, обливаясь кровью, все больше приходила в ярость:

— Бей, собака! Бей! Бей и ее мужа! Выкопай его в Селиолу и бей — вразумляй его!

— Стерва! — Сотир поколебался было, но нагайка снова засвистела. А Капаниха кричала:

— Бей, собака! Вот моя спина, бей, сволочь! Бейте нас, убивайте, кровопийцы, кровопийцы!

Тьфу, мерзавка!

Сотир опустил нагайку, и у него с языка словно посыпались раскаленные гвозди: он выпотрошит все живое — лучше пусть выдадут! Детей в утробе матери разорвет — лучше пусть выдадут! Весь город снесет, на сто четвертей под землей будет искать — лучше пусть выдадут!

Да, видно, случилось что-то необыкновенное. Женщины начали понимать. Даже Капаниха встрепенулась, забыла про свои раны: небось опять заварили кашу ее бездельники, чтоб им пусто было! Она обернулась к снохе, вдове, а та, вытянув шею, смотрела через плечо свекрови.

— Одумайся, господин начальник или кто ты там: ну, зачем ты на нас набросился? Поищи наших мужей, с них и спрашивай!

Нагайка перехлестнула через плечо Капанихи: они еще будут издеваться над полицией, стервы! Ведь именно за мужей и бьет их Сотир. Не за них же самих!

Сотир сплюнул пену, выступившую на губах, приказал отрезать веревку от колодца.

Они ему скажут! Скажут! Он спустит их одну за другой в колодец и будет держать в воде, пока они не заговорят.

Женщин связали. Капаниха вытаращила глаза: ведь сделают, собаки! Их сила. Ах, нехристи! Она взглянула на беременную жену Сыбчо и всхлипнула:

— Да чего вы хотите, люди?

— Где ваши мужья?

Женщины разинули рты. Так вот в чем дело? Только и всего? Тю-ю! Да разве Капановы воры, или политикой занимаются, или бабники какие, а? Не грешно ли наговаривать на честных людей?

Этого еще не хватало! Капановы кому хошь могут в глаза смотреть, так и знайте! Не скрывались они и не будут скрываться никогда! Молотили их в казармах раньше, пусть молотят теперь — широка спина у сапожников!

— Ха, будем мы их прятать! Где-нибудь по корчмам шляются. Свое добирают, наливаются — чтоб не сухо было в горле всю неделю, когда гнуться им над дратвой этой проклятой, чтоб ей пусто было, э-эх! Ищите их у Дрангаза — вон он где! Где же им еще быть в такое время!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Капановы — отец и сын — добрали свое, выпили что положено: теперь пусть их ведут. Пусть! Теперь им ад раем покажется. Да что — девку какую-то украли, а они виноваты, ха-ха!

Пошатываясь, шли они впереди полицейской банды. Чтоб их всех... но почему они виноваты-то, а?

Вдруг Сыбчо остановился среди белой ночи как вкопанный. Никуда он не пойдет. Срам какой! Нет, какими глазами он будет смотреть на мать, на жену... Кто-то украл невесту, а их ведут!

Старик опустил голову: вон что выдумал! Ну и дурак!..

— Здесь дело нечисто, Сыбчо! Иди, говорю тебе. Против рожна не попрешь.

Нашел Сыбчо время вспоминать об украденной девке. Дурак.

Ноги старого сапожника заплетались, но он чувствовал, что агенты злы, словно осы. Что ж, этим они себе на хлеб зарабатывают, дело известное. Но сейчас они что-то особенно злы. Собаки, настоящие собаки!..

— Ну, ничего, волк их съешь! Только сегодня, Сыбчо, держись, сегодня ночью опять будут рвать нас в клочья эти собаки.

— Что верно, то верно, отец. Тю-ю! Недаром тот сказал: проваливайте! Исчезайте сию минуту! — сказал.

Сыбчо бормотал себе под нос. Но агенты накинулись на него.

— Кто? Когда? Скажи, черт![7]В оригинале эта реплика — по-русски.

Отец и сын, прижавшись друг к другу, долго упирались, потом закричали.

...Скажут, они все скажут — в казарме!..

Окровавленный Сыбчо двинулся дальше. И все-таки бормотал сквозь зубы. Подлецы! Русские подлецы! Скажет он им, как же...

— Из-за украденной девки весь переполох, отец. Вот увидишь!

Старик опять опустил голову. Сыбчо пьян. Очень им нужны женщины. Мало, что ли, баб было у них там, в восставших селах...

— Не до баб им. Сыбчо. Очень уж они разъярились что-то... Может, припекло их крепко — то-то бы хорошо.

Сыбчо икнул и снова остановился как вкопанный. Раз не из-за украденной девки, тогда на что это похоже? Схватили человека, избили и айда в казармы! Где мы находимся, а? Уж не в России ли?

— Сто-ой! Били вы нас — ладно. Ведете нас — и то ладно. А куда, а? Зачем? Ведь мы тебе заплатили, Дрангаз. Эй, Дранга-а-а-з!

Но Дрангаза не было. Агенты рычали:

— Ну, двигайся, черт!

— Черт? Нет здесь черта! Тут, братушка, тебе не Россия!

И Сыбчо заработал локтями, а потом страшно закричал:

— Убивают нас, э-ой!..

...Их связали, как водится, и сапожники притихли. Идут, не шатаются... Только старик бормочет:

— Тц... тц... пенсий им не хватает, пенсий офицерью. Помяни мое слово, Сыбчо, мы еще с ними поговорим.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Полковник широко открыл двери свадебного зала и пальцем поманил Ячо, прокурора. Они о чем-то поговорили, и Ячо, в свою очередь, поманил жену кмета.

Нако совсем растерялся: это еще что такое? Он было двинулся за женой, но ему сделали знак, чтоб он не приближался.

Накова волновалась. Даже повысила голос. Да, она была внизу! Нашла там служанку Маргу возле черного хода. Дала ей воды, да! Но что из этого?

Ячо свистнул. Полковник позвал солдат.

— Пожалуйте, госпожа, в комнату напротив.

Жена кмета заплакала.

Нако заложил руки за спину: что же это творится? Здесь супруг, который готов отвечать.

— Будьте добры, будьте добры, господин Гнойнишки!

Полковник усмехнулся: нет, этот человек положительно не может понять военных. Но черт бы его побрал в конце концов!

— Прошу вас, господин половник, что это за комедия, я вас спрашиваю?

Ячо взглянул на кмета поверх очков: толстяк, несолидный такой, а тоже — пытается быть грозным, хи-хи-хи...

Полковник смотрел в сторону.

— Ничего не могу поделать, господин Нако. Я вынужден. Служба требует. Я должен ненадолго взять под стражу госпожу Софку.

Гм, действительно не поймешь этих военных! Губы господина Нако побелели. Вид у него был очень внушительный. Казалось, он сейчас схватит маленького полковника и тот исчезнет в его толстых руках.

Смотри, каков!

Так или иначе, это скандал, да еще какой! Власти передрались. Настоящая анархия.

— Это, господа, равносильно тому, что вы арестовали бы меня, главу города! Пожалуйста! Я к вашим услугам.

И господин Нако поклонился. Полковник задумался. Покрутил пальцем ус, а другой рукой сделал знак. Явился еще один солдат.

— Служба требует, господин кмет, и хотя мне очень неприятно — пожалуйте!

Свадебные гости оцепенели. Полковник взглядом проводил арестованных кмета и его жену и, заложив руки за спину, посмотрел на гостей.

— Спокойствие, господа. Садитесь. Расходиться пока неудобно. Будьте как дома. Если желаете, вам принесут еще вина. Раз-ре-шаю.

Из соседней комнаты послышался плачущий голос жены кмета:

— Чтоб я сговаривалась с Миче, с этой негодницей! Да это же просто мерзость!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Миче лежала на изодранной козьей подстилке. Тело ее, легкое и пухлое, вздрагивало и трепетало. У изголовья стояла на коленях незнакомая девушка и утешала ее:

— Успокойся, товарищ, сюда не проберется сам дьявол.

Миче понимала, что можно бы уже успокоиться: ведь они под землей, глубоко под жильем живых и мертвых. Но она все еще дрожала.

«Иско не сказал мне ни слова. Сердится на меня. Еще бы».

Незнакомка гладила ее разметавшиеся кудри, и Миче заметила, что у девушки волосы острижены. Студентка, должно быть. Э, все равно.

«А я-то. Ни разу — ни разу не подумала, каково было Иско все это время».

В душе Миче сплетались тяжелые узлы — точно свинцовые. Их никому не развязать. Никому, никогда... Только один человек мог бы это сделать! Один-единственный, милый, родной.

«Сашо, братик, милый братик!»

Лицо Миче просияло, но тотчас же смертельно побледнело.

Да, Марга ее обманула. «Сашко на дворе, — сказала она. — Ждет тебя!»

«Господи, господи!»

Миче поднялась с подстилки и ударилась головой об стену. Студентка испугалась и — напрасно. Это просто нервы. Сколько Миче пришлось пережить, бедняжке! Но это пройдет. Все пройдет.

Миче снова легла. С ее лба скатывались крупные капли пота. Пусть капают. У каждого своя дорога.

«Только бы скорее, господи. Скорее бы очутиться возле Сашко, милого, родного, единственного».

Попасть бы Миче к брату. Он ее ждет, наверное. Не может же человек умереть совсем! Это было бы так страшно.

Миче казалось, что Сашко не умер. Не мог он умереть! Он ее ждет.

Он ждет свою милую, поруганную сестренку. Ждет с кровавыми слезами на глазах.

Что еще было у Сашко на этом свете? Только она! Да, только она. И еще — обездоленный народ, весь обездоленный народ. Бедняки.

Сашко люб!ил их. Только их...

«Поэтому-то они его и убили, о-о-о!»

Но пусть. Так и надо. Ах, так и надо в этом подлом — под-лом мире!

«Только бы скорее пришел и мой конец, только бы скорее!»

Уйти бы Миче к Сашко — светлому, милому.

Да. И они убегут. Сейчас же!

В Балканы убегут.

«В пещеры Вертепа! Туда, конечно!»

Студентка прижимала свои маленькие ручки к щекам Миче, и от этого Миче становилось легче. Они убегут в Балканы, в пещеры Вертепа. Сашко, она и Иско. Они снова скроются под сталактитовыми сводами, под таинственными сталактитовыми сводами.

Ах, как пророчески говорил тогда Сашко!

«Вслушайся, сестра, — говорил он. — Вслушайся в легенды старых Балкан. Нас перебьют. И многих еще таких, как мы. Но легенда о равенстве и братстве будет жить, и воссияет она над старыми Балканами».

...Ох, пересказаны уже легенды. Все пересказаны... Миче отрицательно качала головой: она уже ничего не хочет слушать.

— Мамочка, милая мамочка!

...Иско не сказал ей ни слова сегодня... Ох, не сказал ни слова...

Нет, больше Миче ничего не хочет слушать: никаких легенд!

— Мама моя, мамочка!

...И зачем утешает ее эта студентка?

Никто не имеет права утешать Миче: она не разрешает! С ней уже давно покончено. Она должна умереть. Разве она этого не понимает?

— Пусть Иско знает, что...

Иско стоял в стороне, спиной к Миче. А за ним пристав — убитый.

— Иско!

Он не обернулся. Сердится. Еще бы. Но ведь Миче пожертвовала собой только ради него! Только ради него и брата!

— Иско!

Иско взглянул мертвым взглядом. У-у-у!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Успокойся, Карабелева, приди в себя! Что с тобой? Словно человека убила.

Миче похолодела.

— Другой убил пристава, другой!

Бедная Карабелева, этак она может сойти с ума! Да, ей не позавидуешь: лучше бы они ее убили...

— Что, собственно, случилось, товарищ? Ну, связали тебя злодеи и надругались. Так плюнь на это!

А Миче, впившись пальцами в руки студентки, оттолкнула ее и посмотрела на нее остекленевшими глазами. Очевидно, ее разум помутился. Бедняжка что-то шептала, но голоса не было. Студентка поняла: еще одно убийство было совершено сегодня вечером.

— Убили кого? Успокойся, Карабелева... Опять кого-то убили, а? Ох, успокойся. Много народа перебили они, кровопийцы! Ложись, товарищ.

Пусть Карабелева ляжет, успокоится. Она измучена, бедняжка. Но это пройдет. Даст бог, пройдет. Эх, надругались над ней, изверги, ограбили, опозорили.

Пальцы Миче так впились в руки студентки, что девушка не могла их высвободить и вскрикнула. Миче поднялась, страшная, и изо всех сил ударилась головой о стену.

Разве она сама не знает, что осквернена и опозорена?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глухо в подземелье. Глухо и мертво. Как в могиле. И странно звучит голос студентки — словно из-под земли.

Миче сознает, что она и правда может сойти с ума. Но разве лучше быть в своем уме? Другое страшнее! Если и Сашко не поверит ей, если и он отвернется...

Но нет! Никогда, никогда Сашко Карабелев не отвернется от нее — от своей родной сестры — от своей единственной, родной сестры, которая — которая его любит — любит только одного его во всем мире — только его и никого больше!

— Мама, мамочка!

Миче упала ничком.

— Так, товарищ, поплачь тихонько, облегчи душу! Теперь наше спасение только в горючих слезах!

...Она не права! Нет, студентка не права. Миче не спасут ни слезы, ни крики, ни сама смерть.

Никто и ничто не может уже спасти Миче. Только он, родной, милый... А-а-а!

— Карабелева, товарищ, прошу тебя!

Миче приподнималась — в огне, в бреду: она крикнет всему миру, что никогда Сашко Карабелев — он один, никогда...

— Брат мой никогда не отвернется от меня! Если даже весь мир меня осудит, он один не отвернется от меня! Ни-когда!

Студентка всхлипывала:

— Но, товарищ, никто от тебя и не отвернулся. Потому тебя и спасли. Народ за тебя, Карабелева!

Миче посмотрела на нее широко открытыми глазами. Но за студенткой стоял Иско со своими кроткими, грустно-синими глазами. Золотистые кудри его горели. Миче увидела его и задрожала. Простерла руки. Он для нее все! Она любит Иско, как солнце, как луну, как весь мир! Только его и любит. Ах, больше жизни любит!..

— Люблю его, бабушка. Как бога люблю, слышишь?

— Люби, товарищ! Ведь он тебя и спас!

— Страшно-о!

Студентка крепко сжимала руки Миче, но это не помогло. Она вырвалась и крикнула:

— Уберите ее, уберите с моих глаз!

Но Капаниха — старая сапожничиха — все стояла у нее перед глазами: хлопала себя по бедрам и кричала:

— Тю-ю, сука! Мы с тобой по-свойски поговорим, глаза тебе, дряни, выцарапаем! Спишь с убийцей брата — у-у, шлюха поганая!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лежит Миче на подстилке, голова у нее раскалывается, одна нога на полу... Пусть делают с ней, что хотят. Пусть весь мир делает с ней, что хочет.

Студентка переложила ее ногу на подстилку.

— Боже мой, боже мой!

— Перестань волноваться, товарищ, ты спасена. Посмотри: мы в таком убежище, что сам дьявол нас не разыщет.

Миче огляделась. Студентка сильнее сжала ее пальцы.

— Возьми себя в руки, товарищ. Призови всю свою волю. Мы должны быть борцами, Карабелева!

Гм, борцами... Миче не хочет быть борцом. Ничего ей не надо. Пройдет... Марга обманула ее — сказала, что Сашко ждет ее во дворе.

Студентка гладила ее руки.

— Успокойся, товарищ! Успокойся! Так. Постарайся заснуть. Нужно собраться с силами, Карабелева: тебе предстоит дорога.

Миче пробовала успокоиться. Да, Марга обманула ее сегодня, конечно. Но идти ей некуда.

— Марга попутала меня. А он все стоит перед глазами — милый, милый. Все его вижу — живого.

— Кого? Кого, товарищ?

Блуждающий, печальный взгляд Миче остановился на студентке.

— Брата моего — убитого — вижу — живого.

Студентка вскрикнула:

— Молчи-и!..

А-а! Теперь у всех так. Мертвые, как живые, день и ночь, всегда, стоят как живые перед глазами!..

— Перебили их, товарищ! Звери, звери: Жизнь опустошили! И пусто кругом, мертво!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Эх вы, белые, белые сентябрьские ночи!

Миче молчала. Дни и ночи молчала, то были страшные, грязные, гнусные дни и ночи.

А теперь заговорила. Развязались узлы ее души.

Маленькая студентка лежала ничком и плакала. Но Миче хотела, чтоб ее слышали. Чтоб все ее слышали!

— Кто познал позор, кто испытал эту гнусность, пусть слышит: они сильней всего на свете!

Позор и гнусность нависли над вселенной. О, они заслоняют луну, они выше солнца...

— А-а! Но мои счеты с миром кончены! Совсем, совсем.

Миче уже умыла руки и ничего больше не боится. Ничего!

— Знаешь, сестра, теперь я могу пойти совсем голой! Да, да. Перед всеми. Среди бела дня и перед всеми — голой!

...Бедная! Бедняжка, милая! Да, она не вынесла своего страшного удела. Студентка все еще плакала, и слезы ее падали на пухлые руки Миче. И та притихла. А потом схватила голову студентки, прижала ее к своему голому плечу и задрожала как лист.

— Я не запомнила твоего имени. Ничего. Но знай, со мной уже кончено: сегодня вечером они убили пристава.

— Ну, убили, и что? Столько народу перебили! — Студентка недоумевала.

— В нашем дворе — в заднем — в саду — когда мы бежали. — Убили его!

— Кого?

— Пристава.

— Пристава? Кто? За что?

— Когда мы бежали... Убили его. Иско и другой, они его убили!

— Правда? Того длинного, который раньше служил пожарным? Его?

Миче кивнула, и в ее глазах застыл ужас, словно она представила себя убийцей.

Студентка всплеснула руками.

— Браво!

И принялась расхаживать мелкими шагами по подземелью.

— Так им и надо, кровопийцам! Аа-а, мы их уничтожим, всех до одного! До единого!

...Да, они уничтожат всех кровопийц. Чего только не натворили эти убийцы, чего только не натворили! Но теперь они увидят.

Миче положила руки под голову. Голос студентки глухо отзывался под сводами подземелья.

Здесь, вероятно, была турецкая баня, в этом подземелье. Или, может быть, это остатки римских катакомб. Впрочем, все равно. А своды уже обваливались когда-то — теперь подперты балками... завалены камнем и песком... Да... И могут опять рухнуть... Хорошо бы...

Взгляд Миче скользил по прогнувшимся над ее головой черным балкам. А потом она их уже не видела. Перед глазами — покривившаяся груша в их саду... И пристав... Стоит подняв руки вверх — высокий, страшный...

— У, у, страшный! У-у!

Студентка опомнилась и снова сжала руки Миче. Пусть она не беспокоится. Ничего, что убили пристава. Еще придется многих убивать.

Миче повернулась лицом к стене.

— Но мы должны быть готовы к смерти, товарищ Карабелева! Так и только так мы сможем доказать, что достойны наших священных жертв.

Миче взглянула на девушку. Она готова к смерти. Только бы скорее вывели ее отсюда, из этой страшной могилы, только бы ее вывели.

— Когда они придут?

— Кто?

— Иско и его товарищи.

— Они ушли, Карабелева. Тотчас же покинули город. Иначе нельзя.

Щеки Миче побледнели.

— Иско... Иско не придет?

— Но подумай, товарищ, разве может он показаться в городе?

Студентка оживилась. Эх, весело смотреть на влюбленных! Миче повернула к себе ее маленькую голову и шепотом спрашивала, как ребенок спрашивает мать: значит, она уже не увидит Иско? Совсем не увидит? Никогда? Дурочка!..

— Слушай, но ведь они отвезут тебя в Софию. В Софию, ко мне. И я тебя там устрою. В Софии все можно, товарищ: весь город с нами!

«В Софию!»

Миче задрожала и поникла, будто опомнившись после кошмарного сна. В Софию! Да, в Софию... В Софии у Миче есть тетка и двоюродные сестры...

«В Софию! Правда».

А если Иско не простит ей?

Он ей не простит, конечно.

И будет прав. Между ним и ею все кончено.

Лучше даже Миче никогда не встречать его. Ни его, ни того другого, длинноволосого.

Он тоже ни слова не сказал ей сегодня. Человека убил из-за нее, а на нее не взглянул, не сказал ей ни слова.

Миче даже не знает его имени.

Все равно. Пусть никто не говорит с Миче, никто во всем мире. Кто может понять, что она пережила? Никто! Но Миче расскажет тетке — там, в Софии. Все расскажет. И только ей, только ей.

— Другой... Кто он?

— О ком это ты, Карабелева?

— Другой — с Иско.

Студентка пожала плечами:

— Он не из наших. Но это не важно. Ведь они сейчас помогают нам.

Разумеется. — Миче снова отвернулась к стене. — И она уже не из «наших». Так оно и есть, конечно. Поэтому, может быть, Иско и не заговорил с ней сегодня. Наверное, поэтому.

«А он не знает — ему и в голову не приходит, — что все произошло только из-за него!»

...Они набросились на нее — и косоглазый, и полковник, и все — набросились на нее только за то, что она полюбила еврея.

— А-а! Но я его полюбила! И буду любить! До могилы! И только его!

— Что, товарищ?

Миче приподнялась на локте. Она смотрела сосредоточенно, спокойно.

— Они набросились на меня, товарищ, только за то, что я полюбила еврея. Это правда. Они возненавидели меня. Хотели даже убить. И поэтому надругались надо мной.

Студентка нахмурилась: что общего между религиозными, расовыми различиями, какой-то любовью — и развивающимися сейчас событиями?

— Нет, товарищ Карабелева, нет! Все происходящие сейчас злодеяния и ужасы имеют чисто классовый характер.

Девушка фанатично, словно жрица, встряхивала маленькой стриженой головкой.

— Твои осквернители, товарищ, набросились на тебя, во-первых, за то, что ты сестра незаменимого рабочего трибуна Сашко Карабелева. Во-вторых — потому, что ты богата. И, в-третьих, — потому, что ты красива. Да!

Миче закрыла глаза. И потекли слезы. Разве она это отрицает? Хотя полковник клялся даже при жене кмета... клялся свирепо, что убьет Иско... «ее еврея»... убьет на глазах у Миче, если она не согласится пойти под венец с косоглазым...

«Боже мой, боже мой!»

А студентка мелкими шажками ходила по разрытому полу убежища и время от времени встряхивала головкой, как жрица. Экономический принцип, материализм — вот ключ ко всему! Экспроприация, подавление рабочих масс, кровопускание, да!

— Это капитализм, товарищ! Кроваво его начало — грабежи и убийства, кровавым будет и его конец — горы человеческих костей!

...Все это так, разумеется. Разве Миче всего этого не знает? Да ведь ей прямо в глаза сказали: венчайся с косоглазым, роди ему ребенка, а потом уходи от него, если хочешь...

— Они мне это сказали в глаза... И жена кмета так меня уговаривала: обвенчаться, родить ему ребенка, чтобы обеспечить наследство, а потом...

Студентка вздрогнула и ощетинилась, как кошка: неужели и жена кмета! Тьфу!

— Председательша женского общества, называется, эмансипаторша! Ха-ха!

Миче потерла лоб. Подумаешь — жена кмета. Сводница, и только. А полковник был страшен. Злой и холодный — в-в-в!..

— Впились в меня, как вампиры...

Миче широко раскрыла глаза.

— Вампиры, настоящие вампиры. «Зарежем тебя!» — кричали. И зарезали бы. Обязательно! Дождались бы, пока я рожу им ребенка, а потом убили бы. Из боязни, как бы я не сбежала... и не раскрыла бы всего. Ха-ха-ха!

Студентка оцепенела: Миче вскрикнула болезненно, рассмеялась и зарыдала. Одна нога опять упала с подстилки. Губы побелели. Миче хватала воздух руками. Ногти впились в ладони.

— Ребенка хотел. — Спаивал меня и ребенка хотел. — Вбивал нож у моего изголовья и заставлял пить — ребенка хотел — ха-ха!

Эх, страшные ночи, белые, страшные сентябрьские ночи!

Вот лежит красивая, как богиня, Миче Карабелева, сестра Сашко Карабелева, убитого вождя тысячных масс.

Лежит, раскинувшись, втоптанная в грязь, опозоренная, опозоренная вконец...

— Ох!

Студентка откинула назад подстриженные волосы и вскрикнула, как от удара нагайкой.