Онлайн чтение книги Я выбрал бы жизнь I would choose life
Глава 2

Он проснулся от света. Приятное тепло окутывало его. Ему было хорошо.

Его последняя мысль перед смертью была о потустороннем мире, с надеждой прийти к чему-то лучшему и найти ответ.

А теперь нежный свет лизнул его веки.

«Я умер, и мой путь окончен. Я пойду дальше, за грань, к яркому свету, к истине. И, может быть, пойму смысл моей жизни».

Он полежал, ожидая движения, которое понесет его к этому свету. Но почему-то не приблизился к нему.

Что-то ласково коснулось его живота. Это ощущение удивило его. Потом он почувствовал тяжесть собственного тела и, кажется, услышал биение сердца.

Мысль пронзила его ужасом: он еще не умер!

Он попытался открыть глаза, и сияние ослепило его.

Размытое видение, потом что-то шевельнулось.

Он вздрогнул. Очертания, тени и цвета постепенно проступали: каштановые волосы, женское лицо.

«Не может быть! Это сон! Предсмертный бред! Это лицо… Абсурд!»

Опираясь подбородком на две длинные руки, сплетенные на его животе, на него с улыбкой смотрела Виктория.

Жереми оцепенел, словно загипнотизированный этим невероятным видением.

– Ну что, проснулся наконец? – тихо сказала она.

«Лицо Виктории. Ласка Виктории. А теперь – ее голос».

– Ну же, лодырь! Подъем!

Пальцы Виктории гладили его грудь.

«Она здесь, рядом. Она смотрит на меня, говорит со мной…»

– Ты собираешься просыпаться или я встаю?

Он попытался пошевелиться и, к своему удивлению, протянул руку к руке Виктории, коснулся ее.

«Что это – сон, иллюзия, фикция? Кто ее режиссер? Бог? Дьявол?»

Его охватили одновременно страх и восторг. Хотелось кричать, плакать, смеяться.

Он решил радоваться мгновению, поддавшись этой галлюцинации, которую подарила ему смерть.

Виктория прижалась к нему. Ее кожа показалась ему легким шелком, скользнувшим по его телу. Еще нежнее, чем в его снах. Когда ее лицо оказалось в нескольких сантиметрах от его лица, он не отвел глаз, любуясь каждой его черточкой – огромными зелеными глазами, длинными ресницами, губами, приближавшимися теперь к его губам.

Сколько раз ему снилось, как он обнимает ее.

Она нежно поцеловала его в губы, и он отдался этому сладостному бреду.

«Какая разница, реален этот момент или нет? Я в нем живу!»

– Слушай, ты не мог бы живее откликнуться? – возмутилась она. – Если у месье день рождения, значит, месье имеет право лежать бревном?

День рождения? Он вздрогнул. Что это значит? Неужели смерть уважила ультиматум, отвергнутый жизнью? Или там, в глубинах бездны, время и небытие столкнулись, слились, чтобы даровать ему последнюю радость? Он решил насладиться моментом, прожить до конца этот бред, прежде чем окончится его земной путь.

Она прильнула к нему всем телом, и ему показалось, что ее кожа тает и растекается в нем.

Жереми лежал, не смея шевельнуться.

– Да обними же меня! – нахмурилась она.

Потом подняла голову и посмотрела на него с лукавинкой в глазах.

– Ты не хочешь подарка?

Она снова поцеловала его, и Жереми ощутил вкус ее губ. Он чувствовал себя пьяным, убаюканным грезой, до реальности выпуклой.

– Я погашу свет, – шепнула она.

«Не надо темноты, нет еще! Мрак поглотит нас, заберет Викторию и уведет меня к концу моего пути! И этой передышке, такой чудесной, придет конец!»

Свет погас, но Виктория осталась рядом с ним.

– Теперь ты обнимаешь меня слишком крепко. Я не могу шевельнуться, – сказала она ласково, с улыбкой в голосе.

Она по-прежнему лежала рядом.

Жереми держал ее за руку. Он боялся, что оргазм станет завершением его сна. Сколько снов заканчивалось именно так! Он лежал неподвижно, со страхом ожидая мгновения, когда придется расстаться с ней и наконец умереть.

Виктория уперлась подбородком в его грудь и прошептала:

– Знаешь, глупо, но я не могу не думать, что год назад… ты хотел умереть. Из-за меня.

Сев на постели, потрясенный, он пытался осмыслить слова Виктории.

«Год назад? Мой день рождения? Так мы живы? Почему я не помню этот год?»

Его рассудок пошатнулся под натиском безумных вопросов, обрывочных мыслей, абсурдных ответов и предположений.

Несуразность ситуации стала невыносимой, и он поднялся. Нервно потер затылок, силясь принять решение.

Было слышно, как Виктория напевает под душем «Гимн любви»[1]Популярная песня из репертуара Эдит Пиаф..

Жереми оглядел комнату – светлая, в бело-кремовых тонах, в современном стиле, довольно холодная, но кое-какие вещи оживляли ее. Некоторые он узнал. Клубное кресло, которое ему подарили родители, лампа с красным абажуром, купленная у молодого дизайнера, две яркие подушки.

Он подошел к окну и раздвинул плотные занавеси. Луч света упал на кровать, в нем заплясали пылинки. За окном шла обычная жизнь, прохожие, машины, уличные шумы.

Он снова осмотрел комнату, освещенную теперь дневным светом, и заметил настенный электронный календарь. На нем был снимок Эссуэйры, его родного города. Белые и голубые дома, согнувшиеся под ветром деревья. Он подошел ближе, чтобы прочесть светящуюся дату: 8 мая 2002.

8 мая 2001 он покончил с собой.

Жереми сел в кресло, не сводя изумленных глаз с календаря.

Чтобы не поддаться накатившему безумию, он заставил себя успокоиться. Надо было подумать и рассмотреть все возможные гипотезы. Если он умер, то, может быть, попал в рай, где каждый день – день его рождения. Или это ад, и он обречен вечно переживать один и тот же сон, всегда в один и тот же день. А если он жив – значит, самоубийство не удалось и он потерял память. Целый год выпал из жизни.

В дверях ванной появилась Виктория в белом халате, с полотенцем на голове, розовощекая, улыбающаяся. Любовь всей его жизни была рядом с ним.

– Что ты смотришь на календарь? Проверяешь дату? Ну да, сегодня твой день рождения! Почему, ты думаешь, я на тебя набросилась с утра? Это тебе подарок! – пошутила она.

Потом, вглядевшись в серьезное лицо Жереми, нахмурилась.

– Да что с тобой сегодня? Почему ты дуешься? Ты с утра какой-то странный.

Не зная, что и думать, он решился задать ей вопрос.

– Я…

Он заговорил впервые после пробуждения, и собственный голос удивил его.

Он осекся, вслушиваясь в звучавший почти уверенно басок.

– Да?

Она заинтригованно склонила голову.

Что он мог ей сказать? Если все это лишь иллюзия, к чему признаваться ей в своем смятении?

Но молчать он больше не мог.

– Я забыл…

– Ты забыл? Что, сердце мое? Свой день рождения? – пошутила она, на сей раз без улыбки.

Он был так серьезен, так напряжен.

– Что ты забыл, любимый? – повторила она.

– Я все забыл, – выдавил он из себя, удивленный и восхищенный нежностью Виктории. – Я ничего не помню. Эта квартира мне незнакома. Я не помню, что было вчера, позавчера, месяц назад.

Виктория озадаченно взглянула на него и пожала плечами. Она села на диван и принялась сушить волосы полотенцем.

– Виктория. – Он затрепетал, произнеся ее имя. – У меня амнезия… кажется.

– Ну брось, хватит! Эти твои сомнительные шуточки!

Она продолжала энергично вытирать свои длинные волосы, наклонив голову.

«Как ей сказать? А нужно ли? В конце концов, каков бы ни был мир, в котором я живу, настоящее и будущее, если они у меня есть, прекрасны, раз она со мной! Так что мне до прошлого? Двенадцать месяцев – что это такое в сравнении с вечностью?»

И все же Жереми знал, что не сможет быть самим собой, если не обретет память об этих двенадцати месяцах. Он решил предпринять последнюю попытку.

– Мне правда что-то нехорошо. Голова болит. И…

При этих словах Виктория подняла голову и посмотрела на него снисходительно.

– Это, наверное, после вчерашнего. Ты столько выпил, ничего удивительного!

Жереми вздрогнул.

«После вчерашнего? Много выпил? Я же терпеть не могу спиртное. Но почему бы нет? Да! Я праздновал свой день рождения и так напился, что забыл целый год».

Гипотеза была смелая, но правдоподобная и вполне утешительная.

«В таком случае я, конечно, жив! И когда пройдет похмелье, память вернется!»

– А что было вчера? – спросил он, радуясь этой мысли.

– Ну ты был хорош! Ты правда не помнишь? – спросила она насмешливо.

– Нет.

– Я понимаю, что тебе хочется забыть! Ты чуть не испортил праздник. Травил неприличные анекдоты, объяснился в любви Клотильде… чуть было не ударил Пьера, когда тот попросил тебя замолчать.

Она сказала все это не поднимая головы, улыбаясь уголком рта.

Ее слова потрясли его. Как он мог? Он слишком робок, чтобы так себя вести. Неужели за год он до такой степени изменился?

– Объяснился в любви Клотильде? А Пьер?

– Не волнуйся, они не обиделись. Они знают, что ты дуреешь, когда выпьешь. А я вчера на тебя разозлилась. Ладно, я понимаю, твой день рождения, алкоголь и все такое… И вообще, – с улыбкой добавила она, – твое признание Клотильде было таким пошлым по сравнению с тем, что ты сделал мне всего год назад.

– Ты говоришь о моем признании в парке? Но… Я, наверно… Я ведь не раз говорил тебе с тех пор…

Она улыбнулась еще нежнее.

– Да, конечно. Ласковые слова. Знаки внимания. Но не настоящее признание. Не то, от которого наворачиваются слезы…

Она помедлила, словно заново переживая те минуты.

– Ты так меня потряс, что я бросила человека, который сделал мне предложение, ради тебя!

Это откровение глубоко взволновало Жереми. Оно отчасти открыло перед ним его историю и объяснило присутствие Виктории в комнате, но собственное поведение изрядно удивило его.

Он подошел и сел с ней рядом. Взял ее руки и приложил к своим щекам.

– Знаешь, я могу говорить тебе такие вещи, и даже еще лучше, каждый день.

– Какой ты сегодня серьезный! Я тебя обидела, милый?

– Нет, просто у меня ужасно… болит голова.

Она приложила руку к его лбу.

– И правда, ты неважно выглядишь. Бледный как смерть.

От этих слов Жереми пробрал озноб.

Он решился все ей сказать. Она одна могла помочь ему.

– Я совсем плохо себя чувствую. Я не помню, что было вчера… но и весь прошлый год тоже не помню. Абсолютная пустота.

Он встал и прошелся по комнате, продолжая говорить:

– Я понимаю, это кажется невероятным, но у меня… амнезия. Странная амнезия, потому что я забыл только этот год, – добавил он. – Я помню все предыдущие двадцать лет. И даже несколько минут перед тем, как я… попытался…

Виктория застыла посреди гостиной, с тревогой глядя на него.

– Ты серьезно?

– Совершенно серьезно.

Лицо у Виктории было озадаченное.

– Может, из-за выпивки? – предположила она без особой убежденности.

– Может быть.

Они молча смотрели друг на друга несколько долгих секунд.

– Я поняла! Это удар! – вдруг воскликнула Виктория. – Вчера я пыталась тебя уложить, но ты стал отбиваться – и упал! Ударился головой о стойку кровати. Ты сказал, что все в порядке, но у тебя вскочила здоровенная шишка. Ты уснул, и я решила, что ничего страшного. Но ты все-таки ударился очень сильно. Надо было отвезти тебя в больницу!

Это объяснение успокоило Жереми. Он запустил руку в волосы и действительно нащупал бугорок справа от макушки. На душе у него сразу полегчало. Физическая причина, удар… Наконец-то конкретный факт, хотя бы отчасти объясняющий ситуацию.

Виктория взяла его под руку и осторожно усадила на край кровати – так обращаются со стариками. Глядя на нее, взволнованную, обеспокоенную, он укреплялся в мысли, что жив. Жив, но не здоров. И Виктория с ним и любит его.

Страх отпустил, и Жереми захотелось кричать от радости.

– Ты хоть что-нибудь помнишь? – спросила Виктория.

– Абсолютно ничего.

– Как мы в первый раз были вместе? – задала она следующий вопрос с лукавой улыбкой.

– Для меня это было сегодня.

Ее глаза округлились.

– Эту квартиру? – продолжала она.

– Впервые вижу.

Понизив голос, она обратилась к нему, как к больному:

– Сделай усилие. Как ты очнулся в больнице после попытки… И как выздоравливал у меня дома?

– Нет. Я помню только самоубийство, а потом – нас с тобой сегодня утром. В промежутке – ничего.

– Невероятно! Ты хочешь сказать, что ты и со мной впервые… Что ты только сейчас узнал, что мы с тобой…

– Да.

– С ума сойти! – воскликнула она, потом глубоко вздохнула и решительно поднялась. – Ладно, не беспокойся. Эта амнезия временная.

– Временная и избирательная?

– Что мы знаем об амнезии? – сказала она и направилась к телефону. – Я позвоню Пьеру, чтобы он отвез нас в больницу. И твой лучший друг будет с тобой, тебе это пойдет на пользу.

Они стояли у его кровати. Жереми помнил Пьера. Он был из лицейской компании Виктории. Жереми знал тогда всех ее приятелей и классифицировал их по степени опасности. Самых красивых, самых обаятельных он ненавидел. Другие, не обладавшие таким козырем, как привлекательная внешность, самим своим существованием представляли угрозу. Виктория была достаточно восприимчива, чтобы не устоять перед сильным и своеобразным характером. Остальные были допущены «ко двору» за юмор, за добрый нрав. Пьер располагался между второй и третьей категорией. Он смахивал на Вуди Аллена. Славный парень, остряк, с умным взглядом, редкими волосами и заурядными чертами лица. Жереми помнился его хрупкий, чуть сутулый силуэт. Пьер частенько сопровождал Викторию на вечеринках. Она даже порой держала его за руку, и Жереми завидовал этому пареньку, но и был благодарен за то, что тот заботился о ней, как он надеялся, бескорыстно.

Жереми не знал, когда и как Пьер стал его лучшим другом. Его присутствие было удивительно. От его предупредительности и явной тревоги становилось не по себе.

Пьер склонился к Жереми.

– Слушай, дружище, я знаю, ты не любишь об этом говорить, но сейчас есть повод.

Виктория с беспокойством смотрела на него, кусая губы.

– Ты помнишь эту больницу? Год назад Виктория привезла тебя сюда. Ты был в прескверном состоянии. Бутылка виски и куча таблеток… Ты впал в кому.

– Повторяю тебе, я не помню, – с раздражением ответил Жереми.

– Черт, – процедил сквозь зубы Пьер. – Ну а какое твое последнее воспоминание?

– Бутылка, косяк, таблетки, моя гостиная…

– А до того? Ты помнишь свою жизнь до попытки?..

– Да, все помню.

– А после – ничего?

– Ничего. Десятый раз тебе говорю.

– Извини. Я, наверно, тебя утомил, – вздохнул Пьер и сел на край кровати. – Давай о хорошем: обследование ничего тревожного не показало! Конечно, врач осторожничает. Он говорит о «вероятных психосоматических источниках». Вроде бы твоя суицидальная попытка – корень всего. Я не думал, что она тебя угнетает. Ты никогда об этом не говорил.

– Это правда, – сказала Виктория, – но именно потому, что она его угнетала.

– Что удивительно – избирательность твоей амнезии.

Пьер помедлил.

– Ведь ты же… не знаешь меня! – продолжал он.

– Только в лицо, с лицейских времен.

– В лицо! – повторил Пьер. – Меня, лучшего друга! Я ухаживал за тобой, пока ты выздоравливал, я доставлял тебя домой живым и невредимым после каждой пьянки… и ты меня знаешь… только в лицо!

– Извини, мне очень жаль…

Присутствие Пьера мешало Жереми. Его вопросы, его теплое отношение раздражали. Ему хотелось остаться наедине с Викторией, поговорить с ней, обнять.

– Пьер, ты мог бы нас оставить? – спросил Жереми немного суховато.

Пьер удивленно вскинул голову.

– Конечно, – ответил он, стараясь скрыть обиду.

Потом, обернувшись к Виктории, добавил:

– Звони мне сразу, если будут новости. Не пропадай.

Последняя фраза тронула Жереми. Он протянул Пьеру руку. Тот пожал ее, нагнулся и поцеловал его в щеку.

– Когда придешь в норму, обнимемся.

Жереми стало неловко от этой интимности, но он только крепче сжал руку.

Когда Пьер вышел, Виктория села рядом с Жереми и погладила его по лицу. Снова нахлынуло счастье.

– Вот как, значит, месье меня не помнит?

– Для этого мне надо было бы забыть двадцать лет моей жизни. Но о том, что мы пережили вместе, у меня нет никаких воспоминаний. Поэтому видеть тебя здесь, рядом со мной, это… почти сверхъестественно. Может быть, если бы ты рассказала мне, что произошло за этот год, мне бы это помогло?

– Это какое-то безумие – рассказывать тебе историю, которую мы пережили так недавно. Ну ладно, попробую.

Виктория легла рядом, взяла его за руку и уставилась в потолок.

– Останови меня, если что-то вспомнишь, – проговорила она. – Все началось с твоей ссоры с Юго, моим… женихом, после того как ты сказал, что любишь меня. Ты лежал на земле, а он был вне себя от ярости. Он кричал, ругался, издевался над тобой, и я за тебя вступилась. Меня возмутила его злоба. Атмосфера накалялась, и он понес невесть что. Даже обвинял меня, мол, это я тебя распалила. Знаешь, он был очень импульсивный. Я побаивалась его перепадов настроения. Я сказала ему, что твое признание меня все-таки глубоко тронуло.

Она рассмеялась.

– Он вспылил и наговорил кучу гадостей. Тогда-то я и поняла, что не смогу построить жизнь с таким… примитивным человеком. Я не была по-настоящему влюблена в него. Он красавец. На таких все девушки западают. Глупо, но мне льстило, что он выбрал меня. Такой вот я тогда была…

Она понизила голос, словно пряча замешательство.

– В общем, я оставила Юго и пошла домой. И по дороге я думала обо всем этом. О тебе. О том, как у тебя дрожали губы, когда ты говорил. О твоих словах. О твоей беззаветной любви. О наших детских играх. Да, правда, ты не совсем мой тип мужчины. Ты был давним поклонником, приятелем. Я знала, что ты без ума от меня, и мне это нравилось. Вообще-то, я любила парней мускулистых, спортсменов, хотя от них не приходилось ожидать ни одного нежного слова. И тут твое признание… такое прекрасное… твоя любовь, твои чувства… Во мне что-то щелкнуло! Я должна была тебя увидеть, сама не зная толком почему. Сегодня мне кажется, что это было, возможно, предчувствие. Твой адрес я знала. Я часто видела, как ты подкарауливал меня с балкона. Дверь была не заперта. Я позвала тебя. Ты не отвечал, и я прошла в гостиную. И увидела тебя на диване, а рядом бутылку из-под виски и таблетки… Я сразу все поняла. И вызвала «Скорую помощь».

Она помедлила, взволнованная, заново переживая те события.

Счастье переполняло Жереми. Виктория рассказывала ему их историю, конкретные факты, подтверждавшие, что он жив и жизнь его немыслимо прекрасна.

– Когда «Скорая» приехала, ты был в состоянии клинической смерти. Лежал весь белый и очень красивый. Твое лицо выражало решимость. Я совсем растерялась. Я плакала. Звала тебя. Кричала: «Я тебя люблю!», надеясь, что, где бы ты ни был, ты услышишь мои слова. Я молила Бога вернуть тебя к жизни – это я-то, неверующая! И, наверно, Он услышал меня, потому что врачу удалось запустить твое сердце. Но ты оставался в коме до вечера. Я была рядом, когда ты очнулся. Вместе с Пьером. Он удивился, увидев, как я переживаю за тебя. Я не могла ничего ему объяснить. Говорила о своей вине, но сама знала, что дело в другом. Когда ты очнулся, то не сразу понял, что произошло. И не хотел говорить о своем поступке. Ты вообще ни слова не говорил целую неделю. Я приходила к тебе каждый день. И Пьер тоже. И однажды здесь, в больнице, я тебя поцеловала. Ты помнишь наш первый поцелуй?

Она задала этот вопрос легким тоном.

– Нет… я…

«Как я мог забыть этот поцелуй? Я так его жаждал».

– Так трудно представить, что ты этого не помнишь, – грустно сказала Виктория.

Жереми пожалел, что причинил ей боль, и попытался отвлечь ее.

– Расскажи мне об этом поцелуе. Я так мечтал о нем!

На ее лицо вернулась улыбка.

– Ну вот, мы с тобой много говорили, пока ты выздоравливал. Вернее, говорила я. Ты все больше молчал. Мне казалось, что ты совсем не знаешь меня или за что-то злишься.

– О чем ты?

Она погладила его по щеке.

– Забавно, потом мы с тобой никогда не говорили об этом времени, а теперь, из-за твоего состояния, я должна все тебе сказать. Ну вот… Ты был холоден со мной, почти равнодушен! Как будто твоя любовь умерла и с ней испарилась какая-то часть тебя. Я восприняла это как вызов и стала тебя завлекать. Хотела, чтобы ты снова в меня влюбился. И ты не устоял перед моими роковыми чарами!

Они оба засмеялись.

– Однажды я потребовала у тебя нового признания. Ты сказал мне прекрасные слова. Ну, не настолько прекрасные, как в тот раз, в парке, но все-таки… Мы целовались с тобой здесь, в больнице. И даже занимались любовью в твоей палате, номер, кажется, шестьдесят шесть. Хорошенькое место для первого раза!

Странное дело, Жереми почувствовал ревность к тому, другому себе, которого Виктория целовала и с которым пережила те волшебные минуты.

– А потом? – спросил он.

– Когда пришло время тебе выписываться из больницы, я устроила так, чтобы ты поселился у меня. Врачи говорили, что тебя нельзя оставлять одного. Вот я и вызвалась тобой заняться!

Она покраснела, обернув к нему свое задорное личико. Он улыбнулся ей.

– Через месяц ты решил отказаться от своей квартиры и окончательно переехал в мою двухкомнатную. Ты был полон планов! Как раз нашел работу…

– Какую работу?

– Ты и этого не помнишь?

– Я учился на факультете графического искусства… Оформителем? Мультипликатором?

– Нет, нет. Ты больше в руки не брал карандашей. Ты торговый представитель.

– Что? – почти выкрикнул Жереми.

– Да, и превосходный! У тебя большое будущее, тебя очень ценит начальство. Ты продаешь промышленный клей.

– Торговый представитель? Это же совсем не мое! Я никогда не умел говорить о деньгах!

– Видно, любовь тебя изменила, родной, потому что тебе уже светит повышение. Всего за несколько месяцев: это своего рода рекорд на твоем предприятии.

– С ума сойти…

Жереми окончательно растерялся от этого нового открытия.

«Торговый представитель? Не может быть! Я слишком робок для этого! Я же хотел быть художником. Я был увлечен своим делом и даже не бездарен!»

– Я думаю, не стоит продолжать тебе все это рассказывать. Ты весь вспотел, и у тебя усталый вид.

– Я хочу знать.

– Стоп! – перебила она встревоженно. – Больше я ничего не скажу! Ты слишком разволновался. А это наверняка вредно в твоем состоянии.

Он хотел возразить, но она прижалась губами к его губам. Поцелуй длился долго. Потом она высвободилась и встала. Он не выпускал ее руки. На языке у него вертелось еще множество вопросов. А родители? Как они отнеслись к его самоубийству? Очень ли на него сердиты?

– Я оставлю тебя, отдыхай. Уже поздно. Мне не разрешили остаться с тобой на ночь. Я ведь все-таки тебе не жена!

– Скоро ты ею станешь, – отозвался он слабым голосом.

– Тсс… Я мечтаю о более романтичном предложении, и место можно выбрать более… приятное. Пусть в первый раз мы были вместе в больнице, это не значит, что здесь должны происходить все главные события в нашей жизни!

Виктория рассмеялась и наклонилась его поцеловать.

– Я приду завтра утром. Надеюсь, тебе уже будет лучше, – шепнула она.

Когда Виктория вышла, Жереми вдруг понял, что в палате совсем темно. Холод волной захлестнул его, хотя он обливался потом. Он хотел сесть, но обнаружил, что тело не повинуется ему. Дышать стало трудно.

«Сердечный приступ», – подумал он и тщетно попытался собраться с мыслями. Он как наяву увидел сцены, которые описывала ему Виктория, и даже, кажется, ощутил во рту вкус виски. Капли пота текли по его лицу. Он хотел позвать на помощь, но не смог издать ни звука, стал искать кнопку звонка и не нашел. Зрение его помутилось. Он широко раскрыл глаза, боясь, что они закроются навсегда. Смерть? Нет! Не сейчас! Не теперь, когда его жизнь обрела смысл!

Он услышал странный голос, глухой и заунывный, зазвучавший где-то слева от его кровати. Он оглянулся и там, совсем рядом, увидел старика. С белой бородой, в темном костюме. Глаза его были закрыты, тело мерно раскачивалось. Он читал кадиш – поминальную молитву, которую читают евреи, чтобы укрепиться в незыблемости своей веры. Молитву об усопших, воспевающую красоту жизни. «Да возвысится и освятится Его великое имя в мире, сотворенном по воле Его…»

Старик твердо чеканил каждое слово, словно заклиная незримую силу. Голос его был скорбным стоном. Жереми испуганно уставился на него. Он вспомнил своих родителей, и ему захотелось, чтобы они были рядом. Он снова стал маленьким мальчиком, оцепеневшим от страха после кошмарного сна. Как в те ночи, когда умерла сестренка. Где же они? Может быть, тоже умерли от горя после его самоубийства? Они так его любили! Как он мог причинить им такую боль? «Мама!» – хотел крикнуть он, но из перехваченного горла вырвался только глухой хрип.

Старик дочитал молитву и подошел к нему. Он смотрел на него с мучительной болью. Его лицо было совсем близко. Жереми невольно устремил взгляд в его глаза, полные печали. Кожа у него была обветренная, морщинистая и тонкая, как бумага. Губы шевелились, произнося неслышные слова. Потом старик нагнулся еще ниже, и Жереми его услышал.

– Не надо было! – говорил он, и каждое слово звучало как жалоба. – Нет, не надо было! Жизнь, жизнь, жизнь.

Он заплакал, повторяя это слово все громче, душераздирающим голосом.

– ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ…

И Жереми увидел, как слеза, скатившись, отделилась от лица, упала на его руку и обожгла ее в том месте, где коснулась.

Эта боль была последним, что он почувствовал.