Онлайн чтение книги От Иерусалима до Рима: По следам святого Павла In the steps of st. Paul
Глава третья. Антиохия Прекрасная и Золотая

Я наслаждаюсь беглым осмотром Алеппо и путешествием в Антиохию; посещаю места, где возникли первые неиудейские храмы, и знакомлюсь с городом, в котором христиан впервые стали называть «христианами». Я долго блуждаю среди шелковичных рощ и наконец выхожу к Селевкийскому порту, откуда Павел, Варнава и Марк отправились в плавание на Кипр.

1

Я шел по ночному городу. Финиковые пальмы колыхались на ветру, ослепительные, словно вылепленные из снега, мечети казались еще белее на фоне черного как смоль проема городских ворот. Алеппо окутывала атмосфера острого драматизма. Наверное, так выглядит город, только что переживший страшную резню. Или затаившийся в ожидании вражеского нападения. Из темной массы приземистых домов с плоскими крышами внезапно вырастали белоснежные минареты. Башни так блестели в лунном сиянии, словно — вопреки времени суток — продолжали жить при дневном свете…

Поутру я распахнул реечные жалюзи, и в гостиничный номер тут же хлынул солнечный свет. Он безжалостно, словно тигр в прыжке, обрушился на каменный пол и залег там яркими пятнами. Стоя у окна, я с удовольствием любовался Алеппо — городом, выросшим на самом краю пустыни. И пока я рассматривал дома с плоскими крышами, купола и белые минареты, в голову мне пришла мысль: Алеппо, как никакой другой, заслуживает звание города «Тысячи и одной ночи».

Я вышел на улицу, в принципе готовый к тому разочарованию, которое часто настигает нас при близком знакомстве с восточными городами. Но на сей раз все было иначе. Алеппо — старый мудрый город — каким-то непостижимым образом умудрился соблюсти баланс: приняв и усвоив толику Запада, он сохранил лицо и исконное очарование Востока. Одновременно существует два Алеппо: современный французский мегаполис и старинный арабский город, в сердце которого, за высокими стенами, прячется один из самых живописных базаров на всем Ближнем Востоке.

Если бросить на Алеппо взгляд с высоты птичьего полета, то вы увидите тысячи маленьких квадратных коробочек, бессистемно разбросанных по огромной площади, постепенно переходящей в пустыню. Из этого однообразия плоских домиков, подобно грибам, вырастают купола мечетей и белые изящные свечи минаретов. В центре беспорядочного нагромождения вырисовывается гигантский конический холм, увенчанный великолепным сарацинским замком. Я смотрел на это величественное строение и чувствовал себя примерно так, как, должно быть, чувствовал крестоносец, прорвавшийся сквозь вражеские ряды и с благоговением замерший перед «ответом» Саладина на христианскую крепость Крак-де-Шевалье. Холм этот искусственного происхождения, и воспоминания о его создании сохранились в местной арабской легенде, которая утверждает, что холм возведен на восьми тысячах колонн. Мне рассказывали, что в ясный день с башен этой грандиозной цитадели можно разглядеть изгибы далекого Евфрата.

В многовековой истории Алеппо были и войны, и землетрясения, и моровые эпидемии. Город неоднократно разрушался, но всякий раз отстраивался заново. Он с завидным постоянством исполнял свое предназначение — служил торговым центром восточного мира. На протяжении столетий сюда приходили караваны из Багдада, привозившие товары из Индии и с Востока. Через Алеппо проходил маршрут, по которому легкие ткани из Мосула (они так и назывались — мосулин или муслин) доставлялись в Европу. В правление королевы Елизаветы между Англией и Алеппо наладились прочные торговые связи, а уже при Якове I здесь открылось официальное представительство — по сути, одно из первых английских консульств. Неудивительно, что английским театралам шекспировской эпохи было хорошо известно название города. Оно дважды встречается в произведениях великого драматурга: первый раз в «Отелло», а второй — в «Макбете». Правда, в последнем случае это упоминание не вполне уместно. Мы помним, что муж шкиперши «плывет в Алеппо, правит «Тигром». Очевидно, Шекспир был не слишком силен в географии, иначе бы сообразил, что отправляет своего шкипера в долгое путешествие по пустыне!

Постепенно значение Алеппо как торгового центра уменьшалось. Как-то так получилось, что город, стоявший на перекрестье караванных путей, оказался на обочине мировой торговли. Первый удар по международному статусу Алеппо нанесли португальцы, когда в пятнадцатом веке проложили новый торговый путь в Индию — в обход мыса Доброй Надежды. Положение усугубил наземный путь через Египет в Красное море. И наконец, добило Алеппо строительство Суэцкого канала.

Алеппо очаровал меня своей таинственностью. Любой восточный город представляет собой загадку для европейца, но здесь это ощущается особенно остро. Загляните на один из алеппских базаров, и вы окажетесь совсем в ином мире — мире, где под тонким покровом вкрадчивых манер кипят необузданные страсти. Представьте себе шумную, оживленную улицу под сводчатым навесом. Несмотря на жаркий день, здесь прохладно и сумрачно — как в нефе христианского храма. Подобные города напоминают мне изогнутые арабские кинжалы в бархатных ножнах. Вы берете их в руки, наслаждаетесь изяществом и легкостью прелестной вещицы, но упаси вас бог забыть, что под обманчивой мягкостью ткани скрывается убийственная, жалящая сталь.

Я прогуливался по узким мощеным улочкам, заглядывал в маленькие дворики, залитые ослепительным солнцем, наблюдал за беспечной многоголосой толпой — дородные торговцы сидят за своими прилавками, седобородые старики скидывают обувь у входа в мечеть — и пытался разгадать, что же таится за этой картинкой.

В таких городах, как Алеппо, мне порой кажется, что живописная повседневная суета — не более чем игра, красочная ширма, за которой скрывается сложная потаенная жизнь. У меня возникает странное ощущение, что типичные городские персонажи — нищий у ворот, торговец специями, погонщик верблюдов, убеленный сединами старец, греющийся на солнышке — не те, за кого себя выдают. Вот-вот прозвучит сигнал невидимого режиссера, актеры сбросят маски и окажутся совсем другими людьми.

Я, конечно, могу ошибаться, но именно такое впечатление производит Алеппо.

Итак, я который уже час прохаживался по алеппскому базару, представлявшему собой скопление улочек с бесконечными лавочками и мастерскими. Местами попадались великолепные сарацинские ворота, которые вели в маленькие дворики с фонтаном и непременным лимонным деревом или же в ханы, караван-сараи, где в холодке под старинным балконом отдыхала дюжина верблюдов.

Здесь были улицы кузнецов, улицы кожевников, красильщиков или ткачей. Разок я наткнулся на улицу, где торговали исключительно специями, и такого выбора я не видал нигде на свете: корица, гвоздика, кориандр, сумах, анисовое семя, алоэ, мускатный орех, шафран, тамаринд, ромашка, хна и прочие пряности — все было расфасовано по маленьким пакетикам и лежало на подносах, в казанах, кувшинах.

Две женщины в чадрах покупали какие-то коренья. Я поинтересовался у молодого армянина, что это за снадобье. Он перевел мой вопрос покупательницам, и одна из них ответила по-арабски — так же смело и живо, как беседовали бы женщины на лондонском рынке.

— Она говорит, это фиалковый корень, — перевел армянин. — Если его растолочь и смешать с медом, получится отменное средство от ревматизма. Втирать надо после горячей ванны.

Я побродил еще около часа по этим крытым базарам, наблюдая за театрализованным представлением под названием «покупка по-восточному». Это настоящий спектакль: руки, воздетые в волнении и ужасе, пренебрежительное пожатие плеч, убедительные жесты и ожесточенная торговля. Как правило, все заканчивалось медоточивыми улыбками, взаимными комплиментами и крошечными чашечками сладчайшего кофе.

Рядом с улицей кожевников стоит величественная мечеть Джами Захария, где захоронен прах святого Захарии, отца Иоанна Крестителя. Оставив обувь у входа, я зашел внутрь. Каменный саркофаг, накрытый тяжелым расшитым покрывалом, помещается за позолоченными ограждениями. Залитый солнечным светом дворик полон коленопреклоненных мужчин. Они молятся, обратившись лицом к Мекке. Я вижу отрешенные лица и раскачивающиеся фигуры, каждый из мужчин без устали кланяется, прикасаясь лбом к раскрашенным плиткам мощеного двора.

2

В Алеппо мне неоднократно доводилось слышать о Шейхе.

— Вам непременно надо с ним познакомиться, — говорили мне. — Это удивительный человек. Он занимается тем, что торгует древностями.

Поддавшись уговорам, я сговорился с одним местным жителем, который взялся отвести меня к знаменитому Шейху. Мы вышли ранним утром и долго блуждали по древним улочкам. Ворота здесь были старинные, открывались с протестующим скрипом, видно, петли ковали еще во времена султана Селима. Наконец мы пришли в тихий переулочек. Промелькнули, подобно черным призракам, две женщины с закрытыми лицами и скрылись за поворотом. В конце переулка обнаружилась арочная дверь, подбитая ржавыми гвоздями размером с шиллинг. Мой спутник понял с земли камень и громко постучал по одному из таких гвоздей. Дверь отворил мальчик-араб.

Мы миновали внутренний дворик, поднялись по шаткой лестнице и очутились в необычной комнате. В углу ее сидел спиной к маленькому окошку важный седобородый старец. На голове у него был зеленый тюрбан, обличавший в старике особу религиозного звания. Сама же комната была завалена самыми разнообразными предметами. Такое впечатление, будто вековые ветры гуляли по всей земле, сметая в эту комнату все имеющее хоть какое-то отношение к антиквариату. Здесь громоздились горы книг на арабском языке. Время от времени баланс нарушался, и тогда ненадежная конструкция обваливалась на пол. Судя по всему, о наведении порядка никто не заботился. В комнате находилось множество застекленных ящиков с фрагментами персидской вышивки, римского стекла и византийской керамики. Толстый слой пыли покрывал большинство экспонатов, разбросанных в живописном беспорядке. Старинное оружие, оленьи рога и шкуры животных валялись вперемежку с китайскими вазами, серебряными ложками и бронзовыми горшками с античными монетами.

На древнегреческом надгробии стоял ящик из-под сигар, полный египетских скарабеев. По стенам были развешаны нитки бус, найденных в древних могильниках, с потолка свешивались кремневые мушкеты, ятаганы и арабская вышивка.

При нашем появлении Шейх поднялся и церемонно поприветствовал гостей (опрокинув при этом один из горшков с монетами). После чего вернулся на свои подушки и занялся приготовлением чая по-персидски. Перед ним стояла жаровня с тлеющими углями, куда и был помещен медный чайник. Шейх долго колдовал над ним, добавляя по щепотке различных пряностей из баночек, разбросанных по полу. В конце концов он преподнес мне маленький стаканчик дымящейся жидкости. Напиток был ароматным, сладким и совсем не похожим на то, что у нас на Западе принято называть чаем.

Я выразил свое восхищение коллекцией Шейха, на что он заулыбался и жестом пригласил меня пройти в одну из внутренних комнат. К своему изумлению я обнаружил помещение, еще более захламленное, нежели первая, приемная комната. Здание было трехэтажным с множеством комнат, кольцом окружавших внутренний дворик. И все это пространство было до самого верха забито экспонатами — плодами долгих и упорных поисков.

В ходе затянувшейся экскурсии по дому, а также ожесточенной торговли за несколько александрийских тетрадрахм (которой я стал невольным свидетелем) мне удалось по частям восстановить историю жизни Шейха. К моему удивлению, выяснилось, что он не сирийский араб, как я вначале предполагал, а афганец, и к тому же подданный Великобритании. Шейх показал мне британский паспорт, в который были вписаны четыре жены. Должен сказать, что ни до, ни после мне не доводилось видеть такой диковинки. Самой старшей из жен было сорок семь лет, младшенькой же едва стукнуло восемнадцать. По словам 76- летнего Шейха, в настоящий момент он подумывал о новой женитьбе.

В довоенную эпоху, когда в Сирии правили турки, этот человек был известен своей набожностью и частыми паломничествами в Мекку. Поэтому, когда разразилась Первая мировая война, в дом к Шейху пришел сам Энвер-паша[19]Энвер-паша — турецкий политик и военачальник, инициатор вовлечения Турции в Первую мировую войну.. По словам хозяина дома, он сидел на том самом месте, где я сейчас сижу, и уговаривал Шейха в ближайшую пятницу выступить в мечети с призывом к священной войне. Шейх дал согласие.

Но в назначенный день он взошел на кафедру и неожиданно проговорил: «Британия — друг всего мусульманского мира, а врагом является Турция». Естественно, его сразу же арестовали и бросили в тюрьму по обвинению в подстрекательстве к мятежу. На суде Шейх заявил судьям:

— Я старый и одинокий человек. В этом городе у меня нет близких людей. Вы можете расстрелять меня, но запомните: я подданный Великобритании, и за мной стоит вся британская армия.

В этом месте своего повествования Шейх приподнял подол одеяния и продемонстрировал мне свои ноги. На обеих лодыжках у него были припухлости размером с яблоко.

— Я просидел в тюрьме три года, — сказал он. — А это следы от кандалов.

По окончании войны этот отважный человек снова вернулся в Алеппо и начал строить свою жизнь заново. По сирийской пустыне распространилась весть, что Шейх интересуется предметами старины. Со всех сторон к нему потянулись бедуины. Они несли найденные в песке кольца, стеклянные безделушки, извлеченные из римских захоронений, древнегреческие монеты и прочие находки, за которые Шейх готов был платить хорошие деньги.

Несколько дней спустя я снова пришел в гости к Шейху. На сей раз я обнаружил хозяина дома в обществе десятка кочевников. По своему обыкновению он сидел на подушках и лениво потягивал персидский чай. Но, приглядевшись, я увидел, что передо мной совершенно иной человек. Шейх был охвачен охотничьим азартом, в глазах его светилось предвкушение удачной сделки. Да уж, этот человек умел и любил торговаться! Он был сплошная любезность и предупредительность, с уст не сходила сладчайшая улыбка. Но за этой обходительностью стояла железная воля. Вежливой лестью он обволакивал оппонентов, сбивал их с толку и заставлял забыть первоначальные намерения. В этот раз бедуины принесли на продажу сущую безделицу — несколько обломков керамических кувшинов и пару-тройку древних печатей. Я видел, что Шейху не нужны эти вещи, но он бился за них так, будто перед ним лежало золото или бриллианты. Его увлекал сам процесс торговли — вот что было важно для Шейха.

Наблюдая за ним, я понял, в чем заключается смысл его жизни. Вовсе не в том, чтобы продать заезжему иностранцу вроде меня несколько старинных монет или горшков. Нет, этот человек был своеобразным коллекционером: он жаждал заполучить те диковинки, которые ему приносили. И сделать это на собственных условиях. Приобретая предметы старины, Шейх стремился одержать верх над своими современниками в их собственной игре.

3

До войны единственным способом попасть из Алеппо в Антиохию был конный переход длительностью восемнадцать часов. Однако в 1922 году Сирия стала французской подмандатной территорией, на ее территории были проложены отличные дороги, значительно облегчившие любое путешествие. Теперь в бывшую столицу Селевкидов можно добраться на машине за каких-нибудь два с половиной часа.

Я так и поступил. Поднялся пораньше и с первыми лучами солнца выехал в Антиохию на заранее арендованном автомобиле. Мы успели проехать пять миль по пустынной дороге, когда увидели конного полицейского с винтовкой за спиной. Он делал нам весьма недвусмысленные знаки, требуя остановиться. Мы с водителем непонимающе переглянулись. У меня мелькнуло предположение, что он хочет предостеречь нас против возможного бандитского нападения, но подобная неприятность выглядела маловероятной при свете дня. Наверное, нам предстоял досмотр машины на предмет провоза контрабанды. Или же еще по какой-то таинственной причине, которые в изобилии водятся у сирийских полицейских.

Впрочем, гадали мы недолго. Выяснилось, что причина действительно была, сугубо бытового свойства. Полицейский просил подбросить его сестру до соседней деревни, где ее будет встречать муж с родней. Пока он объяснялся, с придорожного камня поднялась арабская девушка и с потупленным взором двинулась к нашей машине. У нее было широкое, маловыразительное лицо, к тому же обезображенное синей татуировкой. Фигура скрывалась под обильными складками длинного библейского одеяния, к груди она прижимала какой-то сверток.

Меня поразил контраст между двумя близкими родственниками. Оба они были выходцами из маленькой грязной деревушки. Но, если девушка так и осталась арабской крестьянкой, то брат ее — в щегольском французском мундире и заостренной фуражке цвета хаки — выглядел вполне по-европейски. Какой-нибудь иностранец при виде уверенных и даже властных манер мог по незнанию принять его за молодого француза. Девушка заняла место рядом с водителем, полицейский браво отсалютовал нам, и мы продолжили путь.

Я заметил, что девушка едва умещается на узком переднем сидении со своей ношей и предложил ей передать сверток назад, где было просторнее. Водитель обернулся ко мне с улыбкой и пояснил:

— Сэр, у нее там ребенок.

Он перевел наш короткий диалог для женщины, и она впервые посмотрела мне в лицо. Ее огромные черные глаза казались еще больше благодаря подводке черным кохлом [20]Кохл — краска для век, используемая на Ближнем Востоке.. Молодая мама с готовностью продемонстрировала мне крошечного младенца, туго перевязанного свивальными лентами. По ее словам, мальчику — она особо акцентировала мужской пол ребенка, очевидно, это был отдельный повод для гордости — исполнилось восемь недель.

Женщина передала мне сверток с ребенком, и я пристроил его у себя на коленях. Тут мне представился случай оценить местный способ пеленания: в отличие от своих западных сверстников, младенец лежал смирно и не доставлял абсолютно никаких хлопот. Свивальные ленты перекрещивались у него на груди, затем оборачивались вокруг тельца — так, что ручки оказывались тесно прижаты к бокам — и таким же манером фиксировали ножки. В результате малыш напоминал крохотную спеленатую мумию.

Почувствовав чужие руки, ребенок медленно открыл темные глаза и остановил на мне подозрительный взгляд. Он вроде даже поднатужился, набрал побольше воздуха, чтобы удариться в громкий рев, но, очевидно, удивление пересилило все остальные чувства. Поэтому он просто лежал и смотрел на меня с бессмысленным любопытством младенца. Его веки были жирно смазаны все тем же кохлом — я слышал, что здесь этому средству приписывают профилактические свойства. Древние египтянки охотно пользовались этой черной краской, приготовлявшейся из растолченной сурьмы или жженой скорлупы миндального ореха. Да и персонажи Ветхого Завета, насколько мне известно, от них не отставали. Любопытно, что средство это, довольно примитивное по рецептуре, пережило тысячелетия: оно и сегодня имеет широкое хождение на Востоке, причем используют его как женщины, так и мужчины.

Современные сирийские матери ухаживают за своими детишками точно так же, как и в ветхозаветные времена. Сразу же после рождения ребенка упаковывают в пеленки при помощи упомянутых свивальных лент, и в таком виде он проводит весь первый год жизни. Возможно, это своеобразный пережиток кочевых времен, когда подобный способ пеленания существенно облегчал дневной переход с младенцем на руках. Конечности ребенку обычно с целью закаливания натирают солевым раствором. Недаром пророк Иезекииль, говоря о париях, указывал, что их «не солили» и «не пеленали». И в наши дни в арабских странах нередко можно слышать аналогичные упреки, обращенные к излишне изнеженному мужчине.

— Вот и видно, — говорят ему, — что твоя мать тебя никогда не солила!

Мы проехали еще примерно пять миль, прежде чем заметили небольшую группу арабов на обочине дороги. Это были родственники, дожидавшиеся прибытия молодой матери. Они очень удивились, увидев, что ребенок покоится у меня на руках.

Муж вышел вперед и поблагодарил нас за услугу — он традиционным жестом прикоснулся сначала ко лбу, а затем к груди. Передав ему младенца и высказав несколько похвальных замечаний, я сердечно распрощался с родней нашей попутчицы и поехал дальше. Оглянувшись, я увидел картину, напомнившую мне иллюстрацию к Ветхому Завету: растянувшись цепочкой, вся группа двигалась через поле к стоявшей на далеких холмах деревушке.

По дороге мы проехали несколько деревень с домами, смахивающими на пчелиные соты. Нигде за пределами Сирии я не видел таких построек, они характерны лишь для долины Алеппо. Сотни глиняных хижин с высокими конусообразными крышами стоят правильными рядами и действительно напоминают гигантские ульи каких-то фантастических пчел. Однако живут здесь самые обыкновенные феллахи в компании со своими неимоверно злобными собаками. Отогнать этих диких тварей можно, лишь сделав вид, будто вы поднимаете с земли камень. Иногда подобные деревни бывают обнесены глинобитной стеной.

Мне довелось посетить одну из таких деревушек, и местный патриарх разрешил осмотреть несколько хижин. Меня удивила почти стерильная чистота, царившая в этих жилищах — ничуть не хуже, чем в аккуратных коттеджах Девона. Надо сказать, что нигде на Востоке я не наблюдал ничего подобного. Местные женщины ежедневно выносят постельные принадлежности просушиться на солнце.

Во многих домах стоит вполне современная деревянная мебель. Больше всего меня поразили европейские кровати вместо традиционных ковров, на которых спит большинство арабов. Похоже, что эти «пчелиные поселки» — столь примитивные и убогие на вид — могут похвастать куда более высоким уровнем жизни, чем прочие арабские деревни.

Мы продолжили путь в Антиохию, до которой оставалось еще несколько миль. Я рассматривал серую негостеприимную местность с маячившими вдали каменистыми холмами и думал, что она, наверное, была хорошо знакома святому Павлу. Вдруг мое внимание привлек участок земли, вымощенной квадратными каменными блоками. Я не поверил своим глазам — это был фрагмент старой римской дороги, протянувшийся на несколько сотен ярдов. Остановив машину, я в волнении смотрел на древние плиты, которых, вполне возможно, касалась нога самого Павла. Мимо проходило современное шоссе, в одном месте оно даже пересекало римскую дорогу. Но та упорно не желала умирать: как и тысячи лет назад, тянулась через степь и скрывалась среди холмов, где ныне обитали лишь овечьи отары со своими пастухами.

Я не удержался, прошел с полмили по древним камням, и вдруг осознал, что эта дорога — единственное сохранившееся, что может по возрасту сравниться с эпохой Павла. Римляне ведь проложили отменную сеть дорог, соединявших все города империи, пересекавших пустыню, горы, степи и убегавших через Малую Азию в Македонию. От страны к стране они меняли имена, но, независимо от названий, целенаправленно исполняли свою функцию — вели туда же, куда и прочие древние дороги, а именно — в Рим.

Если встать посреди такой дороги, нетрудно вообразить, как все было во времена Павла. Перед глазами встают труппы бродячих жонглеров и танцовщиц — они спешат в Антиохию, которая на Древнем Востоке играла роль современного Парижа. А вот тяжело маршируют древнеримские когорты, за ними тянутся торговые караваны из Багдада и Дамаска, в своих сумках они везут шелка, специи и благовония. Нет-нет да и мелькнет фигура странствующего философа. На дороге попадались и гладиаторы, и дрессировщики, которые везли зверей в антиохийский цирк, и языческие жрецы с переносными кумирами. И где-то посреди этого многолюдья — как символы старого мира и, соответственного, мира нового, нарождающегося — двигались два человека. Один из них — римский сенатор, двигающийся на носилках в окружении пышной свиты с какой-то важной имперской миссией. И другой — скромный христианин, который шел пешком, но с еще более важной миссией, в маленькую «церковь, что в Антиохии».

Примерно через час пути дорога покинула каменистые холмы и нырнула в живописную знойную долину, по которой течет река Оронт — изгибаясь и извиваясь, пока не находит себе выход в Средиземное море.

Вдалеке я увидел белые башни минаретов, окрашенные утренними лучами солнца, и понял, что передо мной Антиохия — матерь-церковь языческого христианства.

4

«Антиохия Прекрасная и Золотая» до сих пор заслуженно пользуется этим данным ей в древности названием, хотя от прежних прекрасных храмов и колоннад не осталось и следа, а золото, если и можно сыскать, — только на освещенных солнечными лучами склонах холмов.

Антиохия располагается в исключительно удачном и живописном месте. Высокие горы защищают ее со всех сторон; река Оронт несет свои бледно-зеленые воды через город, во время таяния снегов она набирает силу и грозно шумит под каменным мостом; могучий склон горы Силпий служит великолепным фоном для скопления маленьких арабских домиков и белых башен минаретов.

Если говорить о внешнем виде, то из всех сирийских городов Антиохия, пожалуй, менее всего европеизирована. Она почти не изменилась с тех пор, как турки проиграли Первую мировую войну и вынуждены были покинуть город. Многие жители до сих пор говорят по-турецки. Если не обращать внимания на кавалеристов колониального эскадрона и на полицейских во французских мундирах цвета хаки, здесь мало что напоминает о французском управлении. Сегодня в городе проживают тридцать пять тысяч мусульман и около семи тысяч христиан латинского, греческого и армянского происхождения.

Главная улица Антиохии была бы вполне уместна в каком-нибудь процветающем регионе Турции. Здесь расположено множество маленьких магазинчиков с интересными интерьерами. Наибольшее впечатление на меня произвели лавочки цирюльников. Пока арабские мужчины бреются и наводят красоту, прислуга чистит и сушит на медных болванках их фески. Женщины, с ног до головы закутанные во все черное, не спеша прохаживаются по базару. Они останавливаются у прилавков и подолгу торгуются, дотошно инспектируя качество мяса и овощей. На каждом углу стоят высокие двухколесные повозки, арбы, с вечно дремлющими погонщиками. Но стоит появиться потенциальному клиенту в лице богатенького иностранца, как погонщики моментально просыпаются и начинают безжалостно настегивать своих ленивых жеребцов. Залитые солнцем улицы заполнены прогуливающейся нарядной толпой. В глазах пестрит от разноцветных одеяний: на мужчинах яркие турецкие шаровары и остроконечные фригийские колпаки; женщины щеголяют в кричаще-красных и синих юбках и богато вышитых кофтах.

Я и не знал, что в самом центре Антиохии есть великолепная европейская гостиница под названием «Hotel du Tourisme». Поэтому я проделал пять миль до предместья, Дафны, в надежде снять номер в «Hotel des Cascades». Однако здесь меня ждало разочарование: гостиница еще только готовилась к началу туристического сезона. Кровати были вынесены в холл на просушку, столы громоздились один на другом. Сириец-управляющий долго рассыпался в извинениях и тут же предложил мне номер на втором этаже. Он был столь любезен и многословен, что мне расхотелось возвращаться в город в поисках более удобного жилья.

Под окнами моей комнаты расстилалась широкая долина. Если верить легенде, то именно здесь приключилась история с Дафной, дочерью речного бога Пенея. Влюбленный Аполлон преследовал девушку, и, когда она почувствовала, что ее вот-вот настигнут, то обратилась за помощью к богам. Те вняли мольбе девушки и обратили ее в лавровый куст.

Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь плеском горного ручья, который стекал из одного озерца в другое. Перед глазами возвышались невысокие кроны лавровых деревьев — то, что осталось от священной Дафнийской рощи. В комнате было еще одно окно, откуда открывался вид на грунтовую дорогу, по которой пастухи в тот момент гнали свою отару. Как выяснилось, они каждое утро проходили здесь, позвякивая колокольцами и подымая неимоверное количество пыли. Когда стемнело, я открыл окно и увидел мерцавшие огоньки на далеких склонах холмов. Откуда-то доносилась незатейливая мелодия: невидимый музыкант вновь и вновь наигрывал на флейте одну и ту же музыкальную фразу. Мне подумалось, что это сам Пан бродит по лавровой роще и оплакивает сгинувший мир.

В гостинице не было никого, кроме самого управляющего с женой, их шестимесячного пойнтера Дианы и симпатичного молодого черкеса по имени Георгий, который исполнял роль доверенного слуги и секретаря хозяина. Юноша этот прислуживал мне за обедом, и я имел возможность сполна насладиться его диковинным нарядом. Обычно он появлялся в долгополом оборванном макинтоше, грязных походных ботинках и черной каракулевой феске. По вечерам, когда становилось прохладно, Георгий разжигал в моей спальне жаровню, и от нее волнами расходилось мягкое тепло.

Осматривая Дафнийскую рощу, я карабкался по крутым скалам, пробирался меж водопадов и везде примечал, как нередкие здесь землетрясения изуродовали и деформировали сирийскую землю. Я пытался представить, как эти места выглядели во времена Павла: десять миль прекрасного сада, в котором все было подчинено разнузданному культу речного бога. На расположенных террасами склонах холмов стояли многочисленные храмы, в которых всем заправляли жрицы. В их распоряжении находились рабыни всех национальностей: богатые антиохийцы, поклонники культа, сотнями скупали их на восточных рынках и дарили храмам.

«Дафнийские нравы», они же «распущенные нравы», вошли в поговорку и затмили ежегодные паломничества в священные рощи Афродиты Киприды на Кипре и оргии в Коринфском храме Венеры, в которых участвовали тысяча жриц. Ювенал, оплакивавший упадок римской морали, писал, что воды сирийского Оронта излились в Тибр и заполонили Рим своими упадническими суевериями.

В Дафне эти суеверия живы и по сию пору. Местные жители не любят в одиночку ходить после захода солнца, а матери не выпускают детей из дома без маленького голубого амулета, который, по их мнению, охраняет от злых духов.

5

Подолгу просиживал я на склонах горы Силпий, не отрывая взгляда от раскинувшейся у моих ног Антиохии и размышляя о печальной судьбе этого города. Если гибель античного Тарса вызвала у меня столько горестных переживаний, то что же тогда говорить об этом некогда величественном центре восточной цивилизации! Чтобы понять мои чувства, представьте, что нечто подобное приключилось с Лондоном. Город сровняли с землей, растащили по камешку, по бревнышку, прекрасные дворцы и памятники разрушены, дороги исчезли, а между Тоттнэм-Корт-роуд и Чаринг-Кросс раскинулся цыганский табор, который и именует себя гордым названием «Лондон». Нынешняя арабская Антиохия — маленький городишко, по площади во много раз уступающий древнему городу. Некогда Антиохия занимала всю долину по обоим берегам Оронта. За мощной городской стеной расположились четыре района, соответствующие разным этапам жизни под Селевкидами. Но городу не хватало места, он рос и захватывал окрестные холмы. Даже крутые склоны Силпия оказались усеяны богатыми виллами и испещрены сетью дорог. И по сей день на безлюдной вершине горы сохранились фрагменты крепостной стены, четко выделяющиеся на фоне безоблачного южного неба.

Время безжалостно в своем неотвратимом течении. Где ныне знаменитые театры, ипподромы и бани? Куда подевались тысячи мраморных колонн и бесчисленные городские статуи? А фонтаны, дворцы и оживленные базары? Все они сгинули вместе с создавшим их миром. Иногда местные крестьяне, роющиеся в земле в паре миль от границ современной Антиохии, натыкаются на остатки древних улиц или раскапывают цветные плитки римских бань. Если бы наша наука задалась целью точно выяснить площадь античного города, то я уверен, целое поколение археологов было бы обеспечено работой.

Антиохия в ту пору, когда ее посетил святой Павел, представляла собой третий по величине город мира. Это была шумная и надменная столица, в которой господствовал культ богатства во всех его материальных проявлениях. Здесь высоко ценилось то, что в современном мире называется коммунальными удобствами, как то: центральное отопление, канализация и водопровод, плавательные бассейны и отводные сооружения.

Вот отрывок из сочинений Либания, антиохийского философа и писателя:

Если говорить о городской планировке, то древняя Антиохия способна дать сто очков вперед любому современному городу. Ее главная улица протянулась на четыре с половиной мили, что почти в пять раз превосходит эдинбургскую Принцесс-стрит. Ее центральная часть отводилась экипажам и всадникам, а для пешеходов были построены крытые колоннады по обеим сторонам улицы. Антиохия — на зависть соперничавшей с ней Александрией — была спланирована по принципу прямоугольной сетки: главный проспект под правильными углами пересекали другие улицы, тоже мощенные мрамором и снабженные колоннадами. На них размещались многочисленные общественные здания, храмы, рынки и триумфальные арки. Ах, что это был за город! Когда солнечные лучи играли на разноцветных фонтанах и позолоченных статуях, отражались в мраморных колоннах и вздыбленных квадригах, огнем горели на золотых трубах Победы — ничто в этом мире не могло сравниться со славной Антиохией.

Когда же ночная тьма опускалась на город, улицы его расцвечивали тысячи огней, дабы жители Антиохии могли и дальше без помех предаваться главному делу своей жизни — наслаждению. Эти люди не верили в будущую жизнь, а потому стремились урвать у ночи каждый час света и таким образом продлить сознательное существование. Наверное, нынешние обитатели крупных городов легко поймут настроение, царившее в древней Антиохии. «Для нас, — писал Либаний, — ночь отличается от дня лишь способом освещения; прилежным рукам нет никакой разницы, откуда берется свет, они продолжают трудиться; им компанию составляют те, кто поет и пляшет. Гефест и Афродита успешно делят ночь между собой». Полагаю, это единственное место во всей античной литературе, где упоминается уличное освещение.

Если жизнь древней Александрии была нацелена на вечные достижения нового века, то антиохийцы являлись большими специалистами по всему преходящему и бренному. Это был центр потребительства. В Антиохии селились богатые аристократы и нувориши. Рядом с ними обретались толпы обеспеченных и усталых людей, привлеченных исключительно благоприятным здешним климатом. В городе царил культ молодости и красоты, и в этом смысле Антиохия павловской поры напоминала Венецию восемнадцатого века, Париж девятнадцатого и Голливуд наших дней. Это был современный, образованный, элегантный и злоязычный город. Здесь рождались эпиграммы, способные создать или, наоборот, разрушить репутацию человека. Самые незначительные размолвки, возникавшие на антиохийском ипподроме, кругами расходились по всей империи. Сам император участвовал в борьбе «синих» и «зеленых» (по цвету формы колесничих) — наиболее популярных фракций во времена святого Павла. Сохранились сведения, что Калигула и Клавдий носили цвета «зеленой фракции». Да уж, воистину на поприще грубой лжи и жестоких насмешек этому городу не было равных.

Стоило любому императору заехать на день-другой в Антиохию, и между ним и легкомысленными антиохийцами тут же возникало то, что Моммзен назвал «беспрестанной войной сарказмов». Жители этого города славились своей любовью к насмешливым прозвищам, причем их язвительность не знала удержа. Так, в свое время они окрестили императора Юлиана «Бородой» — сейчас кличка эта забыта и замещена «Отступником», а тогда приклеилась намертво и доставила немало неприятных минут императору. Правда, он тоже не остался в долгу и ответил сатирическим сочинением, в котором окрестил антиохийцев «брадоненавистниками».

Страсть горожан к театру и скачкам вошла в поговорку. Антиохийцы, если не смотрели представления, то обсуждали исполнителей. В городе не переводились разного калибра жокеи и маклеры, медиумы, танцоры, актеры и профессиональные атлеты. На здешних подмостках и аренах начинали свою карьеру (и весьма удачно) кесарийские танцоры и ливанские флейтисты, актеры из Тира и борцы из Аскалона. В Антиохию стремились музыканты из Газы и знаменитые бойцы из Кастабалы. И прославленные наездники из Лаодикеи не останавливались перед тем, чтобы проделать долгий путь до Антиохии. Ведь удачный старт в этом городе гарантировал успех в дальнейшем.

Еврейская община была мрачным пятном в подобном городе. Антиохийская община была одной из самых процветающих во всей диаспоре. Ей принадлежало множество синагог. Евреи Антиохии не только обеспечили себе гражданские права, но и добились местного самоуправления, для чего существовал выборный орган по образцу иерусалимского Синедриона. Да и отношения с нееврейским населением города складывались намного удачнее, чем, скажем, в Александрии, где периодические погромы были нормой общежития. В знак признательности Ирод Великий повелел вымостить мрамором две с половиной мили антиохийских улиц и вдобавок воздвиг крытую колоннаду, под которой можно было укрыться от дождя и летнего зноя.

Антиохия была порождением эллинистической эпохи — как и Александрия, этот Нью-Йорк античного мира. Эта эпоха оказалась на удивление подходящей для нас, людей двадцатого века. Во всяком случае, куда более подходящей, чем средневековая Европа.

«Острый и проницательный ум той удивительной эпохи нигде не проявлялся столь явственно, — пишет профессор Брэстед в своей книге «Древние времена», — как в области внедрения научных изобретений в повседневную жизнь. Это была пора повсеместного изобретательства, и в этом ее сходство с нашей собственной эпохой. Идущий в ногу со временем человек установил бы в помощь привратнику автоматический открыватель дверей, а также стиральную машину, куда вода и минеральное мыло подавалась бы по мере надобности. Оливковое масло в поместье производилось с помощью отжима на шнековом прессе. Священники перед храмами ставили автоматические распределители святой воды, одновременно распылитель воды, использующий принцип гидравлического давления, служил мерой противопожарной безопасности. Широкое распространение рычагов, кривошипов, зубчатого колеса и червячной передачи позволило построить кабельные дороги, облегчающие спуск породы с высокогорных карьеров, а изобретение водного колеса привело к активному использованию гидравлического привода. Аналогичный прогресс наблюдался и в военном искусстве. Разработанная цепь привода позволяла быстро поднимать тяжелые каменные снаряды в гигантские метательные машины, некоторые из них работали на сжатом воздухе. Как мы нынче ходим в кино, точно так же толпы горожан собирались на рыночной площади, чтобы полюбоваться на автоматический театр. Изобретательные механики представляли публике древнегреческую трагедию о Троянской войне в пяти действиях. Зрители наблюдали, как строились корабли, как флот покидал гавань и путешествовал по морям (причем игривые дельфины резвились вокруг судов). Завершалось действо эффектной сценой шторма — с грохочущим громом и сверкающей молнией, — во время которой греческие герои отправлялись на дно. Домохозяйки пересказывали истории из времен своих бабушек, когда удобств было не в пример меньше, в частности, водопровод в домах отсутствовал, и воду приходилось таскать от ближайшего источника».

Антиохия — даром, что древняя — на самом деле куда ближе нам по духу, чем это может показаться. Это был крупнейший город (третий в мире после Рима и Александрии), который по праву гордился своими научными открытиями, своими достижениями в материальной сфере и, главное, свободой от традиций. Антиохия представляла собой особый мир, в котором поклонялись богатству и широко использовали научный багаж для изобретения новой военной техники.

6

Я сидел на прогретом послеполуденным солнцем склоне горы Силпий и пытался представить себе святого Павла в Антиохии. С кем он встречался? Что его окружало? Как жил Павел в тот достопамятный год, когда явился с апостольской миссией в Антиохию? Увы, в Деяниях апостолов этому периоду посвящено всего три десятка скупых слов.

Сегодня не все осознают, сколь долгий срок отделяет момент обращения Павла от его пребывания в Антиохии в качестве христианского проповедника. Мы знаем, что сразу же после своего просветления и крещения Павел отправился в Иерусалим. Он горел желанием свидетельствовать о новой вере, но наткнулся на холодную подозрительность апостолов. Эти люди не верили в столь скорое преображение молодого фарисея: еще совсем недавно он был яростным гонителем христиан и вот теперь претендует на звание их друга.

Единственным человеком, кто отнесся к Павлу с пониманием, был Варнава, и из этого понимания со временем выросла великая дружба. Надо сказать, что истории известно не много примеров столь близких и глубоких отношений, как между Павлом и его сподвижником. Именно Варнава привел Павла к апостолам, знавшим Христа при жизни, и поручился за истинность его намерений. Еврейская община отнеслась к Павлу еще с большей ненавистью, чем прочие враги христианства, ведь для них он был настоящим отступником. Не его ли они в недавнем прошлом посылали в Дамаск для борьбы с христианами, и вот он вернулся уже защитником ненавистной веры. Да для такого человека и самое жестокое наказание покажется недостаточным!

Апостолы, опасаясь за жизнь Павла, уговорили его покинуть Иерусалим. Он удалился в Кесарию, где сел на корабль, отправлявшийся в его родной Тарс. С этого дня и до самого появления в Антиохии — то есть на протяжении десяти или более лет — мы не имеем никаких сведений о жизни Павла. Чем он занимался эти долгие годы? Нам это неизвестно. Кажется маловероятным, чтобы столь целеустремленный и горячо верующий человек, как Павел, провел это время в бездействии. Наверняка он использовал годы вынужденного уединения для наращивания своей духовной мощи, рассматривая их как подготовительный этап к труду всей жизни.

Это десятилетие было исключительно важным в истории христианства. В этот период консервативная церковь Иерусалима и более либеральная дочерняя церковь Антиохии начали решительную борьбу (каждая при этом пользовалась своими методами) по отделению от синагоги. Совместная борьба в конечном результате и привела к широкому распространению христианства по всему миру. Первый решительный шаг предпринял святой Петр, когда крестил римского центуриона Корнелия. Предвосхищая, таким образом, деятельность Павла, он открыл христианскую церковь для представителей нееврейских национальностей.

В Антиохии тем временем возникли новые проблемы. Многочисленные неиудейские прозелиты, ранее находившиеся под дланью синагоги, теперь жаждали принять христианскую веру. Иерусалимская церковь направила Варнаву разведать обстановку в Антиохии. А тот немедленно вспомнил о Павле. На свете не было другого человека, с которым бы Варнава хотел трудиться рядом. Хотя прошло уж много лет с тех пор, как друзья расстались, Варнава знал, где искать Павла. Поэтому он отправился в Селевкию, портовый пригород Антиохии, и сел на корабль, направлявшийся на Киликийское побережье. Есть основания полагать — ибо Лука никогда не бросал слов на ветер — что Павел нашелся далеко не сразу.

«Потом Варнава пошел в Тарс искать Савла и, нашед его , привел в Антиохию»¹⁰.

Из этого отрывка ясно, что Варнава не просто пошел домой к Савлу и увидел его там. Какое-то время он потратил на поиски. Ах, если бы Лука рассказал подробнее, как это происходило: как Варнава искал Павла и как убеждал его принять участие в великой миссии. Сколь бесценны оказались бы подобные сведения! А так все, что мы знаем, — то, что два друга встретились, после чего Павел приехал в Антиохию. Пребывание в этом шумном, суетном городе оказалось серьезным испытанием для будущего апостола. Я бы сказал, тяжкой, но полезной подготовкой к проповеднической деятельности.

Интересно, спрашиваем мы себя, как выглядел Павел, прогуливавшийся по улицам Антиохии? Если верить традиции, опирающейся на апокрифическое евангелие второго века под названием «Деяния Павла и Феклы», то мы увидели бы перед собой «мужа низкорослого, лысого, с ногами кривыми, с осанкою достойною, с бровями сросшимися, с носом немного выступающим, полного милости; и то являлся Павел как человек, то ангела имел обличье».

Да уж, прямо скажем, данное описание далеко от идеального портрета апостола, к тому же созданного через много лет. Трудно предположить, что автор таким образом хотел польстить святому Петру. Скорее, это истинное описание живого человека, каким его видели современники.

Известно опять-таки, что когда Павел и Варнава проповедовали язычникам, то те в простоте своей приняли их за богов: Варнаву за Юпитера, а Павла лишь за Меркурия, посланца Олимпа. Это доказывает, что из двух проповедников Варнава обладал более импозантной внешностью. Во Втором послании к Коринфянам мы находим строки, где автор сам себя характеризует: «Я же, Павел, который лично между вами скромен, а заочно против вас отважен»¹¹, далее он цитирует своего оппонента, который пишет о Павле: «в посланиях он строг и силен, а в личном присутствии слаб, и речь его незначительна».

Из этих замечаний мы можем сделать вывод, что известный художник Рафаэль вряд ли избрал бы апостола для того, чтобы изобразить на ступенях Ареопага. Однако следует делать скидку на чисто восточный стиль поведения: тут человек воспитанный и вежливый нередко говорит о себе с подчеркнутым самоуничижением. Например, хозяин дворца говорит, приглашая в гости: «Окажите милость, войдите в мою скромную хижину». А красивый и чрезвычайно популярный оратор может, руководствуясь тем же принципом, сказать о себе: «Простите вашего покорного слугу, страшно уродливого и к тому же заику».

В конце концов, если бы Павел действительно имел внешность столь непритязательную и заурядную, то как объяснить следующий эпизод? Известно, что римский офицер Клавдий Лисий арестовал Павла в Иерусалиме, приняв по ошибке за опасного египетского подстрекателя, который призывал толпы идти на Масличную гору и обещал им продемонстрировать всяческие сверхъестественные чудеса.

Как бы то ни было, а одно известно доподлинно: Павла мучил некий таинственный недуг — «жало в плоть», как он сам говорил, — доставляя ему множество страданий и унижений. Природа этого заболевания интригует многие поколения ученых исследователей. Высказывались предположения, что в качестве этого «жала в плоти» могли выступать эпилепсия, малярия, сильные головные боли, заикание, болезнь глаз или рожистое воспаление.

Гипотезу о малярии выдвинул сэр Уильям Рамсей, который и сам страдал от этого заболевания, подхваченного во время экспедиции в Малую Азию. Он сопоставил собственные переживания с симптомами павловского недуга и изложил свои выводы в книге «Святой Павел, путешественник и римский гражданин».

Мне неоднократно доводилось видеть таких страдальцев на окраинах восточных городов: нищие валялись на грязных подстилках, сотрясаемые лихорадкой так, что зубы стучали. Окружающие предпочитали обходить их стороной, во взглядах читалось не сочувствие, а отвращение.

Епископ Лайтфут провел анализ и предложил список признаков, которым должно бы соответствовать заболевание святого Павла:

Малярия, столь распространенная на Востоке, вполне соответствует представленному списку, может быть, только за исключением пункта № 5. Существует и еще одна — более ранняя, предложенная еще Тертуллианом — гипотеза, согласно которой Павел был подвержен приступам сильнейшей головной боли, во время которых страдало и зрение апостола. Данная гипотеза хорошо согласуется с благодарностью, которую Павел высказывал в Послании к Галатам. Помните, там говорится, что эти галаты стали свидетелями немощи апостола, когда он благовествовал им в первый раз. Павел был тронут их готовностью вырвать собственные глаза и отдать ему, если б подобная жертва помогла справиться с болезнью. Здесь уместно вспомнить замечание сэра Уильяма Рамсея о том, что мучительные головные боли часто сопутствуют малярии.

Доктор У. Ч. Лоутер Кларк в своей книге «Проблемы Нового Завета» высказывает предположение, что «жалом в плоти» Павла служило сильное заикание:

Писатель приводит список «великих заик», оставивших заметный след в литературе. Он называет Чарльза Лэма, Чарльза Кингсли и Льюиса Кэррола, от себя добавим еще и Арнольда Беннета.

Сколь бы ни были интересны все эти предположения, они останутся не более чем предположениями — неудовлетворительными и недоказательными. Нам так и не удастся разгадать тайну «жала», терзавшего плоть Павла.

Более полезной мне видится та побочная информация, на которую мы наталкиваемся при исследовании вопроса о болезни апостола. Вот что пишет доктор Стокер в «Словаре Апостольской церкви» Дж. Гастингса: «Нам достаточно знать, что вся эта удивительная работа проделана не физически крепким и уверенным в своих силах мужем, а, напротив, человеком, измученным, болезненным, застенчивым и сомневающимся».

Святые Павел и Варнава прибыли в Антиохию приблизительно в 47 году. Это был весьма примечательный период в мировой истории. Мягкий и добродушный император Клавдий, который вот уже три года правил Римской империей, осуществил неожиданно геройский поступок — вторгся со своими легионами в Британию. В 43 году, когда Павел только готовился к своей первой миссии, Клавдий отправил армию на север с наказом срочно вызывать его из Рима, едва враг ударится в бегство. В назначенный час он прибыл в Британию во главе преторианской гвардии, а чтобы довершить деморализацию островитян, еще присовокупил отряд боевых слонов. Экзотическая процессия промаршировала через весь Кент, пересекла Темзу и встала лагерем на холме, на месте нынешнего Колчестера. После столь впечатляющей демонстрации Клавдий снова вернулся в Рим — через полгода отсутствия, из которого лишь шестнадцать дней пришлись на непосредственные маневры в Британии.

Эхо этих героических деяний несомненно доходило до Павла во время его пребывания в Антиохии. Прогуливаясь по мощеным мрамором улицам, он наверняка прислушивался к язвительным шуточкам и откровенно злобным пасквилям на эскападу императора. А в том, что горожане именно так отозвались на британские события, сомневаться не приходилось — это была типовая реакция злоязычной Антиохии на все, что происходило в мире. Возможно, кто-нибудь из столичных жителей рассказывал Павлу о пышном триумфе, устроенном Клавдию в Риме: там проходили торжественные процессии, жертвоприношения, шествия пленников и гладиаторские игрища в цирке. Павел узнал, что в ознаменование блистательной победы Клавдия наградили титулом «Британик». Возможно, его собеседник выудил из своего кошелька и продемонстрировал окружающим отчеканенную по такому поводу золотую монету: на одной стороне красовался портрет императора, а на другой — триумфальная арка со словами «De Britt».

И пока Павел выслушивал все эти удивительные новости, римские легионеры окапывались на заболоченных берегах далекой Темзы; они разбили свой лагерь на холме, где через много столетий вырастет всемирно известный собор Святого Павла.

Однако в те дни произошло событие куда более важное, нежели захват дикого северного народа, о котором не все антиохийцы и слышали-то прежде. Еврейская община дружно обсуждала внезапную смерть царя Агриппы на кесарийской арене.

Вот уж кого знали во всем мире, так это Агриппу — выходца из высокопоставленного семейства, умного, но безденежного друга римских правителей. Детство он провел в Риме, и в результате в нем было гораздо больше от римлянина, чем от иудея. В юности Агриппе пришлось немало скитаться в попытках скрыться от безжалостных кредиторов. В наши дни подобный человек нашел бы себе применение в Сити. Или же продал бы свое имя какому-нибудь совету директоров или печатному изданию. В древности таких возможностей у нищего аристократа не было. Единственное, что он мог сделать — завести себе могущественных друзей и надеяться на лучшее.

Агриппа именно и поступил и, как выяснилось, не прогадал. Карьера молодого иудея пошла резко в гору, когда к власти в Риме пришел его приятель и собутыльник безумный Калигула. Новоявленный император не только пожаловал своему другу владения умершего тетрарха Филиппа — обширные земли к северу к северо-востоку от Галилеи, — но и наградил его царским титулом. Итак, жалкий эмигрант, живший на подачки своей семьи, эта паршивая овца в славном роду Иродов, вновь вернулся в родные края. Его триумфальное возвращение буквально вывело из себя тщеславную Иродиаду — мать Саломеи и жену Ирода Антипы, того самого, который распял Христа. Она подговорила мужа бросить все дела и отправиться вместе с нею в Рим. Иродиада намеревалась задать вопрос императору: почему никчемный юнец Агриппа будет носить царскую корону, в то время как ее муж Ирод вынужден довольствоваться титулом тетрарха? Однако куда ей было тягаться с коварным Агриппой! Тот, прознав о планах родственников, решил их упредить. Он отправил к Калигуле гонцов с предупреждением, что Ирод якобы наводнил Галилею оружием. В результате семейная ссора закончилась полной и безоговорочной победой Агриппы: Ирода вместе с супругой отправили в ссылку, а их имущество конфисковали. Надо ли говорить, что положение юного выскочки Агриппы еще более упрочилось.

Двадцать четвертого января 41 года он находился в Риме, когда всю столицу облетела новость: император Калигула, его друг и покровитель, стал жертвой покушения — на теле обнаружили свыше тридцати следов от ударов кинжалами. Ранее я уже упоминал о той роли, которую сыграл Агриппа в дальнейшем развитии событий. Молодой иудей быстро сориентировался в суматохе, воцарившейся в Риме после смерти императора. Он явился в сенат, где решалась судьба Римской империи — быть ли ей по-прежнему монархией или же вернуться к республиканской форме правления — и сумел склонить сенаторов к первому варианту, поспособствовав возвышению перепуганного старого Клавдия.

Так назревавшая, казалось бы, катастрофа обернулась новым триумфом Агриппы. В Палестину он возвращался не только обогащенным — к нему отошли Иудея и Галилея, бывшие владения изгнанного Ирода Антипы, — но и упрочившим свое положение. Агриппа осознавал: после того как он собственными руками посадил на трон нынешнего цезаря, никто и ничто не решится встать у него на пути.

Можно только предполагать, какие планы по возвеличиванию рода Иродов лелеял в своей душе молодой царь. Он поддерживал партию строгих фарисеев, в угоду им казнил святого Иакова и казнил бы Петра, ибо, как сказано в Деяниях апостолов, «видел же, что это приятно Иудеям»¹².

После трех лет своего безраздельного правления Ирод Агриппа в окружении пышной свиты появился в кесарийском цирке. Он встал, чтобы поприветствовать толпу, солнце сияло на его парчовых одеждах, и царские подхалимы начали кричать, что устами Агриппы вещает не человек, но бог. И вдруг тело его содрогнулось от какой-то непонятной внутренней боли, он упал, и царедворцы поспешили унести своего повелителя во дворец. Спустя пять дней он скончался. В то время сын его — будущий Агриппа II, тот самый, перед которым Павлу предстояло держать речь в защиту христианства, — находился в Риме. Юноше было всего семнадцать лет.

Эта внезапная смерть, должно быть, огорошила Павла и его единомышленников. О том, какую сенсацию произвело известие о гибели Агриппы в стане христиан, можно судить уже по тому, сколько места отведено этому событию в Деяниях апостолов. Неизвестно, как бы сложилась история апостольской церкви, если бы Агриппа не умер. На тот момент он составлял самое серьезное препятствие на пути развития христианства. И вот — без всяких знамений и предупреждений — эта преграда оказалась устраненной.

Я пытался представить себе, какое положение занимал Павел в Антиохии через несколько лет после описанных событий. Фарисеи ненавидели его лютой ненавистью, прозелиты обожали, а умудренные жизнью греки и римляне воспринимали с пренебрежительной улыбкой всепрощения. Да стоит ли волноваться из-за очередного странствующего проповедника непонятного нищего бога. И что такое еще один бог в глазах блестящей, искушенной Антиохии! Греко-римский мир благосклонно воспринимал новых богов, в Риме так и шутили: «Чем больше, тем веселее». С одной существенной оговоркой — пока боги не вмешивались в политику. Гиббон исключительно метко охарактеризовал это отношение, когда заметил, что «народ почитал различные виды культов, господствовавшие в Римском мире, одинаково истинными; философы — одинаково ложными; а городские власти — одинаково полезными».

Именно в Антиохии, на родине метких прозвищ и модных словечек, родился термин «христиане» для обозначения членов ранней церкви. Кто, хотелось бы знать, впервые употребил это слово и по какому поводу?

Во всяком случае, это точно был не еврей, поскольку у евреев уже существовало название для последователей Христа — «назареи». Так же маловероятно, чтобы термин родился в среде самих первых христиан, поскольку те называли себя «учениками», «братьями» или «верующими». Получается, таким образом, что словечко это придумал, скорее всего, некий грек, который был наслышан о новой вере и перенес имя Иисуса Христа на всех его последователей.

Не исключено, что впервые это слово использовал какой-то римлянин, представитель имперских властей в Антиохии (и надо думать, в уничижительном смысле), подобно тому, как последователей Цезаря называли «кесарианами», Помпея — «помпеянами», Ирода — «иродианами». Так и представляю себе, как некого легионера отрывают от игры в кости и направляют на улицу, где разгорелась очередная потасовка между ортодоксальными евреями и представителями новой секты.

— Опять эти христиане! — наверное, проворчал этот страж порядка, не ведая, что своими словами творит историю.

7

В пятницу, мусульманский день отдыха, женщины Антиохии выбираются обычно за город, чтобы там, под сенью абрикосовых деревьев, спокойно посидеть на травке и обсудить последние новости. Как правило, мужчины на эти сборища не допускаются, так что дамы пользуются редкой возможностью походить с открытыми лицами.

Пока дети бегают вокруг и собирают букетики полевых маков и анемонов, женщины усаживаются кружком и углубляются в свои разговоры. Если же вдалеке — в поле или на холмах — покажется мужской силуэт, то в женских рядах происходит внезапный переполох, и в мгновение ока беспечные болтушки превращаются в кучку черных призраков, с ног до головы укутанных в свои покрывала. Посторонние мужчины не могут и мечтать увидеть лица арабских женщин. На малейший сигнал тревоги здесь реагируют со скоростью оленьего стада.

В этом я смог убедиться на собственном опыте. Когда я проходил по полю, то глазам моим предстала группа черных призраков, рассевшихся на травке. Однако оглянувшись с соседнего холма, я с удивлением увидел, вернее, угадал издали, что все лица снова открыты. Мне подумалось, что эти женские покрывала — великая защита от всего неприятного и уродливого. Я припомнил замечание знакомого турка, который сообщил мне по секрету, что все мужчины испытали шок, когда женщины после революции открыли лица.

На холм меня привело не праздное любопытство, я намеревался посетить знаменитую пещеру святого Петра. Ключ от нее я получил от монаха-капуцина, на чьем попечении находилась добрая половина из семи тысяч антиохийских христиан. Маленький капуцинский монастырь расположился на берегу Оронта. Если встать на его террасе и посмотреть вдаль — через плоские крыши домов, через купола и минареты мечетей, — взгляд упрется в склон горы Силпий. Вручивший мне ключ монах был разговорчивым, грубоватым мужчиной, в чьем дородном теле жила, по всей видимости, мягкая и добрая душа. Во всяком случае, газель, которая следовала за ним по пятам, совершенно его не боялась.

— Ах ты нахалка! — громоподобным голосом вскричал монах. — Ну, ты сама напросилась. Придется тебе напомнить, что такое хорошие манеры!

И он осторожно попытался отпихнуть от себя любопытное животное, которое жевало край его сутаны. Однако попытка оказалась тщетной и, судя по всему, лишь разозлила газель. Наклонив очаровательную головку, она бесстрашно атаковала человеческую тушу, но запуталась своими маленькими рожками в толстом шнуре, повязанном у монаха на поясе. С учетом разницы в росте и пропорциях противников выглядело это комично. Монах, поколебавшись, легонько пнул озорницу обутой в сандалию ногой. В ответ газель возмущенно мемекнула, звонко процокала по каменным плитам комнаты и скрылась в залитом солнцем монастырском саду.

— Итак, ключ я вам дал, — произнес монах. — Вы, наверное, хотели бы услышать историю этой пещеры, но, увы, тут я мало чем могу помочь. Происхождение пещеры скрыто в тумане безвестности — как, впрочем, и всех остальных христианских реликвий в Антиохии. Мы полагаем, что в далекую эпоху святых Петра и Павла пещера служила тайным местом встреч антиохийских христиан. В те годы здесь была церковь, но долгие столетия она не использовалась…

Пещера находилась высоко в горах — ныне безлюдных, но во времена Римской империи густо заселенных и застроенных многочисленными домами. Для их обеспечения водой были устроены специальные резервуары, вода из которых поступала по прорубленным в скалах туннелям. Я прошелся по одному из этих древних туннелей длиной примерно в пятьдесят ярдов. Здесь почти везде можно было передвигаться не сгибаясь. Сопровождавший меня молодой араб обратил мое внимание на гладкую, отшлифованную водой поверхность канала. Когда мы прошли весь туннель насквозь и снова вышли на белый свет с противоположной стороны, юноша выудил из кармана пригоршню позеленевших монет.

—  Антика,  — похвастался он.

Я с интересом разглядывал полустертые изображения давно умерших императоров. После дождей или же в сезон пахоты случается, что антиохийская земля выбрасывает на поверхность такие монеты, как море пустые раковины.

— И как ты их нашел, Мохаммед? — поинтересовался я.

— У меня очень хорошие глаза, — отвечал паренек. — Я нахожу антику там, где другие ничего не видят. Смотри! Ты прошел мимо, а я увидел!

И он поднял с земли обломок радужного стекла, наполовину скрытый в комьях грязи.

— Когда-нибудь, — мечтательно произнес юноша, — я найду в земле целого человека. Я припрячу его подальше и никому не скажу ни слова. Ты даже не представляешь, какие обманщики и воры живут в этом городе. Я выжду и выгодно продам своего человека. Выручу кучу денег и уеду жить в Америку… или даже во Францию.

Мохаммед имел в виду, что он откопает в полях неповрежденную старинную статую. Такая вещь и вправду могла стоить хороших денег.

Мы добрались наконец до пещеры Петра, вход в которую был облицован каменной кладкой и перекрыт железной решеткой. Я отпер замок ключом и вошел в вырубленную в скале пещеру. Это была маленькая и сырая, но все же настоящая церковь. Монахи-капуцины возвели здесь алтарь, к которому вели три ступеньки. Грунтовые воды просачивались сквозь каменные своды. В одном месте в скале обнаружилась трещина, по ней протекал крошечный ручеек, падавший в некое подобие каменной чаши.

Я слышал, что местные жители — как христиане, так и мусульмане — верят в целебные свойства этой воды. Очевидно, в этом безобидном суеверии сохраняются остатки той веры в святость пещеры, которая жила в античные времена.

Согласно традиции, основанной на свидетельстве писавшего в шестом веке Иоанна Антиохийского, Павел и Варнава жили и проповедовали на улице Сингон (рядом с Пантеоном), в районе Епифания.

А из античной литературы нам известно, что на склоне горы Силпий, как раз неподалеку от Епифании, одна из скал была превращена в огромную и жуткую скульптуру: она изображала голову Харона, того самого перевозчика, который переправлял души умерших через подземную реку Стикс. Эта скульптура была вырезана за полтора столетия до Павла по приказу одного императора, который надеялся остановить эпидемию чумы. Наверное, он пытался подобным образом подольститься к самому богу смерти. Так или иначе, но все гости Антиохии ходили посмотреть на эту страшную голову, увенчанную золотой короной. Согласитесь, довольно странная достопримечательность для веселого и разгульного города, живущего одним днем! Я рассудил, что если пещера Петра расположена в местах, где некогда проповедовал апостол Павел, то значит, и Хароний (как называлась эта ужасная скала) где-то неподалеку.

Тем не менее я был очень удивлен, когда на обратном пути, спускаясь с холма, увидел вырезанную в скале огромную голову. Рядом с ней обнаружилась человеческая фигура, вырезанная в полный рост. Вначале я было решил, что это и есть Хароний, описанный в древних источниках. Однако, внимательно исследовав свою находку, понял, что ошибся: голова принадлежала женщине.

Что касается скульптуры Харона, то она наверняка погибла во время одного из многочисленных землетрясений, которые за прошедшие столетия значительно изменили ландшафт местности. И все же как символично — несмотря на все природные катаклизмы, огромная каменная конструкция по-прежнему стоит на том самом месте, которое ей и отводилось в ранней христианской традиции, если, конечно, сведения об улице Сингон истинны.

8

В тот самый год, что Павел провел в Антиохии, в Палестине разразился голод. Упоминание об этом мы находим и в Деяниях апостолов, и в трудах Иосифа Флавия.

«Тогда ученики положили, каждый по достатку своему, послать пособие братиям, живущим в Иудее, что и сделали, пославши собранное к пресвитерам чрез Варнаву и Савла… А Варнава и Савл, по исполнении поручения, возвратились из Иерусалима (в Антиохию), взявши с собой и Иоанна, прозванного Марком»¹³.

Не вызывает сомнений, что, находясь в Иерусалиме, Павел и Варнава бывали на общих сходках Апостольской церкви, которые проходили в доме некоей Марии, матери Марка. О Марии нам известно, что она состояла в родственных связях с Варнавой, он приходился Марку двоюродным братом, — а также то, что дом ее был достаточно большим и зажиточным. Выйдя из тюрьмы, Петр сразу направился сюда, чтобы сообщить о своем освобождении. Девочка-рабыня по имени Рода была вначале так взволнована, что даже не могла открыть ворота. Услышав издалека голос Петра, она впала в радость и замешательство. Этот эпизод — один из самых ярких и живых во всех Писаниях.

Иоанн Марк является автором Евангелия от Марка. В то время, когда Павел объявился в их доме, Марк был совсем еще юным, но позже он стал спутником и секретарем Петра. И неудивительно, что в основу Евангелия от Марка легли личные воспоминания его учителя. Именно этим большинство ученых объясняют особую атмосферу достоверности, которая отличает данное Евангелие.

Мне видится чрезвычайно важным тот факт, что родной дом Марка располагался в Иерусалиме. В связи с этим возникает весьма интересный вопрос: а не являлся ли дом Марии тем самым домом, где проходила Тайная Вечеря? В Евангелии от Марка мы находим некоторые подробности, которые могут служить косвенным подтверждением данной гипотезы. В сцене ареста Христа, случившегося в Гефсиманском саду, есть один любопытный и явно «посторонний» эпизод, который отсутствует во всех остальных евангелиях. Я имею в виду рассказ о том, как солдаты натолкнулись на ночной улице на молодого человека, который шел, обернувшись в льняное покрывало. Когда солдаты попытались задержать юношу, он выскользнул из их рук и бежал нагим, оставив свое покрывало.

Почему бы не предположить, что этот молодой человек был Марк? Представьте себе, как в ночь Тайной вечери он просыпается в материнском доме и испытывает гнетущую тревогу. Юноша чувствует, что на Масличной горе должно произойти нечто страшное и потому, когда Христос с учениками покидают дом Марии, он поднимается с постели и, замотавшись в льняную простыню, тайно следует за ними в Кедронскую долину.

Если наши предположения верны и все происходило именно так, то иерусалимский дом Марии должен стать священным местом для всех верующих. Ведь в этом доме — ни много ни мало — зародился ритуал святого причастия!

Итак, Павел и Варнава вернулись в Сирию в сопровождении юного Марка. В одну из ночей, когда пророки и учителя молились в маленькой антиохийской церкви, на них снизошел Святой Дух, который повелел:

«Отделите Мне Варнаву и Савла на дело, к которому Я призвал их. Тогда они, совершивши пост и молитву и возложивши на них руки, отпустили их. Сии, бывши посланы Духом Святым, пришли в Селевкию, а оттуда отплыли в Кипр»¹⁴.

Обратите внимание, это очень важный момент: христианство совершило первый смелый шаг в окружающий мир.

9

Первая моя попытка добраться до Селевкии окончилась неудачно. В двух милях от Антиохии меня задержал паводок. Мой водитель, араб из Сирии, совершил ошибку и проехал дальше, чем нужно. В результате наша машина безнадежно застряла в жидкой грязи, и мы — перепачканные с ног до головы — вынуждены были обратиться за помощью к трудившемуся неподалеку пахарю. Снизойдя к нашим отчаянным просьбам, он выпряг волов из плуга и вытащил наш несчастный автомобиль.

После этого целую ночь лил дождь, и все дафнийцы в один голос заявили мне, что снова отправляться в подобную поездку — сущее безумие. Не поверив их разумным доводам, я решил снова попытать счастья — на сей раз верхом, в надежде, что конь сумеет вброд перейти разлившиеся потоки. И действительно, начали мы довольно бодро, но затем дорогу нам преградил приток Оронта — обычно узкий и маловодный, но теперь вздувшийся и ставший непроходимым. Понукая заупрямившегося коня, я заставил его сделать первый шаг, и несчастное животное сразу увязло по самые бабки. Бросив унылый взгляд на взбесившийся поток, я вынужден был отступить. Несколько дней спустя я предпринял третью попытку и на этот раз преуспел.

Мы выехали ранним солнечным утром. Шофером моим оказался сирийский щеголь в кокетливой феске и начищенных ботинках. Про себя я злорадно ухмылялся, предвкушая, во что обратится это великолепие после нескольких часов пути. Однако, к великому моему удивлению, поездка прошла без особых приключений, если не считать, конечно, за приключение то, что мы дважды заблудились, ибо водитель дороги не знал, а расспрашивать местных жителей высокомерно отказывался. В конце концов мы все же добрались до чудесного уголка Сирии, где мужчины и женщины до сих пор носят красочные национальные костюмы в качестве повседневной одежды. Я собственными глазами видел старика, обряженного в плиссированные синие шаровары и расшитый жакет темно-шафранного цвета. Ансамбль довершала малиновая феска. Женщины здесь разгуливали в длинных юбках, красных или зеленых. Лица их были открыты, а во всех движениях сквозила природная грация.

Горы в этой части Сирии суровы и лишены растительности, зато долины утопают в густой зелени виноградников, абрикосовых и тутовых деревьев. Склоны холмов покрыты ковром нарциссов, в низинах пламенеют кусты олеандра. В голубом безоблачном небе парят ястребы, зорко высматривающие добычу на горных перевалах.

Мы подъехали к живописному заливу, на берегу которого высится остроконечный пик Кассиуса. Развалины селевкийского порта расположены на северном полукружье залива.

Дорога, по которой мы ехали, постепенно сужалась, пока не превратилась в тропу. Время от времени ее пересекал ирригационный канал. Моему водителю, очевидно, было в новинку ездить по такой пересеченной местности. Всякий раз, когда мы натыкались на подобную преграду, он громко взывал к милости Аллаха, выходил из машины для проведения подробной рекогносцировки и лишь после этого неохотно пускался в дальнейший путь. Честно говоря, это мне изрядно надоело, и я вздохнул с облегчением, когда дорогу преградил широкий ручей, и стало ясно, что дальше проехать не удастся. С легким сердцем я покинул машину и пошел пешком.

До развалин Селевкии оставалось еще около мили. Во времена Павла это был один из самых известных портов мира. Беда в том, что он не слишком подходил Антиохии. Город был выстроен на вершине горы, которая отвесно обрывалась в море; в то же время сам порт располагался на равнине у подножия горы. И хотя не одно поколение императоров вкладывало деньги в усовершенствование и укрупнение порта, однако неудачное расположение сводило все их усилия на нет. Это место более напоминало сирийский Гибралтар, нежели крупный торговый порт, — факт, который немало радовал соперничавшие с Антиохией Тир и Сидон.

С другой стороны, в качестве пассажирского порта для Кипра и Малой Азии Селевкия была идеальна. Строки Нового Завета, в которых говорится, что наши миссионеры «пришли в Селевкию», означают, что они прибыли в Верхний город. С высоты в пять тысяч футов в ясную погоду они могли разглядеть далекий остров Кипр, голубой тенью лежавший на горизонте.

По дороге к развалинам я любовался ослепительно голубым морем и золотыми горами, видневшимися сквозь ажурную листву фиговых и тутовых деревьев. Возле колодца стояла группа местных женщин, они прервали свою беседу и уставились на меня так, будто я был призраком.

За минувшие столетия портовые здания разрушились, и теперь на несколько миль окрест земля была усеяна острыми осколками мрамора и известняка. Сельские жители расчистили поля от обломков, свалив их кучами на узких тропинках.

Надо сказать, эта получасовая прогулка стала одной из самых неприятных в моей практике. Невыносимая жара и острые камни под ногами — каждый величиной с грушу — доставляли изрядные мучения. Утешала лишь одна мысль: мало кто из путешественников забирался в такую глушь.

Поднявшись на горный склон и обозрев окрестности, я обнаружил, что руины порта занимают гигантскую территорию. Их и взглядом-то окинуть нелегко, не говоря уже о том, чтобы отреставрировать. Собственно, вся гора, на которой стоял Верхний город, была усеяна полуразрушенными фундаментами зданий. Крутые прибрежные склоны испещряли огромные пещеры, в прошлом, очевидно, служившие складскими и подсобными помещениями. В скалах было вырезано множество гробниц, некоторые из них размером с большую комнату. В каждой обнаруживалось от шести до десяти камер, но уже без дверей, выглядевших так, будто их только вчера разгромили и разграбили.

Наиболее примечательной деталью селевкийского пейзажа является огромный туннель, вырезанный в скале еще в римские времена. Длина этого грандиозного сооружения, служившего для отвода горного ручья, составляет почти полторы тысячи футов, ширина и глубина — двадцать футов.

Стены туннеля гладко отшлифованы, по дну до сих пор струится поток. Побывавшая здесь Гертруда Белл обнаружила над входом высеченную надпись, которая гласила «Divus Vespasian» — «Божественный Веспасиан». На самом деле это лишь часть посвящения, остальное было скрыто под наносной породой. Сейчас скала полностью обнажилась, и я без труда прочитал надпись «Divus Vespasian et Divus Titus» — «Божественный Веспасиан и божественный Тит». Это позволяет отнести сей гений инженерной мысли примерно ко времени Иудейской войны 70 года. Внутри туннеля я увидел и другие надписи, одна из которых была оставлена солдатами Четвертого Сирийского легиона и моряками.

Но, пожалуй, еще более меня заинтересовали остатки портовых построек на берегу, которые сверху хорошо просматривались среди тутовых рощ. Чтобы их осмотреть, мне пришлось спуститься с холма. Благодаря тоннам ила и грязи, которые на протяжении веков приносил Оронт, устье значительно изменилось, а вместе с ним изменилась и конфигурация окружающей местности. Там, где раньше плескалось море, теперь простиралась плодородная почва, засаженная фруктовыми садами.

Среди них стояли фрагменты стены, которой был обнесен порт, и некий фундамент, который при ближайшем рассмотрении оказался фундаментом маяка. Под покровом ежевичных зарослей просматривался лестничный пролет, спускавшийся к бывшей пристани. Вполне возможно, по этим самым ступеням проходили Павел, Варнава и Марк, прежде чем ступить на борт корабля и отправиться в свое бессмертное путешествие на Кипр и в Малую Азию.

На тот момент еще не было написано ни единой строчки Нового Завета. Евангелие хранилось в сердце апостола, а не в его руке. Все, что Павел знал об Иисусе, он получил из своего уникального духовного опыта, а также из уст Петра и других прижизненных учеников Господа. И хотя слова Иисуса пока еще не облеклись в письмена, они уже были известны Павлу. Мы можем представить, как он стоял под тугими парусами, обернувшись лицом в сторону далеких берегов Малой Азии.

«И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется. Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой…»¹⁵

В душе Павла звучал Глас, и, возможно, именно эти слова слышались ему в завывании морского ветра.