Онлайн чтение книги Исаак Лакедем
XIII. АК-ЭД-ДАМ

Услышав крик Непорочной Девы, Иоанн содрогнулся и бросился к Пресвятой матери Христовой, которую учитель доверил его сыновнему попечению. Что касается Петра, он остался на месте, твердо решив повсюду следовать за Иисусом.

А потому, не без причины рассудив, что осужденного, видимо, отведут на один из внутренних дворов и запрут в подвальных комнатах, служивших стражникам казармой и тюрьмой, он одним из первых покинул зал Совета и остался у входа, надеясь вовремя оказаться на пути учителя.

Хотя описываемые события происходили в конце марта и в предыдущие дни теплое дневное дыхание пустыни предвозвещало возвращение весны, ночами холод пробирал до костей. Можно было бы сказать, что год, уже двинувшийся в путь к теплу, отступал назад в ужасе от преступления, которое готовил ему день грядущий.

Итак, Петр задержался в прихожей у жарко горящего очага и, дрожа, подошел поближе к огню.

Вокруг очага столпились люди из простонародья — нет, не из отбросов общества, а из того злобного класса, который заранее враждебен всему: солдаты-наемники из Нижней Сирии, женщины из храмовой прислуги, фарисеи и книжники. Пламя плясало на их лицах, высвечивая все недобрые или низменные помыслы. Уродливая кучка людей временами разражалась хохотом — как раз тогда, когда кто-либо находил новое особо гнусное слово о Христе или живописал, каким хитроумным способом он догадался причинить ему мучения на его скорбном пути.

Не подозревая, о чем идет разговор, Петр приблизился — и содрогнулся, услышав об уже нанесенных оскорблениях и тех, что они в злобе своей еще надеялись нанести.

Один говорил:

— Мессии дали скипетр, но забыли про корону!

При этом он, пренебрегая опасностью разодрать руки, плел венок из местного колючего терна, стараясь не обломать листья — тугие и темные, как у лавра, они должны были издевательски напоминать те, какими венчают головы императоров и предводителей войска.

Каждый веселился, представляя, как на голову Христа водрузят шутовской венец, больно жалящий лоб и затылок.

Видя и слыша все это. Петр подумывал уже о том, как бы незаметно отойти, но, попав в круг света, оказался на глазах у дворцовой привратницы, которая ранее заметила его у внешних ворот с Иоанном, а во внутренних воротах — рядом с Никодимом и Иосифом Аримафейским.

И вот эта женщина, направившись прямо к Петру, вцепилась в его одежду, не давая нахлобучить плащ на глаза.

— Ого, — усмехнулась она, поворачивая апостола лицом к огню. — Ты же один из учеников галилеянина!

При этих словах присутствующие насторожились. Одни привстали, другие обернулись, готовые оскорбить или ударить. Их руки потянулись к оружию, какое у кого было: к палкам, ножам, кинжалам.

Тут Петр смутился духом и постарался улыбнуться.

— Ты ошибаешься, женщина, — пробормотал он. — Я не знаю, о ком ты говоришь, и не понимаю, что это значит.

И, выпростав плащ из рук привратницы, он выбежал за порог.

В ту же минуту запел сидящий на стене петух: было около часа ночи.

Но, выйдя во двор, Петр наткнулся на другую служанку Каиафы, воскликнувшую:

— Сюда! Вот еще один из свиты Назорея!

Во дворе было полно народу, людей всякого состояния, и на голос служанки многие обернулись. Петр снова, как и в прихожей, увидел вокруг угрожающие жесты и ухмылки. В еще большем страхе, нежели раньше, он закричал:

— Нет, нет, даю слово, что не был учеником Иисуса и не знаком с этим человеком!

Петух меж тем пропел во второй раз. Петр смешался с толпой в глубине двора. Дойдя до самого темного из его уголков, он нашел чурбан, сел на него, с головой закутался в плащ и горько заплакал.

Но неузнанным он и там не остался. Несмотря на сумрак в глубоком закоулке, куда он забрался, к нему подходили либо те, кто считал преступлением близость к Иисусу, либо тайные приверженцы новой веры, искавшие его не затем, чтобы угрожать или оскорбить, а желая самим найти у него силу и утешение. Избегая их, Петр тем же путем, что и в первый раз, когда он шел за Никодимом и его приятелем, поспешил в залу суда.

Иисус, отданный на милость черни, подвергался бесконечным поношениям и нападкам. С него содрали плащ и хитон, заменив их старой циновкой; ему снова связали руки, и человек, который уже сплел терновый венец, с силой надвинул его на чело Спасителя, так что каждая колючка проделала бороздку. Из царапин сразу проступили капельки свежей крови, они катились по щекам, стекая на бороду.

Петр в ужасе отступил и попытался было уйти. Но его волнение не укрылось от тех, кто окружал Христа. Опознав Иисусова ученика, они схватили его за руки и за плащ.

— Ага! Ты один из его сторонников. Ты галилеянин! Ну-ка, говори! Не звался ли ты прежде Симоном? Отвечай же! Ну, отвечай!

Петр отрицательно мотал головой.

Но один из стоявших рядом с ним закричал:

— От нас не скроешься! Слышите: у него выговор галилейский!

— Нет! — воскликнул Петр. — Нет, клянусь!..

Но тут некто подскочил к нему и вгляделся в лицо:

— Ручаюсь пророками! Это тот, о ком вы говорите! Я брат Малха, а этот ударил его мечом по голове…

Тут Петр, обезумев от ужаса, принялся клясться, отрицать, призывать Бога в свидетели, что он не только не трогал Малха, но и не был никогда учеником Иисуса, даже не знаком с ним, поскольку в Иерусалим пришел из дальних земель на Пасху.

Едва он кончил причитать, как петух пропел в третий раз.

В это время Иисуса провели вблизи от него. Божественный узник поглядел на своего ученика с таким состраданием и болью, что Петр внезапно вспомнил слова о том, что не пропоет еще трижды петух, как он трижды отречется. Он издал страшный крик, вырвался из удерживавших его рук и бросился из дворца на улицу.

Но там, на пороге, он столкнулся с Богородицей.

На ее крик после оглашения приговора сбежалось множество людей и среди них возлюбленный ученик Иисуса… Они с помощью благочестивых жен перенесли ее, во второй раз потерявшую сознание, в нечто похожее на мастерскую плотника, где, несмотря на позднюю ночь, кипела работа, и, уложив на только что изготовленные брусья, пытались привести в чувство, в то время как мастеровые продолжали свои занятия.

Прошло некоторое время, и Богоматерь открыла глаза.

Постепенно туман, застилавший ее взор, рассеялся, и при свете ламп и свечей она увидела, что лежит в большом сарае, а вокруг снуют человеческие существа, похожие на демонов, занятых каким-то адским ремеслом и трудившихся, казалось, со всем пылом ненависти. Богоматерь не понимала еще почему, но что-то в ее душе возмутилось от их суеты. Казалось, будто каждый вбиваемый в дерево гвоздь впивается ей в сердце. Больше того, она догадывалась, что работа этих людей как-то связана с похоронным ремеслом.

И тут она, наконец, разглядела: к стене были прислонены два креста, а трудились они над третьим, на два локтя длиннее остальных.

Хотя Пречистая Дева страстно желала о чем-то спросить полуночных работников, слова не приходили на язык. Все, на что оказалась способна несчастная мать, — это выпрямиться во весь рост и с застывшим взглядом, полуоткрыв рот, дрожа всем телом, указать пальцем на орудие пытки.

Тогда все взоры устремились туда, куда она указывала, и смертный холод, охвативший ее сердце, проник в сердца тех, кто вошел вместе с ней.

Магдалина закрыла лицо волосами, Марфа прижала ладони к глазам, а Иоанн осмелился задать вопрос:

— Что это вы делаете, друзья мои? Работники расхохотались.

— Из какой же ты земли, — спросил Иоанна один из них, — если никогда не видел креста?

— Я знаю, что такое крест, — отвечал тот, — но здесь их три: два у стены и один на земле…

— Так вот, те, у стены — для двух разбойников Димаса и Гестаса, а тот, что на земле — для лжепророка Иисуса.

Крик исторгся из груди Богородицы. Казалось, эти слова, наполнив ее ужасом, придали ей решимость бежать. Она поднялась, повторяя:

— Вон отсюда! Вон отсюда! Идем! Идем!

Тут работники, разобрав свечи и лампы, подошли к сбившимся вместе благочестивым женам и единственному среди них мужчине — Иоанну. Ремесленники осветили лицо Пречистой Девы. По ее бледности, слезам, но особенно по искаженному мукой лицу они опознали ее или догадались, кто перед ними.

— Ага, — пробурчал один из них, — это жена нашего сотоварища, плотника Иосифа. Какая жалость, что он умер. Бедняга, он так бы нам помог сегодня!

— А по мне, — сказал другой, — не худо бы послать за его сынком. Ведь тут достаточно потянуть брусья, чтобы довести их до нужной длины. Мы бы попросили его растянуть дерево креста, в котором только пятнадцать ступней, и перекладину, где всего-то восемь. Вот был бы крест. Таким он мог бы гордиться!

— О Господи, — прошептала Дева Мария, — неужто ты поклялся не отвести от меня никакой боли и страдания?

Но затем, словно предчувствуя, что силы смогут вернуться к ней лишь от свидания с сыном, воззвала к Иоанну и женщинам:

— Где бы он ни был, ведите меня к нему!

И маленькая процессия, вырвавшись из круга ухмыляющихся лиц и ртов, изрыгающих брань, вышла на улицу и дошла до дворца Каиафы.

Богородица поднялась на верхнюю ступень дворцовой лестницы, когда на нее чуть не обрушился выскочивший из дворца Петр. С полузакутанной в плащ головой, расставленными руками, он бежал с еще не замершим на устах воплем:

— О, я предал его! Я от него отрекся! Я трижды отрекся от него, я недостоин быть его апостолом!

Мария остановила его.

— Петр, Петр, что стало с моим сыном? — спросила она.

— О матерь, исполненная горечи, не говори со мной! — взмолился Петр. — Я недостоин отвечать тебе.

— Но сын мой, что с ним? — воскликнула Богородица с такой болью, что ее слова, словно кинжалы, вонзились в его сердце.

— Увы! Твой сын, наш богоданный учитель несказанно страдает, и в миг самых жестоких страстей Господних я трижды отрекся от него!

Не желая ни слушать, ни отвечать далее, он бросился на улицу и как бы во искупление своего отступничества закричал:

— Да, я галилеянин! Да, я знаю Иисуса! Да, я его ученик! Поддерживаемая Иоанном, в сопровождении благочестивых жен, Богоматерь проникла на большой двор. Теперь ворота были открыты. Каждый был волен войти и выйти без препятствий, чтобы как можно больше людей могло поносить и терзать Иисуса в свое удовольствие. На остаток ночи Спасителя заперли в маленькой сводчатой камере с выходившим во двор окном, пробитым вровень с землей и забранным переплетенной железной решеткой. При свете соснового факела, воткнутого в щель между камнями и наполнявшего воздух густым дымом с запахом смолы, можно было разглядеть привязанного к столбу Иисуса, вынужденного стоять на иссеченных, распухших ногах под охраной двух лучников.

Мария доплелась до оконной решетки и вцепилась в нее обеими руками:

— Сын мой! — простонала она, падая на колени. — Сын мой, это мать твоя!

Христос поднял голову и с грустью взглянул на нее.

— Я следил за тобой, матушка, не спуская глаз. Мне известно, сколь много ты претерпела. Знаю, что ты лишилась чувств в Офеле и потом, когда услышала, как Каиафа читал приговор. И я видел, как ты попала к работникам, которые делают для меня крест… О матушка! Будь благословенна меж женами за все страдания, какие ты приняла из-за меня!

Мария, прижавшись лицом к прутьям, целиком отдалась радости и боли от лицезрения сына.

Но вот первый луч солнца проник в темницу. Начался последний день земной жизни Христовой.

Иисус поднял глаза и улыбнулся. Луч этот был для него лестницей Иакова, и ангелы поднимались и спускались по ней.

Двое стражников подле него уснули, на краткое время перестав издеваться над ним.

Когда звуки оживающего дворца пробудили их и они поглядели на Иисуса, он предстал перед ними в сиянии этого золотого и пурпурного луча, гладившего избитые плечи и поблескивавшего на окровавленном лбу.

Шум, разбудивший солдат, производили старейшины и книжники, вновь собравшиеся в зале суда, чтобы днем повторить все обвинения по делу лжепророка, ибо ночное слушание не было законным.

Впрочем, и новый приговор был лишь предварительным: после римского завоевания иудеи потеряли право выносить смертные приговоры. Даже когда дело касалось одного из их соплеменников, они представляли свое решение на подпись римского правителя, который подтверждал или отменял его.

Пока что было приказано привести Иисуса на новое судилище.

Узнав о распоряжении, толпа бросилась к дверям темницы. А поскольку двое стражей, застыв перед облеченным в сияние Иисусом, не решались потревожить его, вновь пришедшие, подбадривая друг друга, его отвязали, причинив немалую боль, и во второй раз повлекли к Каиафе.

Первосвященник вновь огласил решение судей, а затем, приказав, чтобы на шею Христу навесили цепь, как поступали с осужденными на смерть, громко выкрикнул:

— К Пилату его!

Присутствовавшие подхватили крик; он эхом прокатился по всем закоулкам дворца и выплеснулся во двор. Те, что провели там ночь, теснясь к огню, вскочили; спавшие — ибо многие спали, завернувшись в плащи, под портиками или по углам крепостных стен — одновременно сбросили с себя остатки дремоты и стряхнули набившуюся в одежды пыль. В городе захлопали окна и двери, жители снова высыпали на улицы.

Среди присутствовавших на суде был некто, привлекавший взоры любопытных бледностью и страшным возбуждением. Он расспрашивал всех вокруг, в том числе стражников, не пропуская ни слова, сказанного в толпе, вздрагивал и трясся, когда ему отвечали, и переходил от нервного смеха к рыданиям, раздирая одежды и грудь ногтями.

То был Иуда.

Мы уже слышали его отчаянный вопль, когда все потребовали смерти Христа. Вне себя, он тогда бросился прочь из дворца, через одни из ворот Сиона проник в Нижний город, легко, словно обычную канаву, перескочил глубокий ров Милло, прорытый от ворот Источника до Рыбных ворот. Оттуда беглец поднялся к Большой площади, прошел под Ксистом, оставив слева дворец Пилата, а справа — Овечью купель. Потом он вышел через Навозные ворота, торопливо омочил бороду и волосы в Драконовом источнике, чтобы немного освежить горящее лицо, и, невольно притягиваемый неведомой неукротимой силой к месту, где находился Иисус, вернулся в Иерусалим через ворота Источника. На несколько мгновений он задержался в кипарисовой роще, вознесшей к небу свои кроны у подножия Силоамской башни. Затем Иуда вновь спустился к Давидовой стене и, увидев там большой навес, вошел под него, задыхаясь от усталости и истекая потом, несмотря на то, что освежил водой волосы и бороду. Здесь он упал на землю и какое-то время лежал так, уронив голову на обрубок дерева вместо подушки.

Едва он перевел дыхание и его веки смежились, как дремоту спугнули голоса и звук шагов.

Поднявшись на локте, он увидел несколько человек, приближавшихся к нему. У одного в руках горел фонарь. Когда они оказались всего в нескольких шагах, Иуда огляделся, стараясь понять, где он очутился. При свете фонаря он увидел, что оказался в тележной и плотницкой мастерской, а кусок дерева под его головой не что иное, как громадный крест, очевидно подготовленный для грядущей казни… Объятый неизъяснимым ужасом, он вскочил, ибо догадался, что этот крест станет орудием пытки для того, кого он предал!

Не задавая вопросов и не откликнувшись на возгласы работников, весьма удивленных, что кто-то именно здесь решил остановиться на ночлег, он снова кинулся во тьму и бежал до тех пор, пока ему не помешало двигаться далее скопление людей у дверей Каиафы.

Там, словно бы не понимая, что происходит, он спросил, почему в городе волнение. Но в эту самую минуту, когда он расспрашивал прохожих, Каиафа и старейшины появились на дворцовой лестнице, направляясь к Пилату. За ними в кольце стражников шел скованный Иисус.

Тогда те, у кого Иуда просил объяснений, приняв его за чужака, отвечали:

— Ты же видишь сам: вон Иисус из Назарета, которого первосвященник и синедрион только что приговорили к смерти… Его сейчас ведут к Пилату, чтобы римский прокуратор подтвердил приговор.

— Но что он сказал? — настаивал Иуда. — Он защищался? Обвинял кого-нибудь? Может, он жаловался на кого-то?

— Он не жаловался ни на кого, хотя имеет на это право: ведь его продал кто-то из своих, один из его собственных учеников!.. Что до защиты, он не сказал ничего, только утверждал, будто он Мессия и место его одесную Господа.

— И он не поносил никого? Не проклинал? — не унимался Иуда.

— Он попросил своего отца простить судей и палачей и даже, как уверяют, того, кто его предал.

Иуда испустил душераздирающий стон и бегом пустился к Давидовой стене. Там он через Верхние ворота сбежал словно безумный по обрывистой тропке к Сионскому мосту. На поясе его бился кожаный кошель и зловеще звенели тридцать сребреников, полученных за предательство. Иуда все сжимал кошель рукой, пытаясь помешать ему биться о бедро и приглушить звон монет.

Куда он направлялся? Несомненно, он сам не знал этого. Ведь бежал он от самого себя. Тем не менее, оказавшись между ипподромом и лестницей, ведущей на гору Мориа, Иуда вдруг припомнил, что в метаниях по городу он повидал множество священников, идущих в храм, и среди них было немало тех, кто сидел в Большом совете. Поэтому он юркнул во внутренний дворик дома, где жила храмовая прислуга, а затем через Западные ворота вышел в притвор храма, где обычно Иисус давал поучения жителям Иерусалима.

Там он увидел нескольких священников, книжников и старейшин из числа заседавших в синедрионе. Они беседовали о приговоре, только что вынесенном Каиафой. Это вконец смутило изменника. Иуда приблизился к ним; но некоторые из них, узнав его, зашептали прочим:

— А вот как раз тот, о ком мы говорили… Ученик, предавший его, апостол, что продал его.

И все уставились на него, причем стоявшие сзади привставали на цыпочки, чтобы лучше разглядеть.

Иуда, впав в отчаяние от этих явных знаков презрения, подошел ближе к ним и, сорвав с пояса кошель, прокричал:

— Да, вы не ошиблись! Это я предал, это я продал учителя моего… А вот деньги, цена моего предательства!

Он протягивал им кошель, но никто и не подумал принять сребреники назад.

— Возьмите же их! — стенал предатель. — Я их возвращаю! Разве не видите: они жгут мне руки! Я разрываю наш договор… Может, вам достанет моей крови сверх этих монет? Так возьмите кровь мою и отпустите Иисуса на свободу…

Но едва он делал шаг вперед, тряся кожаным кошелем, как все пятились от него. А руки свои они прятали за спину, боясь осквернить их случайным прикосновением к деньгам, уплаченным за предательство. Наконец один ответил от лица всех:

— Нас не трогает ни твой грех, ни то, что ты предал учителя. Да предай ты хоть самого Господа, мы-то тут при чем? Нам был нужен один Иисус, чтобы приговорить его к смерти! Мы выкупили его у тебя, а ты его продал. Мы уже осудили его, можешь оставить себе эти деньги: добром ли они заработаны или во вред кому, они теперь твои!

Тут Иуда, мертвенно-бледный, со вставшими дыбом волосами и пеной у губ, обеими руками разодрал кожаный мешок и, сжав в горсти тридцать проклятых монет, швырнул их в открытые двери храма. Потом, схватившись за голову, сбежал по ступеням к Золотым воротам и бросился вон.

Какое-то время он раздумывал, не пуститься ли ему через долину и Кедрон и не затеряться ли где-нибудь под сенью олив. Но тут же понял, что именно там его преступление воочию предстанет перед ним. Тогда он побрел вдоль внешней стены, крича как безумный:

— Каин! Каин! Что сделал ты с братом своим Авелем? И голосом, полным отчаяния, отвечал самому себе:

— Я убил его! Я убил его!

Затем он останавливался, прислушиваясь к шуму за городской стеной. В нем ему чудился отдаленный ропот осуждения, угрозы, проклятия. Казалось, никакие стены не помешают им пасть на его голову.

— О! — шептал Иуда. — Ведь сказано в законе: «Продавший душу соплеменника и получивший плату должен умереть!»

И, бия кулаком себя в грудь, хрипел:

— Так покончи же с собой, презренный! Посмотри: вот пропасть под ногами; гляди: вон сук дерева… Бросайся вниз или вешайся!

Он метнулся к краю пропасти, но отшатнулся, убоявшись ее глубины.

Тут его взгляд уперся в огромную сикомору: ее тень под стоящим в зените солнцем могла бы накрыть целое стадо с пастырями и собаками.

Иуда подтащил к самой толстой ветви несколько камней и положил их один на другой, соорудив что-то вроде скамейки. Взойдя на эту шаткую постройку, он сбросил плащ на землю, распустил пояс, сделал на нем скользящий узел, другим концом прикрутил к ветви, нависавшей у него над головой, словно длань смерти, просунул голову в петлю и, оттолкнув рассыпавшиеся под ногами камни, повис, раскачиваясь между ветвью и землей.

Должно быть, в его мозгу с быстротой молнии пронеслось мрачное, как адская пропасть, сожаление или запоздалый страх: руки вскинулись над головой, обхватили пояс, ставший жестким под весом тела, и попытались добраться до ветви. Но она была так высоко! Несколько мгновений руки Иуды напрасно хватали воздух, потом обвисли, лицо посинело, налившиеся кровью глаза вылезли из орбит и рот скривился в придушенном хрипе.

Таков был последний вздох богоубийцы!

Деньги, брошенные Иудой в лицо священникам и раскатившиеся по храмовым плитам, подобрали. На них купили клочок земли, где и было погребено тело Иуды. Место это прозвали Ак-эд-Дам, что значит «цена крови». Это название — Акелдама — дожило до сего дня.

Что до сикоморы, росшей на юго-западе Иерусалима между Рыбными воротами и воротами Первосвященника, недалеко от источника Гион, она простояла еще пятнадцать веков. И за все это время, за жизнь двух десятков поколений ни один старец не вспомнил, чтобы кто-либо сидел под ее сенью, и не мог сказать, что ребенком слышал от другого старца, видел ли тот человека, отдыхавшего под ней.