Онлайн чтение книги История пчел
Уильям

Она подолгу просиживала возле моей кровати, склонившись над книгой, медленно перелистывая страницы, с головой погрузившись в чтение. Шарлотта, моя четырнадцатилетняя дочь, которой следовало бы найти себе занятие повеселее, нежели часами терпеть мое молчаливое общество. Тем не менее она навещала меня все чаще и чаще, и благодаря Шарлотте с ее вечной книгой день для меня отличался от ночи.

Сегодня Тильда ко мне не заходила, теперь она вообще реже меня навещала и даже нашего семейного врача больше не приводила. Вероятно, деньги и впрямь закончились.

О профессоре Рахме она ни разу не обмолвилась ни словом. Иначе я бы непременно узнал – его имя, произнесенное в этом доме, вырвало бы меня из самого глубокого сна, добралось бы до моих ушей даже на том свете. Видимо, Тильда так и не догадалась о существовании взаимосвязи, не поняла, что сюда, в эту комнату и на эту кровать, меня привела наша последняя беседа и его смех.

Он сам попросил меня тогда прийти. Почему ему вздумалось со мной встретиться, я не знал. Я уже много лет не заходил к нему, а во время редких случайных встреч в городе ограничивался парой вежливых фраз, которые он резко обрывал.

Я отправился к нему в гости в самый разгар осеннего увядания, когда деревья окрасились ярко-желтым, охрой, кроваво-красным, а ветер еще не сорвал листья и не обрек их на гниение. Это было время урожая, тяжелых яблок, сочных слив, сладких груш, ядреной моркови, тыкв, лука, душистых трав – земля готовилась избавиться от всего этого, подарить плоды человеку. А люди могли жить, не зная забот, как в Райском саду. Легко шагая по дороге, я прошел по заросшей темно-зеленым плющом опушке леса и направился к дому Рахма. Этой встречи я ждал с радостью: наконец-то мы обстоятельно побеседуем, как в былые времена, до внушительного прибавления в моем семействе, до магазинчика, который теперь отнимал все мое время.

Профессор, как обычно, встретил меня на пороге, наголо бритый, худощавый, жилистый и сильный. Он быстро улыбнулся – он вечно улыбался как-то вскользь, и тем не менее его улыбки обладали способностью согревать. Он провел меня в кабинет, царство склянок и растений. В некоторых из склянок я разглядел амфибий, взрослых лягушек и жаб. Он принес их сюда головастиками и вырастил сам – догадался я. Именно эта сфера естественных наук занимала его думы. Восемнадцать лет назад, сдав экзамен, я пришел к нему в надежде, что займусь изучением насекомых, из которых больше всего меня завораживали общественные, существующие как единый гигантский организм. Шмели, осы, перепончатокрылые, термиты и пчелы – они были моей научной страстью. И еще муравьи. Однако профессор считал, что это подождет, поэтому вскоре я тоже начал заниматься этими странными промежуточными существами, заполонившими его кабинет, – существами, которые не похожи были ни на насекомых, ни на рыб, ни на млекопитающих. Я был всего лишь его ассистентом и поэтому не смел возражать, почитая за счастье саму возможность работать с ним. Я старался перенять его восхищение и ждал, что, когда придет время, когда я созрею, он разрешит мне заняться собственными исследованиями. Этому дню так и не суждено было настать, и я довольно скоро понял, что мне придется отдать исследованиям свободное время, начать с чистого листа и постепенно двигаться вперед. Впрочем, на это у меня тоже не хватало времени – ни до появления Тильды, ни после.

Экономка подала нам чай с кексами. Мы пили из крошечных чашек, таких хрупких, что они грозили рассыпаться прямо в руках. Этот сервиз он приобрел во время одной из своих многочисленных поездок в страны Дальнего Востока, задолго до того, как поселился здесь, в деревне.

Мы прихлебывали чай, и он рассказывал о работе – о новом исследовании, о своих последних научных докладах, о следующей статье, которую готовил к изданию. Я слушал, кивал, задавал вопросы, высказывая суждения, прибегал к научной терминологии и вновь слушал. Я смотрел на него, стараясь поймать его взгляд. Однако он на меня почти не смотрел, его глаза перебегали с одного предмета на другой, будто это к ним он обращался.

Потом он умолк, и воцарилась тишина, нарушаемая лишь шелестом коричневатой пожухлой листвы за окном. Я отхлебнул чая, и этот звук словно проник в каждый уголок того безмолвия. Кровь бросилась мне в лицо, я быстро поставил чашку на столик, но профессор, похоже, ничего не заметил и лишь молча сидел, не обращая на меня никакого внимания.

– У меня сегодня день рожденья, – проговорил он наконец.

– Ох, я и не знал! Прошу простить меня… и примите мои сердечные поздравления!

– Вам известно, сколько мне исполнилось? – Его взгляд упал наконец на меня.

Я замялся. Сколько же ему может быть? Он, должно быть, очень стар. Ему далеко за пятьдесят. Возможно, около шестидесяти? Я заерзал. Мне вдруг показалось, что в комнате ужасно жарко. Я кашлянул. Какого же ответа он ждет?

Я не ответил, и профессор опустил глаза.

– Это не имеет никакого значения.

Разочарование? Я разочаровал его? Вновь?

Лицо его оставалось бесстрастным. Отставив чашку, профессор взял кекс – самый обычный, самый будничный кекс. Сейчас, во время нашей странной беседы, этот кекс был удивительно не к месту.

Он положил кекс на блюдце, но есть не стал. Тишина становилась гнетущей. Пришла моя очередь нарушить ее.

– Вы собираетесь устраивать празднование? – спросил я и тут же пожалел об этом. Бессмысленный, жалкий вопрос – ведь профессор не ребенок.

Впрочем, до ответа он не снизошел, он лишь молча сидел напротив меня, зажав в руке блюдце и глядя на маленький засохший кекс. Он слегка наклонил блюдце, кекс съехал на самый краешек, но профессор в последнюю секунду опомнился и отставил блюдце в сторону.

– Студентом вы подавали надежды, – произнес он наконец и сделал глубокий вдох, точно желая что-то добавить, но больше ничего не сказал.

Я прокашлялся.

– Вы так считаете? Он переменил позу.

– Когда вы явились ко мне, я возлагал на вас немалые надежды. – Он опустил руки, и они повисли безжизненными плетьми. – Ваш неизбывный энтузиазм и ваша страсть – вот что меня подкупило. Вообще-то я тогда не планировал брать ассистента.

– Благодарю вас, профессор, я очень ценю вашу похвалу.

Он выпрямился, словно аршин проглотил, и теперь сам напоминал ученика.

– Но что же с вами… что случилось? (У меня кольнуло в груди. Он задал мне вопрос, но как на него ответить?) Это произошло еще тогда, когда вы работали над докладом о Сваммердаме? – Он вновь быстро взглянул на меня, но отвел глаза, что ему было несвойственно.

– О Сваммердаме? Но с тех пор уже столько лет прошло, – ответил я.

– Да. Вот именно. Все это было много лет назад. Именно тогда вы с ней и познакомились, верно?

– Вы о… моей жене?

Его молчание подсказало, что я правильно его понял. Да, с Тильдой я познакомился там, после доклада. Или, точнее, обстоятельства привели меня к ней. Обстоятельства… нет, к ней меня привел сам Рахм. Его смех, его насмешки заставили меня посмотреть в другую сторону, в ее сторону.

Мне захотелось сказать что-нибудь об этом, но слов я не находил. Я молчал, и поэтому он быстро наклонился вперед и тихо кашлянул.

– Ну а сейчас?

– Сейчас?

– Зачем вы нарожали детей? – Этот вопрос он задал громче, почти сорвавшись на крик, и теперь смотрел на меня в упор, не отводя взгляда, ставшего внезапно ледяным. – Почему?

Я отвел глаза, не выдержав жесткости в его взгляде.

– Ну… Так уж заведено…

Он положил руки на колени, униженно, но в то же время требовательно.

– Заведено? Хм, возможно, это действительно так. Но почему вы? Что вы дадите им?

– Что я им дам? Пищу и одежду…

– Не вздумайте приплести сюда еще и эту вашу паршивую лавочку! – выкрикнул вдруг он.

Профессор резко откинулся на спинку стула – ему будто захотелось оказаться от меня подальше – и нервно потер руки.

– Ну… – Я пытался заглушить в себе подростка, которого третируют взрослые, пытался взять себя в руки, но заметил, что дрожу. Когда мне в конце концов удалось выдавить из себя еще несколько слов, голос мой зазвучал предательски пискляво: – Я старался, но просто… профессор, без сомнения, понимает… время не позволяло мне.

– Вы ждете утешения? – Он вскочил. – Я должен сказать, что это приемлемо? Так, по-вашему? – Он уже и так стоял рядом, а сейчас сделал еще один шаг, его темная фигура нависла надо мной. – Вы до сих пор не написали ни одной научной статьи – это приемлемо? У вас шкафы ломятся от книг, которые вы так и не прочли, – это приемлемо? Я впустую потратил на вас столько времени, а вы – да вы просто посредственность!

Это последнее слово точно повисло в воздухе между нами.

Посредственность. Вот кем я был для него. Посредственностью.

Я хотел было возразить. В действительности он уделял мне вовсе не так много времени. Или же профессор считал меня своим преемником? Возможно, ему хотелось, чтобы я продолжил его исследования, не позволил им умереть. Не позволил умереть ему . Однако я проглотил все возражения.

– Вы это желаете услышать, верно? – Глаза у него стали пустыми, будто у амфибий, наблюдающих за нами из склянок. – Что так уж оно заведено? По-вашему, я сейчас должен сказать, что, мол, такова жизнь: мы встаем на ноги, обзаводимся потомством, и тогда наши инстинкты заставляют нас заботиться о нем, мы превращаемся в добытчиков, а перед природой интеллект пасует. Это не ваша вина, и еще не поздно все изменить, – он буравил меня взглядом, – вы это желаете услышать, да? Что еще не поздно? И что ваш час обязательно настанет?

Он резко рассмеялся – его смех, жесткий и отрывистый, был полон издевки. Он быстро стих, но прочно засел у меня в голове. Тот же смех, что и прежде.

Профессор замолчал, но не оттого что ждал моего ответа. Он прекрасно понимал, что я едва ли наберусь смелости сказать что-нибудь. Он подошел к двери и отворил ее:

– Сожалею, но вынужден просить вас покинуть мой дом. Мне нужно работать.

Он вышел из комнаты, не попрощавшись, а до порога меня проводила экономка. Я побрел домой, к книгам, но не взял в руки ни одной из них. Не в силах даже смотреть на них, я забрался в постель, да там и остался. Остался здесь, позволив книгам пылиться на полках… Всем тем текстам, которые я когда-то так хотел прочесть и понять…

Они до сих пор стояли там, бессистемно рассованные в книжных шкафах, корешки некоторых выдавались вперед, отчего полки напоминали некрасивую челюсть с неровно торчащими зубами. Смотреть на них у меня не было сил, и я отвернулся.

Шарлотта подняла голову и, заметив, что я не сплю, отложила книгу:

– Хочешь пить?

Она встала и протянула мне кружку с водой, но я отвернулся:

– Нет. – Мне показалось, что прозвучало это грубо, и поэтому я поспешно добавил: – Спасибо.

– Может, тебе еще что-нибудь нужно? Доктор сказал…

– Нет, ничего.

Она опустилась на стул и внимательно, даже пристально вгляделась в меня.

– Ты лучше выглядишь. Словно сон наконец покинул тебя.

– Глупости.

– Нет, правда. – Она улыбнулась. – Во всяком случае, теперь ты мне отвечаешь.

Чтобы не обнадеживать ее, на этот раз я промолчал, в надежде, что тишина докажет обратное. Я отвел глаза, притворившись, будто больше не замечаю ее.

Тем не менее она не сдавалась – стоя возле моей постели, она потерла руки, затем опустила их, а потом наконец задала мучивший ее вопрос:

– Отец, неужели Всевышний покинул тебя?

О, если бы только все было так просто! Если бы дело было во Всевышнем! Для тех, кто утратил веру, существует одно-единственное лекарство – вновь обрести ее.

Во время штудий я постоянно обращался к Библии, она сопровождала меня повсюду, а по вечерам я ложился с ней в постель. Я непрестанно пытался усмотреть связь между ней и предметом моих исследований, между крошечными чудесами природы и великими, написанными на бумаге словами. Особенно меня занимали труды апостола Павла. Нет счета часам, которые я провел, с головой окунувшись в послание Павла римлянам, ведь именно в нем нашли отражение основные идеи его теологии. Освободившись же от греха, вы стали рабами праведности . Каков смысл этих слов? Что лишь тот, кто связан, обретает настоящую свободу? Вершить праведные деяния – значит заключить себя в тюрьму, обречь на плен, но путь нам указали. Отчего же тогда мы не смогли пройти его? Даже встретившись с творением Господним, от величия которого захватывало дух, человек не способен был выбрать правильный путь.

Мне так и не удалось отыскать ответ, и я все реже брал в руки небольшую книгу в черном переплете. Сейчас она пылилась на полке, среди своих собратьев. Так что же мне теперь сказать дочери? Что для Всевышнего моя так называемая болезнь была чересчур банальной и приземленной? Что единственный, кто виноват в этом, – я сам, мой выбор и прожитая мною жизнь?

Нет, возможно, когда-нибудь потом, но не сегодня. Я не ответил ей, а лишь слабо качнул головой и сделал вид, будто заснул.

* * *

Она просидела у меня до тех пор, пока не стихли звуки на первом этаже. Читала она быстро, и я вслушивался в шелест переворачиваемых страниц и в шорох ее муслинового платья. Вероятно, книги пленили ее подобно тому, как меня самого пленила кровать, хотя Шарлотта была достаточно умна и ей следовало бы заранее понимать всю обреченность своего положения. Ученость представляла собой излишнюю роскошь для нее, а добытым знаниям все равно не суждено найти применение просто-напросто оттого, что она была дочерью, а не сыном.

В этот момент ее прервали. Дверь распахнулась, и я услышал быстрый стук шагов.

– Так вот ты где сидишь. – Тильда строго посмотрела на Шарлотту. – Пора спать. – Она будто отдавала приказ: – Помой посуду после ужина. И приготовь Эдмунду чай, у него разболелась голова.

– Хорошо, мама.

Шарканье ног. Шарлотта поднялась и положила книгу на тумбочку. Ее легкие шаги по направлению к двери.

– Доброй ночи, отец.

Она исчезла. Тильда принялась расхаживать по комнате, раздавив принесенный Шарлоттой покой. Она подошла к печке и подбросила угля. Сейчас ей все приходилось делать самой, служанку давно уже переманили, и теперь Тильда взяла на себя ежедневные заботы по растопке огня. Она не пыталась скрыть страданий, которые доставляли ей эти хлопоты, скорее наоборот: громкими вздохами и тихими стонами она постоянно подчеркивала это.

Покончив с углем, Тильда замерла, однако едва тишина вновь начала обволакивать меня, как жена привела в действие свой вечный оркестр. Мне даже глаза не требовалось открывать, я и так знал, что она, встав возле печки, дала волю слезам. Прежде я уже неоднократно становился свидетелем подобного, а звук этот ни с чем не спутаешь. Аккомпанементом ее рыданиям было веселое потрескиванье угля. Я повернулся набок и вжался ухом в подушку, в надежде приглушить звуки, но тщетно.

Прошла минута. Вторая. Третья.

Наконец она сдалась и в завершение своей скорбной серенады принялась громко сморкаться. По всей видимости, Тильда поняла, что и сегодня ей ничего не добиться. Теплая слизь с громким, почти механическим фырканьем вытекала у нее из носа. Тильда всегда была такой – ее тело всегда выделяло много жидкости, причем не только слез. Лишь там, внизу, она оставалась прискорбно сухой и прохладной. И тем не менее она родила мне восьмерых детей.

Я накинул одеяло на голову: мне хотелось спрятаться от этих звуков.

– Уильям, – сухо проговорила она, – я вижу, что ты не спишь.

Я старался дышать по возможности ровно.

– Я вижу это. – Она заговорила громче, но двигаться мне не хотелось. – Тебе придется меня выслушать. – Она особенно громко шмыгнула носом. – Я была вынуждена рассчитать Альберту. В магазине пусто. И мне пришлось закрыть его.

Нет. Я дернулся. Магазин закрыт? Пустой. Темный. Магазин, который должен был кормить всех моих детей?

Должно быть, от ее взгляда не укрылось, что я пошевелился, потому что она подошла ближе.

– Сегодня мне пришлось взять у лавочника в долг. – Голос по-прежнему звучал сдавленно, словно она в любой момент вновь готова была зарыдать. – Я все купила в долг. И он так смотрел на меня… как будто жалел. Но ничего не сказал. Он все же джентльмен. – Последнее слово утонуло во всхлипах.

Джентльмен. В отличие от меня. Который не вызывал особого восхищения ни у окружающих, ни у собственной супруги. Который просто лежал в постели, позабыв о шляпе, трости, монокле и манерах. Вы только представьте – у него такие ужасные манеры, что он позволил собственной семье скатиться на самое дно.

Сейчас все резко изменилось к худшему. Магазин закрыт, вести дело без меня оказалось им не под силу, несмотря на то что именно от магазина зависело их существование. Еда у них на столе появлялась благодаря семенам, рассаде и луковицам.

Мне следовало подняться, но я не мог, я больше не знал, как это сделать. Кровать обездвижила меня.

Тильде пришлось отступить – сегодня тоже. Она глубоко, прерывисто вздохнула, а потом громко высморкалась напоследок, видимо чтобы убедиться, что в носоглотке не осталось ни капли слизи.

Когда она улеглась в кровать, матрас заскрипел. Почему она до сих пор соглашалась делить постель с моим потным немытым телом, было выше моего понимания. По сути, это говорило лишь о ее великом упрямстве.

Ее дыхание мало-помалу выровнялось, и немного погодя она уже дышала глубоко и ровно. В отличие от меня.

Я повернулся. Отсветы пламени плясали на ее лице, длинные косы, освобожденные от шпилек, разметались по подушке, верхняя губа наползала на нижнюю, придавая лицу Тильды скорбное выражение, свойственное беззубым старикам. Я рассматривал ее, пытаясь отыскать то, что когда-то любил и когда-то вожделел, но сон захватил меня прежде, чем мне это удалось.