Онлайн чтение книги Избранная проза
3 - 3

— Что, брат, попался?

— Видишь, братец, сижу… Делать нечего. Был вчера в маскараде, а нынче проспал ученье.

— Вольно же тебе ездить в маскарады! По-моему, нет ничего скучнее: ходишь себе на рассвете с какой-нибудь старушонкой да удивляешься своему счастью…

— Зато, — прибавил насмешливо Сафьев, — вы, может быть, душа моя, сделались поверенным важных дамских секретов.

— Послушай, Щетинин, — спросил Леонин, — ты член английских гор?

— Да. Хочешь, я тебя запишу?

— Сделай одолжение.

— Хорошо. Да к чему оно тебе? Холод престрашный; того и гляди, что заморозишь пальцы или какойнибудь ловкий барин сломает тебе шею.

— Все равно. Скажи, пожалуйста, какие теперь визитные карточки в моде: с гербами или без гербов?

— И, братец! Будто не одно и то же?

— Кажется, что с гербом и золотыми буквами: оно красивее. Их, кажется, у Беггрова заказывают?

— У Беггрова.

— Послушай, не хочешь ли, как меня выпустят, поехать со мной по Невскому верхом?

— Нет, брат, слуга покорный: боюсь простуды.

— Ты бываешь у графини Б. на ее раутах?..

— Бываю.

— А у английского посланника ты бываешь?

— Бываю.

— Как бы перейти мне в гвардию?

— А что?

— Да так… Меня, может быть, пригласят на бал во дворец.

— Может быть.

— Скажи, пожалуйста, ты видел, как я танцую мазурку?

— Не помню, право.

— А что ты думаешь, можно мне будет пуститься в мазурку?

Щетинин посмотрел на Леонина с удивлением.

— Что это с тобой? Откуда эта светскость? Уж не вздумал ли ты пуститься в свет?

— А что?.. А что?.. разве это невозможно? Разве ты находишь, что я недостоин? А я думал, что ты еще поможешь мне: у тебя так много родни и знакомых. Тебе бы легко было меня представить в лучшие домы.

Щетинин покачал немного головой.

— Не советовал бы я тебе…

— Ты отказываешься? — прервал Леонин полуобиженным тоном.

— О, нет! представить могу я тебя кому хочешь; во-первых, всем моим кузинам. Надобно тебе сказать, что в Петербурге у меня кузин целая пропасть: княгиня Галинская, княгиня Красносельская, графиня Воротынская…

— Графиня!.. — закричал Леонин, и весь жар молодости отразился на его щеках. — Ты повезешь меня к ней — она примет меня? Я буду ее видеть? Я буду говорить с ней?

Щетинин улыбнулся. Оба начали курить, и оба задумались.

О чем могли они думать, молодые люди, — нетрудно отгадать. Когда молодой человек курит и думает, то верно положить можно, что в тумане беглых помышлений его мелькают и блещут кудри шелковые, глаза томные, ножки сильфидины — все прелести, все очарования.

Графиня во всем блеске своей красоты являлась Леонину, прекрасная и лучезарная, и как будто манила его за собой в раззолоченные чертоги петербургских вельмож. Леонин мысленно горделиво любовался ею…

О чем же думал Щетинин? Нам, которые нескромно подняли кончик завесы тайны его, догадаться нетрудно.

Он видел перед собой белое платьице, волосы, приглаженные за ушами, черный передник, пальчик немного в чернилах, взор потупленный и стыдливый, девочку в пятнадцать лет, в той поре, когда она уже не дитя и еще не женщина, в той поре, когда ей надобно еще учиться, а уже хочется на бал.

Сафьев нетерпеливо барабанил пальцами по окошку; наконец, с взглядом истинного сожаления, обратился он к Леонину:

— Итак, душа мой, вы пускаетесь решительно в свет? Скоро вы решились… Берегитесь, молодой человек: плохо вам будет; у вас нет ни знатного батюшки, ни знатной матушки, которые могли бы вас выдвинуть вперед…

— Я не прошу увещания, — сказал Леонин.

— Бог тебе судья! — сказал Сафьев. — Но я так давно шатаюсь по свету и по светам разных столиц, что по этой части мои советы могут только принести большую пользу всякому дебютанту. Вот тебе мое родительское наставление и необходимые правила до вступления твоего в санкт-петербургский Faubourg St. Germain [22]Предместье Сен-Жермен (фр.). Во-первых, вальсируй мастерски: в свете для бедного человека это единственное средство выйти в люди; волочись всегда за самыми первыми и важными красавицами — слышишь ли? Бог тебя сохрани из неуместной скромности стать в мазурке с каким-нибудь уродом в газовом платье; это могут себе позволить лишь устарелые мазуристы. Для начинающего подобная неосторожность может быть пагубна… Не говори почти ничего или говори вещи самые обыкновенные. Пускай думают, что ты немного глуп: это тебе не повредит, напротив… Будь всегда одет по строгой форме; не позволяй себе ни цепочек, ни лорнетов, никаких вычур армейских франтов, ничего, одним словом, что б заставило тебя заметить. Светской моды ты никогда не достигнешь, но ты можешь достигнуть привычки, то есть к тебе привыкнут, и место твое навсегда будет тебе назначено в четвертой или пятой паре всех мазурок, а имя твое смешано с теми, о которых вспоминают накануне бала и которые забываются на другой день…

Главное дело: не кажись искательным, не торопись знакомиться со всеми; не кланяйся никому низко; танцуй себе да молчи. Знакомства и приглашения придут сами по себе постепенно, тем более, что какая-нибудь дама возьмет тебя под свое покровительство, а прочие пожелают отнять тебя у нее. Но помни одно: цель твоя не может быть та, чтоб о тебе говорили: c'est in jeune homme distingue[23]Знатный молодой человек (фр.). Оставь это людям богатым и людям с истинным гением. Вся цель твоя заключается в том, чтобы молодые дамы говорили о тебе: il est vraiment gentil[24]Он положительно мил (фр.), а чтоб мужья отвечали им, беспечно зевая: oui… c'est un joli danseur pour un bal[25]Да… он прекрасный кавалер (фр.). Когда же ты укоренишься на своем месте, всё вообще прозовут тебя!е petit[26]Малыш (фр.) Леонин, и ты, мой бедный petit Леонин, будешь petit Леонин до восьмидесяти лет. Вот тебе вся карьера твоя. Засим даю тебе мое родительское благословение!

Делай как знаешь. Пора мне ехать домой пообедать.

У меня вино чудесное, а ростбиф такой, что в Лондоне бы на диво. Поедем, Щетинин, обедать.

— Нет, брат, я отозван.

— Как досадно, душа моя! Я не могу обедать один.

Это единственная минута, в которую я имею надобность в людях.

Он взял шляпу и ушел.

— Эгоист! — сказал Леонин.

— Чудак! — сказал Щетинин. — А говорит правду.

Впрочем, я от своего слова не отступаюсь… На будущей неделе у тетки моей большой бал. Если хочешь, я могу достать тебе приглашение.

— Ты меня много обяжешь, — сказал Леонин, пожав ему руку, а потом прибавил мысленно: «Я ее увижу… а там… что будет, то будет…»

V

Представьте себе теперь комнатку Наденьки, комнатку маленькую, о двух окошках с белыми занавесками.

В углу несколько кукол подле толстых лексиконов; у стенки столик с тетрадями и маленьким альбомом. Рядом ширмы и зеркало, а за ширмами кровать.

Неправда ли, в этой комнатке веет какой-то душевной прохладой? В ней, кажется, воздух чище, свет светлее. Все носит в ней отпечаток таких свежих, непорочных впечатлений…

На креслах сидела Наденька и задумчиво перебирала иссохшие цветы, высушенные ею в «Русской грамматике» Греча.

У дверей стояла старушка Савишна, с повязанным на голове платком, и молча глядела на задумчивое личико своей барышни.

Девочка к ней обернулась.

— Что, нянюшка?

— Ничего, сударыня… так… поглядеть пришла на вас. Мадам-то, видно, в гости уехала. Да какое им друroe дело, нанятым, прости их господи, как только что по гостям рыскать; а о том не подумает, что вас одних оставляет. Хороши они все!.. Пришла понаведать вас, сударыня, не нужно ли чего…

— Мне скучно!.. — сказала девочка и грустно взглянула на старуху.

— То-то, родная моя!.. А мне-то каково?.. Жила себе век в деревне, с своими, по-своему, и вот на старости лет перетащили меня, старуху неразумную, в Питер, в знатный дом, где все на иностранный лад, и люди-то все иностранцы. Да еще по-немецки хотели меня нарядить.

Видно, и к летам-то почтения нет никакого. Статочное ли это дело?.. Намедни еще графинины горничные так и пристают, чтоб я чепчик надела. Нет, уж как им угодно, а этакого стыда я на себе не допущу.

— В деревне было лучше? — сказала девочка.

— Как не лучше, сударыня? То ли дело: там все свое. Была бы охота, а работы вдоволь; скуки не узнаешь. И в амбар-g-o, и на птичник, и на кухню, и рыжики-то солить, и варенье-то варить, и наливки-то настаивать… Что и говорить! В деревне — там житье; а здесь сидишь себе, сложив руки, как негодная какая, да хлеб только даром ешь.

«В деревне было лучше, — думала Наденька, — в деревне можно было бегать без позволения гувернантки.

В деревне весной распускались деревья. В деревне было весело и свободно. В деревне был свой маленький садик, свои цветы; была своя лошадь, была своя коричневая Корова…»

— Няня, ты помнишь мою коричневую корову?

— Как, сударыня, не помнить! с белыми пятнами…

Чай, присмотра за ней теперь нет никакого. И в доме-то, я думаю, все повытаскали да поломали. Да что и говорить! Все пошло вверх дном с тех пор, как скончалась матушка-барыня — дай бог ей царствие небесное и жизнь вечную!

Нянюшка вздохнула и перекрестилась. Девочка не отвечала ничего: на глазах ее навернулись слезы.

— Ну, и было всегда с кем слово молвить, — продолжала нянька, — не так, как здесь, с этими лакеями, что в позументах ходят да о театрах толкуют… Пойдешь, бывало, к пономарихе или к дьячихе побеседовать; дьячиха-то такая веселая, не видишь, как время проходит; а потом, в праздник, поедешь в гости к соседям, вот хоть к Фоминишне, что у Свербиной в ключницах. Сидишь себе да разговариваешь; иной раз и сама старая барыня выйдет: «А! Савишна! здорово, мать моя…» — «Здравствуйте, матушка Настасья Александровна». — «А что, Савишна, все ли у вас здоровы?» — «Слава богу, матушка Настасья Александровна». — «Ну, смотрите ж: напойте Савишну чаем. Она у меня гостья». — «Много довольна, матушка Настасья Александровна, благодарим покорно за ласковое слово…» Вот барыня так барыня, не так, как здешние, прости господи! Русская барыня, набожная, нами, бедными людьми, не брезгает. Дай бог ей много лет здравствовать!..

Наденька задумчиво перебирала иссохшие цветы. Перед ней тоже развивалась картина прошедшей деревенской жизни.

Там, на берегу реки, перед густой рощей, серенький домик с зелеными ставнями… В том домике началась ее жизнь. Маленькая, помнила она, что у нее была старшая сестра, и что все говорили, что сестра ее красавица, и что точно она была красавица. Потом, помнила она, что много к ним ездило военных офицеров, но один чаще всех. Вдруг приехал какой-то господин в карете.

Сестра ее три дня плакала. Офицер сердился и кричал, а потом уехал и не возвращался более. После церковь была освещена. Господин стал с сестрой перед налоем.

Ей сказали, что это свадьба. Потом сестра села с господином в карету, и уехала, и с тех пор осталась она одна с матерью своей, и жизнь их была тихая. Езжали они иногда к Свербиной по соседству, а больше оставались дома; и были у нее свои овечки, своя лошадка, своя коричневая коровка с белыми пятнами, и был у нее свежий воздух, и сельская свобода, и жила она жизнью полей.

И минуло ей двенадцать лет. О, это она живо помнила! На дворе была осень. Снег бил хлопьями об тусклые окна. Было грустно везде. Мать ее сделалась больна…

Погода сделалась хуже… Мать ее слегла в постель. Долго ходила она за ней, долго подавала она ей лекарства и не спала ночей у ее изголовья… Зима наступила; такой ужасной зимы она не видывала… Мать подозвала ее к себе, положила ей на голову исхудалую руку, благословила и начала дышать тяжело. Потом занавесили в комнате зеркало, поставили среди комнаты стол, на стол положили ее заснувшую мать, бездвижную и холодную. Пришел священник в черной рясе. Положили мертвую в гроб, унесли ее и положили в землю, и в сером домике осталась девочка одна-одинехонька с нянькой Савишной, которая повязала голову черным платком и каждый день ходила с девочкой в церковь молиться и плакать над свежей могилой.

При этой мысли Наденька взглянула с невыразимым чувством детской любви на старую няньку.

— Ты меня не оставила, няня! — сказала она. — Ты приехала со мною в Петербург, когда сестра меня к себе вытребовала. Ты не хотела со мной расстаться!

— Что ты, что ты, сударыня?.. грех какой! Покойница меня даром, что ли, жаловала? Что я, неблагодарная разве какая? Нет, как мне подчас и ни приходится скорбно, а все-таки от тебя, мое красное солнышко, ни на шаг не отстану.

«И на что променяла я свою прежнюю жизнь! — думала Наденька. — На душную комнату, где окошки занавешены, где нет мне простора. Едва летом, на даче, могу подышать свободно и весело, да и тут мешает мне теперь madame Pointue: все ходит за мной и говорит:

«Держитесь прямо. Не смейтесь. Не говорите громко. Не ходите скоро. Не ходите тихо. Опускайте глаза…» Да к чему это?.. Хоть бы поскорей быть совсем большой!

Когда я буду большая, — сестра мне говорила, — я с ней буду ездить в большой свет. Там должно быть очень весело: уж, верно, весело, потому что сестра каждый день туда ездит. Буду я в театре, буду на балах, буду танцевать с военными кавалерами. А хотела бы я знать, о чем говорят они, когда танцуют?.. Верно, все о любопытном…»

— Няня, дома сестра?

— Кажись дома, сударыня. В колокольчик ударяли:

ничто, видно, гость какой наверху.

Наденьке запрещено было ходить к сестре, когда были гости, но ей так на одном месте соскучилось!.. Madame Pointue не было дома. Лицо ее развеселилось, и, легкая, как птичка, она выпорхнула из комнаты.

Графиня сидела на диване у мраморного камина, уставленного бронзами. Кругом ее, на столиках, на этажерках разбросаны все роскошные безделки моды: старый саксонский фарфор, малахиты, веера, дантановские бюсты, кипсеки и целая куча воспоминаний о Карлсбаде, о Вене, о Париже, в виде альбомов, граненых стаканов, китайцев и чернильниц без чернил.

Комната вообще отделана с великолепием. В окна вставлены настоящие стекла средних веков с изображениями из католических легенд и рыцарской жизни; роскошные обои покрыты картинами знаменитых художников; на мягком ковре разбросаны в разных направлениях гениальные творения Гамбса; наконец, на письменном столике, украшенном письменными излишествами венского мастера, разбросано несколько французских романов и, прошу заметить, единая русская книга, весьма удивленная тем, что находится впервые в столь блестящих чертогах.

Против дивана, на котором небрежно наклонилась графиня, на маленькой кушетке в виде буквы S, полусидел, полулежал Щетинин, в сюртуке, и занимался с графиней светской болтовней…

— Что нового?

— Да говорят, С. к празднику будет камергером. До сих пор многие двери были для него заперты: авось ключ их откроет.

— Еще что?

— Свадьба в городе. Княжна Б*** решается выйти за своего постоянного обожателя.

— Да она терпеть его не может и два года смеется над ним!

— Это ничего не значит. Он получил наследство, а княжна обогатилась годами. Вчера была помолвка, а нынче она так страстно влюблена, что не надивятся.

— Бедная княжна! Впрочем, свадьба во всех отношениях приличная.

— Поговаривают еще о другой свадьбе, — продолжал Щетинин, — говорят, что два миллиона приданого выходят за приятеля моего, князя Чудина.

Графиня злобно взглянула на Щетинина, а потом улыбнулась.

— Неправда. Это пустые толки. Он и не думает о том:

— Кстати, — сказал Щетинин, — поздравляю вас с новой победой.

— Кто такой?

— Приятель мой, Леонин, который, кажется, с ума сходит… Вы помните, тот самый армейский, к нам прикомандированный, о котором вы намедни спрашивали с таким любопытством. Он не дает мне покоя, все упрашивает, чтоб я его втолкнул в свет и в знать. Коломенская страсть забыта, TL при вашем имени он смущается и краснеет, как школьник.

«Леонин… — говорила про себя графиня. — Леонин.

Так это точно он… внук Свербиной…»

Она вынула из черного ларчика несколько писем старинного и вовсе не щегольского почерка и, разбирая их, вздохнула глубоко.

— Что это за нежная переписка? — спросил Щетинин. — Неосторожно такие вещи читать при свидетелях.

— Это письма покойной матушки, — отвечала печально графиня, — это последняя ее воля.

Щетинин опустил голову и замолчал, но светская его веселость вскоре опять взяла верх.

— Что же прикажете мне делать с Леониным? — спросил он.

— Привезите его непременно на бал в пятницу и представьте мне. Мне нужно узнать его покороче…

— О-о-о! — сказал Щетинин. — Куда девать вам их всех? И без того у вас целое стадо безнадежных вздыхателей.

— Полноте шутить! Я прошу вас о том не в шутку.

— Слушаю, очаровательная кузина! Вы знаете, что для вас я готов все сделать. Хотите, я поеду обедать к Ф. и буду разбирать с ним каждое блюдо поодиночке?

Хотите, я целый день проведу с устаревшими поклонниками вашими, из которых один открыл Англию, а другой Италию? Хотите, я поеду в русский театр? Хотите, я буду играть в вист с вашей глухой тетушкой, а потом поеду слушать стихи Л… и повести С-ба?.. Все жертвы готов я вам принесть. Прикажите только — и я буду танцевать… что я говорю, танцевать! я буду влюбляться во всех уродов, которыми так расточительно изобилует наш прекрасный Петербург…

Щетинин вдруг остановился в порыве своего светского злоречия…

Малиновая занавес двери тихонько приподнялась, а за нею показалась прелестная головка Наденьки, которая боязливо озиралась вокруг. Щетинин вскочил с своего места. Все мишурное его красноречие исчезло; он смутился и молчал.

Графиня с неудовольствием взглянула на сестру. Появление Наденьки рушило одно из ее заблуждений.

Чтоб это вполне истолковать, надо сперва вникнуть в сущность жизни светской красавицы. Тесный круг, в котором она сияет, — ее царство, красота ее — венец, толпа обожателей — ее подданные. Потому все другие женщины ей — соперницы, а другие красавицы — природные враги, которые силою прелестей грозят отнять у нее и царство и подданных.

Графиня не любила Щетинина и, как всем и всякому было известно, явно кокетничала с князем Чудиным, но не менее того князь Щетинин, как мы видели выше, был лестным достоянием для модной женщины. Графиня видела его у ног своих с чувством особого удовлетворенного самолюбия — и вдруг истина обнаружилась; при первом движении Щетинина, с этим инстинктом, которым одарены одни женщины, она разом отгадала его тайну, а притом заметила, в первый раз, что сестра ее уже не ребенок и что скоро, очень скоро, Наденька затмит ее своей красотой.

— Надина, madame Pointue уехала?

— Уехала, маменька.

Наденька называла сестру свою маменькой.

— Поди-ка сюда да сядь с нами. Вы, князь, сестры моей не знаете? Позвольте мне вам ее представить.

Щетинин неловко поклонился.

— Я имел уже честь…

— И, полноте!.. Она еще ребенок… Я думала, что вы еще ее не видали.

Графиня пристально взглянула на Щетинина. Щетинин покраснел.

«Черт побери эту женщину! — подумал он. — От нее ничего не скроешь!»

Наденька простодушно глядела на офицера и припоминала, как она встретила его однажды, в одно прекрасное утро, на даче, где ей привелось побегать еще по-прежнему.

Графине было чрезвычайно досадно.

— Вы удивительно расположены нынче, — сказала она, — всем досаждать. Ваша шутка уничтожает, как ножик; против нее нет защиты. Недаром прослыли вы таким злым человеком! Осмеять друзей своих, родных — для вас ничего не значит! Да и то правда, вы никого не любите?..

— Я люблю друзей своих, — отвечал вспыльчиво Щетинин, — вот хоть князя Чудина, например. Поверьте, что все советы мои могут только клониться к его пользе.

— Надина, прикажи, чтоб закладывали карету, да ступай одеваться: я возьму тебя нынче с собой.

Наденька вышла.

— Не правда ли, что она очень хороша? — спросила с улыбкой графиня.

Щетинин, в знак согласия, кивнул головой.

— Еще дитя, кажется, а вообразите, уж помолвлена…

— Помолвлена! — воскликнул Щетинин.

— Да. Это тайна, разумеется; но вам, как родному, ее можно поверить. Не говорите только о том никому…

А что, Тальони танцует сегодня?..

— Танцует… кажется…

— Приходите ко мне в ложу…

Оба встали.

В это время Наденька тихо возвращалась в свою комнату.

— Няня! — спросила она. — Ты знаешь князя Щетинина, который бывает у сестры?

— Видала, кажется, чернобровый такой.

— Няня, говорят, что он злой человек.

— Быть может; да какое нам, матушка, до них дело?

— Жалко, няня!

— И, матушка, Христос с ними!

VI